Текст книги "Вторая сущность (Повести)"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Какую работу? – задумался Серега.

– А хрен его знает, мужик-то смурной.

– Эй, работнички! – гаркнул Семен Семеныч Гузь.

Женские кожаные пальто привезли. В длинных гробоподобных коробках. Мы с Серегой перекидали на стеллажи за милые глазки. И от физического труда стало на душе полегче, а то Серега меня совсем запугал. Вячик-то уже кажется натуральной зверюгой. Когда мы сели это дело перекурить, я спросил:

– А как Семен Семеныч к нему?

– Заискивает.

– Это с чего ж?

– Видал, какие рядом склады? У Гузя верхнее образование. Он мечтает заделаться управляющим всем складским комплексом. А от Славкиного папаши многое зависит.

– Так, карьерист, – задумался я.

– Ты, Фадеич, мужик неплохой, хотя и старик.

– Не любишь стариков?

– Я терпимо отношусь, а Славка давить их готов.

– Таких, как этот Славка, выпускать надо к людям в наморднике.

– Из-за стариков?

– А знаешь, кто не любит стариков? Хапуги.

– При чем здесь хапуги?

– При том. Хапуга, по-научному – мещанин, привык все хапать. И ему кажется, что он и молодость себе хапнул. Вроде дефицита. А старик вроде бы хапнуть не сумел. А коли так, то плюй на старика, как на прошлогоднюю моль.

– Ну и злой ты, Фадеич.

– Будешь злой, коли напарник дурной.

5

Злой ли я? Добрый ли? Несуразные вопросы, молодого парня достойные. Потому что зло-добро вроде перевертыша – это как глянуть. Они, между прочим, друг без друга не ходят, наподобие пары колес на одной оси.

Да хоть бы и злой. Еще надо разобраться, что это такое. К примеру, в газетах пишут: «На злобу дня». На злобу, а не на радость. И правильно делают, поскольку закавыка не в самой злости, а в том, против чего она бушует. Коли против негодного, так дай бог ей сил, злости-то. Между прочим, злость – чувство здоровое. Это не горе, от которого и помереть можно. А от злости только аппетит прибывает.

Теперь всюду о добре говорят, поскольку мода. Допустим, вопрос: «Что вы ставите выше всего в жизни?» Ответ: «Доброту». Да я и сам с профессором, на эту тему препирался. Однако пришлось мне в жизни встретить немало людей, которым наша всеобщая доброта вышла боком. Вернее, они ее приспособили умеючи. Посему и пили, и работали спустя рукава, и эгоистами жили, и судьбы детей корежили, и в равнодушии глохли… Идти к ним с добротой? Да не добра им надобно, прости господи, а зла. Им зло пойдет на пользу, зло! Чтобы тряхануло, перевернуло да заново на путь истинный поставило.

Вот и перевертыш – зло коснулось и добром обернулось.

Если у кого есть подозрение насчет моей личной злобности, то будьте здоровы. Поскольку всему народонаселению желаю счастья. Однако по земле еще ходят такие паршивые людишки, о коих скажу откровенно: хочется мне, чтобы они шли-шли да споткнулись.

Взять хотя бы склад. Чудеса в решете, а сверху тряпочка. Ведь мы с этим Вячиком даже не обозвались. Однако произошел переполох из-за пары блох.

Утром Семен Семеныч Гузь меня спрашивает внушительно:

– Что там у вас со Славиком?

– Коробка одна со шляпами упала…

– Ну и что?

– На мою лысину, – добавил я с уточнением.

– Почему ж он на тебя жалуется?

– Обидно ему, что я жив остался.

Семен Семеныч глядит на меня неодобрительно. Это я по трубочке вижу, которую он сложил пухлыми губами. Между прочим, когда он вникает в свои накладные, то губы тоже сворачивает. И можно судить, по душе ли ему товар.

– Николай Фадеич, что ты должен делать на склада?

– Круглое катить, плоское тащить, а вертикальное класть горизонтально.

– Вот и действуй, а смуту в коллектив не вноси. А то…

– Что?

– Расстанемся по сокращению штатов.

Язви его в пупок, захотелось и мне сложить губы трубочкой. Правда, у меня она такой жирной бы не вышла. Заместо трубочки предложил ему байку послушать – мне один мужик иногородний рассказал.

– Работать надо! – разозлился Гузь, как индюк какой.

