Текст книги "Вторая сущность (Повести)"
Автор книги: Станислав Родионов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
Часть пятая
1
Над озером, что под Тихой Варежкой, летел белый аист. Правда, покрупнее обычного раза в два, а то и в три. И какой-то неживой, наподобие тряпичного. Птиц таких для детей в театре показывают – она вроде бы крыльями машет, а сама на ниточках. Вот и мною виденный аист никак озера миновать не может…
Да это ж сон, мать честная. Притом мне уже раз показанный. Теперь этот тряпичный аист обернется Марией да сразу озеро и перелетит. А белый аист возьми и сверни прямиком на меня. И наплывает, разрастаясь. Надо же: вместо клюва нос человечий, а вместо глаз очки металлические…
– Вот и молодец, – сказал аист грубым голосом.
Передо мной стоял мужик в белом халате и такой же шапочке, а я лежал на койке в светлой комнате. Никак больница? Неосторожный гражданин скушал горький витамин.
– Я живой или как?
– Живой, если заговорил.
– А кто меня ухайдакал?
– Об этом после. Голова болит?
– Давит…
– Скажи спасибо, что череп цел.
– Кому сказать-то?
– Кому… судьбе. Ну, постарайся уснуть. Что будет надо, я недалеко…
Видать, меня только что привезли и обработали. За окнами темно – значит, еще вечер. Сколько же я был без сознания? Час или боле? Пока везли, пока лечили.
Вот тебе и две сущности… Вторую сущность, ум-то с душою, я ставлю во главу угла, поскольку она за начальника. Она командует телом. Захочет – сделает его тучным, худым, здоровым, больным, пьяным, да и счастливым может сделать, коль она умна, вторая-то сущность. Ан нет, вкралась ошибочка насчет того, кто из них старший: первая сущность, организм то есть, взял да и перекрыл какую-нибудь протоку, или венку, или сосудик… И душа из тела вон. К примеру, меня долбанули сзади по первой сущности. Правда, это уже запчасти от другой машины. Но скажу так: долбанули по первой сущности за то, что вторая дурой оказалась.
И я заснул, как и велел мне доктор…
Над озером, что под Тихой Варежкой, летел белый аист. Легкий и приятный, как райская птичка. И вновь, значит, на меня. Опять, что ли, сон? Это наш кинопрокат, крутит десять раз подряд. Или мне что многосерийное показывают?
Я открыл глаза. Аист не аист, но аистиха передо мной. Девица лет двадцати с небольшим, в халатике белом и в шапочке, из-под которой волосы еще белее халата вскипают. Короче, сестра милосердия, блондинка. И доктор тут же, будто и не уходил, хотя за окном день вовсю гуляет.
– Ну, а теперь как? – спросил доктор своим голосом-трубой.
– Только шумок остался…
– Через неделю встанешь как миленький.
А сам пульс считает, в лицо вглядывается и как бы глазами меня и спрашивает, встану ли я через неделю. Да я и теперь сесть могу.
– Ударов, ушибов, сотрясений не было?
– Как не было, коли воевал.
– Я спрашиваю про последние годы.
– Лупцевали меня, доктор.
– По голове?
– В том числе.
– К врачам обращались?
– Откровенно говоря, вашего брата не то чтобы терпеть не перевариваю, но около того, – бухнул я опрометчиво, поскольку голова все ж таки гудела.
– Не любите врачей?
– Они меня тоже. Придешь к участковому на прием… Только дверь открыл, а он уже следующего зовет. У меня голова тоже не водородом надута – беру два номерка подряд. Он: «Следующий!» А я следующий и есть. Здрасьте!
– Доктор из-за вас ночевал в больнице, – укорила сестричка.
– Прости, доктор, меня, стукнутого.
– Ну, если ругается, то пошел на поправку, – прогудел врач.
Да никак и верно я в больнице. Вот и приборчики ко мне подключают разные замысловатые. Доктор сердцем моим интересуется – не слабовато ли? Так смехом-смехом и помрешь. И станет мне на все начхать. На Марию, на детей своих и друзей… Весна будет, телевизоры работают, промышленность гудит, солнце светит… А мне все равно. Люди говорят, что покойникам все равно. Все равно ли?
Умру… Хрен не вербушки! Умирают в девяносто – сто. А в шестьдесят не умирают – в шестьдесят гибнут.
Доктор покончил с моим сердцем:
– А как нервы?
