Текст книги "Задание"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

33

Ирка возлежала на тахте и листала журналы всех стран, завалившие ее ноги цветным покрывалом. Грэг весь вечер не отходил от стеллажа с пластинками, тянул их из ячеек с величайшей осторожностью, читал названия, жмурился и тряс лохмами. Бледный копался в книгах по криминалистике, отыскивал там фотографии обезображенных трупов, показывал Ирке, которая вскрикивала и закрывала лицо журналом.

Далекое застенное радио пропищало десять часов.

– Может, они и ночевать не явятся? – предположил Грэг.

– Я буду ждать, – упрямо сказала Ирка, видимо, уже за этот вечер не в первый раз.

Ее слова были услышаны: мягко, как у холодильника, захлопнулась входная дверь. Ребята высыпали в переднюю…

Петельников и Леденцов устало снимали осенние куртки.

– Боря, что с тобой? – встревожилась Ирка.

– А что со мной? – переспросил он, подходя к зеркалу.

Костюм вычищен. На лице ни ссадинки, ни синячка. Они, ссадины и синяки, на теле под рубашкой; все подсчитаны врачом, промыты и смазаны. Одна рваная рана на боку даже забинтована. И завтра велено прийти на рентген и кое-что просветить. Но Ирка не рентген, ей опухолей и гематом под одеждой ни видно. Правда, забинтовано два пальца, порезанных ветровым стеклом…

– Со мной ничего, – решил Леденцов.

– У тебя темное лицо.

– Наверное, он сегодня не умывался, – предположил капитан.

– Это не грязь, – сказала Ирка.

– Это загар, – определил Леденцов.

Они перешли в комнату. Поискав взглядом четвертого, Петельников удивился:

– Ваши ряды поредели.

– Шиндорга смылся, – неохотно выдавил Бледный.

– Почему? – спросил Леденцов.

– Обозвал меня урлой, – объяснила Ирка, – а Бледный его по губам.

Картину она упростила. Сперва Шиндорга обозвал капитана с Леденцовым мильтонами, за что Ирка треснула его толстым томом «Современного японского детектива». Шиндорга хлестнул ее журнальчиком и обозвал урлой. Тогда и вмешался Бледный.

– По губам нельзя, – строго заметил Леденцов, глянув на губы Иркины.

– А что такое урла? – заинтересовался Петельников.

Ирка пожала плечами. Оперативники стояли посреди комнаты, будто не знали, на чем они тут остановились и что делать дальше.

У Петельникова лежала на столе вечерняя работа – упитанная папка с материалами о гражданине Грешило, показывающем за десять рублей всем желающим космическую ракету, на которой он прилетел к нам из другой цивилизации… В сушилке лежал ворох белья, который надлежало сегодня выгладить… Прочесть ворох газет и журналов… Хотелось принять горячую ванну… Хотелось сбросить ту опустошавшую усталость, которая случалась редко, а вот сегодня будто отжала его досуха выстрелами, бачками, детским криком… В конце концов, хотелось кофе.

Леденцову уже ничего не хотелось. Оперативные дела, шатровые ребята, женитьба, мамины слезы – все куда-то отошло, заслоненное небывалой сонливостью. Он предположил, что во время падения с машины и кувырков в кювет задел в голове какой-то центр, ведающий сном. И он бы уснул, не ной все тело, не боли порезы и ушибы.

– Вы не сыщики, – угрюмо сказал Бледный, которому Ирка после явления кителя вынуждена была все рассказать.

– Мы оперуполномоченные уголовного розыска, это и есть сыщики, – объяснил Петельников.

– И Желток опер? – усмехнулся Бледный.

– А откуда такое пренебрежение? С чего бы? – тихо спросил капитан.

Эдуард Бледных оглядел рыжего и неказистого паренька, которого он бил, учил жить, надевал ему на голову мешок и у которого сейчас слипались глаза. Но Леденцова заслонил капитан, подступивший к Бледному так близко, что тот слегка отпрянул.

– Этот Желток рисковал сегодня жизнью, спасая ребенка и задерживая преступника. И не в первый раз. Да мы эти случаи не считали… Теперь мне ответь: кого ты спас за свои семнадцать лет? Кого вытащил из беды? Кого защитил? Кому протянул руку?