– Да она коротенькая…

…Баечка с тем мужиком произошла. Надо было сократить в конторе одну единицу за ненадобностью. Стали думать да решать. Иванова нельзя – сродственник самого́. Петрова нельзя – анонимщик, жалобами запрудит. Сидорова нельзя – хулиган, еще морду где набьет. Салазкина нельзя – дрянцо человек, на все способен… И так далее и в том направлении. Дошла очередь до этого иногороднего мужика. Человек хороший и порядочный, жаловаться не будет, специалист первый сорт, куда хочешь его возьмут… И сократили. Ну?

Есть люди, которые прямых речей не признают, а подавай им намеки. Для таких моя баечка – что для музыканта балалаечка. Не знаю, чего кладовщик из нее понял, только сердитую трубочку распустил при помощи некоей улыбки. И голосом, которого я и не подозревал, – мягоньким, как свежая ветошь, – проворковал:

– Фадеич, работой твоей я доволен. Но не приставай к Славке.

От такой постановки вопроса у меня в носу засвербило. Это надо ж так носиться с парнем, и только потому, что он сынок туза.

– Отныне молчок. Подавлюсь, а слова ему не скажу.

– Между нами, чем он тебе не понравился?

– Подозрительный шибко, между нами.

– Э, в каком смысле?

– Его, того гляди, злоба задушит…

– Люди разные, Фадеич.

– Какой-то ненатуральный…

– Позер, как большинство молодежи.

– Неприятный, будто осьминог вылезший…

– А ты что, зятем его берешь?

Мне и крыть нечем. Серегины сведения огласить негоже, хотя кладовщик небось все знает. А уж про ноготь и вовсе помалкиваю.

– Коли так, Семен Семеныч, то я этот орешек раскушу.

– Какой орешек?

– Про Вячика-то.

– Каким образом?

– Еще не знаю.

– Вот что, Фадеич. На вверенном мне складе хранятся большие материальные ценности. Кадры должны быть проверенные. Если что узнаешь, сразу сообщи.

Эк перепадец – от увольнения до помощника. А глаза его глядят с холодным намеком: мол, старому дураку захотелось сахарку. Сыщиком надумал заделаться. Да вдруг хлоп меня по плечу с улыбкой шире кузова:

– Фадеич, да ты сам подозрителен!

– Елки-палки, лубяные мочалки.

– Не то хороший человек – не то плохой, не то сейчас живешь – не то от прошлого века остался, не то умный – не то дурак…

– Верно, Семен Семеныч.

– Что верно?

– Все это вместе я и есть.

– Да ты еще и философ.

Слыхал подобное словечко. Философом зовется тот, кто любит размышлять обо всем, что видит. Для дурака это слово обидное, а для умного в самый раз.

– А ты, Семеныч, разве не философ?

– Я кладовщик, – усмехнулся Гузь.

– Этим занята твоя первая сущность, а вторая?

– Какая вторая сущность?

– Товаром занято твое тело, а чем занята душа?

Он посмотрел на меня взглядом, считай уже третьим: первый был при суровом разговоре, второй после байки, а теперь вот еще один, пронзительный. На эти три взгляда я бы мог дать три совета, весьма ему пользительные: меньше есть, более работать и еще более думать. Вот бы сразу и потощал и, между прочим, в философа бы превратился.

– У меня, Фадеич, душа с телом едины.

– Твое счастье.

– А у тебя они раздельны, что ли? – спрошено с усмешечкой.

– Ага, вроде санузла с ванной. И тело, между прочим, имеет много приятностей. И хорошую пищу, и душ, и квартиру, и одежу… А что я имею?

– Ты разве не тело? – спрошено уже без усмешечки, с недоумением.

– Нет.

– А кто же ты?

– Не знаю.

6

Псих, сынок директора, йог – все это закопать и песочком забросать. Необычно вогнутый ноготь его не давал мне покоя. Ведь недавно видел подобный. А где – отбило. И какой-то голос из моего нутра подначивал: мол, как только вспомнишь, так тебе жуткая тайна и откроется. Чего вспоминать, какая тайна, на хрена мне все это?..

Лектор, который в жилконторе выступал относительно «летающих тарелок» и тому подобного, долго говорил про одну закавыку, называемую интуицией. Вроде бы мозги работают сами по себе, а эта интуиция сама по себе. И мозгам даст сто очков вперед – пока те шевелятся, она уж догадалась.