– Как у последней стервы.
– То есть?
– Животрепещут.
– Да, на выдержанного человека вы не похожи.
– Коли был бы выдержанным, здесь бы не лежал.
– Это вы с милицией решайте.
– Доктор, а не многовато ли расплодилось выдержанных?
– Без выдержки жить в обществе невозможно.
– Вот и живут. Чем больше выдержки, тем сытнее живут.
– Разговорчивый попался, – вставила сестричка вроде бы недовольными губками.
– Идет туфелька к ботинку, полюбил больной блондинку, – не утерпел я.
– Как? – Доктор нацелил на меня очки.
– Молчать не надо, коли блондинка рядом, – в порядке уточнения сказал я.
Тогда они переглянулись. Это понимай так, что возникли относительно меня медицинские загадки. Небось решали – колоть меня сразу или постепенно?
– На учете не состоите? – задумчиво поинтересовался доктор.
– Состою, на профсоюзном.
– Я спрашиваю про психдиспансер.
Его подлый ход мне виден, поскольку шит он белыми нитками. Решил уколоть меня не иголкой, а словесно. Это он при блондинке на дыбы встает.
– Не состою, но коли пошел бы, то поставили.
– Почему же?
– Кое-что вижу в переверченном виде.
– Жалуетесь на зрение?
– Не в смысле глаз, а в смысле жизни. Скажем, прежнего директора автопредприятия Гонибесова все считали умным. А я считал дураком. Вопрос: кто дурак?
– Он, – угадал врач.
– Я. – Врач не угадал.
– Вы же сказали, что дурак он, – удивилась сестричка, делая свое дело с ватами и марлями.
– Сказал-то я один. А может так быть, что один умный, а все дураки? Может быть наоборот. Так кого ставить на учет? Меня.
– Наташа, сделайте ему укол – пусть еще поспит.
Заткнули-таки мне рот.
2
Открыл глаза я от солнышка да от взгляда назойливого – рядом, на своей койке, лежал мужик моих лет и не спускал с меня глаз. Видать, от скуки. Теперь я огляделся со смыслом…
Просторная небольшая палата. Потолок высокий, стены режущей белизны, два окна в сад. Видать, второй этаж. И всего четыре койки: я, значит; мужик глазастый рядом; потом еще один, сильно забинтованный, отвернувшись к стене лежит; и пустая, четвертая, поджидающая клиента… Считай, по-царски я устроился, коли голова бы не ныла.
– Тоже по кумполу схлопотал? – поприветствовал я соседа.
– Схлопотал, – подтвердил мужик с охотой.
– От кого?
– Контейнер с крана оборвался и задел.
– А кто виноват?
– Я и виноват, сам стропалил.
– А с тем что? – кивнул я на третьего.
– Тяжелое состояние. С ним велено не разговаривать.
– Значит, стропалишь? – спросил я соседа.
– На товарной станции. Год мне до пенсии остался. А ты сошка или начальник?
– Начальник, – признался я, правда скромно.
– Большой?
– Большой.
– Над кем?
– Над собой.
– Какой же это начальник?
– Крупнее начальников не бывает.
– А где работаешь?
– Этого говорить нельзя.
И то: я ж не знаю, как там дальше все обернулось. Вячика-то могли и поймать, хотя вряд ли. Гузя могли упустить, хотя вряд ли. А могло все быть и совсем не так, хотя вряд ли. Тогда б меня по темечку не долбанули. Но с другой стороны, на месте злодейства вдруг оказался рыжий ас с конфетной фамилией Леденцов. Как? Видать, следил. За мной, как за своровавшим пальто. Или за тем, кто меня клюнул в маковку. Тогда худо следил, поскольку клюнули-таки.
– Эх-ма, – вздохнул сосед. – Работаешь, колотишься… И ведь уверен, что делаешь самое главное. Производство, допустим, или дети. А самое главное, оказывается, сидит внутри нас и называется здоровьем.
– Ты какой тяжести больной?
– Я лежачий.
– Вижу, что не стоячий. А какова тяжесть?
– Кроме головы еще и сердечник.
– Смерти боишься? – прямо спросил я.
– Боюсь, – прямо и отвечено.
Жить со страхом хуже некуда. Подбодрить бы мужика в силу возможности. Да ведь я и сам о смерти подумываю. Но бояться смерти и думать о смерти – большая разница.
