Текст книги "Вторая сущность (Повести)"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Отец, ты хочешь, чтобы мы поселились отдельно?

– Ага.

– Но у Весты площади нет.

– Зачем же у Весты…

– Тогда будем меняться.

– Нет, не будем. Нам с матерью и тут солнышко греет.

– Тогда строить кооператив.

– Во, уже горячее.

– Деньги у тебя, отец, есть?

– Как не быть, коли всю жизнь работаю.

– И на гарнитурчик хватит?

– И на гарнитурчик, и на абажурчик.

Генка прошелся по кухне гоголем, поскольку перед ним открылись иные прекрасные горизонты.

– Мы сразу на двухкомнатную…

– А по деньгам осилите? – засомневался я.

– Ты же сказал, что у тебя деньги есть!

– У меня есть…

Господи, или кто там, дай мне силенок. Ублажать-то приятнее, соглашаться-то спокойнее, поддакивать-то веселее… А когда родной сын глядит на тебя, как на жабу… Когда родная жена синим взглядом лезет тебе в душу – вот тогда и пошатнешься в своих устоях…

– У меня-то, Гена, есть, а у тебя?

– Что… Не дашь?

– Не дам, сынок.

Встал он посреди кухни одеревенело и ничего не понимает. Не ожидал. Щеки у него сухие, рабочие, а студено дрожат. От щек и усы задергались, как у мокрого котенка. И пулей прошила меня такая жалость, что хоть на шею ему кидайся. Отец я или аспид какой, пропади оно под сваю…

– Гена… – Я закашлялся, но все-таки окреп. – Не дам.

– Почему?

– А ты бы взял?

– Так ведь у отца…

– Хочешь начать жизнь с помощи да с долгов?

Вижу, скатилось с Генки недоумение, как шальная вода. Теперь злость пришла – взгляд хочет мне глаза выжечь, губы хотят слова покрепче выбрать, дыхание хочет вынести меня из квартиры куда подальше… И слава богу, поскольку злость есть чувство здоровое.

– Думаешь, без тебя не обойдусь?

– Обойдешься, сынок.

Генка не ответил – громом выкатился с кухни, а потом, слышу, и наружная дверь хлопнула. Горячий парень, японской борьбой занимается – на матрасиках и босиком.

Мария глаз не поднимает от говядины. И то: ножик у меня и до сих пор ненаточенный. Да какая теперь к хрену говядина… Я подошел к окну и открыл – мне чего-то воздуху стало маловато, будто на шее галстук затянули.

Начало марта, а зима стоит стопроцентная. Снегу в этом году намело столько, что и до следующего хватит. Мне со второго этажа видать, как ветки березы до наста касаются, ветерок ими водит и рисуют они своими крепкими почками неправдоподобные дули и козули.

– А если ты своим упорством любовь их разрушаешь? – тихо спросила Мария.

– Ну и бес с ней!

– Коля, да ты в своем уме ли?

– А он что – любовь покупает? Дам денег, так любовь будет, а не дам, то ее и нет?

Мария не ответила. Только вижу, что лицо ее созрело для слез. Подошел я, обнял.

– Настоящего мужика хочу из него сделать, Мария.

– Уж больно ты суров, Коля.

– А он? Ты эту Весту сколько раз видела? Три, не более. С родителями ее знакома? Шиш. Генка с тобой ранее делился? Шиш. А вот с другом Костей Дрипочкиным он душу не затворяет. Неужель родители дальше приятеля? Прав я, Мария.

– Правда всегда посредине, Коля.

– Как так?

– Каждый человек прав, и каждый человек не прав.

– Викторину загадываешь, Мария.

– Неужели ты думаешь, что у одного может быть вся правда, а у другого ее ни капли?

Глянул я на Марию позорче – не нагляделся за года. Новгородская она, основательная. Сидит на кухне и смотрит себе на говядину, а видит еще кое-что. Правда всегда посредине… Может, оттого и грудь у меня болит, что нету в ней второй половины правды?

4

Наше автохозяйство полгорода обслуживает. Между прочим, факт: автомобиль перевозит грузов поболе, чем поезда, корабли и эти самые лайнеры. А второй факт и того интереснее: двигатели внутреннего сгорания выдают энергии более всех электростанций, целиком взятых. Так что работа наша людьми ощутимая. Но верховный оценщик ее не механик с приемщиком, а водитель. Коли он пришел из рейса и слова не сказал, то все у него крутилось в нужную сторону; а коли водитель спрыгнул на землю да матюгнулся, то полетела у него в дороге та гаечка, под которой шайбочка. Тут мы недоглядели или схалтурили.