Тогда я лектору не возразил. Однако этой самой интуиции сто лет в обед. Известна она людям с пещер и называется просто – догадка. Да и пословица есть пригожая: «Думать хорошо, а отгадать и того лучше».

Ученых я понимаю – они хотят вычислить, как эта интуиция срабатывает. На каком таком горючем и с каким таким двигателем. Но ученые пляшут от мозгов. Тогда вопрос. У нас якобы пять чувств, а чем же мы замечаем, допустим, атмосферное давление, электричество в воздухе, лунное притяжение?.. Носом, что ли? А как чувствуем ход времени? Уж не говоря про угадывание чужих помыслов, иногда весьма скрытых..

Или возьмем девицу какую из сивой глубинки да с мизерным образованием. А в любви ее не провести – сразу фальшь в парне ущучит. Как – и сама не знает. Но не рассудком. Сердцем, говорят.

Да что там девицы, когда есть примеры повесомее. Животные, допустим. Ученые говорят, что у них мозги не варят, поскольку их мало. И то: у некоторых и головки-то махонькие. А как же они поступки совершают, и не глупые, между прочим? А как они угадывают пожары, землетрясения, смерть хозяина?.. В Тихой Варежке у одной старухи корова три ночи мычала, как плакала. А на четвертую старуха померла. Чистая интуиция, как родниковая водица.

Нет, тут наши полушария ни при чем. Думаю, что мы понимаем непонятное всем нутром, включая кровь. Главным образом, все недоброе и худое. Радость-то редко кто умеет предугадать. А вот горе или какую пакость… Потому что засело в нас это еще с древнепещерных времен – иначе бы не выжили. Вот теперь от тайного страха и встает шерсть дыбом автоматически. То есть интуиция.

К чему рассуждаю? Кто о чем, а нищий о мыле. Ну а я про ноготь. Второй день хожу и поджидаю, когда это моя интуиция что шепнет. И вспомнилось…

Был в моей жизни краткий момент заводской жизни. Токарил немного. А Три Ивана, то есть Иван Иваныч Иванов, простой токарь, жил на правах бога. Поступила как-то тьма бракованных узлов для переделки. Коли их разбирать, да исправлять, да заново собирать, то ни времени, ни токарей не хватит. Начальство призвало Три Ивана. Мол, выручай. Он желает подумать. Думай. На второй день где Три Ивана? Не вышел на работу. На третий день где Три Ивана? В кино пошел. На четвертый день где Три Ивана? Пиво пьет. На пятый день явился, встал за станок и сварганил приспособление. Рацуха, то есть рационализация. И с этой рацухой мы все узлы за пару дней восстановили без всякой разборки. Ну?

Это я себя спрашиваю, поскольку хожу, как тот Три Ивана в поисках рацухи. И не знаю, нашел ли, интуиция ли меня кольнула, или черт попутал… А может, они все трое по мозгам моим шибанули. Только пошел я в отдел кадров и выпросил Вячикин домашний адрес – наплел, что деньги ему должен немедля вернуть. Дали. Вячеслав Андреевич Коршунок. Какой там Коршунок – коршун когтистый.

На всякий случай поужинал я сытно. И вот пример этой интуиции под рукой – кажись, жевал и глотал по-обычному. А Мария спроси:

– Никак куда навострился?

– Как узнала?

И жду ответа с лупоглазым интересом, поскольку для меня теперь это проблема номер один.

– Глотаешь ты не жевамши.

Подобный ответ есть женский и к интуиции некасаемый. Да и неправда – жевал маленько.

– Хочу пройтись, Мария. В затылке чего-то постукивает…

– Уже стемнело.

– На полчасика.

– Никак задумал чего?

Я чуть было не спросил: «Как узнала?» Каркнула ворона громче патефона. Но лицо сделал черствым, как недельный хлеб.

– Сказал же – прогуляться.

