Текст книги "Избранные новеллы"

Автор книги: Стефан Андрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Пригласите ко мне доктора Газаллу, – спокойно промолвил он, – а через несколько недель снова посетите меня.

По письму Эль Греко Газалла немедля явился в Севилью. Когда Эль Греко бесцельно мерил шагами Соборную площадь, ему послышался в полуденной тишине стук копыт, он обернулся и увидел всадника. Он увидел его со спины и по складкам плаща на узких, высоких плечах узнал друга.

– Газалла, – тихо окликнул он, и окликнутый, заслышав свое имя, остановил коня.

Они стояли перед французской пекарней, а всадник успел проголодаться, но он не замечал ни аромата свежего хлеба, ни наперченного паштета, он лишь внимал шепоту Эль Греко – из-за проходивших мимо людей они должны были говорить шепотом. Газалла внимательно слушал и разглядывал при этом запыленные кружева своей сорочки, что торчали из-под рукавов плаща. Потом он медленно оборвал кружева и бросил их на дорогу.

– Не следует ли мне теперь испытывать страх из-за той чести, которую оказывает мне Великий Инквизитор?

Тут Эль Греко заговорил громче:

– Самое главное, не оказывайте ему чести, испытывая страх перед ним.

На это Газалла ответил очень тихо:

– Верно, потому что он доверил мне свою жизнь.

Но уж на это Эль Греко не пожелал отвечать среди Соборной площади, он увлек его за собой и заговорил лишь у себя в келье:

– Не так, Газалла, не так, как вы говорили перед паштетной. Вы врач, и кардинал доверяет вам. Сдается мне, ваша слава, приведшая вас в Эскориал, подвинула и его доверить вам свою жизнь. И он надеется, что вы не поквитаетесь с ним за жизнь брата, да, именно на это он и надеется.

– Он рассчитывает на благородство своего врага? По какому праву? – задохнулся Газалла.

Тут Эль Греко улыбнулся своей опасной улыбкой.

– Друг мой, идите же и исцелите его как можно скорей, дабы я мог завершить его портрет, как повелел мне Господь через истину. – И, немного погодя добавил: – Вы знаете, убивать инквизиторов не имеет никакого смысла. Единственное, что нам дано, – это запечатлеть лица сих поносителей Христа.

Газалла слушал его вполуха. Он никак не мог опомниться:

– Каким же надо быть наглецом, чтобы взять в целители собственного врага! Тем самым он взывает к моей гордости, моей чести, моему чувству долга. И он прекрасно знает, что тем самым заклинает все мои силы, все мои знания, все мое искусство. Ах, быть бы мне в эту ночь не Газаллой, а кем-нибудь другим!

Ввечеру, прежде чем отправиться к больному, он сказал:

– Теотокопули, а известно ли вам, что нынче ночью моему брату Агостино сравнялось бы шестьдесят пять лет?

После чего, в упор устремив взгляд спрятанных под морщинистыми веками глаз на Эль Греко, добавил:

– А как по-вашему, сколько лет кардиналу?

– Да столько же, – отвечал Эль Греко и угрожающе поднял брови. Тут Газалла махнул рукой и поднял свой ящичек с инструментами, в котором что-то тихо звякнуло.

– Не тревожьтесь, вы сможете дописать свою картину! Ибо расчет Великого Инквизитора вполне верен. Ему известно, что еретики нашего пошиба предстают пред ликом Господним, что мы безопасны, как быки, когда над нами тяготеет ярмо долга. Вот видите, я больше не боюсь!

Эль Греко слышал еще, как бренчат шпоры и склянки в ящичке, когда Газалла спускался по лестнице. Получался двойной звон, воинственный и мирный, и размашистый шаг Газаллы превращал его в нечто единое.

На следующую ночь, когда Эль Греко без сна мерил шагами свою келью, осторожно ступая на помеченные места с тем, чтобы не скрипели половицы и никто не проснулся от шума, Газалла вступил в опочивальню недужного кардинала. Несколько свеч горело над ложем и на столе. Их отсветы волнами пробегали по лицу больного, которое напоминало маску, крупнопористую и желтую, и казалось высеченным из ракушечника. Кардинал движением руки удалил из опочивальни прислужника и капеллана. И предложив врачу сесть, он тихо сказал, что очки ему не нужны, не глянул на вошедшего и заговорил, ни к кому не адресуясь, в воздух:

– Как далеко зашла ночь, доктор Газалла?

– Ваше Высокопреосвященство, соборные часы совсем недавно пробили одиннадцатый час.

– Одиннадцатый час, – повторили из подушек. И, без перехода:

– Как поздно уже. А когда вы прибыли?

