Текст книги "Задание"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

21

В уголовном розыске Леденцову нравилось все, кроме некоторой непредсказуемости следующего часа, дня, месяца и года. На руках есть одна работа, могли дать вторую, потом всучить третью – и вдруг указание все бросить и помочь товарищу, или влиться в какую-нибудь оперативную группу, или срочно откомандироваться в распоряжение УВД; а потом приказ: все-все бросить и нестись сломя голову, потому что в районе совершено тяжкое преступление. Поэтому Леденцов свою личную жизнь не планировал. Он редко приходил домой вовремя, опасался брать билет в театр и, что-то обещая, всегда добавлял пару слов: «Если смогу».

Он просил Ирку собрать ребят к шести. А в четыре его вызвал начальник уголовного розыска и велел утром включиться в работу ереванских товарищей, занимавшихся делом об угонах автомобилей. Самолет, мол, через три часа. Леденцов ссылался на сейф, полный бумаг, на свой эксперимент с Шатром, который нельзя прерывать и на день, на неотгулянный отпуск, без которого подустал, на отсутствие в кассе авиабилетов и, в конце концов, на незнание армянского языка. Но у начальника уголовного розыска было два каменных довода: во-первых, машины угнали из их района; во-вторых, Леденцов этим делом уже занимался в прошлом году. И не вмешайся Петельников – быть бы Леденцову сейчас в воздухе…

Они стояли у Шатра все четверо, ждали, но в каких-то нервных позах.

– Привет! – напористо бросил Леденцов. – Повторяю тезис: Мочин гад и подлюга. Кто против?

Ребята переглянулись.

– За этим и звал? – угрюмо спросил Бледный.

– Да, за этим.

– Сам ты гад, – пришел в себя Шиндорга.

– Кулацкое в нем, конечно, бушует, – философски начал Грэг, – но мужик он откровенный. Без лозунгов живет, икорку жует.

– Будущей жене счастье привалит, – вздохнула Ирка.

– Я в меньшинстве, – заключил Леденцов. – Тогда пошли!

– Куда? – спросила за всех Ирка.

– Пошли-пошли, не бойтесь.

Ирка с Грэгом двинулись сразу, а Бледный с Шиндоргой сперва попереступали с ноги на ногу, показывая, что делают всего лишь одолжение. Шли молча и мирно, но у автобуса Бледный закапризничал:

– Далеко не поеду.

– Три остановки, – успокоил Леденцов.

На большой успех он не надеялся. Но в воспитании, как теперь открылось ему, больших успехов и не бывает. По крайней мере, таких ярких, как, скажем, на производстве: ничего не было – и вдруг сразу машина или станок. В воспитании плоды труда относились во времени куда-то далеко, за горизонт. Как посадка дерева. Вот вчера… Бледный с Шиндоргой над ним издевались, спорили, угрожали. Он потерпел поражение и вроде бы все, кануло. Впрочем, как глянуть. Может, терпя вчера и мучаясь, он сеял. Если не так, то почему они стоят к нему вполоборота и отводят глаза? Жестокость даром не проходит.

Выйдя из автобуса, Леденцов предложил:

– Заскочим в гастроном.

– Ага, будет доза, – оживился Шиндорга.

– Деньги есть?

– Мы без денег не ходим, – гордо усмехнулся Бледный.

– Тогда распределим покупки. Я беру килограмм сливочного масла, Бледный – колбасу, Шиндорга – сыру, Ирина – хороших конфет, Григорий – апельсинов…

– Куда столько масла? – удивился Шиндорга.

– Плов сварим.

– А дозу?

– Там все есть.

Сумки ни у кого не оказалось, пакеты несли в руках. Леденцов провел их во двор, к обшарпанной двери на первом этаже, которая не имела ни звонков, ни замков. Они вошли в длиннющий коридор с бесконечными дверями.

– Общага, что ли? – спросил Бледный.

Леденцов не ответил. Подведя их к комнате под номером 16, он легонько постучал. Ему не ответили. Леденцов стукнул сильнее, после чего слабый женский голос крикнул:

– Да-да!

Леденцов толкнул хилую дверь, и они вошли…

Маленькая, метров восемь, комнатка казалась еще меньше, потому что ширма отрезала добрую треть. Шкафчик, круглый стол да несколько стульев. Настольная лампа, похожая на поникший грибок, ярко освещала лишь стол.

– Валентина, это мои друзья, – сказал Леденцов.