– Могу сказать доподлинно, помрешь ты вскорости или нет, – сказал я соседу с мужской откровенностью.
Глаза у него и вовсе сделались стеклянной чистоты. А спросить меня боится – вдруг бухну что-нибудь в самую душу.
– Зов тебе был? – закинул я хитрый вопрос.
– Какой зов?
– Туда зовущий.
– Куда? – пошевелил сосед губами неслышимо.
– К богу в шатер, к черту в котел, – озлился я.
– А как зовут?
– Кого как. То сон приснится с намеком, то примета какая выпадет, а одному мужику влетела в окно черная курица.
– В городе?
– В центре, на десятом этаже, при включенном телевизоре.
– Нет, зова не было, – решил сосед, поскольку курица к нему определенно не влетала.
– Тогда и смерти не будет. Она без зова не имеет права.
Мои слова на него подействовали в лучшую сторону. Он задумался, да и в глазах добавилось синевы. Но, видать, мысли его теперь переключились на курицу.
– И куда она делась?
– Села на телевизор, который показывал, между прочим, «Очевидное – невероятное», да как закукарекает по-петушиному. Мужик ей: «Кыш-кыш!» Она в окно выпрыгнула, обернулась воробьем и улетела.
Веду беседу, а в голове морские прибои шумят. Поташнивает, будто переел чего. Заоконный свет глаза слепит. Но хуже всего от мысли гнетущей… Мария. Ночь меня не было – она же изведется. Или ее милиция оповестила? Неужель правду сказали? Соврали бы чего… К примеру, послан на особое задание, поскольку, мол, ваш супруг есть агент под номером таким-то дробь таким-то.
– А тебя где угораздило? – спросил сосед.
– Долгая история, не подлежащая огласке.
– Ну а все-таки?
Мужику интересно, а я думаю, как бы мне вызвать сестричку и осведомиться о Марии: сообщено ли ей, нет ли, как бы дать весточку? Да ведь и сосед имеет право знать – в больнице что в госпитале.
– Всего, конечно, не скажу, но частично. Вернулась некая чета из отпуска. Легла спать, а не спится. Ему душно, ей тошно, а обоим противно. Ночь глубокая, тьма за окном, и в квартире жуть стоит. Поднялись они и давай обыскивать шкафы. Заглянули под кровать… Пресвятая богородица, спаси меня, как водится! Лежит там окровавленный труп…
– Твой, что ли?
– Зачем мой… Тоже мужеского пола, но обчищен до нитки.
Гляжу, третий больной поворачивается ко мне личностью. Если у нас повязаны лишь головы, то у него один нос с глазами торчит. А послушать, видать, тоже охота.
– Дальше-то? – торопит меня сосед.
– Ну, вызвали милицию. Повели следствие. Оказалось, этот труп на лестнице порешили, раздели, а чтобы милиция нашла его попозже, открыли воровскими отмычками чужую квартиру да под кровать и засунули.
– Вот так бандитизм. – Стропаль позабыл и про свои смертельные страхи.
– Но следствие уперлось, поскольку таких случаев уже с десяток. Что такое? А орудует в городе крупная шайка рецидивистов под названием «Черные джинсы». И поймать их нет никакой возможности, поскольку вооружены, меняют свое обличье и логово, а отпечатков пальцев нигде не ставят. Вот такое дело.
– А ты при чем?
– Слушай далее…
Но слушать далее соседу не довелось, поскольку вошла сестричка. Она сказала кому-то за плечо, походя:
– Только недолго.
И тогда я увидел свою жену Марию и своего младшего сына Геннадия.
3
Пока они шли к койке, в моей шумливой голове взвился добрый десяток мыслей как бы одной стаей, разом. Может, и не мыслей, а чистых переживаний. А вернее, и того и другого вперемежку, поскольку ум с душой частенько в одной упряжке скачут. Думаю, вот предложь…
Думаю, вот предложь мне денег, допустим, рюкзак, ими набитый, – не возьму. Или предложь мне работу руководящую, с секретаршей для чая и, к примеру, с пятью замами, – не соглашусь. Дом каменный предложь за городом, с теплицами и разными светлицами… Автомобиль предложь зеркальный, да с таким ходом, что не едешь, а на облачке плывешь… Красавицу душистую ко мне подошли… Да хоть королем предложь, у которого и дворец, и королева, и питание дефицитное…
Откажусь, ей-богу. А заместо всего этого попрошу я себе счастья. Какого? Да вот этого самого, какое есть. Чтобы всегда в момент беды приходила бы ко мне Мария с сыновьями.