– Часа тому примерно четыре назад, Ваше Высокопреосвященство.

– И вы не поспешили к Нам? Вы были у Эль Греко?

Холодным и твердым голосом Газалла утвердительно ответил на этот вопрос.

И снова кардинал, без всякого перехода:

– Согласны вы исцелить Нас или нет?

Газалла не глядел на кардинальское ложе, он глядел прямо перед собой, словно находясь под открытым небом. И голосом, словно пришедшим из дальней дали, он проговорил:

– В Вальядолиде Ваше Высокопреосвященство сделало выбор в пользу справедливости.

– Как только Нас излечат, Мы снова станем слугой справедливости.

В покоях слышалось лишь дыхание Газаллы, который потирал крылья носа, дыхание же больного оставалось спокойным, как и всегда.

– И сии слуги справедливости ожидают встретить в своих врагах слуг милосердия?

Голос Великого Инквизитора приобрел чуть язвительную окраску:

– Так Мы и предполагали: вы не желаете Нас исцелить, вы не хотите подвергнуть Нас поношению, ответив справедливостью на милосердие. Мы благодарим вас.

– О, эта ваша справедливость, – с присвистом вырвалось из Газаллы, – когда самой молодой из вальядолидских дам минуло шестнадцать лет.

– Не шестнадцать, а пятнадцать лет было маленькой донье Елене, – поправил его кардинал, – и она оказалась много упрямее, чем ваш брат. Мы и по сей день видим ее перед собой. Поймите, у кого хватает силы, чтобы сделать выбор между послушанием и костром, опасен ровно в той степени, в какой труден предлагаемый выбор.

– Правдивые слова, – улыбнулся Газалла, – но неужто Святая инквизиция полагает, будто, сжигая тело, можно сжечь и голоса?

– Мы будем сжигать тела всякий раз, когда будем слышать голоса, опровергающие истину. В остальном же Нам ведомо, до какой степени огонь содействует очищению. Костры инквизиции станут маяками истины, ибо голоса улетучиваются вместе с телами, о чем свидетельствует опыт Святой инквизиции.

Кардинал говорил, ненадолго умолкая, глаза у него были закрыты. Взгляд Газаллы молнией пробежал по лицу спящего.

– Данный опыт Святой инквизиции противоречит опыту Святой церкви, рассеивающей свои семена из крови мучеников.

– Кровавые свидетели есть только у церкви. – И кардинал открыл глаза, оперся на локти и вытянул шею в сторону Газаллы; взгляд его глаз, лишенных очков, вдруг утратил концентрацию, они кругло таращились, словно прорези маски, сквозь которые смотрит некто скрытый, некто чужой.

Газалла встал.

– Ужели только у церкви, Ваше Высокопреосвященство? – Он почувствовал, как в уголках его губ скапливается ядовитая слюна, как ужас и ярость мешаются у него на языке, однако он лишь сглотнул и спокойно продолжал: – Я Вас вылечу. Человек, подобный Вам, должен все время получать от церкви все новые и новые отсрочки, пока сам от них не откажется.

Великий Инквизитор улыбнулся:

– Церковь не потеряет Испанию.

Газалла поднял одеяло, укрывшее больного.

– Филипп мертв, – промолвил он и провел рукой по пылающему телу больного.

– Короли умирают не вовремя, – продолжал кардинал, не глядя на поведение врача.

– Да, каждый человек нужен церкви лишь покуда он жив, – отвечал Газалла.

Ниньо де Гевара закатил глаза и смежил веки. Руки он опустил на простыни.

– Хорошо бы подобное равнодушие церкви наполнило и руки врача, придавая им уверенность. – Он слабо улыбнулся и чуть погодя продолжал: – Ваши руки ненавидят Наше тело, Мы это чувствуем.

– Вот моя ненависть и вылечит Вас, – ответствовал Газалла твердо и равнодушно, затем он кликнул прислужника и велел тому приготовить горячие компрессы из льняного семени.

Сам же он начал готовить лекарства. Склянки и мензурки тихо дребезжали, жидкость смешивалась.

Когда прислужник вышел, доктор Газалла подошел с приготовленным напитком к ложу больного. Кардинал благословил чашу и осушил ее залпом, громкий глоток наполнил покои, и еще горечь, поднимавшаяся из его рта и пустого бокала.

– Благородных врагов надлежит искать человеку, – сказал он и вытянулся на своем ложе. – Пусть придет капеллан, чтобы прочесть вечернюю молитву. Но доктор Газалла тому воспротивился. Он собирался сам бодрствовать над постелью спящего больного.