Голос капитана крепчал от слова к слову и на последнем вопросе так рыкнул, что Леденцов окончательно проснулся.

– Ира, где же горячий кофе? – спросил он весело.

Она засуетилась, убирая давно остывшие чашки. Оперативники сели за столик рядом, под яркий свет торшера. Совпало ли, или Леденцов уже привык предвосхищать движения капитана, но они синхронно сняли пиджаки и повесили на спинки креслиц. И все увидели, что у каждого под мышкой висит кобура с пистолетом. Ребята не дышали…

Модные рубашки, крепкие руки, сухие, чуть осунувшиеся лица. Усталые зоркие глаза. Пистолеты на боку…

– Боря, оружие-то не сдали, – вяло спохватился Петельников.

– Про Гундосого расскажите, – попросил Грэг, запомнивший слова капитана, брошенные Леденцову.

Петельников рассказал. Греть кофе Ирка так и не пошла – сидела, приоткрыв рот. Артист слушал сосредоточенно, все обдумывая. Бледный ерзал, точно хотел им заявить, что он тоже бы так, тоже бы смог.

– А почему Гундосый не стрелял из машины? – спросил Грэг по существу.

– Видимо, надеялся скинуть лейтенанта виражами. Или на большой скорости не сумел вести машину одной рукой. Впрочем, мог и бояться быть застреленным первым.

– Гундосый погиб?

– Да.

Потом они пили кофе, ели ветчину и сыр. Килограмм овсяного печенья, высыпанный в блюдо, стараниями Леденцова перекочевал ближе к Ирке, и она выдавала каждому по штучке. Одного кофейника не хватило – сварили второй. И ветчины с сыром не хватило. Петельников принялся открывать консервные банки разных форм и объемов. Но больше всего удивило, что они все вместе съели буханку черного хлеба.

Ребята требовали историй. Бледному нравились с погонями и стрельбой, вроде ловли Гундосого; Грэг предпочитал запутанные с ошарашивающими концовками; Ирка просила про любовь. Но Петельников рассказывал то, что могло вспомнить усталое сознание.

Например, про того же гражданина Грешило, прилетевшего из другой цивилизации. Уголовный розыск заинтересовала не его ракета, кстати, стоявшая в ванной и очень походившая на стиральную машину, а десятки людей, платившие ему за показ. Когда пришли к Грешило, или к Грешиле, чтобы пригласить в милицию, то обнаружили записку, в которой он сообщал, что вернулся на свою, или в свою, цивилизацию. Улетел, короче.

Петельников вспомнил про подростка, который начал раскурочивать легковушку ветерана войны. Тот его схватил, привел домой, рассказал про свое детство и бои; они пили чай всю ночь.

Вспомнил капитан историю про хулигана восемнадцатилетнего, арестованного и посаженного, и про девушку, которая требовала посадить тоже и ее с ним в одну камеру; это смешное желание и помогло установить истину и выпустить парня.

Рассказал Петельников про подростков-помощников, которые прочесали весь район и отыскали маленькую штучку, помогшую раскрыть большое преступление… Про того тигра рассказал, которого они задержали, то есть поймали, всем райотделом… Заодно и про ручного медведя вспомнил, убитого директором лесопарка ради мяса и шкуры… Как ловили под городом Лешего, нападавшего на грибников…

Когда Петельников устал, Бледный невнятно пробубнил:

– Я Желтка, то есть Бориса, уважаю…

– И правильно делаешь.

– Как бы мне на сыщика, на оперуполномоченного выучиться?

– Я же тебе сказал про две главные мужские работы… Переделать себя и переделать мир. Ну, мир пока оставь, но с себя начни.

– А как… с себя?

– Эдуард, у меня тридцать три условия. Но сперва три. Не курить. Один неопытный оперативник закурил в засаде и спугнул запахом дыма. Не пить. Как-то оперативник выпил бутылку пива и позабыл пароль. Стать классным монтажником.

– Монтажником-то зачем?

– Нужны технические знания. Знал бы я сопротивление материалов – догадался бы сегодня, что пуля бачок пробьет.

Их разговор слушали. Ирка вдруг вклинилась:

– Про Валентину-то с ребенком забыли?

– Да, у нас есть дела, – встрепенулся Леденцов, готовый расцеловать Ирку за ее добрую память.

