Текст книги "Весна гения: Опыт литературного портрета"

Автор книги: Стефан Продев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Портрет этого молодого господина более чем интересен. Представьте себе современного десятиклассника в цилиндре, жакете, брюках в полоску, в модных туфлях и с пелериной на плечах. Представьте себе еще несколько деталей: белокурые волосы, расчесанные на прямой пробор, розовое лицо, пробивающиеся усики, две прозрачные ушные раковины, оттянутые книзу от частого учительского усердия, тонкую шею с созревающим адамовым яблоком и пару рук, вымазанных чернилами. Представьте себе, наконец, все внешнее «великолепие» такого ученика, его лицо, озаренное внутренней ухмылкой, могущей взбесить и самого черта. Впрочем, все сказанное доселе еще не дает достаточно полного представления об истинном облике нашего героя. Не дает потому, что в наброске портрета слишком много позы и манерности, которые являются его сущностью. Возьмем хотя бы цилиндр. Он никогда не носится так, как принято, а всегда слегка надвинут на лоб и сбит набекрень – полуприкрыв один глаз и подогнув ухо. Все это для того, чтобы произвести на окружающих определенное впечатление и подчеркнуть свою независимость. Небрежно надетый цилиндр как бы хочет сказать: «Я не обычный цилиндр. Я – цилиндр свободы!» Позерство слишком явное и в то же время естественное, стихийное, чистое. Цилиндр выражает то, что на сердце. И еще одна деталь – руки. Они никогда не бывают спокойными. Руки всегда чем-то заняты: перебирают часовую цепочку, подбрасывают монету, помахивают газетой, поигрывают тросточкой или показывают фокусы. Это руки, всегда готовые к действию, к жесту. Это руки-мимы. Часто одно их движение бывает куда красноречивее словоизвержения. Помахивание рукой, манера рукопожатия, похлопывания по плечу – и уже готова оценка, мнение или рассказ. Движения рук, как и лихо сдвинутый набекрень цилиндр, как и позерство, совершенно естественны. Они ни у кого не заимствованы, а идут из глубины сердца. Вот почему мы не можем получить полного впечатления о внешнем облике вуппертальского Herr Schüler[22]22
  Господин ученик (нем.).


[Закрыть], не учтя эти его особенности – позу и движение.

По своей психологии вуппертальский ученик – богатая и противоречивая натура, сплав дьявола и бога. Эта личность – сгусток ярких контрастов и сложных психологических поворотов, внезапных умозаключений. Ей чужды строго очерченные границы, протоптанные дороги, прямые линии. В ней все – плод непрерывного движения, перемещения духовных пластов. В этом смысле внутренний мир ученической личности почти неуловим, изменчив, богат неожиданностями. Это мир момента, удивления, каприза. Стихия чувств и стихия мысли свободно перекрещивались на девственных просторах, переливаясь одна в другую – неукротимые, стремительные, мощные. В один и тот же миг они вздымали вершины и разверзали пропасти, воспламеняли вулканы и обрушивали ливни. Подпав под власть стихии, юный дух вуппертальского ученика всегда находился в состоянии возбуждения, экзальтации, постоянного непостоянства. Он то добр, то зол, то хитер, то наивен, то великодушен, то мстителен. Ему еще неведомы закон равновесия, мудрость центризма, покой равнодушия. У него все на острие копья крайностей: рушить или создавать, радовать или мучить. В этом отношении внутренний мир Herr Schüler коренным образом отличается от внутреннего мира его преподобного учителя. В душе учителя все расставлено по своим полочкам, как лекарства в аптекарском шкафу, или, что еще точнее, все сложено так, как содержимое солдатского ранца (всему свое место). Внутренний же мир ученика – конгломерат слабостей и добродетелей, света и тени. В нем нет и следов пиетистского аскетизма учителя, его строгих и грубых мыслей, его колченогих чувств. Это душа, ценящая риск и битвы, любовь и свободу, волны и штормы. Это душа Пана и сатира, рыцаря и Гавроша.