Однако Мария повела себя так, что я испугался, – она миновала все беленькие стулья, подбежала к моей кровати и пала на колени у моего изножья, на пол:
– Боже, что с тобой случилося, почему напасти сыплются?..
И рыдает-заливается, уткнувшись в одеяло:
– Жизнь мы прожили немалую, а на старости беда пришла…
– Мария, белье казенное слезами замочишь.
– На кого оставишь нас-то, бедных сиротинушек…
– Мария, да я жив-здоров!
– Ты уйдешь в сторонку дальнюю, так и мне не жить, горю́шице…
Тут я смекнул, что Мария пустилась в обрядовый плач – где бабкины слова вспомянет, а где и свое вставит.
– Генк! – рявкнул я так, что меня вторично по голове тюкнуло.
Он силой поднял ее с пола и усадил на стул:
– Мама, врач же сказал, что ничего опасного.
Мария всхлипы не оставила, но потишала. Платком комканым лицо закрывает – одни глаза пуганые смотрят на меня с откровенным ужасом. Будто не меня хотели порешить, а я кого. И по всем человеческим законам мне бы надо переживать от жениных слез, а я, старый дурак, улыбаюсь, как лопнувший арбуз. Потому что счастье меня обуяло. И то: я, еще живой, увидел, как моя жена Мария будет убиваться по мне, покойничку. Это ль не любовь подлинная?
– А я знала, что тебя по голове съездят, – сказала она сурово, как очнулась.
– Чего ж не предупредила?
– Да ты б разве послушал?
– Умереть я, Мария, не мог.
– Почему же?
– А помнишь, я тебе говорил о трех человеческих жизнях? Первая – до пенсии, вторая – после пенсии, а третья – в делах завершенных.
– Разве все твои байки упомнишь…
– Это не байка, а подлинно. Так как же я могу умереть, коли второй жизнью один год прожил? И зова мне не было, – дополнил я, косясь на мнительного соседа.
– Да ты и на зов чихнешь…
– Отец, кто тебя?
– Не суть, – отвязался я от вопроса.
Мария утерлась, спрятала платок и сказала мне веско, чтобы помочь в моей поправке:
– Выздоравливай, Коля, да я на развод подам…
– Я просил частушку, а меня опять в макушку.
– Отец, кто тебя?
– Неважно, это по работе.
– Да-да, Коля, пойду на развод, если не дашь мне слово ни во что не встревать.
– Конечно, дам, – свободно улыбнулся я.
И вдруг чувствую, что меня озаряет. Как бы увидел я на потолке светлый путь, невесть кем начертанный. Почему это невесть кем? Да мною же. Видится мне этот путь целиком, даже в виде арифметического порядка, – как человек должен идти и куда. Вернее, путь его второй сущности. А вот со словами пока туговато…
– Отец, кто тебя?
– Не твоя забота, на то есть милиция. Расскажи-ка лучше, как течет твоя семейная жизнь.
Тут Мария из-за спины подтащила сумку, величиной с хороший чемодан. Видать, Генкина. И пошла гастрономия, перемешанная с бакалеей: банки, пакеты, кульки и бутылки. Правда, с соками. Все принесли, кроме сырой крупы.
– С Вестой, отец, жить трудновато.
– Что, характер?
– Да нет… С виду хрупкая, но энергии в ней навалом.
– Как понимать?
– Крутимся. Турпоходы, театры, книги покупаем, пластинки собираем, кино смотрим… Я забыл, когда и в аппаратуру заглядывал.
– В молодости и надо крутиться.
– Иногда охота тихонько у телевизора посидеть.
– Я тебе вот что скажу, Гена. А ты хоть запомни, хоть запиши. Человек не волен выбрать себе время жизни – это решают родители. Человек не волен выбрать время смерти – это решает природа. Но образ жизни выбирает сам человек.
Тут сестричка вошла и в ладошки хлопнула. Мол, сеанс окончен, и больному, то есть мне, нужен покой. Мол, на рентген пойдем. Мария, конечно, заревела по новой, стала меня целовать и мою тупую башку «головкой» называть. Пообещала завтра прийти. Да я думаю, что она еще и сегодня заглянет.