– Какие? – спросил Грэг Леденцов стал перечислять:

– Валентине помочь. Сходить на концерт «Плазмы». По-моему, надо посетить того отличника, стоявшего на коленях. Отметить Ирин день рождения… – И, увидев, что капитан понес на кухню посуду, добавил: – Готовиться к нашей с Иркой свадьбе. А?

Ребята согласно кивнули. Лишь избитое тело да чугунная усталость помешали Леденцову крикнуть от радости или всхлипнуть: шатровые приняли все дела. Лейтенант знал, что мороки с ребятами будет еще много, он еще повсхлипывает… Но главный шаг сделан.

– Ирка, ты скоро заржешь, – предупредил Грэг.

– Чего?

– Печенье-то овсяное.

На тахте вновь зазвонил оранжевый телефон. Теперь ребята насторожились: они уже знали, что мог значить телефонный звонок в этой квартире. Но Петельников взял трубку спокойно, веря в порядочность судьбы, которая не станет посылать второе происшествие на дню.

– Вадим Александрович? – спросил грустный женский голос.

– Да, Людмила Николаевна, я вас сразу узнал. Ваш оболтус здесь.

– Вадим Александрович, я согласна, пусть он работает в милиции…

Петельников помолчал, не зная, что ответить.

– Вадим Александрович, пусть служит в органах, только не позволяйте ему жениться!

– Людмила Николаевна, если найдет достойную…

– Он уже нашел…

Капитан уязвленно помолчал, не ждавший такой скрытности от Леденцова.

– И кто же она?

– Ирина… с губой.

– Вы ошибаетесь, – рассмеялся Петельников.

– Завтра Боря меня с ней знакомит…

Людмила Николаевна заплакала. Капитан глянул на Леденцова, кормившего Ирку овсяным печеньем. И здравый смысл подсказал… Верный и откровенный его младший рыжий друг мог испугаться сказать правду.

– Людмила Николаевна, не плачьте. Все это не так…

– А как?

– Женитьба не совсем настоящая, в оперативных целях, – почти шепотом сказал Петельников.

– Вы приказали? – вспомнила она историю с опьянением сына.

– Приказал, – решительно согласился капитан, намереваясь завтра отменить эту женитьбу, чего бы ему это ни стоило.

– Но они намереваются идти в ЗАГС…

– Не страшно.

– Как же не страшно? Ведь их же распишут!

– Людмила Николаевна, там тоже наши люди, – брякнул он, лишь бы ее успокоить.

34

Субботний день выдался таким ясным и теплым, что горожане, готовые к холодам, сняли осенние куртки, распахнули чуть было не запечатанные окна и вышли на улицы. Солнце, которое летом жарило город, сейчас своими низкими лучами, казалось, просвечивает дома насквозь, как и уцелевшие на деревьях желтые листья Лето не хотело уходить, да зима его и не торопила.

Леденцов полулежал на диване с пачкой журналов, скопленных за месяц. Людмила Николаевна сидела в кресле. В углу тихонько играл магнитофон: мужчина и женщина ненавязчиво пели о горной лаванде, отчего казалось, что из растворенного окна слабо тянет душистым ветерком.

Они ждали Ирину Иванову.

– Юморная история, – заискивающе хихикнул Леденцов, показывая на журнал. – Женщина шла парком около двенадцати ночи. Кожаное пальто, деньги при себе. Никого нет, тьма. Вдруг из кустов. «Стоять!» Она остановилась. «Лежать!» Она легла «Ко мне!» Ну, женщина поползла на четвереньках, а за кустом увидела овчарку и дрессировщика.

Людмила Николаевна не ответила. Она почти час сидела в его комнате, раздирая немотой леденцовскую душу. Причесанная, одетая, готовая встретить гостью, но молчавшая, как царевна-несмеяна. Он встал, подошел к магнитофону и ткнул в переключатель дорожек – комнату взорвал рок-н-ролл, разметав всякое молчание, неловкость и сладкую осень за окном.

– Вадим Александрович обещал тебя отговорить, – вдруг сказала она.

– Мама, меня уже никто не отговорит. – Леденцов убавил звук.

– Боря, она тебе не пара…

– Знаю.

– Вы абсолютно разные люди…

– Знаю, – повысил он слегка голос.

– Ты ее не любишь.

