Текст книги "Задание"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

15

В Шатре пахло киселью.

– Привет, шатрапы! – бросил Леденцов новое словечко, сложенное им минимум из трех слов: Шатра, сатрапа и шантрапы.

Ему не ответили.

Бледный сидел, уцепившись двумя руками за скамеечные рейки. Его всегда упорный взгляд не имел ни силы, ни смысла. Иногда он облизывал губы и тихо отдувался.

Высоко закинув голову, Шиндорга пил из бутылки пиво длинными медленными глотками; белесая струйка текла по его круглой щеке и пропадала под воротом рубахи. Темная челка слиплась – от пота ли, от грязи или от того же пива…

Грэг лежал на скамейке, как цыпленок табака: распластанно, придавленный своей гитарой. Глаза закрыты, волосы касаются земли, замшевая куртка в серых землистых пятнах.

Ирка развалилась на лавке, широко расставив ноги и опустив голову. Ее кожа, видимо, настолько побледнела, что загоревшие скулы сделались лимонными. И сильнее выпятились губы.

– Что случилось? – спросил Леденцов.

– Артист, скажи, – тихо велел Бледный.

– Я умираю, – засморкался Грэг.

– Хлебни пивка, – предложил Шиндорга.

Артист хлебнул лежа. Видимо, силы появились, потому что он сел и взялся за гитару. Тонкий голос неузнаваемо похрипывал-посипывал, и казалось, что Грэг учится кудахтать.

 
Жил-был у бабушки Шиндорга-внук,
Шестнадцать балбесине стукнуло вдруг.
Бабушка Шиндоргу очень любила,
Шестнадцать бутылок «Агдама» купила.
Мы там плясали, орали и пели,
Выжрали все и теперь заболели.
 

Артист вновь лег, бессильно накрывшись гитарой. Непривычная здесь тишина почему-то пугала. Только листья шуршали над головой. Под ногами перекатывались – сами, что ли? – порожние пивные бутылки. Запахи алкоголя, прокисшей еды и лука воротили.

– Поздравляю, – сказал Леденцов Шиндорге.

– Не за что.

– Почему меня не пригласил?

– Где ты живешь, я знаю?

Леденцов порадовался, что не знает. Пригласил бы – не откажешься. И что бы там делал? Не давал бы пить? Только посмеялись бы. Сам бы пил? Хватит одного раза.

– Неужели шестнадцать бутылок? – не поверил он.

– По числу лет, – самодовольно подтвердил Шиндорга.

– А народу сколько?

– Еще трое…

– Все равно выходит более двух бутылок на брата, – удивился Леденцов.

– Я только стакан хватила, – низким неженским голосом сказала Ирка.

– Сам-то на наших глазах семьсот высосал, – вмешался Бледный.

– Дело не в литраже, – слабо заговорил Грэг, – а в закуске. Картошка, помидоры да вареная колбаса. Прижимистая, хотя бабушка Шиндоргу очень любила.

– А кофей с лимоном? – защитился Шиндорга.

– Бледный эти лимоны жрал с солью и перцем, – хохотнула Ирка.

Леденцову стало так противно, будто напился, с ними скверного вина и наелся лимонов с перцем. Хорошие поступки, глубоко спрятанные души… Пока он ломает голову над их поведением, эта шантрапа спокойненько попивает дешевый портвейн. Да стоят ли они того, чтобы тратить на них силы и время, – кстати, с завтрашнего дня уже драгоценное оперативное время, ибо завтра в девять ноль-ноль он должен быть в райотделе? Не плюнуть ли на них, тем более что уже никто ничего ему не поручал и никто ничего не спросит.

Леденцов сразу как бы увидел капитана и ту иронию, которую замечали только хорошо его знающие люди: она как бы бежала по щекам от крепких губ, готовых к усмешке. Но Петельников сам велел бросить эту педагогическую акцию, поэтому он ничего не скажет. Лишь мысленно поговорит, а может, и не мысленно…

«– Лейтенант, случалось, что ты не смог выполнить задание?» – «Случалось, товарищ капитан». – «А бывало, чтобы сам отступился?» – «Не было, товарищ капитан». – «Почему же ты здесь отступился? Только потому, что это не задание и не приказ?..»