– Проходите, – неуверенно предложила она, но, сообразив, что такой людной компании проходить, в сущности, некуда, добавила: – Раздевайтесь.

Ребята переминались, поглядывая на Леденцова.

– Раздевайтесь, раздевайтесь, а Валентина нам заварит чайку. Мы любители, особенно Виктор. Он всю дорогу мечтал.

Хозяйка взяла чайник и вышла.

– Зачем привел? – взорвался Бледный.

– Прошу выпить чаю, – внушительно отчеканил Леденцов, обводя ребят неожиданным для них сильным взглядом. – Дозы не будет, но развлечение обещаю.

Первой разделась Ирка. Стол подтащили на середину. Развернутые пакеты оживили его, а чашки да чайный дух уже привнесли уют. Хозяйка разливала. Ребята посматривали на нее…

Тоненькая, без всякой косметики, темные и взъерошенные волосы, блеклый халатик делали ее похожей на Золушку, невесть как попавшую в реальную жизнь. Рука, державшая чайник, казалось, вот-вот его уронит. Сонные глаза поглядывали на гостей пугливо, как бы исподтишка.

– Валентина, держись, ты еще удивишь мир, – ободрил ее Леденцов.

– Раз уже удивила, – виновато усмехнулась она.

Чай пили молча. Ребята сперва изучали хозяйку, потом вопросительно смотрели на Леденцова, требуя обещанных развлечений, и наконец стали с усмешкой поглядывать друг на друга…

И тогда в тишине пискнуло.

– Мышь! – Ирка вскочила, ничего в жизни не боявшаяся, кроме этих грызунов.

– Валентина, покажи свою мышь, – попросил Леденцов.

Она скрылась за ширму, пошуршала там и вышла с грудным ребенком, который, видимо, давно проснулся и тихонько слушал гостей. Он обвел компанию синими глазками и, гукнув, уставился на лампу, найдя ее тут самой интересной.

– Как звать? – громко спросил Леденцов.

– Миша.

– А отчество? – еще повысил он голос.

– Михайлович.

– И фамилию бы должен носить – Мочин. Представляю: второй Михаил Михайлович Мочин.

Ирка уронила ложечку, которая звякнула в тишине неподобающе громко. Артист хотел было отхлебнуть чаю, да вроде бы забыл, разглядывая ребенка. Бледный смотрел на младенца, как на «летающую тарелку», впорхнувшую в форточку. Шиндорга обиженно улыбался.

– Пусть лежит в кроватке, – решила Валентина.

Вернувшись, она села к столу, так уткнувшись в свою чашку, что лицо закрыла случайная тень.

– Валя, мы договорились, что ты все расскажешь, – напомнил Леденцов.

– Кому это интересно, – слабо возразила она, показывая лицо.

– Нам, – заверил Леденцов.

Валентина помешала чай, хотя сахару не клала, и начала говорить неуверенно, словно ощупывая словами своих гостей.

– Приехала я из Псковской области, поступила учиться в техникум, поселилась здесь, в общежитии… Как-то пошла с девочками на пляж. Не такая была, а веселая, загорелая, в австралийском купальнике. Там и встретила Мишу, Михаила Михайловича Мочина. Познакомились. Ну, как он ухаживал, рассказывать не буду. Чистое заграничное кино… А потом он предложил все бросить и переехать к нему. Сказал, на виллу. Я, конечно, беспокоилась о техникуме. Страшно бросать. Миша смеялся: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского». Ну и поддалась…

Валентина умолкла. Ее лицо стало розоветь – от чая ли, от воспоминаний ли, от стыда ли… Леденцову хотелось, чтобы Валентину расспрашивали сами ребята. Но они сидели хмуро и скованно. Ирка от удивления распустила губы, и ее темные глаза потеряли обычный маслянистый блеск, точно она забыла их промыть. Грэг недоуменно и сильно дергал себя за волосы, намереваясь их выщипать. Бледный, казалось, думает о чем-то тяжело и никак не может додуматься. Лишь Шиндорга делал вид, что его все это не касается, поэтому пил чай со вкусом, как духманистый нектар.

– А чем у него занималась? – спросил Леденцов, так и не дождавшись активности ребят.

– Обеды готовила, убирала, гостей принимала…

– Как он тебя звал?

– Крошкой.

– Сколько тебе лет? – вспыхнула Ирка, услыхав про эту «Крошку».

– Восемнадцать.