У меня организм такой: ежели я не поработаю, то и не человек. Хожу, как бурый медведь по клетке. Еда мне не жуется. Могу слово крепкое сказануть как бы про себя. Марию могу обидеть. Но уж принимаясь утром за работенку, дрожу весь от нетерпения наподобие компрессора…

Разговорился. И то: калина сама себя хвалит – я с медом хороша. Но про работу факт. Можно было и промолчать, будь работа умственной или кабинетной. Конечно, мозгой тоже приходится крутить. Но работа моя есть физическая. Растолковывать тут нечего: кто работал, тот знает, а кто не брался, тому не растолкуешь. Под машиной я потел, ты в кабиночке сидел. А коли серьезно, то тяжелее физического труда ничего нет и не надо. Кто этого не понимает, тот не только этого не понимает – тот не понимает ничего. Говорят, человек труда. Это ведь не инженер, не ученый, не бухгалтер… Чего ж так – они ведь тоже трудятся. А того, что человеком труда зовут рабочего, у которого труд физический, то есть тяжелый.

Да что попусту спорить, когда можно провести опыт хотя бы на нашем автопредприятии. Вывесить у проходной объявление: мол, требуется тыща инженеров. На второй день будет тыща. Или: мол, необходимо до зарезу тыща замов и помов. Придет три тыщи. А вот повесь призыв, что требуется одна тыща (прописью) автослесарей – придет один.

Физическая работа – тяжелая. Вот я байку крохотную поведаю – сам видел и слышал.

…Пришел к нам однажды в автохозяйство работник. Странный парень. В очках, вежливый, грамотный, а вкалывает разнорабочим на подхвате. И двор убирает, и бочки катает, и гайки крутит… И чем больше ему наваливают, тем ему вроде бы радостнее. Еще просит. Меня таким интересом защемило, что докопался я. Парень-то этот был не кто иной, как кандидат наук. Беда у него случилась – жена умерла. Так он пошел на тяжелый труд, чтобы забыться. А потом в обрубщики подался – у нас ему легонько стало. Попутно замечу, что пути к трудовому счастью лежат через механизацию труда. Ну?

Труд-то физический тяжел, да работа хороша. Во-первых, у нас тоже механизация имеется. Баллоны не вручную качаем, машины не жердями поднимаем. И станочки, и приспособления, и кран… Тельфер… А во-вторых, что должно быть бы во-первых, скучную работу я не уважаю. Делай так, будто впервой машину доверили и глядит на тебя весь земной шар. Я ребятам рассказал про старинных гранильщиков бриллиантов… Чтобы камешек играл всеми своими цветами и попутно приносил счастье, гранильщик должен работать в хорошем настроении. «Наш Фадеич весельган, любит шуточки и план». Это ребята придумали. А слово «весельган» только по внешности похоже на «хулиган».

В понедельник мы волохались с «БелАЗом». Мамонт еще тот, на нем двигатель тракторного типа. Подустали, но банный свой день соблюли – по понедельникам мы садимся бригадой и обсуждаем минувшую неделю. Взаимные упреки и разные намеки чтобы не копились.

Собрались мы в комнате отдыха. Ребята сидят смирноватые. Лишних три часа отмантулили, хотя я и был против, да Кочемойкин всех завлек.

– Мы сперва ударим, а в конце поправим, – начал я по заведенному обычаю. – Валерка, ты рессору к «газику» новую поставил… А и в старой можно листы заменить. Этак в стране никаких рессор не хватит.

– Спешили ведь, Фадеич.

Валерка, шинщик, парень высокий, тонкий и лохматый, да ухмыляется во весь свой гигантский рот.

– Эдик, между нами, слесарями, ты завтракаешь?

– Не успеваю, Фадеич.

– И в обед съел полсупа да кашу. Подохнуть хочешь?

– Фадеич, я для фигуры.

– Учти, не перестанешь поститься, начнем кормить тебя в складчину.