– У меня тоже была не жена, а крем-баба, – сказал сосед после ухода моих.
– Как понимать насчет крем-бабы?
– То есть не крем-баба, а ром-баба.
– Толстая, что ли?
– Не толстая, а широкая и мягкая. Только построили кооперативную квартиру – и ушла.
– Давно?
– Два года назад.
– Ты гляди-ка… Ведь пожилая.
– Да, в годах.
– И квартиру построили…
– Не только квартиру, а все было, включая садовый участок.
– И к кому ушла?
– Известно к кому… К богу.
– Померла, что ли?
– Про что и говорю.
Я крякнул, в голове стукнуло. Мне хотелось не разговоров, а подумать перед рентгеном о моем озарении. Видать, после удара мозги заработали четче, как карбюратор после чистки. Да вот сосед не только мнительный, но и одинокий – глядит на меня ожидаючи.
– Ты того… ешь все, что мне принесено, – сказал я, подталкивая кульки.
– Ешь не ешь – все одно помрем.
– Опять думаешь о смертушке?
– Как не думать…
– Ты небось и на бога уповаешь?
– А почему бы не уповать?
Встречал я таких в госпиталях. Хорошие, неглупые мужики, да померли раньше времени. Не от ран своих, а от думок, от неуверенности. Иного принесут так исковерканного, что одни глаза и остались. А жить хочет. И бог, коли он есть, рассуждает так: «Хочешь жить – живи». Бывали и другие повороты – рана неглубокая, а болеет долго и тяжело. Поскольку второй сущностью первой не помогает.
Вот и надо бы моего соседа отделать под декольте.
– Как там? – полюбопытствовал я.
– Где?
– В загробном мире-то?
– Откуда же я знаю…
– Не хочешь поделиться?
– Чем?
– Своей загробной жизнью…
Он даже привстал на локоть, чтобы, значит, кульки не мешали, лежавшие меж нами на тумбочке, И румянец на щеках слабенький, будто натек из-под марлевой повязки.
– У тебя голова болит? – спросил он с опаской.
– Ты на вопрос ответь.
– Да разве я там был, в загробье-то?
– Был.
Сосед мигнул глазками, меня успокоил и сам успокоился:
– Ничего, рентген все просветит.
– Ага, не хочешь признаваться, что посетил тот свет…
– Сдурел или как?
– А где ты был, соседушка, до своего рождения, а? Ведь там, где будешь после смерти. Откуда пришел, туда и уйдешь. Вот и повторю: как там? Не помнишь иль скрываешь?
Вижу, что привел его в большое замутнение. Не с нашими больными головами решать подобные закавыки. А с другой стороны, в больнице только и поговорить вдумчиво. Не анекдотами же пробавляться плюс разговорами про баб?
– Дух не голова, он может и не помнить, – не сдался, однако, сосед.
– Да и что это за дух, коли прошлого не помнит, будущего не знает?..
Сосед мой посопел и вздохнул:
– А в ад попадать неохота.
– Нету ада. Никому ты после смерти не нужен.
– Тогда хоть в космос попаду.
– Ну да, вместе с пылью, – озлился я, потому что…
Да потому что осенью надо готовиться к дождям и снегу, а в старости – к болезням и смерти. Готовиться и в душе, и делами земными. А коли не готов, то не человек, а птичка божья.
– Почему с пылью?.. Душа летать будет.
– Где? – рявкнул бы я, да головы остерегался.
– По этой, по орбите.
– Ага, в казенном скафандре.
Обиделся он за скафандр, умолк. Я не против бесед о смерти, да только по-серьезному, без гунявости. Без полетов в космос. А говори о смерти как о явлении жизни, поскольку они соприкасаются взаимопроникающе. Скажу так: тот человек достоин жизни, кто прочувствовал, что он в жизни временно. Кто душой знает про смерть. А познав, и жить будешь серьезнее. Терпеть не перевариваю людишек, которые по вечеру говорят: «День прошел, и слава богу». Чему радуются? Убыванию жизни?
– Что дальше-то было? – как бы очнулся сосед.
– Где?
– С трупом и шайкой «Черные джинсы»…
– А-а… Там вышел форц-мажор. Сижу это я однажды и пью чай с дефицитным мармеладом. Между прочим, зря из него сделали дефицит – он к зубам липнет…
– Я про шайку спрашиваю, – не утерпел сосед.