– Глаза у тебя неспокойные…

Умная женщина Мария, но в данном факте до интуиции у нее дело не дошло. По жеванию догадалась, по глазам… А вот был у нас в автопредприятии Федька Цицирошин – трепач первый сорт. Такие пули отливал, но лучше всего умел деньгу стрельнуть якобы в долг. Конечно, люди не дают, поскольку не верят. Так у него, стервеца, интуиция была высокочастотная. Ответишь, что, мол, денег нет. А он и выдаст: «Как же нет, когда в правом кармане лежит чирик». То есть червонец. Ну и дашь ему рублевку – за подобную интуицию…

На улице темно и мозгло. Хотя такая погода в городе и не страшна, а противно. Не люблю я осень – мерзну. В плаще ходить поздно, в пальто на ватине рано, а молодежную куртку я не надену, поскольку не спортсмен. С головным убором тоже морока: в кепке я выгляжу ядреным корнем, шляпу век не носил, а мою шапку барашковую с кожаным верхом надевать не по сезону. Хоть платком бабьим повязывайся.

Да и зачем иду, куда? Не иду, а, что называется, прусь. Разум-то мой этому препятствует, а ноги несут, как не мои. Знаю ведь, что кончится дело форц-мажором. Подобное в моем бытии уже происходило, и, между прочим, не раз. Случалось, что и бивали…

Я позвонил в квартиру – дверь солидная, обитая, узор из медных шляпок составлен. Ждать не пришлось, поскольку на пороге стоял пожилой дядя такой солидности, что куда там наш Гузь. Лицо красное, мясистое, но добродушное. Правда, насупленные лохматые брови чуть его карабасили. Или барабасили. А брюки на подтяжках, широкие, как фитили от лампы-семилинейки. Натуральный директор.

– Вам кого? – спросил он трубой. – Сынка вашего, Вячеслава.

– Сейчас он из-под душа выйдет. Проходите…

Я шагнул в переднюю. Девчушка лет десяти выглянула и крикнула, видать, в ванную: «Славка, к тебе гном пришел!» Ну что ж, гном – животное неплохое.

Конечно, запасной скат я взял, то есть причину моего прихода заготовил. Мол, зачем пришел? А давай, мол, Вячик, изловим ту черную кошку, что пробегла промеж нас. Нельзя же работать, набычившись друг на дружку. Тут он, коли в нем есть человеческое, усадит меня за чаек. А я, коли во мне есть человеческое, выложу на скатерку кулек. Он между тем весьма оттягивал мою штанину – конфеты «Трюфели».

– Проходите в комнату, – настаивает папаша.

– Тут постою, товарищ директор.

– Кто «товарищ директор»?

– Да вы же.

Он как загогочет, прости меня господи, по-бегемотски. Фыркает, подтяжками по пузу хлопает, щеки малиновые раздувает. Неужель не директор?

И тут в переднюю вошел длиннющий парень с мокрыми волосами и полотенцем на шее.

– Кто меня ищет?

– Вячеслав Андреич Коршунок? – спросил я уже на всякий случай, автоматом.

– Да.

– Извините, ошибся…

И я выскочил из квартиры: это был не мой складской напарник, не Вячик.

7

Ну? И нет слов.

Весь вечер да и всю ночь моя голова была одурелая, как бидон с пивом. Ни хрена не пойму. Наваждение ли, телепатия, или я спятил? Был мужик форсистый, пока не двинули канистрой.

Коли складской Вячеслав не тот Вячеслав, то какой Вячеслав будет складской Вячеслав? Вот уже бредятину заблеял. Короче, если наш Вячик не Вячеслав Андреевич Коршунок, то пиши пропало. Подставное он лицо с уголовным уклоном. А зачем? Тут, видать, без отпечатков пальцев не обойтись.

В своей жизни с воровским людом встречаться приходилось. Пустой народ, между прочим. Но и простой – тибрили без всяких закавык. Правда, знаю случаи, задуманные еще теми хитрованами…

После войны похаживал на толкучке мужичок в ватнике и все к золоту приценялся. Люди-то голодные были, ради хлеба все продавали. Мужичок потрет золотую вещь рукавом ватника – якобы сомневается. И не купит. Так когда его раскусили, то дома слиток золота нашли. У мужика-хитрована в рукав был вшит кусок наждачной ткани. Походит, потрет, а дома этот клок вырежет, сожжет, и золотишко выплавит. Капля, да ведь золото. Ну?

Еще я вспомнил коварный обман, что произошел в деревне Хворые Топи…

Ночью было. Обкраден сельмаг при живом стороже. Этот сторож брал с собой чай в термосе. Так ему в чаек подсыпали сонных таблеток. Он захрапел беспробудно. Ну и вытянули из магазина товары и дефициты. А следователь головастый кое-что усек… Сторож-то сам себе в чай таблеток набухал, чтобы, значит, при проверке остатков чая все было подлинно. И спал взаправду, но сперва вынес товар и взломал двери. Ну?