Эдик, автоэлектрик, копит на «Москвич», посему копейку бережет. Тоже парень видный, и лоб у него крутой и широкий, как бы эмалированный. И родители у него люди непростые. Готовили его в дипломаты, а вышел неплохой ремонтник. Одет с импортной иголочки, курит сигареты из черт-те каких пачек – тут он не экономит.

– Василий, клапана водителю Харину регулировал?

– Было дело.

– И пятерку за это хапнул?

– Не хапнул, а он сам дал.

– Это со своего-то, с трудяги?

– В карман сунул – на пиво, говорит.

– Где пятерка?

– По назначению.

Я достал пять рублей одной бумажкой, положил перед Василием:

– Завтра отдай.

Он схватил ее, как коршун цыплака, и бросил мне.

– Зря, Фадеич, давишь на психологию.

Обиделся. Значит, отдаст. Василий, моторист, тридцати лет, парень плотный и серьезный, да вот как ушла жена, загрустил. Ему как бы работать не для кого. Худо: на кой черт тогда бригада, коли пустое место жены заслонить не может?

– Николай, ты не надувайся, но не пойти ли тебе в школу?

– В какую школу?

– В вечернюю, в восьмой, скажем, класс…

– А чего?

– Тянешь ты бригаду по грамотности вниз.

– Фадеич, у тебя тоже семь классов.

– Меня-то в школу вряд ли примут из-за пенсионного возраста. А тебе всего тридцать восемь.

– Не выставляй меня на посмешище, Фадеич.

– А ты? Весь отдел кадров мрет со смеху над твоим заявлением. Пишешь, что ввиду, мол, кредитного отпуска жены…

От бригадного хохота рыбки в аквариуме чуть не задохлись. Надо сказать, что в комнате отдыха кроме рыбок есть цветы, пальмы, пара фонарей зеленых и столы с журналами и пешками. Рыбки-то что – Николай покраснел от натуги. Думаю, отбой нужен, а то Валерка уже вспоминает про медпункт, где Николай жаловался фельдшерице, что болит у него в перепонках.

– Потом мы, Коля, с тобой этот вопрос подработаем.

Николай, окрасчик, мелковатый и белобрысый, не только мой тезка, но и мой землячок. Три деревни стояли на трех горах: Малое Дурашкино, просто Дурашкино и Большое Дурашкино. В Малом народ жил ничего себе, приемлемый. В просто Дурашкине собрались мужики работящие и дальнозоркие – два ученых из них вышло, инженера́, зубной врач и один бригадир экспериментально-ремонтной бригады – это я про себя. Ну а в Большом Дурашкине, прости господи, дураков навалом получилось. Николай-то оттуда, из Большого.

– Матвеич, в выходные балдел?

– Чего там…

– Матвеич, ты помоложе меня всего на три года, посему не буду читать тебе стишки: кто водочку не пил, тот до пенсии дожил…

– В водке нету витамина, – ухмыльнулся Валерка, во весь свой гигантский рот.

– И ты, Василий, тоже… Не купил небось на пятерку брынзы Эдику, а к ларьку поволокся.

– Я не ем брынзу, – сказал Эдик сердито.

– Ребята, вы же знаете, что я не словотреп. Могу и выпить, коли повод нужный. Но к трезвости призываю.

И я поведал им байку, мне мужик во дворе рассказал…

…Явился на работу забулдон с такого похмелья, что от его дыха вахтерша окосела. Идет это он по цеху, и на уме у него одно всем понятное. Глядь, приятель навстречу с банкой кондехает. Забулдон интересуется, что налито в банке-то. А спирт, мол, отвечает приятель, не хочешь ли хлебнуть? Забулдон банку-то хвать быстрее пули да и хлебнул досыта. Приятель банку вырвал, но поздненько. Свалился забулдон, и в больнице не откачали – помер. Какой-то там дихлоретан выпил. А приятеля судили за убийство по рассеянности. Зря, между прочим, поскольку он пошутил, как нормальный с нормальным. Короче, два человека из жизни выбыли – один временно, второй постоянно. Из-за водочки. Ну?

– Из-за дури, – сказал Кочемойкин.

– А дурь с бутылкой ходит в обнимку, – ответствовал я, зыркнув на Матвеича.

Плотник он крепкий, и вид у него дубленый. В свои годы другие авторемонтные специальности усвоил. Правда, хромает в буквальном смысле на правую ногу.

– Кочемойкин, а к тебе есть разговор длинный, но потом. Ну, теперь шуруйте камешки в мой огород.