– Так и я про шайку. Вдруг под окном гудмя гудит машина, «Волга». И ко мне звонок. Мария, которую ты видел, открывает дверь, и входят два человека.
– Шайка?
– Какая шайка… Ребята из уголовного розыска. Я, конечно, мармелад к ним подвигаю – мол, чайку извольте. А они мне: «Выручай, Николай Фадеич!» Оказался у них такой форц-мажор… Надо им изловить на складе легкой промышленности мазурика из этой шайки. А там трое работают. Кто мазурик-то? Вот и пришли меня просить поработать на этом складе грузчиком, поскольку их сотрудники все с образованием и на грузчиков никак не походят. Я же вылитый чернорабочий…
Сестра, однако, меня перебила, да так весело, будто в кино звала:
– Николай Фадеич, на рентген, анализы сдавать…
– Вот чего во мне много, так это анализов, – поделился я с симпатичной блондинкой, желая ей понравиться.
4
А утром врач меня порадовал: и рентген хорош, и все прочие анализы. Через недельку, коли буду молодец, обещал выписать. Выходит, что били меня чем-то мягким. Скорее всего, случайным предметом, вроде трухлявой доски. Или спешили.
Со мной-то ясно – пара кровоподтеков да одно сотрясение. А вот на третьего больного внимание доктора я обратил. И то: лежит в лежку, не говорит, никто его не посещает, но больничную кашу, правда, кушает. Доктор мне растолковал, что лечение этого больного состоит в беспробудном покое. Не трогайте, мол, его.
Обход кончился, все ушли, и я было повернулся набок в сторону соседа, чтобы удобнее беседовать. А сосед-то молча тычет пальцем на дверь, и в глазах его голубое удивление. Я обернулся…
Стоит у порога не мужик и не парень, не баба и не девица, а существо, утонувшее в белом халате. Наверху лысинка с курчавинкой, а внизу кирзовые сапоги с дырявинкой. Из-под халата выглядывают.
Я лег на спину и махнул существу рукой: мол, подходи. Поскольку это было не существо, а мой лучший друг, проживающий в деревне Тихая Варежка. Он и подошел, присел на стул, на самый его краешек.
– Ты, Паша, большой дурак, – поприветствовал я друга.
– Дурак, зато голова целая, – согласился он.
– У дураков-то головы самые крепкие, поэтому в них умным мыслям и не пролезть.
– Почему же я дурак? – заинтересовался Паша.
– На мой банкет по случаю шести десятков не приехал. Закусок и напитков было от пуза. А сейчас прикатил. Ну?
Отвечать Паша не захотел, а из-под халата выпростал сумку плетеную, громадную – их после войны делали. Оглянувшись по-воровски, начал заталкивать под кровать банки стеклянные с домашними соленьями-вареньями, что распорядком сурово запрещено. Значит, так: мед пчелиный, гречишный, со сгустками; грибки маринованные, челыши, новорожденные, где шляпка с ножкой почти слита; огурчики крепкие, величиной с мизинец; варенье брусничное, как огонь в банке; и мешочек чеснока – головки с кулак.
– И верно глупый, – подтвердил я, глянув под кровать.
– Бутылку настойки, Анной тебе присланную, у меня внизу отобрали.
– Ну а поросячья туша где?
– У бабуси в ерунде! – огрызнулся он, – Лучше скажи, за что тебя.
– За справедливость, Паша.
– Небось опять на рожон попер?
– Нам рожон не страшон.
– Ты мне филидристику не разводи!
Глядим мы друг на друга с притаенной улыбкой. Не знаю, какие мысли в Пашиной голове, но, видать, те же самые, моим подобные. А мои все о том: копить друзей надобно всю жизнь, с детства, с юности. Да это всяк знает. А знает ли всяк, что друзей не только копить, но и экономить надо, как хорошая хозяйка экономит денежки. Поскольку друзья в жизни растрачиваются. Куда? Уходят, умирают, перерождаются в недругов…
– Небось с работы отпросился?
– Буду я из-за тебя… Дела привели.
– Какие?
– Костюмчик приобресть. Мария вот поможет.
– Чего там помогать? Пойди да купи.
– Тут филидристика такая… Мужеские велики, ребячьи малы.
– Паша, у тебя ж был хороший костюм.
– Он того, от долгого висенья сивым стал.
– Да зачем тебе костюм-то? Ты ж мне доказывал, что в деревне он ни к чему.