– А этого я не знаю. – Его голос еще покрепчал.

– Ты будешь с ней несчастен.

– Знаю, черт возьми! – крикнул он, вырубая магнитофон.

– Тогда зачем? – крикнула и она.

– Надо!

Леденцов пробежался по комнате. Ему захотелось выскочить в ванную и стать под ледяной душ. От громкого ли крика, от резкой ли беготни все тело просверлила накатившая вдруг боль вроде зубной. Его кувырки давали себя знать, как старые раны в непогоду. Он старчески крякнул и потер бок. И увидел мамино лицо, поразившее его белой тоской. Кто это выдумал, что правда одна? Сколько людей на земле… Около пяти миллиардов? Столько и правд. Ему надо жениться на Ирке-губе – в этом его правда. Сын делает опрометчивый шаг – в этом ее правда. Две правды.

Леденцов подошел к креслу, сел на пол и взял ее бессильную руку.

– Мама, ты же сама сказала, что любовь – это жалость.

– Я сказала, что любовь не бывает без жалости…

– А мне Ирку очень жалко.

– Боря, одной жалости мало Мы жалеем стариков, детей, животных…

Людмила Николаевна не договорила, поняв всю бесполезность своих доводов. Она погрузила пальцы в его вечно рыжие, вечно перепутанные волосы. Леденцов гладил материнскую руку, и ему казалось, что он двенадцатилетний, что его излупили подворотные мальчишки, что он опять плачет… И он бы поплакал, ибо это единственное в мире место и единственный в мире человек, у ног которого можно поплакать даже оперуполномоченному уголовного розыска; он поплакал бы – ну хотя бы задним числом – за вчерашние нечеловеческие усилия и смертельную гонку; он поплакал бы просто так, как ее ребенок… Но она могла подумать, что он льет слезы из-за этой женитьбы.

– Боря, она будет жить… у нас? – неуверенно спросила Людмила Николаевна.

– Вообще-то… Гм… Возможно.

– Она же… курит?

– Ну, иногда.

– Ты говорил, что и пьет…

– Только за компанию.

– К ней будут ходить ее приятели? Какой-то Бледный, Шиндорга…

– Не исключено.

– Боря, что же здесь будет? Как ее… «хаза»?

В передней заиграл мелодичный звонок – это пришла Ирка. Леденцов вскочил и бросился открывать дверь.

Но на пороге стояла другая девушка…

Платье, вернее, кусок огненно-красной ткани заворачивал тело так косо, что одно плечо обнажилось; подол был неровным, и самый низ иссечен на бахромку. Широкий пояс, плетенный из какой-то желтушной соломки, казалось, лежит не на талии, а поддерживает грудь. Такой же пояс, но чуть уже, связывал волосы в несусветный колтун. В одном ухе позолоченное тонкое кольцо величиной с блюдце. На груди висит вроде бы миниатюрный ночной горшочек из обожженной глины. Глаза насинены, губы напомажены, скуластое лицо натерто карим загарным кремом, как и голое плечо…

– Боря, я оделась под ирокезку.

– Недурно. Только пики не хватает.

– Да? А про что мне говорить?

– О чем хочешь. Поддерживай легкую беседу, но без жаргона.

Он повел ее в большую комнату, разглядывая Иркину обувь – не то сандалии, не то лапти плетеные… Так шла по городу? И так же вихлялась, полагая, что это походка ирокезок?

Людмила Николаевна стояла бледным изваянием.

Леденцов как ни в чем не бывало сказал повеселее:

– Познакомься, мама… это Ира.

– О! – произнесла Людмила Николаевна, лишившись дара речи.

Но лишь на несколько секунд: все-таки она была ученая, доктор наук.

– А я Людмила Николаевна. Очень рада.

И она протянула руку. Это рукопожатие показалось Леденцову где-то виденным; да, на гравюрах в старинных книгах о путешествиях: белый человек пожимает руку туземцу.

– На вас оригинальный наряд, – почтительно сказала Людмила Николаевна.

– Модно то, что не носит никто, – изрекла Ирка.

– А это что за посудина? – спросил Леденцов про глиняный горшочек.

– Фенечка.

– Какая Фенечка?

– Фенечка и фенечка. Все носят.

– Ну что ж… Давайте пить кофе. Мы еще не завтракали. Ира, а вы?