– Работаем медленно. – Кочемойкин первым бросил.

– Мы с тобой поговорим, – уверил я.

– У меня того… в субботу день рождения, – сказал Матвеич, вроде бы сильно в этом сомневаясь.

– Придем! – Эдик хлопнул его по плечу.

– Умеренно отметим, – согласился и я.

– Аккумуляторы мы выбрасываем, а их бы перебрать, – дельно подметил Валерка.

– Фадеич, а заработки ты обещал повыше, – сказал Кочемойкин.

– Погоди, бригада еще мало существует. А вообще-то, ребята, дело не в заработках.

– В чем же? – залыбился Кочемойкин.

– Для Фадеича все дело в плане, – очнулся от дум Василий.

– И не в плане, – разъяснил я.

– В престиже, – подъелдыкнул Валерка.

– В почине, чтобы прославиться на всю страну. – И Эдик туда же.

– Бесплатных починов не бывает, – не согласился Матвеич.

– В буфете селедкой торгуют. – Тезка мой Николай не остался в стороне от разговора.

Подначили меня и глядят, чем буду крыть. Ну, думаю, тоже крючок закину:

– Все дело, ребята, в правильном притыке второй сущности к первой. Ну?

5

К своему дому теперь я подходил с какой-то пришибленностью. Укористые глаза жены, Генка молчащий…

В передней Мария чуть не придавила меня к стенке. Сама пунцовая, шепчет про какого-то гостя, который якобы сидит в комнате. Ну, я зачесал две волосинки на третью. И вошел.

Чай пила небольшая беленькая дамочка, которую я никогда не видел, но сразу узнал, поскольку чистая копия Весты-невесты.

– Коля, познакомься, это Лидия Аркадьевна…

Какие уж тут поскоки, коли родственниками станем. Я протянул руку и поприветствовал ее по-свойски:

– Будем знакомы, сватья. Николай я, Фадеич.

Женщина она симпатичная, лет сорока пяти. Все в ней мелкое – губки, носик, колечки белесых волосиков, – а вот глаза большущие, будто чужие, ей-богу, величиной с наручные часы, и серые с голубоватым подсветом.

– Давно бы пора познакомиться. – Она улыбнулась своими губками очень приятно.

– А коли пора, то давай, мать, полноценный обед, – предложил я Марии.

– Спасибо, Николай Фадеич, я сыта.

– Лидия Аркадьевна, все недомогания от недоедания.

– Это он шутит, – перевела Мария.

Гостья, а теперь наша сватья, глядит на меня проницательно – Марию, видать, она уже рассмотрела. Под этим ее взглядом налил я себе чаю.

– А Геннадий дома? – поинтересовалась она.

– Ушел, Лидия Аркадьевна. – Мария ответила поспешно, будто виновата в чем.

– Нет ни кота, ни кошечки, – уравновесил я спокойно.

– Какого… кота? – вроде бы не поняла она.

– Жених – это кот в мешке, а невеста – приблудная кошечка.

Гостья, то есть будущая сватья, глядит на меня с большим интересом, но чувствую, что слова мои проскользнули мимо.

– Коля, говори проще, – посоветовала Мария.

– Хочу этим сказать, Лидия Аркадьевна, что ни вы жениха, ни мы невесты толком не знаем.

– Николай Фадеич, лишь бы они друг друга знали.

– Знакомы-то всего полгода, – вздохнула Мария. – Будут ли жить-то…

– А мы сейчас это очень просто узнаем… Лидия Аркадьевна, сколько вы состоите в браке?

– Уже двадцать два года.

– Мы с Марией еще побольше. И дети наши пойдут по той же тропке.

– Современная молодежь живет своим умом, Николай Фадеич.

– А вы слыхали, Лидия Аркадьевна, пословицу про яблочко и яблоньку?

– Ее все знают.

– Знают, что яблочко от яблоньки недалеко падает, да не все знают, что оно падает так близко.

Одета Аркадьевна во все новое, привлекательное. На ней костюмчик шерстяной, ручной вязки, а грудка замшевая. Под ним кофточка воздушная – дунь, она и взовьется до полного оголения. Сапожки чистые, белые, тоже дай бог. Это не считая шубы в передней, из натурального хищника. И духами пахнет на всю квартиру. Коли брюква такова, какова на вкус тыква? То есть каков супруг-то?