– А разве Мы уснем? – спросил Ниньо де Гевара. Что он имел в виду: позволит ли боль ему уснуть? Или, может, что-нибудь другое?

Капеллан приблизился к одру больного. Рука поверх красного одеяла сделала слабое движение, собственно, не вся рука, а только пальцы.

– Дон Консалес, если Нам предстоит умереть этой ночью, то умрем Мы от Нашего желчного пузыря, от Нашей болезни, вполне естественной смертью. Вы поняли? Капеллан кивнул. – А теперь оставьте меня с доктором Газаллой.

Капеллан на цыпочках вышел. Дверь должна была бесшумно за ним затвориться, но в самую последнюю минуту бесшумно не получилось, раздался глухой удар, собственно, громкий лишь для этого места.

Доктор Газалла задул несколько свечей, осталась лишь свеча над изголовьем; больному она не мешала, она стояла позади него, она стояла над ним, по размерам свечи можно было отсчитывать течение ночи, не прибегая к помощи часов.

На кардинале поверх поределых волос была надета красная, тесно прилегающая ночная шапочка. Доктору она понравилась. Он размышляет о том, из чего эта шапочка сделана да как ее делали. Она облегает голову словно красная кожа, она легкая и хранит тепло. Интересно, она изготовлена по мерке, эта ночная шапочка кардинала, или просто сделана из эластичного материала?

Дыхание больного совсем не слышно. Можно проверить, как он дышит, и одновременно посмотреть, из чего сделана шапочка. Газалла выдернул перо из своего берета, врач всегда должен носить в берете пучок перьев. И если в подобные ночи будет израсходован весь пучок, покойнику еще придется возместить расходы. Газалла подходит к ложу, наклоняется, хотя и очень осторожно и не без труда, старость не радость, он уже старше, чем Эль Греко, или это многажды помянутая палка аркебузиров, которая торчит в пояснице у каждого гидальго, или – пушок трепещет, вот и отлично! Он идет назад и садится на свое место. А почему он, собственно говоря, так внимательно прислушивается к дыханию больного? Он уже немало повидал на своем веку людей, которые умирали из-за своего желчного пузыря, разве что они меньше разговаривали перед смертью и не так спокойно лежали. Или Великие Инквизиторы умирают по-другому? А почему ж тогда говорят, что в смерти все равны? Между тем он забыл пощупать шапочку. Но второй раз он из-за этого вставать не станет. Если судить по нагару на свече, то она горит уже не меньше часа, а то и двух. Просто диву даешься, до чего быстро утекает время, когда приходится думать о таких маловажных вещах, как шапочка кардинала, его дыхание, его желчь, его спокойный сон. Проходя библиотекой, Газалла видел картину Эль Греко. Не так уж и много там можно было увидеть – темный фон и незанятая середина полотна – место для тела и для головы. На месте для головы были выписаны лишь глаза, вернее, лишь очки. Отвратный прибор на лице – эти самые очки. А сам кардинал не против, что очки его так уродуют? Впрочем, Эль Греко не задает таких вопросов людям, которых он рисует. Он и кардиналу не задает вопросов. Газалле интересно, стал бы Эль Греко, довелись ему нести дежурство в этой комнате, думать о таких смешных пустяках, о свечах, ночных шапочках, перышках и дыхании. Смог бы Эль Греко спокойно глядеть на спящего? На эту гору костей под одеялом? Муха, наверно, восприняла бы его, как человек – горы вокруг Толедо. Дальние, высокие, бесплодные. Возможно, и сам Эль Греко глядит на него, на спящего Великого Инквизитора, глазами мухи. И что такое тогда страх? Он боится его, но готов рисовать. Точно так же вошел он и в грозу. Он впитывал ненастье, как губка – воду, он был залит и сотрясен вспышками голубоватого света, каждая молния пробегала по его спине как внезапный озноб, а гром точно так же бил по телу, как по ушам. А потом: из его пор вырывались и брызгали на полотно краски, и в результате на горе воздвигся Толедо в грозу, пугающе светлый в призрачный миг своего бытия; можно было предположить, что через мгновение наступит полная тьма, но лишь запечатленной на полотне молнии суждена долгая жизнь, лишь тогда она увековечивает страх.

И доктор Газалла тихо просидел всю ночь на своем стуле, размышляя о природе страха. – «Чтобы потом не пришлось бояться», – пояснил с резкой усмешкой Эль Греко, когда друг поведал ему о своем ночном дежурстве. Доктор Газалла его понял: «Значит, я прав, полагая, что вы пишете страх, чтобы на будущее избавиться от страха».