Весь этот духовный строй активно влияет на поведение вуппертальского школьника в семье, на улице, в школе. Только так можно объяснить все то характерное, причудливое и… необъяснимое, придающее энергию этому поведению, делающее его неповторимым. Тот, кто не считается со сложным психологическим обликом этого строя, с его богатым тональным разнообразием, тот не сумел бы проникнуть в жизнь господина ученика, открыть интимную сторону его волнений и вольностей. Он воспринял бы личность школьника слишком элементарно и шаблонно, без тех живописных нюансов и деталей, которые придают ей своеобразную красоту и привлекательность. Исследователь этой личности может быть верен истине только в том случае, если он отбросит любую внушенную предварительную схему, когда осознает, что каждое звено жизни его «объекта» – творение оригинального духа, внутреннего содержания, которое, независимо от своей хаотичности, представляет собой нечто законченное.

Впрочем, не будем терять времени! Протянем руку вуппертальскому Herr Schüler и совершим короткое путешествие по серпантинным дорогам его удивительного внутреннего мира.

Начнем с той самой арены, на которой подвизаются гении из ученической среды. По внешнему оформлению и бюрократическим распорядкам классы отличаются друг от друга. Но они почти близнецы, если судить по их настроению, мыслям, которые рождаются и гибнут в классных стенах. В эльберфельдской гимназии, например, класс украшало множество портретов и бюстов, придававших ему вид аристократического салона; в реальном училище оголенные стены и однообразные столы напоминали третьеразрядную пивную; в женской школе доктора Лита огромный черный крест над учительской кафедрой призывал школьниц к иезуитской строгости монашеской кельи. И все же, несмотря на эти внешние различия, все три класса жили общими интересами, часто превращались в аристократический салон, в бурный парламент или клуб якобинцев, а монашеские кельи – в места сборищ еретичек. Все это придавало классам своеобразную прелесть, поднимало их до уровня средоточия общественного мнения, где параллельно с уроками, посвященными древней истории, «читались» и лекции о текущей политике. Ограниченный стенами темпераментного класса, вуппертальский господин учитель волей-неволей вынужден был выкладывать почти все свои таланты – политика, философа, сплетника, оратора, спекулянта, стратега и артиста. Ограниченный четырьмя классными стенами, вуппертальский господин учитель вынужден был приспосабливаться к требованиям молодежи. В этих стенах ученик – это и политик, и философ, и интриган, и оратор, и спекулянт, и стратег, и артист. Здесь он в своей тарелке, в состоянии непрерывного кипения. Класс для него что-то вроде сцены, на подмостках которой он – ни от кого и ни от чего не зависимый – ловко разыгрывает роль вездесущего Фигаро, героя, который великолепно понимает уничтожающую силу насмешки.

Итак, мы в одном из классов вуппертальской школы. На его сцене. Декорации на месте: учительская кафедра, черная школьная доска, парты; над доской – картина, на которой изображен прусский орел, когтями вцепившийся в символическую Европу. На противоположной стене – распятие. С потолка спускается газовая лампа. Когда ее зажигают, она шумит, как кипящий чайник. На одной из стен – карта Рейнской долины, на другой – картина «Осада Трои». Возле двери – манекен, облаченный в рыцарские доспехи, исцарапанные любознательными мальчишками. Рядом с рыцарем провинившийся ученик, поставленный в наказание на колени. Только что смолк звонок. Господин учитель с достоинством покидает класс.