– Николай Фадеич, в Весте мы воспитывали склонность ко всему хорошему.

– А мы подошли с другого боку.

– Как… с другого бока?

– Мы отваживали от всего плохого.

– Ну а как же хорошее?

– А коли человека отвратить от плохого, то к хорошему он сам придет.

– Надо же молодому человеку привить главные понятия. Например, любовь, труд, счастье…

– Этих прививок мы не делали, – признался я.

– Как же так?

– Так ведь эти прививки с них, что вода с масла. Пожуют да выплюнут. Поскольку внушаем им про чужое счастье, про чужую любовь…

– В чем же тогда, Николай Фадеич, заключалось ваше воспитание?

– В подталкивании, Лидия Аркадьевна, в подпихивании.

– Куда?

– К самоличному опыту. Чтобы парень сам шел к пониманию этой самой любви и тому подобного счастья.

– И вы знаете, как… подталкивать?

– Знал бы – меня бы академиком назначили. Мы Генку просто растили, личным примером.

– Одним личным примером не воспитаешь.

– Еще как. Ребята, в сущности, есть обезьяны. Живут по-родительски. Чуть хуже, чуть лучше, но подобно.

– У хороших родителей бывают плохие дети, Николай Фадеич.

– Не бывает, за это я и расписаться могу.

– Педагоги утверждают…

– Не верьте. Повадки ребят вроде оборотной стороны пятака. Коли тут пять, то на обороте десять не будет. Парень – хам, обернись на папашу и найдешь то же самое хамство.

– Значит, Геннадий на вас будет походить?

– Только я лысый, а он усатый.

– Выпейте еще чашечку, – предложила Мария, у которой откуда что взялось: и варенье двух сортов, и пирожки слоеные, и конфеты семирублевые…

А я вдруг набычился, будто в нос мне пыхнула труба дизеля. Сижу как чурка еловая. «Значит, Геннадий на вас будет походить?» И в лице ее такое сожаление писано, что без фар все видать. А на кого ж ему походить – на кадровика Чурочкина? У меня ребят трое, и все на меня похожи, как оловянные солдатики. И работу любят, и с женами живут крепко, и лысеют в свой срок… Чего ж она хочет? Чтобы мой Генка со временем в принца африканского превратился?

– Странно-странно, тетка Анна, – сказал я как бы про себя.

– Николай Фадеич, но я вас иногда не понимаю.

– А вы переспрашивайте, – посоветовала Мария.

– Это у меня от смешения разных языков, Лидия Аркадьевна.

– Вы знаете языки? – удивилась Лидия Аркадьевна, будто я фокус ей показал.

– Три изучил. Родом я из деревни Дурашкино. Не бывали?

– Не пришлось.

– Там я впитал язык деревенский. На войне усвоил язык военный. Ну а в городе, ясно, городской. Вот они и путаются.

– Лидия Аркадьевна, – встрепенулась Мария, – нам ведь надо и о деле поговорить. Они заявление уже подали…

– Да-да…

Но я-то вижу, что не «да-да». Грызет ее то, с чем она пришла, как червь антоновское яблоко. Просторные глаза не небом весенним голубеют, а ледком непротаенным холодеют. Что ж это за будущая сватья, язви ее под сваю? Подарил любимой сватье бархатное платье…

И тут у меня в голове прояснилось – эх, старая я рессора. Генка сказал Весте, а Веста матери. О моем якобы жмотстве. Вот она и пришла провентилировать вопрос, да мнется, поскольку дело денежное.

– Лидия Аркадьевна, у нас в семье такое положение: принес за пазухой камень – клади перед нами.

– У меня камень? – игриво удивилась она, будто ее ущипнули.

– Я ж не слепой.

Меж нами произошла молчаливая заминка. Мария притаилась, точно мышка, видать, догадалась, о чем будет разговор, и стыд ее одолел неописуемый. Я уперся в гостью взглядом крепким и требующим. А сама гостья потупилась по-школьнически и маленькой ручкой теребит обертку от конфеты, на которой верблюд в пустыне изображен.

– Я пришла к вам с просьбой, – тихо сказала Лидия Аркадьевна, будто в пустую чашку дунула. – Давайте вместе не допустим этого брака…

– Зря мужчина веселился – кирпич на темечко свалился.