С другой стороны, я тоже впал в крайность. Почему непременно уголовщина? Тут и шпионаж может затеваться, и подлость какая, и на тарелке он мог прилететь, на летающей…

А под утро и здравая думка меня не забыла. Ведь проще шурупа: наш Вячик оформился на склад по паспорту того, натурального. Про трудовую книжку сказал, что, мол, утеряна. Тем более на полставку. А сам небось вкалывает в таком месте, где совместительство запрещено. Ну и наплел на складе, что папа, йог и псих. Чтобы не приставали. Вот и вся забота у дяди Федота.

Но это дело второе, а первое в том, что не видать мне теперь покоя, как сердцу перебоя. Не жить мне, пока всего не разузнаю. Такова моя подлая вторая сущность…

Семен Семеныча я обещал держать в курсе. Поэтому на второй день утром я мигнул Гузю и кивнул на кипы верхнего конфекциона. Мол, за ними.

Семен Семеныч пошел за мной:

– Ты чего, Фадеич?

– Из разведки я.

– Из какой разведки?

– Из контр. Могу поделиться разведданными.

– Ну давай, – согласился Гузь, слегка ошалевши от таинственности, поскольку глазом подмигивать я продолжал.

– Вячеслав-то не йог.

– Разве?

– Вячеслав-то не псих.

– Значит, вылечился.

– У Вячеслава отец-то не директор.

– Откуда ты знаешь?

– Вячеслав-то не Вячеслав, – оставил я вопрос кладовщика втуне, поскольку шел к главному.

– Что ты болтаешь, Фадеич?

– Мое ботало давно отработало.

– А кто же Вячеслав?

– Хрен его знает.

И я рассказал про мою контрразведку. Тут пошло все в обратном порядке: кладовщик стал мне подмигивать и кивать на другую кипу, еще более высокую, но, правда, не верхнего конфекциона, а среднего. Вельветовые костюмы. За них мы и пошли.

– Кто он, кто? – зашептал Гузь требовательно.

– Может, просто по чужому паспорту оформился, а может, и чего похуже.

– А что похуже?

– Выслушай-ка байку на эту тему – мне ее мужик-собачник рассказал…

…Склад был вроде нашего. Только заместо всякого конфекциона хранилась модельная обувь. И вот грех – пропадает товар. Почти каждую ночь от пяти до десяти пар. Двери целы, замки с контрольками целы, окна зарешеченные целы… А обувь сбегла. Приставили еще и сторожа – ноль внимания. То есть туфли и ботинки уходят. Кладовщик чуть не облысел от недоумения. Уголовную канитель завели. И один оперработник эту закавыку разжевал… У грузчика была собачонка махонькая и длинная, по имени Такса. Она с ним и рабочий день проводила. Ее-то он и обучил таскать обувь по штучке через вытяжную трубу. Ну?

– У Вячеслава нет собаки…

– Это и подозрительно.

– Почему?

– Видать, замышляется налет шайки, а он наводчик.

– Фадеич, у нас же комплекс складов, военизированная охрана, проходная…

Вижу, испугался Гузь. Ему такой ушатик холодной воды пользителен, поскольку о себе высокого мнения. Я-то чувствую, что глядит он иногда на меня, как на моль, залетевшую на склад. Правда, теперь у нас дело обоюдное – тайну разгадать.

– Этот орешек мною будет вскорости раскушен, – пообещал я опять.

– Фадеич, пока никому ни слова. Если он работает по чужому паспорту, то грех небольшой. Не будем поднимать шум и себя позорить. А если что-нибудь другое… Попробую все разузнать и принять меры.

– Я – молчок, как подземный червячок.

Вздохнул Семен Семеныч, но в глазах тоска и натуральная тревога. Даже губы в трубочку забыл свернуть. И то: теперь ему не до злости. Грех, конечно, так думать, но мне стал он как-то приятнее. Потому что душа у него растревожилась. Видать, дело не в толстой фигуре; видать, приятность человека зависит от души – от того, спит она себе или трепыхается…

– Фадеич, а ты мне казался мужичком из-под пенька.

– Ошибся ты, Семеныч, – я из-под коряги.

– Я долго пытался вспомнить, где тебя видел…

– Ну и вспомнил?

– Да, в мультфильмах.