Всего несколько мгновений назад он торжественно изрек: «Ученики, я хочу воспитать вас идеальными сынами нашей нации!» А еще через мгновение после его ухода ученики, многозначительно переглянувшись, сбрасывают маску показного уважения к преподавателю. Начинается перемена, точнее, спектакль. Каждый ученик чувствует себя совершенно свободным. Класс превращается в гудящий улей, в буйную республику крикунов и рвущихся наружу страстей. Расстегиваются пуговицы на куртках, чтобы легче дышалось. Средние парты сдвигаются в стороны, чтобы расчистить место для словесных поединков. Самые благопристойные ученики, то есть кто «себе на уме», выскальзывают в коридор, чтобы не мешать самым запальчивым. А эти, разделившись на группы и фронты, становятся по обе стороны «площадки», готовые схватить друг друга за горло. Каждая группа – политическая партия со своей программой, своим вожаком и своими ораторами. Каждый фронт – общество со своими особыми интересами и самолюбием. Искра вспыхивает сразу же после начала перемены. Будто невзначай со стороны одной из групп доносится: «Вчера полицаи господина Франца снова навестили Фрейлиграта». И тоже, словно бы случайно, кто-то из противостоящей группы восклицает: «Не везет этому бедняге поэту, опять ему пришлось возиться с неграмотными мужиками в полицейских мундирах!» В первой группе кто-то иронизирует: «Неужели Фрейлиграт пишет для публики, читающей „Газету для элегантного мира“?» Вторая не дает спуску: «Разве публика, покупающая эту газету, умеет читать?» Реплика за репликой, и начинается схватка. Возбуждение нарастает с каждым словом, с каждой высказанной вслух мыслью.

– Инспектор Франц имел полное право послать полицейских. Фрейлиграт вовсе не политический…

– Франц арестовал бы и Шиллера, если бы тот был жив…

– Ваш поэт поддерживает связи с Гуцковом и Мундтом[23]23
  Немецкий писатель.


[Закрыть], с Гейне.

– Это делает ему честь. «Молодая Германия» – носитель духа обновления.

– Такому духу не место в Вуппертале. Это дух Парижа.

– И Рейна.

– Рейн верен Зигфриду.

– Рейн дал Томаса Мюнцера!

– Рейн…

– Хватит вашего Рейна! Вся Германия признаёт Фрейлиграта.

– О, боги!..

– О, философы!

Спор достигает той точки накала, когда никто никого не слушает, когда говорят все, жестикулируя, крича. Факты, доводы, рассуждения уступают место энтузиазму, увлеченности.

На шум перепалки сходятся самые благопристойные, переступают порог и, ехидно поглядывая на спорщиков, выстраиваются возле двери. Эта группа любопытствующих – самая спокойная здесь. Когда же спор переходит границы дозволенного, благопристойные врываются на середину площадки и оттесняют противников в разные стороны.

– Шапки долой, господа! Ваша истина слишком уж ваша, чтобы считаться точной…

Голоса хитрецов звучат властно, и обе партии утихомириваются.

Обычно вмешательство благопристойных охлаждает страсти. Успокаивает нервы. Будто случайно кто-то бросает реплику:

– Все сложное так просто. Взгляните, какое чудесное солнце светит нам…

И опять словно бы невзначай кто-то запевает:

 
Я люблю Гретхен.
А Гретхен любит Карла…
 

Постепенно группы расходятся. На «площади скандалов» восстанавливаются ряды парт. Застегиваются куртки. Приводятся в порядок прически. Возгласы и насмешки уступают место шуткам и смеху. Вскоре раздается звонок, и дежурный громко кричит с порога:

– По местам! Идет месье Шифлин…

Преподаватель французского языка.

Не всегда, правда, вмешательство хитрецов приводит к умиротворению. Порой оно бывает таким грубым и циничным, что самые горячие головы инстинктивно объединяются. И тогда развертываются такие бурные схватки, какие только возможны в классе. Это уже не полемика. Это столкновения темпераментов. Верные себе, благовоспитанные атакуют стремительно и злобно. Самые симпатичные бросаются в бой открыто, честно, вдохновенно. Первые бьют недозволенными ударами, не брезгуют подножкой, кусаются, не спорят, а шипят. Вторые говорят запальчиво, но искренне, ищут истину. Это уже битва не на жизнь, а на смерть. Компромиссу между цинизмом и энтузиазмом не бывать. «Площадь скандалов» превращается в место, где сталкиваются две крайности, два нравственных взгляда на жизнь и все окружающее. Две философии. В таких случаях на площади только две баррикады, и ничего кроме. Встав друг против друга, они похожи на стаи волков, готовых на все.