– Значит, к Мочину пришла еще несовершеннолетней, – подсказал Леденцов.

Он вдруг обратил внимание, что его подопечные сидят виновато, словно их в чем-то упрекают. Почему? Ведь разговор о Мочине. Может быть… У Леденцова опять, как уже бывало, все забилось от подавляющей радости. Говорят, стыд глаза не ест. Еще как ест: им стыдно за Мочина, за друга. И в голове Леденцова понеслась логическая цепь: коли стыдно, то Мочина раскусили; если раскусили, то осудят; а если осудят, то уйдут…

– А любовь? – опять спросила Ирка, вызвав у Шиндорги веселое подрагивание губ.

– Тогда он мне нравился.

– А ты ему?

– Не знаю.

– И не спросила?

– Не раз. А он тоже спросит: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?»

– Мадам, – прервал диалог Артист, посчитав вопрос ясным, – чем все кончилось?

Валентина чуть наклонила голову в сторону ширмы:

– Забеременела, и Мочин меня выгнал.

– Как это – выгнал? – усомнился Бледный.

– Культурно, с выходным пособием.

Шиндорга кашлянул и заметил солидным тоном:

– У нас женщина равноправна. Не надо было к нему клеиться…

Ирка с тигриной мягкостью привстала и вцепилась правой рукой в его волосы. Шиндорга двумя руками пробовал оторвать ее пальцы, но, видимо, отрывал вместе со своей челкой. Леденцов вмешался:

– Ир, ребенок за ширмой…

– Вот только что ребенок, а то бы он облысел.

– Что-то Губа стала много пылить, – угрожающе сказал Шиндорга, поглаживая голову.

– Замкнись, – велел Бледный.

Казалось, что на слова Шиндорги можно и не ответить, но Валентина заговорила:

– Сама виновата, правда… Не я одна. До меня была девушка… Нарочно родила, чтобы Мочин на ней женился. Потом ребенка сдала в детдом и уехала в другой город. Верно, клеилась…

Неожиданно Валентина повела плечами, тряхнула головой и села осанисто. Ершистые волосы, повинуясь какой-то удали, сложились в короткую и модную прическу. Глаза утратили сонь, блеснув жизнью. И стало видно, что Валентина молода и привлекательна.

– Лето, жара. У Мочина на участке бассейн с пляжиком. Гости плавают. А я в бикини сижу на коврике и перебираю струны ситары. Индийский инструмент, вроде нашей балалайки, только с длинной ручкой. Изредка гости выныривают, я наливаю охлажденного шампанского, они пьют, похлопывают меня и вновь ныряют! Красиво!

– Клево, – согласился Шиндорга, косясь на Иркины руки.

– Ага, клево. А теперь ребенок на руках, деньги кончились, специальности нет, эту комнатушку просят освободить, к родителям ехать стыдно… Клево я попила шампанского, а?

Последние слова она выкрикнула истерично. И, зарыдав, упала головой на стол, на брошенные руки, на опрокинутую этими руками чашку. Ирка сорвалась с места и на правах женщины обняла ее и стала успокаивать странным тихим шепотом. Все почему-то встали. Чаепитие окончилось.

– К Мочину я больше ни ногой, – сообщил Грэг и прибавил для Валентины: – Проживем и без отца, без такого подлеца.

– Конечно, проживем! – подхватила Ирка и затрясла Валентину, словно хотела вытрясти из нее все слезы. – Мы поможем! Грэг, поможем?

– Разве может быть отцом, кто зовется подлецом? – согласился Артист.

– Поможем, – вдруг сурово бросил Бледный.

Леденцов понял, что они загадывают невероятную психологическую загадку, которую ему век не отгадать. А возможно, и никому.

Били школьников и отбирали у них деньги, не жалея. Дрались и воровали, никого не жалея. Заставили его, Леденцова, ограбить женщину, не пожалев. Раскурочивали автомашины, не жалея владельцев. Вчера, в сущности, пытали его физически и морально, не жалея… А вот сейчас готовы помочь женщине, которую видят впервые в жизни. Почему?

– Валентина, мы с ребятами обсудим, – заключил Леденцов.

– Нужен Мишеньке отец, но не Мочин, не подлец, – опять поддержал Артист.