8

Как говорится, не было у бабы забот, так она пошла и купила поросенка. Работаю, а мыслишки бегут в голове вереницей, как осенние тучки. Одна другой смурнее.

Допустим, Вячик оформился заместо Коршунка, чтобы деньжат подработать… Откуда же Серега знает про его папу с такой уверенностью? Неужели Гузь будет подхалимничать, не проверив про должность этого самого папаши? А откуда Сереге известно, что Вяча лежал в психической лечебнице, – такими радостями не хвастают? Допустим, все это мелочи… Ну а ноготь? Привел же он меня к лжеличности.

И чем гуще лезли думки в голову, тем явственнее вставала передо мной задача – узнать подлинность лица Вячика. Фамилию, имя, отчество. Ну и вторую его сущность выковырнуть из первой.

Однажды Мария верно сказанула: люди как люди, а я вроде черта на блюде. Люди – спокойно посередке, а я – как черт на сковородке. Признаться, иногда меня собственный характер давит. Тяжело мне с ним, будто горб двухпудовый таскаю. И ведь горб-то добровольный – возьми да сбрось. Говоря проще, плюнь и разотри. Ибо замечено, что в конце концов все устраивается само собой. Только вот закавыка…

Раз плюнул, два плюнул, три плюнул… Чувствуешь, что жирок в тебе ядреный зажелтел. Щетинка вроде бы с копытцами ощущается. А там, глядишь, и хрюкать охота. Я к тому, понятно к чему, – коли плевать на тревоги, то зарождается в человеке рак. Не печенки-селезенки, а рак второй сущности. И если при натуральном раке растут клетки – проще говоря, дикое мясо, – то в этом случае вторая сущность как бы перерождается в первую. Прости господи, человек становится куском мяса. Ест, пьет, на работу ходит и телевизор глядит. Полюбила Васю я – оказался он свинья.

Ну а каково мне стало работать с Вячей? Вижу, начал он без напарника шуровать. Корячится, а вздымает. А уж те грузы, которые впору лишь двум, мы в утреннюю смену с Серегой перекидаем.

Есть у нас сквозные стеллажи, а меж ними проход. Хоть с этого боку подходи, хоть с того. Выдернул это я коробку и отпрянул от ужаса: в пустом проеме рожа знакомая, но неописуемая. Мой ум-то знает, что это Вячик, а пока это знание до сердца дошло, оно и перепугалось. Меж коробок полумрак, да очки черные, да кожа бледная – ну прямо череп в парике, донышки глазниц поблескивают…

– Расскажи-ка баечку, мухомор, – вежливо попросил Вячик.

– Это можно, куриный лоб, – соответственно отозвался я. – Мне один народный дружинник поведал…

…В сберкассе дело было. В тот день работали три женщины. В обеденный перерыв одна пошла в столовую, а две остались пить чай на месте. Возвращается, а обе чаевницы спят: одна у чайника, вторая на рабочем месте. Растолкала она сотрудниц… Мать честная, плешь густая – денег нет как нет. Много тыщ не хватает! Загадка. Да отгадал ее следователь… Перед обедом заходил парень в темных очках, с длинными волосьями и чемоданчиком в руке. Этот чемоданчик он под столом и оставил. А в нем баллон с сонным газом и часовым механизмом. Ну?

– Поменьше ходи на импортные фильма, короед.

– Отчего ж не походить, дуб отечественный?

– Я тебе, дерьмо плюгавое, тоже байку расскажу… Жил один свистун. И вроде тебя принюхиваться любил. Так однажды – какое горе – наступил нечаянно на провода высокого напряжения. Жалко свистуна, сильно обуглился. Как?

– А так: с виду ты не дурак, а мозгов на пятак.

– Вот что, горшок ископаемый… Если и дальше будешь здесь тасоваться, то… понял?

И он удушливо заперхал, как бы показывая, что ему трудно дышать, как бы намекая, что и мне не будет хватать воздуха.

– Не, не понял.

– Щелкну раз по лбу, в коробку упакую и на свалку вывезу. А?

– Одним щелчком, Вячик, меня не одолеть.

– Тебя-то? – фыркнул он.

– В былые времена схватывался со лбами покрупнее тебя.

– Наверное, срок волок?

– Четыре года.

– За что приземлили?

– Как это за что? Добровольцем пошел.

– Хватит сопли распускать – и так скользко. Запомни, я предупредил.