– И что дальше? – спросил Леденцов.

– А что дальше? – поднял тяжелую голову Бледный.

– Ко мне участковый заходил, предупреждал…

– Моего папашу тоже накачали, – подал слабый голос Артист.

– Старики, мне такая жизнь обрыдла, – вздохнул Леденцов.

– А ты знаешь другую? – ухмыльнулся Шиндорга.

– Братцы, жить надо интересно…

– Жить надо клево, – поправил Артист.

– Григорий, ну что это такое – «клево», что?

Все, кроме Грэга, посмотрели на Леденцова, удивленные уже забытым именем Артиста.

– Клево-то? – воспрял Бледный. – Это когда у меня в кармане не чирик-червонец, с которым я топаю за стаканом плодоворотиловки… А когда в бумажнике пачка «бабок», вхожу в ресторан «Европа», метр берет меня под руку, официанты семенят, «телки» дышат глубоко…

– Какие телки? – не понял Леденцов.

– Девицы. Икра, рыбка, бифштексы и ростбифы меня не интересуют. Я зашел выпить рюмку французского коньяка и съесть ломтик ананаса. У меня нет времени. Я хайлафист, человек высшей жизни.

– На тебе «крутые тапки»… – подсказал Грэг.

– Какие крутые? – опять не понял Леденцов.

– Допустим, мокасины. Шаровары из тонкой зеленой замши, свитер из верблюжьей шерсти, а сверху жилетик из той же замши…

– И подвалил ты не на трамвае, – Шиндорга бросил пить пиво, – а подкатил на своей белой «тачке». В ней кондишн, музыка, видеокассетник и бар…

– И не «телка» в машине, а дама по высшему разряду, – добавила Ирка. – В белом мху, то есть мехе. От нее духами французскими за версту, в ушах бриллианты с наперсток. Я такую видела. Сидит цаца и не шевелится. Он вылез, обежал машину, открыл ей дверь – тогда она ножку на панель и выкинула.

Леденцов кивнул – программа жизни была начертана. И ему вдруг пришла ясная и верная мысль… Да они элементарные лодыри! Нетрудовые доходы у кого? Кто не работает, но имеет. А подросток, который всем обеспечен, но не хочет ни учиться, ни работать? Он же тунеядец, потому что живет не на свои, не на заработанные средства. Вот они сидят, мечтают… Все их пьянки, кражи, драки – от безделья. Они лишь посещают школы и ПТУ, но ничего там не делают. Вкалывать им надо, вкалывать.

– А время до ресторана?

– Ха! – Шиндорга аж подскочил от наивности вопроса. – Бары, киношки, дискотеки, кафе… Дня не хватит.

– Пиццерии еще открыли, – добавила Ирка.

– У мужика должно быть дело, – твердо сказал Леденцов.

– Работа, что ли? – удивился Бледный.

– Хотя бы и работа.

– Мура, – простонал Грэг.

– Я однажды магнитофон неделю собирал, – осторожно повел Леденцов. – Удовольствие получше винного кайфа…

– Желток, ты нам про труд баки не заливай, – перебил Шиндорга.

Но теперь Леденцов знал, что психическая сила каждого, сложенная вместе, образует иную силу, способную подмять эту единицу. Психология толпы. Возможно, что, разобщившись, они заговорят по-другому.

– Я так дружбу понимаю, – сказал Леденцов. – Каждый думает о каждом.

– Ты о нас думаешь? – Плоские щеки Бледного готовы были дрогнуть от усмешки.

– Само собой. Обещал Артиста устроить в «Плазму» и устроил.

Грэг вскочил – гитара упала на землю, обиженно тренькнув. Его пушистые ресницы застыли изумленно.

– Треплешься? – спросил он.

– Завтра к двенадцати быть у них. Разумеется, трезвым.

– И что буду делать?

– Не знаю. Скорее всего варить им кофе.

– Я готов! – гикнул Артист. – Мэны, я пошел отмокать в ванной.

– В среду к Мэ-Мэ-Мэ! – крикнул вдогонку Бледный.

– Я тоже пошлепала, а то мамаха харчи ждет. – Ирка выволокла из-под себя набитую сумку, похожую на рюкзак.