Стычка начинается с грубого оскорбления, брошенного хитрецами. «Эй, вы там, – кричат они, – сколько еще будете каркать тут, как вороны на кладбище?..» Или: «Эй, вы там, долго еще будете перестирывать белье своих любимцев?..» Оскорбление столь неожиданно и нагло, что «самые горячие головы» из обеих спорящих сторон инстинктивно объединяются против обидчиков, готовые плечом к плечу биться против вуппертальского цинизма. Мгновенно конфликт между идеями сходит со сцены, уступив место схватке двух противоречивых этических течений. И снова сыплются реплики, перерастающие в бурный разговор, не подчиняющийся правилам и не знающий тормозов. Один из тех, что слышится сейчас:

– Эй, вы там, доколе…

– На каком основании оскорбляете? Это наш спор и наше право волноваться…

– Спор, говорите? Какой же это спор! У вас удивительная способность превращать мух в ослов, а ослов – в слонов…

– Как это остроумно! Покажите свои способности!

– Достаточно того, что мы терпим вашу болтовню.

– Пересаливаете.

– А вы не пересаливаете со своими поэтами и полицейскими?

– Оставьте нас в покое. Займитесь своими делами.

– Куда веселее заниматься вами.

– В таком случае пожалуйте в нашу компанию.

– Мы не дураки и не любим схваток.

– А что же вы любите?

– Посмеяться.

– Смех не всегда бывает почтенным занятием.

– В Вуппертале каждое занятие почтенно.

– За исключением одного.

– Например?

– За исключением того, которое именуется «смех – это здоровье».

– Вы что же, отрицаете латинскую мудрость?

– Нет, мы отрицаем ваше желание присвоить себе мудрость.

– Омерзительные болтуны…

– А вы – паяцы…

Последние реплики произносятся таким тоном, что примирение становится уже невозможным. Все мосты сожжены, и обе «армии» решительно наступают друг на друга, готовые сцепиться. Спор перерос в скандал, состязание в сарказмах – в оскорбления. Уже чья-то пятерня ухватила чей-то ворот. В воздухе сталкиваются неприличные слова, издевки, нападки. Они взрываются, как гранаты, заглушая школьный звонок. Охрипший дежурный кричит:

– По местам! По местам! Идет месье Шифлин.

Когда преподаватель переступает порог, над его головой проносится последний залп брани. Это уже слишком. Месье Шифлин поворачивается к раскрасневшемуся классу, удивленно всматривается и ледяным тоном произносит:

– Браво!

Класс-сцена остается свидетелем интересных событий и во время уроков. Правда, в такие часы он спокоен – все учтиво смотрят на кафедру. Но это вовсе не означает, что буря стихла и демоны куда-то скрылись. Буря продолжает бушевать в нижних слоях, под партами чувствуются пинки или там начинают гулять записки. Пока ученики с интересом слушают о судьбе святого Франциска или о письмах Плиния-младшего, записка перелетает из рук в руки, передавая пароль или заряд смеха. Рука жадно хватает ее, торопливо разворачивает. Записка прочитывается и посылается дальше, будто от этого зависит судьба всего класса. Иная записка содержит несколько таких слов, от которых щеки раздуваются от сдерживаемого хохота, на другой – рисунок, притягивающий взор, будто магнит. Записки разные. В одной сказано: «Вчера Людвиг и Вильгельм вдвоем целовали фрейлейн Валькенбург: один – во сне, другой – в мечтах». «Господин напротив (имеется в виду учитель) похож на господина сзади» (рисунок прославленного рейнского рыцаря с козлиной бородкой и лицом пустынника). Но записки с рисунками традиционны – Ева с гусарскими усами и в шлеме римского полководца. Пока учитель рассказывает, листки тайно путешествуют по классу, вызывая еле сдерживаемый смех, о чем можно догадаться по глазам и раскрасневшимся щекам. Это тот самый глупый смех от скуки и невоспитанности, который часто приводит к истерии, странно щекочет нервы и из-за которого с трудом дотягиваешь до перемены.