Все это с гнусавинкой, да картавинкой, да еще со злобой неописуемой. И с душком коньячным, крепким, дорогим, – на вид грамм двести взял.

Вячик ушел во мрак склада, приволакивая свои конечности. А я стою истуканообразно, – мне ведь убийством угрожали. Или он пугал?

Не скажу, что я струхнул. Правда, не скажу, что и не струхнул. Да все это без разницы, поскольку никакая трусость меня не укротила бы. Боялся бы, а шел – такова моя вторая сущность, да и первая такова. Я не верю, когда указуют: вот, мол, храбрец. А мне подавай обстановку его храбрости. Я знавал мужика, который вынес из-под горящей и рухающей кровли троих детишек, а при своем начальнике заикался, как ежик. Или война…

Да скажи мне на фронте, что, мол, тебе угрожает некий балбес… И вот закавыка – ни тогда, ни теперь смерть в бою от пули, от осколка, в рукопашной не казалась жуткой. Трагичной – да. Но не страшной. Почему же смерть от удара ножа в темной подворотне пугает хуже привидения?

9

В домино я не стучу, поскольку народ там собирается однообразный, а мне подавай разнообразинку. Но как-то шел нашим сквером мимо этих стукачей и познакомился с мужиком, любителем озер да лесов. Сивоухий такой мужичишко. Ну и сговорились на пятницу с ночевкой – насчет рыбки и поздних грибков…

Чтобы не заезжать домой, собрал я «сидор», именуемый рюкзаком-горбовиком, и с ним отбыл на работу. Вахтерша Шура обомлела, поскольку этот сидор чуть не с меня ростом. Чтобы не случилось подозрений при выходе, развязал я рюкзак и нутро его предъявил. Там хроме всякого прочего лежал, мною утрамбованный, спальный мешок…

– Куда собрался, Фадеич? – полюбопытствовал Серега.

– На лоно.

– За рыбкой?

– Напарник мой порыбачит, а я насчет грибов.

– Поздновато для грибов.

– Варушек наберу.

– Эх, в лесу с компашей шик! Взять бабец, магнитофон, ящик горючего, жратвы – и погудеть на берегу водоема. Ресторана не надо!

Веселый парень Серега. Да из-за таких веселых леса нынче и плачут. Ходили мы в конце августа с Марией да с молодоженами по грибы и частично по ягоды.

Иду я, и глядь – мать честная, ель кривая. Белый бегемот залег в кустах. Только башка у него квадратная. Да откуда в наших лесах бегемоты?.. Подошел я ближе: свален матрас, а на нем холодильник старый. Понимай так, что везти на свалку неохота – ну и сгрузили в лесок.

А потом Мария ко мне обращается, поскольку увидела чудо: «Коля, гляди-ка, плоды белые». Ага, на елке. А под ней кострище – стекла, банки, куски хлеба… Компания яички покушала и скорлупку на ветки насадила для красоты.

Ну и еще один вскрик был в лесу, Вестин: «Смотрите, термитник!» Стоит в лесу дуля, сбоку ходуля. На высокий муравейник надели баллон лысый от собственного автомобиля.

– Серега, я тебе байку расскажу, от одного рыбачка слышанную…

…Поехал он как-то в лес, да запозднился. Аж в темноте дошел до облюбованной протоки. Ну и лег без костра, под кустики, поскольку мужик был смолено-моченый, просолено-копченый. Думал встать на зорьке и поудить. А на зорьке-то, матерь божья, как свистнет над головой, да ухнет, да брызнет, да все вздрогнет… Вскочил мужик – волки, думает. Иль вулкан какой взбесился? Нет, думает, война началась… Протер глаза-то… А рядом палатка стоит, молодцы пустые бутылки в кусты пуляют, музыка орет, а девицы на лужайке отплясывают нагишом. Ну?

– Тебе бы, Фадеич, лекции читать.

– На какую тему? – поинтересовался я.

– О защите леса от хулигана и мракобеса, – гоготнул он.

Веселый парень, а не пойму его. Вроде бы вкалывает на трех работах, о квартире думает. А с другой стороны, легкость в нем немужская, будто на парне кофточка с рюшками надета.

Семен Семеныч Гузь тоже мой рюкзак приметил и доброго пути пожелал. А потом спросил вполголоса, озираясь, как злодей у злодея:

– Нет ли чего новенького?

– Что касаемо одних и тех же моментов, то они одни и те же.