– Не донесешь, – усомнился Леденцов.

– Помоги, – неопределенно бросила Ирка.

– Можно, – обрадовался он.

Шиндорга посмотрел таким острым взглядом, что его глазки в сумраке Шатра блеснули неживым светом.

16

Сумка оказалась грузной. В ней что-то скрипело, – наверное, вилок капусты, – звякало, – видимо, бидон – и булькало, – вероятно, бутылка. Ирка жила недалеко, поэтому зашагали пешком. Отягченный Леденцов едва поспевал за ее свободным шагом.

Уже стемнело. Он разговора не начинал, выжидая. Но Ирка молчала. Забеспокоившись об упускаемом времени, Леденцов спросил:

– Ты с кем живешь?

Сильная оплеуха пошатнула его. Он выронил сумку на панель, прислушиваясь к звону в левом ухе, будто трещал там ранний будильник с нескончаемым заводом.

– Я тебе не такая. – Ирка подняла сумку, намереваясь уходить. – А если Шиндорга наплел, то я челку ему выдеру.

– Дура, – в сердцах бросил он. – Я спрашиваю про родителей.

Ирка остановилась. Леденцов поболтал головой, стараясь вытряхнуть звон из уха. Вроде бы погашало. Ирка приблизилась неуверенно, выпячивая губы так заметно, будто хотела чмокнуть его в контуженную голову.

– Желток, не злись…

– Как пойду с тобой, так бываю битым.

Он отобрал сумку, радуясь этому битью: теперь Ирка чувствует свою вину, а виноватый человек душевнее. Брели они медленно: и не спешили никуда, и темный вечер располагал, и громоздкая сумка тормозила.

– Когда был молодым, ты хипповал?

Леденцову показалось, что спросили не его. Кто был молодым? Он? В райотделовских спорах самым частым аргументом противников был его незрелый возраст.

– Нет.

– Битничал?

– Нет.

– Панковал?

– Нет.

– Ну, хоть фанател?

– Чего мне фанатеть, когда я сам занимаюсь спортом.

– Каким?

– Бокс, плавание…

– А я панка. Где бы достать громадную булавку? Знак панков.

– Почему именно булавка, знаешь?

– Нипочему, у панков все просто так.

– Не просто так. Певец Ричард Хелл вошел в раж, разорвал на груди рубаху и дыру заколол булавкой. С тех пор эти дураки панки и носят булавки.

– Только не надо песен! Дураки… За границей их тыщи.

– И опять-таки, знаешь почему? От ненужности, от безвыходности, от безработицы. А ты как-никак на парикмахершу учишься.

Леденцов оглядел Ирку. Вязаная шапочка, джинсы, сапоги, куртка… Стиль «а ля Петрушка».

– И одеваются они не так.

– А как?

– Настоящий панк одевается из мусорного бачка, а на шею вешает цепь из клозета.

Ирка замолчала. Видимо, подобная одежда ей не понравилась.

– Нет, одеваться надо клево.

– Какое противное слово, – буркнул Леденцов.

– Я пришла раз в училище без фирмы… Ко мне никто и не подошел. А как выпелюсь, так я и хорошая, я и умная. И губ моих не замечают.

Леденцов начал беспокоиться. Они уже прошли квартал, остался еще один, а разговор не шел. Всякие пустяки вроде одежды да панков. Ему хотелось задеть Ирку чем-то важным для нее, да так задеть, чтобы она дала очередную затрещину. А вдруг для нее эти панки, с их дурацкой булавкой, и есть важное?

– Отдохнуть бы, – запыхтел он нарочно, увидев что-то среднее между сквером и парком.

Они сели на скамейку. Это был кусок хвойного леса, разумно оставленного зеленым островом. Деревья проредили, просеку засыпали светлым гравием и поставили редкие фонари. Народ тут почти не бывал, потому что парк не проходной, фонари горят через один, а старые ели топорщатся черно и угрюмо.

– Так с кем ты живешь-то?

– С мамахой.

– Отца нет?

– Его и не было никогда.

– Мамаха-то хорошая?

– Хорошая, когда вденет.

– Что вденет?

– Семьсотграммовик портвейнчика.

– Пьет?

– Не каждый день.