– Вам Генка наш не нравится? – пришла в себя Мария.

– Поймите меня правильно, – заторопилась словами Лидия Аркадьевна. – Разные они люди. И по характеру, и по воспитанию, и по образованию.

– И все? – поинтересовался я.

– Что все?

– Еще по чему они разные?

– А разве мало?

– Тогда я вам байку расскажу, мне один мужик забубенный поведал, поскольку разговор без байки – что сказка без зайки.

…Статные молодожены пошли в турпоход, в пещеры. Ну и заблудились – там же ни хрена не видно. Сперва съели бутерброды, потом кильку в томате, а уж затем изгрызли концентрат «суп перловый». Помощи нет, сквозняки, и жрать хочется. Он-то взял ее ручку, якобы поцеловать, да палец молодыми зубами и отхватил. Потом второй… Верите ли, когда их нашли, то картина была такова: женский скелет, и он, посвежевший, поскольку нет ничего слаще мяса любимой. Жуткий случай. Но вторично он не женился – говорил, что сыт женщинами по горло. Ну?

– К чему вы рассказываете анекдоты? – Лидия Аркадьевна даже недопитую чашку двинула от себя.

– Так ведь у них и характеры совпадали, и воспитание, и образование. А сожрал ее за милую душу.

Лидия Аркадьевна дышала тяжело. Беленькие щечки запунцовели – видать, сердитая кровушка прилила к ним. Глаза вроде бы стали еще больше, хотя уж и некуда. В сущности, приятная женщина. Лучшей бы сватьи и не надо. Да вот не сходимся – стоят меж нами разные характеры да образование с воспитанием. А ум меж нами не стоит. Может, оттого и не сойтись?

– На чем же будет держаться их семья? – погромче спросила Лидия Аркадьевна.

– Вы про души забыли, – тихо, как бы успокаивая, сказала Мария.

– Ах, душа! Что такое душа, вы знаете?

– Знаю, – серьезно ответила Мария. – Душа есть у того, кому больно.

– Господи, лягушке тоже больно. Душа у нее?

– Нет, она лишь свою боль знает. А душа знает и чужую.

– Ну и что, и что!

– Душа – это способность к сопереживанию, Лидия Аркадьевна. А значит, и к любви.

Мне бы век не сказать так складно, хотя думаю то же самое. У Марии десять классов, но это я так, к слову. Ишак окончил институт, теперь ослом его зовут. Не в классах дело. У Марии та самая душа, про которую она говорит, в девчонках была и до сих пор не потеряна. Новгородская она, Мария.

– Не понимаем мы друг друга. – Лидия Аркадьевна встала.

– Это дело молодых, а не наше, – заключила разговор Мария.

Чудеса на белом свете: Лидия Аркадьевна желает своей дочке добра… А делает худо, любовь рушит. Я желаю Генке добра… А пакость ему сотворил, копейки не дал. Где же в нас Марьины души, к сопереживанию готовые?

6

В тот день на мою долю пришлась коробка скоростей – не коробка, а черту тетка. Инструментом поработал до полного удовлетворения – к концу смены возьмусь за металл, а боль из ладони по руке аж в шею отдает. Оно и хорошо: мужик должен уставать.

Ученые, слава богу, догадались – небось опыт поставили, – что без физического труда мозг наш местами хиреет. То-то я замечал у тунеядцев дурь безразмерную. А ученые, чтобы мозг сохранить, ударились в спорт. Но я другое добавлю…

Городской житель тоскует по природе, кто, конечно, еще помнит ее. Физическая работа соприкасает человека с природой напрямую, поскольку тут имеешь дело с землей, деревом, кирпичом… Я вот с шестернями весь день бился, с металлом, а металл-то тоже есть природа, поскольку он из земли нашей добыт. Вот я к ней, матушке, и прикоснулся.

Только это мы закончили ремонт, стоим чистые и переодетые, как подчаливает ко мне кадровик Чурочкин и ведет речь о подшефной школе, о нашей экспериментальной бригаде, о моей рабочей чести… А сам меня к уже гудящему автобусу подталкивает. Пришлось ехать.