Бедняга учитель! Он даже и не подозревает, что его вдохновенные слова о святом или римлянине скользят мимо ушей милых мальчиков, что эти уши прислушиваются к бурному смеху нервов. Не всегда этот смех доставляет веселье. Случается, судьба зло подшучивает над учениками, если чья-то рука неосторожно роняет записку на пол. Дальше события развиваются в зависимости от характера учителя. Старший учитель Эвих обычно краснеет и произносит один из своих страшных монологов: «Вы не ученики, а парижские гамены, лондонские грузчики, берлинские ломовики, русские мужики, турецкие башибузуки, китайские фокусники…» А доктор Клаузен, склонив голову, тихим, уничтожающим голоском скажет: «Фамилия Фалькенбург пишется обычно с буквой „эф“…» Месье Шифлин, иронически ухмыльнувшись, со слащавым французским прононсом скажет: «Вот одна из интересных дам, которая обогащает зоологию Вупперталя…» После первой импульсивной реакции каждый учитель поступает по-своему. Старший учитель Эвих начинает настоящее криминальное следствие – бегает между партами, обшаривает карманы. Доктор Клаузен, прервав урок, устало проводит ладонью по лбу и, оскорбленный, уходит из класса. А месье Шифлин, плотно усевшись на стуле, с иронической усмешкой заставляет отвечать поголовно всех. Надо ли говорить, что последнее страшнее всего. Класс после поголовного опроса начинает напоминать сцену после Варфоломеевской ночи.

Вот какими коварными бывают иногда шутки…

Что только не происходит в строгих стенах школьных классов Вупперталя! Именно здесь можно увидеть Вупперталь без грима и маски, таким, каков он есть, отданный в руки своей молодости и энергии. Только здесь можно понять, почему Бармен предпочитает Лессинга, а Эльберфельд – Гофмана, почему симпатии здешнего «дворянства» делятся между Фрейлигратом и полицейским инспектором Францем, почему поцелуй во сне или рисунок, изображающий нагое тело, доводят духов до исступления. В этой шумной комнате, похожей и на аристократический салон, и на пивную, и на келью иезуита, исследователь может встретить характерную часть вуппертальского карнавала, сплетение чувств и взглядов. Может быть, именно поэтому побывать здесь не только интересно, но и полезно.

Последний протяжный звонок, и господин ученик покидает училище с высоко поднятой головой. Вся его внешность свидетельствует: он доволен временем, проведенным в классе. Несмотря на неприятность с оброненной запиской, его милость испытала и немало удовольствий – досыта посмеялась, участвовала в двух-трех диспутах, услышала несколько интересных сплетен и конечно же кое-что почерпнула на уроках истории или французского языка. Возможно ли получить больше за четыре тягучих часа, проведенных под крышей фабрики вуппертальских гениев!..

Мы уже достаточно занимались школой. Наш молодой герой давным-давно забыл о ней. Сейчас под его ногами мостовая вуппертальской улицы, которая приведет его домой или в контору отца. Улица с ее магазинами, пивными, коновязями и балкончиками с решетчатой оградой, с ее шумной и пестрой публикой.

Общеизвестно, что отношения между улицей и учеником не очень-то хороши. Ученик слишком своенравен, а улица – не в меру строга. На этой почве между ними и возникают конфликты, которые часто нарушают нормальное течение вуппертальского летоисчисления. Улица находит тысячи поводов и средств, чтобы ограничить свободолюбивые взрывы ученической природы, подчинить ее своим законам. В классе против нее действует одна-единственная сила – учительская указка, но здесь, на улице, имеется множество других сил, способных прижать и согнуть ученическую натуру в бараний рог. Здесь и люди инспектора Франца, и коллеги пастора Круммахера, и школьный надзиратель господин Крайслер, и читатели «Газеты для элегантного мира», строгие дамы из «Золотой ложи», королевский караул из Дюссельдорфа, извозчики из Золингена, возбужденные компании из казино и хулиганы из Рауэнталя…

На улице ученик часто встречает и своего глубокоуважаемого отца, которого называет уже по-модному «папа».