Мысли Леденцова метались. Конечно, сейчас вот можно поговорить о зле пьянства. Да ведь Ирка не пьяница, а прикладывается к бутылке за компанию. Тогда надо говорить о бездельном времяпрепровождении. Но оно от пустоты жизни. Значит, говорить о труде. Но сперва бы надо объяснить, что он значит в судьбе человека. Тогда о смысле жизни. С шестнадцатилетней шатровой девчонкой, воровкой и хулиганкой, у которой пьет мать и не было отца?..

– Книжки любишь? – спросил он так неуверенно, что Ирка даже не поняла.

– Учебники?

– Нет, художественные.

– Зачем?

– Интересно…

– Лучше в киношку сбегать.

– А в музеи ходишь?

– Учительница водила.

– Классическую музыку как?

– Симфонии, что ли?

– В том числе и оперы…

Скамейка вздрогнула от Иркиного подскока. Леденцов отпрянул непроизвольно. Коли была оплеуха за вопрос о родителях, то почему ей не быть за симфоническую музыку? Но ее губы приблизились:

– Только не надо песен! Умников развелось, делают вид… Ах, классическая музыка, ах! Если играют «жу-жу-жу», то это якобы радость природы. Если скрипка заныла «лю-лю-лю», то это пришло томленье души. А если барабан бухает, то якобы судьба стучится в форточку. А вот дирижер зачем?

Леденцов толком этого не знал; оркестр мог играть и без дирижера – сам видел. Капитан Петельников, который намеревался приобщить подчиненного к серьезной музыке, говорил ему через день: «Люби что хочешь, но знай все». Леденцов же предпочитал хорошие эстрадные ансамбли и оригинальных солистов. И слова Ирки ему понравились, хотя в этом он не признался бы и самому себе. Есть люди, – например, товарищ капитан, – которые из музыкального вкуса выводят философию. Обожаешь Моцарта – дай твою руку, предпочитаешь ВИА – ты лоботряс. Как там: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»?

– Начальники везде нужны, – объяснил он суть дирижирования.

Они замолчали. Леденцов поежился. От холодка, от осени, от своего бессилия. Может быть, от елей, стоявших за их спинами. Тихо, ни ветерка, а они качают лапами и шумят, как сговариваются. С шелеста веток мысль Леденцова почему-то перескочила на Шатер, на то время, когда он с отличником горбился перед ней на коленях. Вот: тогда полы ее синтетической куртки тоже угрожающе шуршали, как эти темные елки. Когда он назвал ее дамой…

И Леденцов вспомнил Иркино лицо, освещенное радостным изумлением. С женщинами надо говорить о любви – даже с шестнадцатилетними. А может быть, прежде всего с ними. Он покашлял, будто приступал к докладу. С чего начать – с Джульетты, с какого-нибудь фильма, с жизненного примера или выдать случай из уголовной практики? Не придумав, спросил просто:

– Ты влюблялась?

– Ля-ля-ля – три рубля, – сказала Ирка про любовь.

– Значит, в этом вопросе не волокешь.

– Я тебе этот вопрос проглочу и выплюну.

– Не веришь в любовь?

– В нашем доме тетка живет, Ныркова. Влюбился в нее один мужик, от жены ушел. Со своей периной.

– Как со своей периной?

– Набитой ценным пухом, гагачьим, что ли. Спит на этой перине с новой женой, а ему тошно, потому что кошками скребет. Проснется он…

– Скребет на душе? – уточнил Леденцов, привыкший к ясности.

– Скребет за бока. Прямо цапается. Распорол перину, а в пуху четыре куриных лапы. Выбросил их, да все равно пришлось к первой жене вернуться. Любовь, да? При помощи курей.

– Ничего не понял, – признался Леденцов.

– Если хочешь присушить мужика, зашей ему в матрац птичью лапу. И тому хана.

Леденцову захотелось посмеяться, сказать, что этот пример не про любовь, а про глупость, заодно обрушиться на суеверие. Но он боялся спугнуть начавшийся разговор, поэтому поддакнул:

– Конечно, что за жизнь, если ночью коготь впивается…

– А вот один спортсмен по метанию охмурил артистку. Из-за жилплощади. Ей восемь десятков, ему двадцать пять. Она даже в ЗАГС не смогла пришлепать по состоянию здоровья, к ней брачеватели на квартиру прикатили. Он потом ее во двор на катафалке, нет – на каталке или на качалке возил. Любовь, да?