Эль Греко взял грушу из корзинки с завтраком. Они сидели в его келье и подкреплялись после бессонной ночи. Но, разрезав грушу, он потемнел лицом и медленно указал на ходы червя, проникшего в обе половинки. «Вы только посмотрите, Газалла!» И умолк. Врач не понял его, он разглядывал червячка, извивавшегося в своих отходах.

– Даже самые прекрасные фрукты следует проверять, – пробормотал Эль Греко, – даже их надо разрезать на две половинки. В этом и заключается мой страх: ощутить на языке червя и его отходы.

– Это не страх, это осторожность, – улыбнулся Газалла.

– Нет, это отвращение, – отвечал Эль Греко и тщательно вырезал сердцевину груши, – отвращение к нечистому, недоверие к внешнему миру, страх! Страх режет мир пополам, страх заползает в сердцевину. Вы грибы едите? – спросил он так же задумчиво. Газалла ответил утвердительно. – Вот видите, скажи вы мне, что не едите грибов, вас можно бы назвать робким. Страх отнюдь не возбраняет есть грибы, более того, именно страх наделяет нас смелостью, дабы отведать это изысканное блюдо. Говорю вам, Газалла, страх дает уверенность и дает радость, страх расчленяет мир, поистине он есть начало всякой мудрости. Подтверждение этой мысли я получил от самого Великого Инквизитора. – И снова он улыбнулся про себя. – Вот и я точно так же расчленял, – продолжил он, – я вижу, как он лежит передо мной, разрезанный пополам, вот что сумел сделать страх. Но Ниньо знает, что его я не боюсь. Страх поражает колени, когда знамя Святой инквизиции начинает свой поход. Это страх восходит на костер как жертва Святой инквизиции, он не выдает того, что узнал, заглянув в сердцевину мира. Итак, не я рисую страх, это мой страх рисует. Мои картины разрезают мир пополам, да, вот чего я хочу, и Ниньо должен своими глазами увидеть, как выглядит изнутри Великий Инквизитор.

В осьмидневник, что перед Крещением, настал день, когда Эль Греко завершил портрет Великого Инквизитора. Доктор Газалла все еще оставался в Толедо, всесторонне наблюдая состояние выздоравливающего как честолюбец, не совсем довольный результатами своего труда. Доктор Газалла стал той дверью, в которую за истекшие недели мог постучать каждый, кто желал пройти к кардиналу, в том числе и сам Эль Греко, так же тревожно приходивший и уходивший вплоть до упомянутого дня в осьмидневнике. Кардинал держался послушно и безропотно, и хотя гора бумаг в комнате у его секретаря все росла, он повелел декламировать перед ним простые стихи, каковые Газалла счел подходящими для его усмиренного желчного пузыря, а Эль Греко кардинал ежедневно уделял час своего времени.

«Нам надлежит вновь накопить силы», – ни с того ни с сего вдруг нарушал тишину Ниньо де Гевара, словно желая оправдать этим свою вынужденную праздность. Затем в его свесившиеся с подлокотников руки текла волна, как в пустой шланг, а конец этого шланга, его пальцы, вдруг скрючивались, после чего руки обвисали снова, готовно и праздно.

Эль Греко это видел, он всякий раз дожидался, когда по рукам кардинала пробежит эта волна, когда Великий Инквизитор заводил речь о накапливающихся делах. Еще он ждал, когда за стеклами кардинальских очков коротко и нетерпеливо вздрогнут ресницы.

«О, эта холодная, каменная меланхолия в глазах Инквизитора».

Множество разных зверей таится в глазах человека, словно в клетках зверинца; в них много чего есть – алчность, хитрость, леность и жажда крови, впрочем, все это по большей части не таит в себе опасности, ибо ограждено решетками из страха и привычки. Но вот глаза Ниньо – те опасны. Как в прохладном сумраке склепа, здесь все сплетено воедино и все неподвижно. А жезл, что сей смиренный держит в руках, опаснее всех зверей, ибо он подобен жезлу Моисееву, что, будучи брошен, оборачивается змеем. Эль Греко думает о пещерах, в которых обитают драконы, думает и о том, что эти драконы охраняют клад. Это глаза склепа, подобные моим, думает Эль Греко, они печальны, подобно моим, в них – могилы. О, эта холодная, каменная меланхолия в глазах Инквизитора. Возможно, она исказит смысл картины, а люди в этой печальной ночи не заметят змея. То, что печально, попадает в царство человеческого. Итак, не приглушить ли меланхолию? Он вдруг вытягивает шею и глядит из-за мольберта на Великого Инквизитора. Взгляд его долгое время выражает лишь один вопрос: что охраняет змей? Сокровище великой печали, которую познал мир? Так ли ты печален, как печальны мои святые? Печальный палач?