22

Вышли молча. Леденцову казалось, что теперь они идут кучнее, не растягиваясь и не отставая. Он понимал, что их порыв мог быть минутным: брошенная девушка, ребенок, слезы… И он не знал, как его закрепить и протянуть во времени, чтобы ребята стали опекать Валентину. Поэтому тоже не заговаривал, боясь спугнуть задумчивое молчание невпопадным словом.

На перекрестке Ирка оттерла всех крепкими покатыми плечами, оставшись с Леденцовым. Они медленно побрели к ее дому на тот конец микрорайона. Шли, как всегда, не за ручку, не под ручку, а лишь соприкасаясь плечами.

– А бывает, наоборот, любовь всамделишная, – начала Ирка.

Этих случаев – и все про любовь – она рассказывала штук пять на дню. Откуда брала?

– На Конной улице жила пара. Людка Шубченко с мужем. Только стала Людка замечать, что муженек глядит на сторону. Погуливает с проводницей Ленинград – Сочи. Людка – в слезы. А ее подружка принесла ей травки отворотной. Мол, подсыпай супругу в супешник, он проводницу и позабудет. День Людка сыплет, два, три… А через неделю мужа как подменили. Никуда не уходит, у телевизора торчит. О проводнице забыл и думать. Людка к подружке – спасибо сказать. А подружка скалится. Я, говорит, тебе укропу давала.

– Анекдот, – буркнул Леденцов.

Встал он сегодня в семь утра. И весь день на ногах, ходил от дома к дому, из квартиры в квартиру, будто перепись населения вел. Больше сотни людей опросил. Позвони, извинись, представься, покажи удостоверение, задай свой единственный вопрос и, как правило, ответь на множество не своих… А вопрос был прост до смешного: «Вам не встречался мужчина в синем плаще?» Но в синем плаще ходил не мужчина, а Пашка-гундосый, который выдавал себя за внука известного налетчика Леньки Пантелеева; пусть бы выдавал, невелика слава, коли бы сам не был подлецом и растлителем малолетних. Заманивал девочек в подвалы: якобы там прыгает белочка. Потерпевшие видели у него обрез, кургузый, походивший на уродца.

А потом был нервозный разговор с начальником уголовного розыска, потом спешил в Шатер, потом езда с заходом в гастроном, потом накаленное чаепитие, а теперь вот плетись… Леденцов увидел скамейку. Лечь бы, отвернуться от Ирки и от города и заснуть бы мгновенно и до утра.

– Знаю про одну клевую любовь…

– Ира, – перебил он, – а что, если друг с другом говорить по-русски, а?

– Чего?

– Клевая любовь… Вроде клееной или клеенчатой.

– А как?

– Красивая, хорошая, сверхъестественная…

– Нарядная, – решила Ирка. – Жарче кавказского побережья. Это у Люськи с Заветного переулка. Вчмурился…

– Влюбился.

– Влюбился в нее парень до слюней. А сама-то Люська с закидонами, то есть с комплексами. Идут они как-то зимой в парке, где «моржи» ныряют. Люська возьми и подначь: мол, слабо. Парень плюхнулся в прорубь, как был: в пальто, в пыжиковой шапке, с фотоаппаратом на плече. «Моржи» его и вытащили. А перед Восьмым мартом Люська с ним поругалась, в квартиру не пускает. Он сначала спустил с крыши на балкон букет мимоз, а потом и сам спустился по веревке – пять этажей мухой полз. А эта холера Люська прочла в журнале, что миллионерши ванны молочные принимают. Ему и брякнула. Трепом, конечно. Вдруг открывается дверь и два грузчика из магазина вволакивают две фляги молока. Хай лайф, а?

– Ну и приняла Люська молочную ванну? – мирно спросил Леденцов, потому что устал.

– Нет, молоко скисло.

Он считал, что после виденного у Валентины Ирка будет говорить о Мочине. Но трещала о любви. Эти упорные разговоры, почти ежедневные провожания, ее лукавые взгляды и неуклюжая забота начали Леденцова тревожить; он еще не знал чем и почему, но ему мерещилась какая-то туманная опасность. Впрочем, не верил он в силу страсти у шатровых: развеется Иркина любовь, если только это любовь. Все проще: никто ее раньше не целовал. И Леденцов чуть было не усмехнулся… Чего только он не делал ради службы! Притворялся избитым, пил, переодевался женщиной, прикидывался дурачком, бывал таксистом и официантом, входил в доверие и разыгрывал друга… Но целовался по служебной необходимости впервые. Впрочем, ему не приказывали.