Тут Паша заегозил, как винт не в своей резьбе. Смущается, будто пакость какую сотворил да и был пойман. Ага… Нюру, соседку, он упомянул, бутылку от нее привез, а минус на плюс даст семейный союз.
– Женишься, что ли? – спросил я прямиком.
– Тьфу! – Паша чуть ли не натурально плюнул себе под ноги. – Да мне шестьдесят!
– Тогда зачем новый костюм?
– Вызывают в исполком, понимаешь ли…
– По какому поводу?
– Да орден надумали вручить…
И Паша стал заглядывать под кровать, будто стеклянные банки пересчитывал, – хотел свое лицо от белого света упрятать.
– Какой орден-то?
– Металлический, какой…
– Спрашиваю, какого достоинства?
– Трудового Красного Знамени.
– За что?
– За поросят.
Понял я наконец закавыку – получил мужик орден, а вешать его не на что: все недосуг было костюмчик приобресть.
И тут меж нами слепая полоса легла – он свой взгляд от великого смущения прячет, а мой взгляд от великой радости затуманился. Когда же Паша все-таки посмотрел на меня да увидел блестки на щеках, то вскочил и плетеную свою кошелку сгреб:
– Да иди ты к хренам!
– И ты к ним, – улыбнулся я сквозь блестки.
– Завтра вместе с Марией еще забегу…
И он потопал, хлобыща, – видать, сапоги не его размера.
Да простит меня Мария, но любовь меж женщиной и мужчиной все ж таки имеет свой, всем известный интерес – не на пустом месте зарождается. Родительская любовь, детская, прочих родственников идет от природы, как бы врожденная, что подтверждает жизнь зверей. А вот дружба, особенно мужеская, имеет цену в себе самой – ни природа ее не скрепляет, ни выгода. Нам с Пашей друг от друга ничего не надо – были бы мы живы да встречались бы почаще…
– За поросят орден дали? – удивился сосед. – Я на узловой-сортировочной двадцать лет отработал, а только медаль.
– Поросята у него не простые.
– Без пятачков, что ли? – потешался сосед.
– Ты работаешь на узловой, а его комбинат, может быть, самый крупный на европейской земле. Чтобы пройти к поросятам, надо специальный пропуск, белый халат и резиновые калоши, которые полощут в особой жидкости. Паша кнопку нажал, и поросячий обед по трубам бежит. Кухня – что домна. У директора автомобиль с телефоном… Вот тебе и пятачки. А Паша этот комбинат и строил, и работает там, считай, с послевоенного времени. А между прочим, мог в город сбежать или на пенсию выйти.
От таких длинных речей в моей голове поплыли волнистые помехи. И подрегулировать нечем. Глаза закрыл – они вроде бы и улеглись. Нет, не мягким меня долбанули. А коли насмерть бы? Хороша была портянка, да сносил ее Иванка. Помер бы за милую душу.
Вот башка тряпишная – у Паши радость, а я о смерти думаю. С другой стороны, где о ней и думать, как не в больнице.
– А мне уж теперь орден не получить, – замечтался сосед.
– Чего так?
– Помру, не успею.
– С одной стороны, правильно, что о смерти думаешь. О ней всяк умный человек обязан размышлять. А с другой стороны, думаешь ты о ней по-базарному. Мол, караул, кошелек сперли!
Видать, не понял меня сосед – голубые глазки пустоваты. Но смотрит пытливо: что, мол, еще скажу хорошего.
– Да ведь ты каждые сутки помираешь и воскресаешь, – сказал я хорошенького.
– У меня восемь классов образования, – почему-то обиделся он.
– Ночью, когда спишь, где бываешь?
– Но я живой сплю.
– А тебе какая радость, коли эти семь часов пребываешь в бессознательности? Та же смерть с утренним оживлением.
– Сны бывают, – не согласился соседушка.
– Это верно…
– Леший с ней, со смертью, – расхрабрился он. – Как там дальше-то?..
Мне хотелось всесторонне вникнуть в свое давешнее открытие. Клочок бумажки не помешал бы да карандашик – записать убегающие думки. С другой стороны, на бумагу им не лечь, поскольку они пока бесскелетные, как вьюнки. Тут желателен неторопливый ход – палата мне отдельная нужна.
– Ну? – потребовал соседушка.
– Чего «ну»?