Вряд ли надо говорить, что подобные встречи угнетают буйный темперамент юноши, мешают ему до конца продемонстрировать все свои возможности. Порой и одной встречи достаточно, чтобы смущенный герой захлопнул створки своей раковины, тем более если появляется отец, встреча с которым почти всегда заканчивается нравоучением или ударом тростью по заду. «Папа», наполовину замаскированный солидным животом (этакое коварство!), всегда появляется совершенно неожиданно, задыхающийся от ожирения, с тростью наперевес, которую он держит как мушкет. Ученик даже не успевает изменить выражение своего лица. Улица ликует. Нарушитель спокойствия схвачен на месте преступления – с высунутым языком или когда он запальчиво высказывает излишне свободную мысль. Раздается звук тупого удара, раздраженное бормотание и громкое «Марш!». Арестованный собственным отцом, лев (и лисица) Вупперталя, искренне возмущенный грубым подавлением свободы личности, удаляется под хохот улицы…

И все-таки, несмотря на столь многообразные силы, оберегающие порядок на улице, вуппертальский Herr Schüler умел заявить о себе и здесь. Он может отпустить политическую остроту под самым носом господ прохожих, может, будто нечаянно, ткнуть в живот или поддать сзади знатному горожанину или с вдохновением исполнить под окном господина Лита, директора женской школы, песенку «Послушай, девочка, твой мальчик…». Ученик не постесняется многозначительно подмигнуть какой-нибудь барыньке, которая, чтобы скрыть набежавшую краску, пониже опускает кружевной зонтик.

Молодой господин проходит по улицам, полный идей и кипучей энергии, готовый в любой момент испытать общественное мнение, а точнее сказать, общественное терпение. Удара носком по пустой жестяной банке, оказавшейся под ногами, или визга собаки, отлетевшей от его пинка, бывает достаточно, чтобы взвинтить нервы даже самых невозмутимых вуппертальцев. Поднимается шум, собирается рассерженная толпа, и в центре ее – ученик. Тыча в него указательными перстами и зонтиками, она кричит: «Вот он, вот он, нарушитель порядка!» На первый взгляд положение молодого человека отчаянное. Но это вовсе не значит, что он чувствует себя в западне. Наоборот, опасность вызывает у него прилив скрытой энергии. Стоя лицом к орущей толпе, он приводит в действие все свое оружие, готовый сражаться, как Ахилл под стенами Трои. Гнев толпы нарастает, когда его милость начинает одну из своих хитросплетенных защитительных речей, которая могла бы сделать честь любому королевскому прокурору нижнего течения Рейна.

– Шум, поднятый здесь, – говорит ученик, – не случаен. Я отшвырнул жестяную банку (пнул пса), возмущенный вуппертальским равнодушием. (Возгласы удивления.) Вы разгуливаете по этой глупой улице, растрясая свои телеса, а центральное правительство торгуется в это время из-за ваших душ. (Оживление.) По предложению господина министра правосудия правительство рассматривает вопрос об отмене кодекса Наполеона. Еще немного – и Пруссия взберется на спину рейнского Буцефала. (Голоса: «Это неверно!») Справка: читайте «Барменскую газету». (Брюзжание.) И еще: вы здесь возмущаетесь моими невинными развлечениями, а там – я хочу сказать, в Берлине – Гогенцоллерны играют с вами, как кошка с мышкой. (Брюзжание, перерастающее в ропот.) В эти дни союзный сейм решил навязать восточные цены в качестве обязательных для всего германского рынка. (Голоса: «Это невозможно!») Справка: только что вернувшийся оттуда профессор и директор гимназии доктор Ханчке… (Над толпой подымаются трости, несутся возгласы: «Позор!» – и непристойные слова.) Наконец, я хочу сказать вам…