Наше предприятие опекает ближайшую школу. Чтобы, значит, прививать ребятам любовь к труду и заманивать к нам. Но кроме меня поехал народ и с других близлежащих мест: кибернетик от ученых, механик с макаронной фабрики и знатный сборщик, герой труда…

Вошли мы в зал, где скопилось три восьмых класса. Давненько я не видал ученичков вот так, лицом к лицу и массой. Свои-то выросли. А тут уперлись в нас взглядами неотвратимо. Такие самостоятельные, свободные, ничем не удивленные. А двое, впереди сидящие, даже и наглые: один, курчавый, в очках, глядит на меня строго, будто он доктор, а я за больничным пришел; второй, белобрысенький, как увидел меня, так и заулыбался от щекотавшей его радости. И девиц много, хотя профессии наши не дамские, но про кибернетику судить не берусь.

Завуч нас представила, и, надо сказать, моя должность прозвучала весомо: бригадир экспериментальной бригады. Да недолга жизнь машины, у которой лысые шины…

Первым высказался знатный сборщик, мужик толковый. Про турбины такое порассказал, что ребята аж присмирели – тыщи тонн да миллионы киловатт. Их завод на всю страну гремит и за границу докатывается. Чем же я буду крыть – ремонтной ямой?

Вторым поднялся механик с макаронки – этот подвел теоретическую базу под мучнистые изделия и растолковал, чем макароны разнятся от лапши, вермишели, а также от рожков. Правда, ему был политический вопрос: почему, мол, итальянские макароны длиннее наших? Но механик ответствовал подкованно: зато, мол, наши толще.

А ученый не только ребят, но и нас удивил до крайности. Работают они над изобретением железного человека, робота, который с ношей влезает на грузовик и обратно слазит. Думаю, надо водителей предупредить – кто увидит, как такая дура лезет к нему в кузов, так и заикой сделается.

Тут и моя очередь подошла. Встал я, пригладил лысину и заматерел, как бетон. О чем говорить? О капитальном ремонте? О физическом труде, как думал утром? Или о заработках?

– Над чем ваша бригада экспериментирует? – вдруг спросил очкастый, доктороподобный.

Расскажу. Как я думал-думал и надумал, что работа и человек неправильно взаимно расположены; что надо плясать от человека к работе, а не наоборот: что надо не человека подчинять работе, а работу человеку; что хочу в бригаде все перешерстить в подобном духе и в том же направлении… Это ребятишкам-то? Да разве они этого от меня ждут? А вдруг ждут и сами того не знают? Я-то вот хочу повернуться лицом к людям… А ребята что – рыжие?

С ними ведь как о работе говорят? Бодягу заведут – чихать охота. Ребята умом понимают, что без труда не вытянешь рыбки из пруда, а сердцем-то чуют, что труд есть как бы часть всего целого и это целое будет вся наша жизнь. Вот и надо с ними говорить о жизни и ее образе. Как жить да зачем. А об этом и не говорят, стесняются или не умеют.

– Ребята, – сказал я для зачину. – У кого мозоли плотные, у того и портки модные.

– А что такое портки? – спросил очкастый.

– Джинсы, – перевела завуч, застеснявшись.

– Труд, – продолжил я язычно, – всей работе голова. Бывают работнички – оторви да брось. Я вам байку поведаю, между прочим, наблюдаемую самолично в одной энской конторе.

Байку мою выслушали с любопытствующим сопением…

…Один работничек ежедневно отлучался из-за своего стола на часик-другой-третий… Начальник к нему с претензией, а работничек на свои бумаги ссылается: мол, коли на столе лежат, то я тут. Да бумаги-то не человек. Тогда стал работничек пиджак оставлять на спинке стула: коли пиджак висит, то я тут. А начальник ему резонно и в том смысле, что можно и второй пиджак приобрести. Тогда работничек шляпу положил на стол: коли бумаги, пиджак и шляпа, то я тут. А начальник возражает, что, мол, мы зарплату не шляпе платим, а личности. Тогда работничек принес охапку сена, набил в пиджак, надел шляпу, нарисовал на бумаге среднестатистическую личность и посадил вместо себя чучело. И он гуляет, и начальник доволен. А?

Среди ребят веселый шумок горохом покатился. А я закрепляю позиции.

– У нас в бригаде автослесарь Кочемойкин, моторист Василий, шинщик Валерка, плотник Матвеич, окрасчик Николай да автоэлектрик Эдик. Не люди, а первый сорт!

Я передохнул, косясь на стол, – завуч глядит на меня с завидным интересом, хотя и вопрос на лице есть.