– Пошел в склад-то?
– Надо же подсобить.
– Что, у них своих сотрудников нет? Молодых и специально обученных?
– Ежели бы ты не был стукнут, то сообразил бы. Молодой и опытный приметен. А у меня ни вида, ни внешности. Грибок-сморчок. И в годах. Было бы тебе известно, что в разведчике незаметность завсегда ценилась. Поскольку ему отпускается на операцию семнадцать мгновений, а место встречи изменить нельзя. Короче, дал согласие.
Говорю и удивляюсь – как это я на склад в своих мыслях перескочил. Видать, врос он мне в мозги фундаментом.
– Ну? – опять торопит сосед, да и второй больной, лежавший как бы в забытьи, глаза открыл и к нам повернулся, поскольку интерес и боль умаляет.
– Устроили меня на этот склад легкой промышленности. Кожа, цигейка, замша, лайка… И три работника, кроме меня. Один – в кудрях, вроде балерины. Второй – с челкой, под боксера. Третий – прилизанный, с залысинами. Ну, я, значит, круглое качу, плоское верчу, а бесформенное волочу…
– Доктор вон! – шепнул сосед.
Ему-то через меня дверь хорошо видать. А я должен обернуться, что и сделал.
У двери стоял высокий пожилой мужчина с сивенькой бородкой, в очках, которые сидели на красном буратиновом носу. Под халатом у него темный костюмчик с иголочки, галстук стоячий и рубашечка голубенька, видать, с тихим хрустом от чистоты.
– Да не доктор, а целый профессор! – хохотнул я.
5
Профессора я узнал лишь по носу. Ни лохмотьев на нем, ни калош с онучами. Оказался, между прочим, культурным человеком. В галстучке с воткнутой булавкой – как в театр пришел. Однако была одна закавыка, выдавшая его с головой, – в руке профессор держал полиэтиленовый мешок, из которого торчали рыбьи хвосты, лещевые, жареные.
– Не ожидал я, Николай Фадеич, от вас подобного легкомыслия, – поджал он тонкие обветренные губы.
– А забыл, Аркадий Самсоныч, как Уголовным кодексом легкомысленно лупцевал браконьера по затылку?
Профессор сел у моего изголовья, а мешочек положил себе на колени, отчего лещиные хвосты уперлись в его галстук.
– Не могла супруга завернуть? – проворчал я.
– Супруга еще в деревне.
– А ты приехал?
– На пару дней.
– Да ведь я жив и здоров!
– Как еда, как врачи? – замял он разговор о своем приезде.
– Тут не еда, а вареная ерунда; не врачи, а сплошные палачи.
– Вот раньше были врачи, Николай Фадеич, гуманистического толка. Нас пять человек росло у матери без отца. И случился у нее сердечный припадок. Упала мать без сознания. Вызвали врача. Он делал уколы, массажировал, давал нюхать… Долго работал, пока не появился пульс. Реанимировал без всякой техники, А потом вытер лицо платком и заплакал.
– Почему заплакал-то?
– Вот и я спросил: «Дядя, вы что плачете?» И он мне ответил: «Сиротами вы остались бы сейчас…» Не в том дело, что спас – спасают многие. А чужую боль принял к сердцу.
– Не мог больному человеку рассказать что-нибудь повеселее? – озлился я.
– Николай Фадеич, это же оптимистическая история со счастливым концом!
Профессор мне друг, да и ему не скажешь. Истории со страшными-то окончаниями во мне, кроме злости, ничего не будят. Коли бьют человека или обижают, какие тут рассусоли? Действовать надо, а не переживать. А вот как увижу проявленное благородство, так эти самые рассусоли меня и обволокут. В кино, когда публика радуется, что все обошлось, мне наоборот – туманцу в глаза подпускают. В транспорте парень место женщине уступит, а меня радостью захлестнет, и я гордо так пассажиров взглядом окину, будто геройство произошло. Шел как-то весной сквером. А там яблоня цветами белыми запорошена – благоухание от нее нежнейшее. Впереди парень шел, красивый, высокий, ладный, одетый… На него не только девицы, но и население оглядывалось. И вдруг этот парень к яблоне. У меня в душе все похолодело. Не ветки жалко, а ошибки в красивом человеке. Пусть бы пьяница ломал… А парень понюхал цветки на дереве, повздыхал и отошел. Так я рассопливился до неузнаваемости.