Ученик умолкает, с удивлением заметив, что его уже никто не слушает. Взволнованная толпа разгоряченно заспорила, дробясь на группы и группки. Воспользовавшись моментом, молодой человек стремительно прорывается вперед и, увеличивая скорость, покидает улицу. Когда опасность уже за спиной, он останавливается и с интересом издали наблюдает за результатами своего выступления. Если вы спросите его, что там происходит, ученик, недоуменно взглянув на вас, вполне серьезно ответит:

– Неужели не видите? Чешут языки…

Подвигам вуппертальского Herr Schüler нет конца. В классе или на улице они часть его натуры, его бытия. Они придают его личности романтическую окраску, делая ее не только интересной и разнообразной, но и симпатичной. Без этих подвигов он остался бы заурядным вуппертальцем, напичканным расчетами, молитвами и сухой торгашеской фразеологией, остался бы тем самым чурбаном, который разбирается только в толщине, прочности и ценах на всем известную вуппертальскую пряжу…

Значение его подвигов возрастает еще и потому, что многие из них не чужды и главному герою этой книги. Хотя и необычайно умный для своих лет, сын Энгельса-старшего – типичный вуппертальский ученик, состоящий в родстве с тысячами таких же задиристых дьяволят. И он, как и сотни его сверстников, смех и споры любит больше учительских нравоучений, веселые школьные сборища предпочитает торжественным прогулкам и семейным визитам. Не удивляйтесь, если то там, то сям встретите Фреда восседающим на буйном коньке свободных нравов, забывшим о тяжелой руке отца. Не смущайтесь, если застанете его среди какой-нибудь озорной и шумной компании молодежи, которая шокировала бы не только заплесневевших вуппертальских моралистов, но, возможно, и кое-кого из наших современников.

* * *

– Прошу к доске… Прошу… – перелистывая школьный журнал, бубнит про себя учитель, – номер… номер… одиннадцатый… – и громко произносит:

– Энгельс Фридрих-младший!..

Класс облегченно вздыхает. Фред, как обычно, будет отвечать весь урок. Он столько знает, что порой забивает учителей.

«Номер одиннадцатый» выходит к доске, готовый «поговорить» с учителем.

– Уверен ли молодой человек в своих знаниях?

– Об этом будете судить вы, господин учитель.

– В таком случае расскажите о битве при Иссе!

Ученик повернулся к большой карте, висевшей на школьной доске.

– После победы при Гранине битва при Иссе явилась новым подтверждением военного гения Александра Македонского…

В классе воцарилась редкостная тишина. «Номер одиннадцатый» говорит легко, уверенно, свободно, словно читает книгу. Он рассказывает о вавилонском сне Дария, о болезни Александра, когда тот был в Тарсе, о тактике персов, об атаке хеттов, о героизме старого Пармениона, о ранении самого Александра, прозванного македонским Цезарем, разгроме греческих наемников и паническом бегстве Дария. Фред волнуется так, будто сам участвует в грандиозном сражении. Он на память цитирует некоторые приказы, показывает на карте передвижения войск, называет имена богов и воинов, стремясь воспроизвести картину кипевшей когда-то битвы. Ученики захвачены живописным рассказом, а учитель просто ошеломлен буйной эрудицией Фреда, который извергает все новые и новые имена, факты, предания, легенды. Он даже обескуражен смелостью мысли своего воспитанника, который, не колеблясь, дает собственные оценки битве при Иссе и ее последствиям.

– Подождите, подождите, господин Энгельс! Вы слишком отходите от учебника…

Строгий голос учителя возвращает «одиннадцатого» в класс. Карта снова становится картой, а только что ржавший Буцефал будто проваливается сквозь землю.

– В учебнике слишком много неточностей, господин учитель.

– Уж не собираетесь ли вы поставить под сомнение лекции самого генерала Клаузевица, на основе которых составлен учебник?

– Генерал заслуживает всяческого уважения, но истина…

– А на чем, позвольте вас спросить, основывается ваша истина?

Фред вызывающе смотрит в насупленное лицо учителя.

– На оригинальных произведениях Арриана, Демосфена, Плутарха, Диодора, Каллисфена, Птолемея…

– И вы читали все, что они написали о походах Александра Македонского?

– Да!