– Возьмем Кочемойкина. Дай ему полтонны железа да молоток – он единолично соорудит того самого робота, про которого товарищ ученый поведал. И робот Кочемойкина будет не только на грузовик взбираться, но при этом и песенки напевать. Мужик – золотые руки. Недостаток есть: живот у него такой, что им автобус возможно поддомкратить.

Ребята, конечно, завеселились. Ну и мне потеплее стало.

– Тогда почему он работает с автобусами, а не на заводе роботов? – спросил белобрысенький, улыбчивый.

– Отвечаю: чтобы доехать до завода роботов, надо сперва автобус иметь.

Вопрос, что был на лице завуча, разросся до восклицательного знака. Ученый глядит на меня обидчиво, будто я из его робота винтик вывернул. Механик с макаронки – между прочим, тощий и длинный, как макаронина, – остался при лице серьезном и как бы безжизненном. Только знатный бригадир улыбается и как бы намекает: мол, давай, Фадеич, шуруй.

– Теперь возьмем Валерку. Тоже парень – золотые руки, хотя иногда бывают как крюки. Так ему всего двадцать два. Что он делает по ночам? Изобретает вечный аккумулятор. Чтобы давал ток, пока не развалится. Недостаток есть: у него рот до ушей, хоть завязочки пришей.

– Так он несимпатичный? – жалостливо спросила девчушка с сережками.

– Это почему? У клоунов в цирке рты до ушей, а мы их любим.

– Вечный аккумулятор теоретически невозможен! – умненько крикнул сзади кто-то умненький.

– А ты приходи к Валерке и растолкуй.

Шуму в зале прибыло. Ребята вроде бы заспорили, только уж я не вникал, не до этого.

– Расскажу про Матвеича, плотника. К нему на квартиру заходить не советую. Такие рожи из дерева понаделаны, что волосы на голове дыбятся от страха. Но есть чучела и приятные. Дай ему бревно – вытешет ракету, дай полено – будет кукла, дай щепку – сделает ложку. Есть, правда, недочет: любит пиво бочковое.

– А что он у вас делает? – засомневался белобрысый хохотун.

– Кузова для грузовиков. Конечно, у него не кузова выходят, а чистые фаэтоны.

Скосился я на своих товарищей: завуч дробно и нетерпеливо постукивала карандашом по столу, будто я не выучил урок; ученый теперь глядел на меня так, будто я робот, позабывший все команды; макаронщик сидел хмуро, как макарон сырых поел; а знатный сборщик улыбается – весело ему, как и ребятам.

– Теперь про Эдика, электрика. Голыми руками берет провода в двести двадцать и не моргнет. Не обедает по три дня, как верблюд. Фонарик у него сделан карманный – может самолет ослепить. Машину личную приобретает. Но, само собой, есть недостаток: дипломатом хочет заделаться.

– Разве это недостаток? – спросил курчавый в очках.

– А кто ж за него в бригаду? Ты, что ли?

– Почему он не обедает? – какая-то девчоночка заинтересовалась.

– За границу же поедет, а бизнесмены нынче тощие.

И я глянул на механика с макаронки, который сидел и наверняка переваривал свою продукцию.

– А вот моторист Василий по звуку скажет, что и где барахлит в двигателе. Сильный, как кран-тельфер. Столитровую бочку с бензином перышком бросает в кузов. В дружине ходит. Шпань и пьянь от него рассыпается. Вот, мол, Васька-Дизель идет. Ну и недостаток имеется – от него жена ушла.

– Почему ушла? – спросили сразу три барышни.

– Брюнет подвернулся. Да была бы умной, не ушла.

Я перевел дух – у меня, слава богу, один неучтенный остался, но для характеристики человек трудный.

– Ну, и есть в бригаде окрасчик Николай. Работу держит, краску с закваской не спутает. Но, скажу вам, ни читать, ни писать, ни считать не умеет. Чистый пень.

– Не может быть! – отозвалось несколько голосов.

– У нас же обязательное среднее образование, – уже сердито встряла завуч.

– Миновало его среднее образование. Скажу вам по секрету, Николай-окрасчик вроде бы не человек, а инопланетянин. Поэтому и не знает ни грамма.

Ребята зашумели все и враз, требуя пояснений.

– Мы, конечно, его не проверяли, но Валерка утверждает, что этот Николай к нам с луны свалился.