Меж тем Ниньо де Гевара поднялся со своего ложа, медленно приблизился к Эль Греко и зашел сзади.

– Дайте и Нам посмотреть! – коротко обронил он.

За все время он первый раз смотрел на его картину. Эль Греко помешкал. Однако кардинал, поглядев на него, стоящего рядом со стиснутыми губами, собственноручно развернул картину к окну. У окна же стоял Газалла, и он сказал:

– Ваше Высокопреосвященство, не забывайте о своем здоровье.

Ниньо де Гевара явно услышал эти слова, быстрый кивок в сторону окна готов был вылиться в ответ, глаза же не отрывались от полотна; так и стоял он, скосив глаза и забыв про свое намерение ответить. Руки его вынырнули из складок мантии, вознамерясь то ли отмахнуться от слов врача, то ли еще больше развернуть полотно к свету, угадать было трудно, потому что движение замерло, когда кардинал бросил взгляд на картину, и указательный палец правой руки поскреб ладонь левой. Кому доводилось видеть, как кардинал совершает это комичное, растерянное движение, – он всегда скреб ладонь этим по-обезьяньи быстрым движением, когда подвижен лишь указательный палец, а все остальное оцепенело. Потом наконец он спросил глухим, негромким голосом:

– Шелк?

– Да, шелк, – отвечал Эль Греко.

При первых звуках его голоса кардинал словно бы очнулся, уронил руки и уже более определенно промолвил:

– Но ведь Мы носим зимнюю шерсть.

– А я нарисовал шелк, – повторил Эль Греко.

– Вы уже кончили? – спросил Ниньо де Гевара своим обычным голосом и, когда Эль Греко поспешно замотал головой, намереваясь сдвинуть картину, повелел: – Картина готова. Должна быть готова, или – или чего в ней еще недостает? – Кардинал был бледен.

Эль Греко хотел выиграть время, а потому ответил:

– Моего имени.

– И змеи перед ним?

Великий Инквизитор улыбнулся недоброй улыбкой. Тут и сам Эль Греко побледнел и ответил:

– Не перед ним, а внутри недостает змеи, хоть она и наличествует, вы видите, только она не выпрямилась так, как выпрямлена она в ваших глазах, Ваше Высокопреосвященство.

Кардинал – а ростом он был на полголовы выше Эль Греко – покачал головой, и нельзя было понять, что звучит в его голосе – то ли издевка, то ли скрытая вера:

– Теотокопули, кто произнес эти слова: «И как Моисей вознес змия в пустыне – змий тоже воплощает Христа, все на свете может его воплощать»? Укушенные змием могут исцелиться благодаря его изображению.

Затем он обернулся к Газалле и снова к Эль Греко, словно желая соединить их этим взглядом, спросил:

– Вы исцелены?

Эль Греко не ответил, он выписывал под картиной свое имя, ловя гудящим ухом голос Газаллы:

– Ваше Высокопреосвященство, это Вы исцелены, не знаю только, на какой срок.

Великий Инквизитор ответил, и это были последние произнесенные им слова, с которыми он отпустил обоих восвояси:

– Итак, по воле доктора Мы должны на будущее служить лишь собственной желчи, однако Наша желчь служит исцелению всего мира. Ибо врач, как вам о том ведомо, умирает жертвой собственного исцеления.

И храня в ушах звук этих слов, они поскакали обратно, мимо неприветливых гор, в Толедо, и скакали так целую неделю, пока их не нагнал гонец от Великого Инквизитора и не вознаградил их труды, труды художника и труды врача. А костры Святой инквизиции взвились к небу, словно окрепшие жизненные силы Ниньо де Гевары.

Оба всадника ждали теперь, не прискачет ли к ним другой гонец от Великого Инквизитора, но так и не дождались.

И Эль Греко занес имя Великого Инквизитора в тот список, куда заносил имена всех нарисованных им святых. И в ответ на крайнее удивление Газаллы улыбнулся и указал на весьма значительную сумму, которую прислал кардинал.

– Взгляните-ка, он платит в десять раз больше, чем скряга Филипп, а я хотел представить его в десять раз хуже, чем недоброго короля. Я разглядел его лицо, и он признателен мне, а ведь как редко это случается! Он святой ради своей меланхолии, он печальный святой, он святой палач! И глаза у него как склеп, – тихо говорил Эль Греко, – и нам не дано узнать, где они исчезают во мраке его головы и его мира.

1936