– Неужели тебе нравится такая пошлая любовь? – спросил он.

– Любовь всякая хороша.

В ее ответе Леденцову почудилась взрослая мудрость. Он бы такого не придумал. И Леденцов догадался, что сейчас эта Ирка-губа и сильнее его, и умнее, и прозорливее. Потому что она влюблена.

– Не всякая, – вяло бросил Леденцов.

– А какая?

– Я уже приводил примеры…

– Про других. А у тебя?

– Любовь должна быть похожей на дружбу.

– Как у нас в Шатре, – хихикнула Ирка.

Его немного раздражало, что так скоро переменились роли. Давно ли он растолковывал ей, что любовь была, есть и будет; теперь же она объясняет, что такое любовь.

Они пришли. Ирка жила в каком-то приростке к древнему, еще не снесенному дому; видимо, это был флигелечек для прислуги. Черная лестница выходила во двор, прямоугольный и гулкий, как пещера. Стены тут не имели освещенных окон, и поэтому вечерами темь стояла жутковатая.

Но сейчас почти все было залито легким желтеющим светом: луна ухитрилась встать прямо над колодцем двора. Отполированный временем булыжник блестел стеклянно. Только у правой стены лежала неосвещенная полоса. И Леденцов подумал, что самые черные тени – от луны.

– Боря, когда ты смотришь на луну, тебе чего хочется?

Его подмывало на шутку: «Мне хочется завыть». Но Ирка улыбалась; он ей как-то сказал, что от улыбки ее губы уменьшаются до очень даже маленьких. И теперь она улыбалась к месту и не к месту.

Леденцов ее поцеловал, потому что спросила она не про луну…

– Боря, я хочу сделать прическу.

– Какую?

– «Взрыв на макаронной фабрике».

– Дыбом, что ли?

– Да, воздушная.

Леденцов еще раз глянул на луну, поняв, чего ему хочется… Ракету бы, скафандрик с подушкой – и туда. Завалиться где-нибудь в Море Дождей и спать, спать – без телефонных вызовов и дежурств, без начальника уголовного розыска и Пашки-гундосого, без Шатра и без Иркиной любви… А выспавшись, сразу обратно.

– Боря, у меня просьба… Выполнишь?

– Смотря какая.

– Борь, перекрасься.

– Что? – чуть не рявкнул он.

– Говорю, перекрасься в другой, в человеческий цвет.

– Какой человеческий?

– Хотя бы в кофейный.

– Да я недавно красился!

– Пегости много…

– Меня краска не берет.

Леденцов разозлился. Он пришел в Шатер, чтобы повлиять на ребят. Он влиял, сдвиги есть. Но выходило, что и на него влияли: он все сильнее ощущал путы, конечно, добровольные и оттого, может быть, более крепкие. Его мысли, время, свобода, нервы высасывались этими шатровыми запросто. Вот теперь опять краситься…

Он глянул на Ирку. Губы, которые она забыла подобрать улыбкой, обидчиво топорщились; глаза были темнее лунной тени.

– Ладно, я подумаю, – промямлил он.

– Пошли, – вдруг прошептала Ирка, беря его за руку.

– Куда?

– Пошли…

Она ввела Леденцова в рахитичный флигелек, в котором было всего два этажа. Узкая лестница с пологими стертыми ступеньками освещалась так скупо, что казалась подземельем, идущим вверх. Они миновали две площадки и уперлись в дверь, обитую железом. Ирка достала ключ и отомкнула замок.

– У людей персональные машины и дачи, а у нас персональный чердак…

Опаутиненная лампочка высветила сохнувшее белье, велосипед, бочку, видимо, с капустой, какие-то доски… Ирка подвела его к сооружению из темного дерева, обитого стальными полосами: не то сундук, не то контейнер, не то ларь. Она достала из кармана еще один ключ, сунула в пробой, повернула и отбросила тяжелую крышку. Леденцов заглянул.

Платья, куртки, туфли… Отрезы материи, какой-то мех… Черная дубленка. Сорочки, чулки, постельное белье…

Ирка сунула руку в угол и достала коробочку – там, в тряпочке, хранились золотое кольцо, серьги, перстень и кулон.

– Что это? – подозрительно спросил Леденцов.

– Приданое.

– Кому… приданое?

– Мне. Мамаха говорит, что с такими губами без хорошего приданого никто не возьмет.