Учитель недоверчиво уставился на ученика.

– Хорошо! Проверим… Сколько, по Арриану, было убитых при Иссе?

– Сто тысяч персов и четыреста пятьдесят македонцев…

– А каковы, согласно хроникам Каллисфена, были силы Дария при Гавгамелах?

– Миллион пеших, сорок тысяч всадников, двести боевых колесниц и пятнадцать закованных в броню слонов.

– Гм…

– Если позволите, могу наизусть повторить любую речь Александра Македонского…

Учитель смущенно протирает очки. Класс гудит, будто потревоженный улей. Слышатся нетерпеливые голоса:

– Разрешите ему…

– Пусть повторит…

Просьбы так настойчивы, что учитель не решается отказать.

– Хорошо, господин Энгельс… Мы вас слушаем…

Кивнув головой, Фред повернулся лицом к взволнованному классу. Ему ободряюще подмигнули десятки дружеских глаз. Голос ученика снова зазвучал на весь класс:

«…Я пришел в Азию не для того, чтобы истреблять народы, а полмира превратить в пустыню, и не для того, чтобы угнетать побежденных. Не прочно то владение, которое приобретено мечом, вечна только признательность за совершенное благодеяние… Меня обвиняют в том, что я переношу в Македонию персидские обычаи и нравы. У многих народов я нахожу такое, чему не стыдно подражать. Невозможно управлять огромной державой без взаимообмена всеми имеющимися благами…»

Отрывки речей полководца следуют один за другим. Речь перед сражением при Гранине, речь на берегу реки Хифасис, речь при казни Филота, сына Пармениона… Учитель слушает с раскрытым ртом. Он не верит своим ушам. Боже мой, какая феноменальная память! И все это преподнесено на чистейшем древнегреческом языке. Просто великолепно. Да этого юношу можно хоть сейчас отправить прямо в Кёльн или Мюнхен, и он станет первым преподавателем древней истории…

– Последняя речь Александра Македонского звучит более мужественно на латинском…

Взволнованный учитель встает:

– Вы заслуживаете самой высокой похвалы, молодой коллега. В вашем лице я вижу одну из надежд исторической науки…

«Одиннадцатый» смущенно улыбается:

– Должен вам признаться, история не предмет моих стремлений. Я мечтаю о другом…

– О другом? Но тогда зачем выучили все это?

– Потому что хочу стать поэтом…

– Поэтом?!

– Да!

Учитель обескураженно всплеснул руками.

– Но что общего у поэзии с речами бессмертного македонца?

– Все великое имеет много общего с поэзией…

– Интересно… А кто подсказал вам эту мысль?

– Никто. Я сам так думаю!

Учитель испытующе смотрит на Фреда, словно видит его впервые.

– Гм… Вы удивляете меня… Садитесь…

Фред, сопровождаемый восторженными взглядами учеников, направился к своей парте.

Учитель постепенно приходит в себя. Вот уже его указательный палец вновь скользит по страницам классного журнала.

– Пусть выйдет к доске номер… номер…

Но класс спокоен: до конца урока осталось всего полминуты…

•

Итак, перед нами ученик Энгельс Фридрих-младший. Самый способный (и самый рослый) юноша в гимназии доктора Ханчке.

Наш Фред!

Это хорошо сложенный молодой человек с большими светлыми глазами и мягкими каштановыми волосами, зачесанными на пробор. У него приятные округлые черты лица и золотистый пушок над верхней губой. Его нос – продолжение покатой линии лба, а резко очерченный рот красиво выделяется на добром лице. Его уши и шея почти скрыты под низко подстриженными волосами. Есть что-то милое и подкупающее во всем его облике, в мальчишеских чертах его лица. Это еще не мужчина, а юноша, и все в нем безыскусно, свежо и искренне. В нем еще не угадывается будущая библейская голова мыслителя, мифически грандиозный образ Зевса, перед которым в один прекрасный день человечество склонит свои головы. Фреду только шестнадцать-семнадцать лет. Это еще весна его жизни, впереди которой буйное цветение.