– Нет, не любовь, – отрезал Леденцов, чтобы пресечь поток глупых примеров.

Но Ирку прорвало.

– Моя подружка Динка, а вообще-то Евдокия, два месяца ходила с гусячьим типом…

– С каким?

– На гуся похожим. А потом взял и накрылся. Нету. Дунька, то есть Динка, отловила его и с ножом к горлу: чего, мол, не ходишь. Из-за кошек, говорит. У них была кошка, да соседка на месяц свою подбросила. Любовь, да? А студент и студентка, чтобы не катить на картошку, придумали подать заявление во Дворец бракосочетания. Регистрироваться, конечно бы, не пошли. А срок подошел – и расписались. Любовь, да? А у мамахи на работе Сорокин есть. Знаешь, почему он женился? Встретил девицу по фамилии Сорочкина. Сорокин и Сорочкина, вроде как два сапога пара. Любовь, да? А еще…

– Хватит!

– А-а, хватит… Поэтому не надо песен.

Леденцов допустил недопустимое – начал злиться в разговоре, который можно спугнуть одной неверной нотой. Но злился он не на Ирку. Почему, ну почему объяснять сущность любви должен оперуполномоченный? Разве в школе не было специального урока, много специальных уроков про любовь? Конечно, были. Про любовь Татьяны Лариной.

– Теперь я тебе примерчиков подкину…

– Давай, – усмехнулась Ирка.

– Отчисляют за неуспеваемость студента. Вдруг приходит к декану девушка в слезах и просит его не выгонять. Почему? У них будет ребенок. Пожалейте, мол, будущего отца. Декан расчувствовался и студента оставил. Конечно, никакого ребенка нет и в помине. Она была в этого лоботряса влюблена, о чем тот даже и не догадывался.

– Правда было?

– Или вот… У инженера убили жену. Ну, следствие, розыск… Преступника никак не найти. Инженер бросил свою работу, изучил криминалистику и стал искать этого подлеца. Даже устроился водителем в милицию. Искал год, а все-таки поймал. И пришел на могилу жены и сказал: «Любимая, я сделал все, что мог».

– Правда было?

– Или в войну… Шли по улице муж с женой. На перекрестке расстались. Только он отошел, как в этот перекресток шарахнул снаряд. Воронка с карьер. Жену даже не нашли. Ни пуговички… Прошло сорок лет. В день смерти этой женщины из дому выходит старичок с букетом ее любимых цветов и медленно бредет по улицам. Тем самым путем, которым они тогда шли. Встречным пожилым женщинам дарит по цветку. Доходит до перекрестка и остатки букета кладет посреди улицы, под колеса машин. Милиционеры его уже знают, движение стопорят…

Звук, похожий на расплесканную воду, удивил. При ясном-то небе… Леденцов повернулся к елям, но те шуршали молча и сухо. Тогда он быстро глянул в лицо Ирки – она плакала, сжав щеки ладонями.

– Ты зачем?.. – спросил Леденцов глуповато.

Его, скорее готового к затрещине, эти слезы ошарашили. Он заерзал по скамейке и огляделся, непроизвольно уповая на людскую помощь. Но только хвоя шуршала. Да плакала женщина. Леденцову казалось, что он видит непознаваемое чудо. Ирка грубила, дралась, кричала, бывала злой и несправедливой… Но вот она заплакала – и права.

– Ир, успокойся…

Надо было что-то сказать и чем-то утешить. Но он не совсем понимал причину слез, лишь смутно ее угадывая.

– Перестала, да?

– Вон какая любовь…

– Дурочка, и тебя полюбят.

– Не надо песен…

– Тебе же всего шестнадцать – обязательно полюбят!

– А губы?

– Что губы?

– «У Ирки губа до самого пупа». Не слыхал?

– Подумаешь! А я вот рыжий.

– Ты мужик.