Леденцов рассеянно потрогал янтарь кулона, вправленного в золотую решеточку. Затем пощупал дубленку – новенькая. И спросил, боясь ответа:

– Откуда?

– Ребята собрали. А ты говорил, что они не настоящие, – вспомнила Ирка его слова.

– Краденое?

– Обноски не ношу. Все куплено.

– На какие деньги?

– На всякие, – уже с неохотой ответила Ирка.

Леденцов знал на какие. Он сам принес триста рублей, якобы вырученные за краденые часы; он тоже бросил лепту в этот сундук. Теперь ясно, почему ребята отдавали все Ирке: копили ей приданое. Друзья.

– Многое куплено и на честные деньги.

– Сколько?

– Половина. – И добавила философски: – Лучше носить краденное, чем остаться в старых девах.

Леденцов стоял оцепенело. От усталости, от сегодняшних переживаний, от этого дикого сундука его мозг так затормозился, что вроде бы стал засыпать, бросив тело на произвол судьбы. Ему стало на все наплевать.

– Так что не беспокойся, приданое есть, – сказала Ирка и улыбнулась, чтобы убрать губы.

– Тогда жди сватов, – бросил он зло и пошел.

23

Петельникову понравилась акция Шиндорговой бабушки. Он прикинул… Четверо родителей, да все с палками, – от Шатра бы один скелет остался. Допустим, непедагогично. А не вмешиваться педагогично? Как это делает Желубовский, отец Артиста. Даже после визита работника милиции не всполошился – ни с палкой не пошел, ни сыну не внушил. И Петельникову все родители увиделись под каким-то новым углом; они как бы образовали группы той самой классификации, которая проясняла…

Родителей делят на хороших и плохих. Но ведь есть и другие, самые распространенные, не плохие и не хорошие, а те самые, которые плодят преступников и плохих людей: равнодушные. На скверных родителей можно повлиять, их можно убедить, в конце концов, испугать и заставить. Но что делать с равнодушными? Вздорную и недалекую старуху он расшевелил, а умного и спокойного заместителя директора не сдвинул.

Какова же та, к которой он шел?

Петельникова удивили пологие ступеньки. Сколько лет надо было по ним ходить, чтобы стерся камень? Он подошел к давно не крашенной двери и нажал выщербленную кнопку звонка, похожую на обглоданную пуговицу. Дверь открыли не спрашивая; впрочем, Петельникову следовало бы лишь толкнуть ее посильнее. Худенькая женщина запахнула халат, будто с лестницы дуло, и засмеялась довольно:

– Наконец-то явился!

– Что значит «явился»? – осторожно спросил он.

– Проходи, скидавай куртку…

Петельников подчинился, недоумевая от такого простецкого радушия к милиции. Огромная и единственная, как ему показалось, ромбическая комната была жидко обставлена случайной мебелью. Он сразу определил тот угол, где жила Ирка: там было почище, поаккуратней, больше баночек-скляночек, веер приколотых открыток над тахтой.

– Садись, – позвала женщина к круглому столу, покрытому клеенкой. – Зубы-то прошли?

– И не болели.

– К лахудре больше не ходишь?

– Кого вы имеете в виду? – Петельников вгляделся в ее остренькое веселое лицо.

– Не прикидывайся и не сиди херувимом.

– А что прикажете делать?

– Выставляй.

– Что выставлять?

– Пришел без бутылки?

– Вы меня с кем-то путаете…

– Разве ты не Игорь из банно-прачечного?

– Нет, я Вадим из милиции.

– Вот и думаю… Сильно парень изменился. Раньше была лысина, а теперь шевелюра…

Женщина попробовала стать серьезной – укрепилась на слабом стуле, смазала улыбку и начала ловить его взглядом, как оптическим прицелом. Петельникову хотелось уйти, потому что его приход сразу потерял цель: что можно внушить пьяной женщине? Удерживало только потраченное время, которое можно восполнить хоть какой-то информацией об Ирке. Нетрезвые болтливы.

– Мне милиция не опасна, я живу на всеобщем обозрении, – вновь ослабла она в улыбке. – Работаю, а что касаемо выпивки, то у себя на квартире. Кофею хочешь?

Кофейку Петельников хотел, но не признавался. Она вскочила и без его согласия и с неожиданной для пьяной легкостью убежала на кухню. Может быть, кофе ее протрезвит. Петельников огляделся еще раз…

Ругают школу, да и сам он не раз схлестывался с учителями и работниками районе. Но ведь школа на виду, под контролем, ее двери нараспашку. А родители? Они закрыты капитальными стенами, отдельными квартирами, образом жизни и святостью родительской любви, а значит, и своей непогрешимостью. Кто знает, что делается в семьях? Что эта пьяненькая женщина семнадцать лет проделывала с Иркой?