– Я жарёхи поела.

Людмила Николаевна, видимо, хотела спросить, что такое жарёха, но передумала. Они сели за стол, накрытый в большой комнате. Ирка с испугом озирала белейшую – до легкой голубизны – скатерть, миниатюрные фарфоровые чашечки с золотыми вензелями, ложечки, щипчики, лопаточки, блюдо с печеньем, тяжелые хризантемы в хрустальной вазе… Ей уже налили кофе, но она все держала руки на коленях, видимо не зная, как взяться за чашечку, походившую на распустившийся бутон.

– Нарядно вы пьете кофе, – хихикнула Ирка.

– Сегодня суббота, – объяснила Людмила Николаевна.

– Я постричь-побрить могу. И шить умею. Вот эту ирокезку сама спроворила.

– Очень мило, – согласилась Людмила Николаевна, полагая, что гостья ищет тему для разговора.

Леденцов видел Ирку злой и ласковой, задумчивой и отчаявшейся видел, но, пожалуй, впервые нашел в ее лице страх. Она боялась накрытого стола. Или мамы? И он стал придумывать, как помочь ей, своей невесте.

– Я хозяйственная. Тетки сосиски или сарделки берут потому, что им стряпать неохота: скоро варятся. А я вместо сарделки лучше мяса куплю на жареху, – поделилась Ирка, произнося «сардельки» твердо, как «Дарданеллы».

– Она дрочены варит, – подтвердил Леденцов.

– Какие дрочены? – спросила мама.

– Пончики из картошки.

– Запеканка из картошки, – поправила Ирка.

Леденцов догадался: она не разговор поддерживала, а перечисляла свои достоинства, необходимые для семейной жизни.

– Ира, пейте кофе, – напомнила Людмила Николаевна.

– Я не жадная, всегда «капусты» одолжу…

– А свеклы? – улыбнулась Людмила Николаевна.

– Мама, «капуста» – это деньги, – разъяснил Леденцов.

– Мне «бабок» хорошему человеку не жалко.

– У вас есть бабушки? – неуверенно спросила Людмила Николаевна.

– Мама, «бабки» тоже деньги.

– Ах так…

Леденцов предвидел, что эта первая встреча будет натянутой. Проинструктировал маму, все ей объяснил и рассказал. Мама даже согласовала с ним вопросы, которые ей хотелось бы задать гостье. Но Ирка сидела нервно и со страхом на лице вертела свою фенечку. Впрочем, поддерживать беседу – обязанность хозяйки дома. Но на лице хозяйки дома он увидел то недоумение, которое расстраивает все замыслы.

– Я детей люблю, – сказала Ирка с такой нотой, будто уже знала, что ей тут не поверят.

– Не сомневаюсь, – коротко заверила Людмила Николаевна.

– Хоть мальчиков, хоть девочек. Мне без разницы. У нас в третьем корпусе жила молодая пара, ребенка ждали. Отцу хотелось мальчика. Вычитал в иностранном журнале, что беременная мать должна пить уксус. И поил каждый обед. Верно, родился мальчик, но с кислым выражением лица.

– Пейте кофе, – только и нашлась Людмила Николаевна.

Леденцов предупредил Ирку насчет жаргона, но забыл про ее неиссякаемые байки.

– Я стариков уважаю…

– Давай выкладывай, – начал он злиться.

– Есть еще те детки. Мне лифтерша рассказывала. Выглянула поздно вечером в окно, а на балконе, который повыше и наискосок, ноги торчат. Думает, привиделось. И верно, утром ног нет. Глянь вечером, а они опять торчат. Так три дня подряд. А там старушка жила с сыном. Старушка-то давно уже на улицу не выходила. Пошла лифтерша в милицию… И что? Старушка померла, а сынок-алкаш, чтобы получить ее пенсию, скрыл и на ночь мертвую мамашу на холодок выносил.

– Невероятная история, – вздохнула Людмила Николаевна.

Леденцов Ирку не узнавал. Вчера она сама сварила кофе и всех напоила, были у нее и манеры, и простота, смеялась и неплохо шутила, поддерживала разговор и задавала толковые вопросы, съела килограмм овсяного печенья… Она даже капитану понравилась. А сегодня ее подменили. Кто и почему? Леденцов пристально глянул на маму. Кто и почему?