Леденцов вскочил и стал ходить перед ней такими скорыми и сильными шагами, что гравий поскрипывал, как ее капуста в сумке. Ему надо было говорить про любовь. Память перебирала классических героинь, отыскивая в них физические недостатки. Джульетта, Дездемона, Татьяна Ларина, Анна Каренина… Красавицы – ни шрамика, ни бородавочки. Ничего не вспомнилось, кроме малинового берета. А надо говорить про любовь. В школе есть уроки математики и нет уроков любви. Неужели математика или там строение насекомых важнее, чем общение с другим человеком? Как любить мать с отцом, дедушку с бабушкой, брата с сестрой?.. Как любить девушку, потом жену, а потом своих детей?.. Может быть, теперь этому учат? Или сейчас компьютеризация?

– Наташа Ростова, – вспомнил Леденцов. – У нее был рот до ушей. А четверо влюбилось.

– В книжках наплетут.

– Хорошо. Есть у нас лейтенант Шатохин. Ну, мы его зовем «лейтенантом», он сапоги скрипучие любит. Женился вторично, на красавице молдаванке. И каждый день поет нам про новую жену. Глаза, говорит, темные и большие, как у телепата. А у первой жены были маленькие и вроде желтенькие. Ротик, говорит, как мякоть арбузная. У первой-то жены не ротик был, а дырочка. Волосы, говорит, черные до полу. А первая два парика носила. Фигура, говорит, прямо-таки шахматная. У первой жены – мы, конечно, сомневались – не ноги, а сущие лапки… И что ты думаешь этот «лейтенант», то бишь Шатохин, делает поздними вечерами?

– А что делает?

– Стоит во дворе, в кустах – под дождем ли, под снегом, – и смотрит на освещенное окно, где живет бывшая жена. Первая!

– Врал он, небось первая жена красивее второй.

– Что такое красота, что? – начал раздражаться Леденцов.

– Когда все глаза пялят.

– Потому что нос нужного размера? Или брови позагогулистей? Или волос на одном квадратном сантиметре больше, чем у тебя? Живот покатее или пятки уже?..

– Губы у нее человеческие.

– Что ты привязалась к своим губам!

– Мамаха сказала, с этими губами я в девках останусь.

– За одни губы, что ли, берут?

– Девчонки в классе говорили, что такие губы ни один парень не рискнет поцеловать.

– Да откуда они знают!

– Знают, целовались.

– Дуры, хоть и целовались.

Ирка села вполуоборот, чтобы он не видел ее лица, и тихо сказала куда-то в елки:

– Мне семнадцать вот-вот, а я никогда не целовалась…

– Будешь! Скоро он придет.

– Кто?

– Твой парень.

– Все это ля-ля-ля.

– Да что ты знаешь про ребят! Эти, в Шатре, разве настоящие?

– А какие?

Леденцов понял, что сорвался и ныряет в опасный, еще преждевременный разговор. Чтобы сгладить ошибки и как-то выскочить из этой колеи, он неожиданно для себя сказал:

– Если хочешь знать, мне такие губы нравятся.

И сердито плюхнулся на скамейку, сразу ощутив своим плечом ее напряженное тело. Через какую-то тихую минуту она повернулась к нему и боязливо спросила:

– Не врешь?

– А зачем, по-твоему, я поволок эту сумку?

– И ты бы мог их поцеловать?

– Само собой.

– А тебе хочется?

– Чего? – Он еще попробовал увернуться.

– Поцеловать мои губы.

– Давно хочется.

Небо вдруг побелело, как осветилось. На гравий легли изломанные бледно-лимонные полосы: это взошедшая за деревьями луна отыскала меж ними щели. Сделалось почему-то тихо. Ирка не шевелилась и, кажется, не дышала. Испуганные лунным светом, перестали шуршать еловые ветки. Даже город вроде бы уснул. И тогда Леденцов догадался: и ели, и луна, и город чего-то ждут. Вот-вот что-то случится.

Ирка вздрогнула. Ее голова слегка запрокинулась. Глаза были закрыты. Казалось, она загорает в лунном свете. Но аккуратно подобранные губы ждали…

Леденцов поцеловал их осторожно и некрепко. Вздохнув, Ирка открыла глаза. И зашуршали елки, и затуманился лунный свет, и вроде бы проснулся город.

Леденцов уже знал: в его жизни что-то случилось.