Когда она вернулась, он задал, видимо, праздный вопрос:

– Почему же пьете?

– Раньше были женские чары, а теперь женские чарки, – охотно хихикнула она.

– Все-таки?

– А чего не выпить? Водка создает комбинации.

– Потом эти комбинации распутываем мы…

– Пить супруг научил. По этой части не мужик был, а чистый вепрь.

Она разливала кофе, делая множество ненужных и шатких движений. Напиток был заварен в громадном чайнике для кипятка. Ни сахара, ни печенья, ни ложечек. А когда он увидел неотмытые чашки, то его слабеющее отвращение к этому кофепитию окрепло.

– С мужем развелись?

– Бог развел. Привезли мне с Дальнего Востока настой диковинного корня женьшень. Плавает в бутылке спирта. Люди приходили дивиться. Сущий человечек, ручки с ножками есть. Три года настаивался, – значит, пить по три капли. Муженек утром встал, опохмелиться нечем. Он спирт весь вылакал, а этого человечка съел. И в одночасье помер от сердца.

Петельников не мог понять, чему она радуется: необыкновенной ли гибели мужа, фаянсовому ли бокалу с кофе, бродящим ли в ней градусам?.. Он разглядывал ее мелкие черты, острый носик, худобу, несвежую кофту, темные брюки, которые можно было не стирать и не гладить; он искал сходство с дочкой и не находил. Может быть, только черные глаза да сыпучие волосы.

– Когда умер муж, Ирине сколько было?

– Так он ей не отец.

– А кто отец?

– Махмуто.

– Кто?

– А может, Махмудо. Аржибаржанец или грузинец. Она губами-то в него пошла.

Вчера Петельникова вызвали в комиссионный магазин. Девица двадцати лет позарилась на импортные туфли фирмы «Саламандра». Воровку схватили в дверях. Петельников увез ее, всю залитую слезами, в райотдел. Впереди – следствие, суд, позор. За туфли. А эта развеселая особа исковеркала жизнь ребенка – и ни следствия, ни суда, ни позора. Да волочь бы ее за волосы на лобное место…

– Ты небось насчет Ирки? – трезво спросила она.

– Да.

– Горбатого могила исправит.

– Ей семнадцати нет…

– Про наследственность слыхал? В прошлом году случай был. У белокурых супругов родился рыженький. Муж, конечно, ни грамма не удивлен. Почему? Потому что пожарный. Много на красный огонь смотрел. Против наследственности не попрешь, она теперь в моде.

– Ваша дочь искалечена воспитанием, – бессмысленно возразил Петельников.

Опустевшая фаянсовая кружка шлепнула по клеенке. Сразу отяжелев от кофе, женщина уперлась руками в столешницу, поднялась медленно, подошла через силу и легла на его плечо. Петельников сердито вдохнул запах алкоголя, плохого кофе и несвежей одежды. Он хотел как-то спихнуть ее со своей шеи, но женщина зашептала в ухо:

– Ее отец, Махмуто, сидит за всякие грабежи. И моя Ирка станет воровать. Генетика, парень…

Она все шептала и шептала… Петельников вспомнил про опыты с рыбками: рыбки, которые дрессировались, ели и жили в одном аквариуме, «успевали» хуже тех, которые учились в одном, а жили в другом аквариуме, то есть хуже тех, которые имели дом. Он вспомнил, что детеныши обезьян, рано отнятые от матерей, заметно отставали в развитии. Он вспомнил педагогов, утверждающих, что, как бы ни были хороши условия в детских домах, ребята все равно отстают и в умственном, и в физическом развитии от детей, живущих с матерями…

И вот с такими?

Петельников встал, стряхнув ее с плеча. По дороге сюда он разделил родителей на хороших, плохих и равнодушных; он пришел к мысли, что равнодушные хуже всех… Да нет, есть и четвертые, есть и хуже: родители пьяные.

– А ты знаешь, что Ирка до четырех годиков не умела говорить? – чуть ли не похвасталась она.

– Умела, – бросил уже на ходу Петельников, – да не хотела.

– Как это – не хотела?

– Ну о чем с вами говорить, гражданка?