Можно продумать встречу до мелочей, исключить все бестактные вопросы, выставить старинный фарфор и сварить отменный кофе… Можно сидеть кротко и вежливо улыбаться. Но мама забыла про ту самую душу, о которой она с ним говорила вечерами; забыла сказать, что душу не спрячешь ни под красотой, ни под ученой степенью, ни под улыбкой. В маминых глазах как бы отразился и наряд Иркин, и вульгарность, и неумение пить кофе, и дикие истории – в них стоял плохо спрятанный ужас. Если все это увидел он, неужели не видела Ирка?

– Что ты хочешь нам доказать? Зачем? – прямо спросил Леденцов.

– Вы не думайте, мне ученый предложение делал…

– И что ты ответила? – повел разговор Леденцов.

– Я ответила, что все ученые дураки.

– Почему же дураки?

– Конечно, дураки. Были бы умные – атомную бомбу не изобрели бы, – сказала Ирка, глядя откровенно в глаза хозяйки.

Людмила Николаевна как-то встрепенулась и слегка покраснела, принимая вину за атомную бомбу. Она поставила чашку и тоже откровенно посмотрела на гостью.

– Ира, вам очень хочется выйти замуж?

– А вам разве не хочется?

– Я не умею влюблять в себя мужчин, – сказала она резковато, и сказала неправду, лишь бы намекнуть.

– А я вас научу, – почти пропела Ирка.

– Научи, научи, – подстрекнул Леденцов.

– У вас элегантное лицо, Людмила Николаевна. Женщина должна носить голову, как цветок…

– А мужчина – как плод, – вставил Леденцов, присматриваясь к Ирке.

– Прическу вам надо сделать при свете полной луны, на свежем воздухе: тогда она станет особенно нарядной…

Говорила Ирка не свое, будто представляла моды, но голос с каждым словом поднимался выше и выше.

– Одежда должна быть небрежной, подчеркивая свободу поведения и раскованность…

Леденцов тревожно поднял руку, чтобы остановить ее, но не успел.

– И надо лечь обнаженной на шкуру медведя или тапира: тогда в мужчине проснется зверь!

Последние слова она уже выкрикнула и замерла, глядя на ставшую белее старинного фарфора Людмилу Николаевну. Не выдержав последующей тишины, Ирка вскочила, опрокинула так и не начатую чашку кофе, заплакала навзрыд и ринулась из квартиры.

– Господи, как она несчастна, – тихо сказала Людмила Николаевна.

– Мама, а ведь ты ее пожалела! – обрадовался Леденцов, припустив вдогонку.

Но он не догнал.

День был испорчен, сразу рассыпавшись на ненужные часы и минуты. Людмила Николаевна, считая себя виновной, сидела в своей комнате тихо как мышь; она даже праздничный стол не убрала, будто надеялась на Иринино возвращение.

Леденцов слонялся по квартире, не находя себе места…

Полистал педагогические книги, показавшиеся теперь ненужными. На секунду врубил магнитофон, но сегодня тяжелый рок прямо-таки ударил по голове своим бесчувственным металлом. Не снимая одежды и не соблюдая дыхания, вяло повыжимал гантели. Схватил кусок торта со стола и съел на кухне, запив водой из-под крана. Трижды крутанул телевизионные программы, нарвавшись на беседу одного человека, диалог двух и дискуссию многих…

Невезуха во всем. Потому что рыжий. А ведь есть страны – не Англия ли? – где рыжих чтут. Все они состоят в одном клубе, им предоставляют работу, везде пропускают без очереди, девушки их любят… Где-то есть остров, на котором рыжих в знак уважения хоронят не в земле, а стоймя в баобабах. С другой стороны, баобабы у нас не растут, да и помирать еще рановато. Она, эта Ирка, дурная, как баобаб. Опять может озвереть и взобраться на свой чердачный сундук.

Леденцов набросил куртку и тихонько выскользнул за дверь. Росшая тревога повела на остановку такси; она, росшая тревога, поторопила водителя, намекая, что решается чья-то судьба…

Он нажал звонок. Не отзывались долго, до нетерпеливого желания утопить обглоданную кнопку намертво. И когда дверь вздрогнула от сброшенного крюка, он почему-то ожидал увидеть мамашу. Но открыла Ирка. Леденцов немо разглядывал ее, будто не виделись годы. Она тоже молчала.