– А я уже начал кое-какую проверочку…

Ну и слава богу. Меня же влекла лесная поездка, перед которой омрачаться не хотелось. И после обеда, когда заступил этот змий Вячик, я старался в его сторону не глядеть. Да и работа нас вместе не сводила.

Как только Семен Семеныч вознамерился опечатать склад, я взвалил свой горбовик, попрощался и отбыл. В проходной стояла уже не Шура, а другая, молоденькая.

– Покажите рюкзак, – велела она.

– Да я Шуре предъявлял…

– То туда, а то обратно, – сказала она категорически.

Ее правда. Да мне показать не трудно, а снять его и потом вновь на закорки бросить. И то: спальный мешок, сапоги, буханка хлеба, консервы минтая в масле, рыболовецкие причиндалы… Однако закон надо блюсти.

Я отошел в сторонку, скинул мешок, расшнуровал и кликнул девицу. Она подошла нетерпеливо, поскольку люд валил с работы так, что турникет жужжал.

– Что в нем?

– Спальный мешок личный, на рыбалку еду…

А сам-то гляжу не в рюкзак, а на вахтершу. И вижу, как ее глаза под форменным беретом начали круглеть, чернеть и блестеть, как мазутом наливаться.

– Спальный мешок, говорите?

Я опустил взгляд на ее руки. Они, эти руки, тянули из моего рюкзака странную вещь, которую я хорошо знал, а узнать никак не мог, поскольку не должно ее тут быть. Руки-то эти вытащили мужское кожаное пальто на цигейке – стоимость вроде бы девятьсот рублей…

– И никакого спального мешка, – сказала вахтерша с ехидцей, уже берясь за телефон.

Турникет был ею заклинен. Скопившийся народ поглядывал на меня с завидным любопытством. А я стоял, хлопал глазами и вроде бы ждал продолжения фокуса, который видел в цирке, – сейчас, значит, вахтерша подойдет к кому-нибудь из публики, вытянет у него мой спальный мешок, отдаст мне, ей похлопают, а я поеду в лес… Но вахтерша звонила по телефону.

Потом все забегали, как на хорошем вокзале. Ой, туманы мои, растуманы, стою трезвый я или пьяный?

Пришел начальник охраны и молча сел писать акт о задержании. Потом из кадров пришли разглядывать меня и шептаться с вахтерами. Кто-то еще подходил, куда-то звонили, кого-то вызывали…

И прибежал Семен Семеныч Гузь – сделал губами трубочку, но эта трубочка дрожала от обиды.

– Такого, Николай Фадеич, я от вас не ожидал.

Меня ни о чем не спрашивали, будто все ясно. Да и что мог я сказать? Баечку?

А потом подъехала легковушка, из которой вышел крупный молодой человек. Все как бы расступились, давая ему подход ко мне. Он и подошел:

– Старший оперуполномоченный Петельников, – спокойно представился мужчина.

– Разнорабочий Николай Фадеич, – стал и я в себя приходить.

– Поедемте, гражданин разнорабочий…

– Куда?

– Не в ресторан же…

– Я на рыбалку намерился…

– Давайте сперва разберемся с этим уловом.

10

Дорогой я думал о том, кто подложил мне пальтишко. И вот закавыка – не знал его. Указующим перстом хотелось ткнуть в Вячика, поскольку куда как просто. Однако Вячик не дурак – только что мне угрожал, а потом кражу подстроил? Так ведь я сразу на него и покажу. Это-то он должен предвидеть? Остаются двое. Семен Семенычу подобные фокусы ни к чему, а Серега парень веселый, да и сам меня от Вячика предостерегал.

Тот-то, кто подложил, надеется, что меня посадят. А он, ветошь мазутная, будет якобы жить и наслаждаться. Дурак, видать. Неужели он мечтает о последующей спокойной жизни? Нет, парень, шалишь. Каждая несправедливость ляпает свою клейкую печать на душу. Да не на ту, которой зло сотворено, а на злодейскую. Эту печать вроде бы не видно, поскольку она глубоко внутри… Не сотрешь ее, не соскребешь. И что потоми будет у такого злодея в жизни хорошего или прекрасного – все ложь. А коли так, то, считай, ничего прекрасного и не будет. Душа – что колодец, подлость – что кирзовый сапог дырявый, в тот колодец уроненный. Воду пить можно, но подобающего вкуса не жди.