От ирокезки не осталось и следа. Простенький халат, застегнутый на одну пуговицу, тоже обглоданную, как и кнопка звонка. Стоптанные тапки, походившие на лохматые галоши. Спутанные волосы. Ни краски, ни пудры. Лицо спокойно, даже равнодушно.

– Выйди, – попросил Леденцов.

Она закрыла за собой дверь, прижавшись к ней спиной.

– Ир, зря ты на маму обиделась…

– Я не обиделась.

– Почему же ушла?

Она завертела единственную пуговицу с такой скоростью, что Леденцов стал ждать, когда та отскочит.

– Боря, ты хочешь на мне жениться?

– Мы же все решили.

– А почему хочешь жениться?

– Странный вопрос.

– Не отвечай, я знаю почему.

– Почему же?

– Тебе капитан приказал.

– Сама придумала или всем Шатром? – зло спросил Леденцов.

– А что особенного? – деланно удивилась Ирка. – Если вы жизнью рискуете по приказу, то жениться вам раз плюнуть.

– Да Петельников про мою женитьбу еще и не знает!

Леденцов вцепился в ее пуговицу, которая болталась уже на двух ниточках, и в сердцах оторвал. Ирка вздохнула и глянула на него, как мать на неразумное дите.

– Боря, ты меня за чурку держишь. Дура, без образования, тусуюсь с фанатами-шпанятами… Дура, точно. Только женщина сердцем думает, а не большими полушариями. Может, капитан и не приказывал, но женишься ты на мне, Боря, по расчету.

– Ага! Приданое в сундуке, пятикомнатная квартира, автомобиль с дачей и папа в министерстве!

Для убедительности Леденцов ткнул кулаком в жидкую обшарпанную дверь. Он почти кричал, распаляя себя, чтобы заглушить ее слова, которые нащупывали правду. Ирка скрестила на животе руки, придерживая половинки халата. Снисходительная улыбка, чуть заметная и оттого казавшаяся еще более снисходительной, почти ироничной, не сходила с ее лица. И эта улыбка, и простенький вид, и спокойно скрещенные руки каким-то образом состарили ее – у двери стояла женщина, умудренная опытом.

– Боря, расчет бывает всякий.

– Ну какой тут расчет, какой?

– Меня от Шатра бортануть…

Леденцов почувствовал, что краснеет. И чем больше краснел, тем больше злился – и еще сильнее краснел. Он хотел определить причину своей злости… Догадливость Ирки? Собственная беспомощность? Пустота этой затеи? Или краснел, потому что рыжий – они краснеют скоро и ярко?

– Ты пожалел меня, Боря…

– А жалость – это расчет?

– Спасибо, но ни одна женщина не пойдет, если ее берут из жалости.

– Ты не женщина, ты несовершеннолетняя! – крикнул Леденцов, делая шаг назад.

Узкая замшелая лестница на его крик отозвалась: с потолка, как обвал от выстрела в горах, затрусила пыль. Леденцов поершил жесткие волосы, шагнул вниз и сел на грязную ступеньку. На лестнице стало тихо; лишь наверху, видимо на чердаке, где стоял сундук с приданым, скрипела под осенним ветром какая-то ржавая петля.

Ирка села рядом, сильно, как всегда, прижавшись теплым плечом.

– Боря, ты хороший…

– Хороший, хороший, – пробурчал он.

– Но по жалости не женятся.

– Жалость и есть любовь.

– Нет, Боря. И убогих жалеют.

– Ты передумала?

– Нет, не передумала.

– Тогда не понимаю…

– Сегодня какое число?

– Пятое октября.

– Боря, мы поженимся точно пятого октября следующего года. Клево, как в старинных романах, а? Мы будем… это… помолвлены.

Иркины слова, полумрак стен, тишина и тепло, идущее от ее круглого плеча, вдруг успокоили Леденцова. Но она сказала еще, может быть, самое главное:

– А за меня не переживай. Народ слинял, Шатер сдох.

– Пойдем завтра в кино? – неожиданно предложил Леденцов.

– Только на любовное.

Ирка поцеловала его в щеку – легонько, прикоснувшись, словно между ними уже пролег придуманный ею год.