Текст книги "Вторая сущность (Повести)"
Автор книги: Станислав Родионов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Вижу, мать честная, пузатый мужик казенную простыню, взятую им за двадцать копеек, швырнул на пол, под себя. И встал, чтобы, значит, ноженьки не запачкать.
– Что же ты, бегемот, делаешь?
– За нее плачено.
– Да ведь простыню потом ни одна машина не отмоет…
– Рубаху свою не подстелил, – мужик-куроед мне помог.
– Кулак! – врезал подошедший синеносый, который «Умру ли я…».
Толстый мужик налился кровью полнее клопа – в парилке так не бурел. Простыню из-под себя выдернул да как рявкнет на нас на всех:
– А знаете, какой у меня трудовой стаж?
Похохотали мы, поскольку топтать чужой труд ни при каком стаже непозволительно.
Оделся я. Кивнул всем, а с банщиком попрощался особо. Он расхаживал промеж вымытого люда и напевал: «Умру ли я…»
6
Но в баню каждодневно не пошастаешь – никакого мыла не хватит. Посему утром пребывал я в некоторой неопределенности…
Огородное чучело от безделья глаза пучило. Всякой работы навалом. Звали меня в жилконтору с ребятами подзаняться насчет умелых рук. Само собой, в родное автопредприятие приглашали на разное всякое. На почте руки, а вернее, ноги требуются. Внуков можно нянькать у старших сынов. Один мужик звал меня на шабашку – крыши жестью крыть. Или вот еще тараканов умерщвлять – говорят, по гривеннику за таракана платят…
Работы много, да не та. Все как бы халтура, а я поджидаю чего-то главного и существенного. Или после шестидесяти главного не жди? Довольствуйся второстепенным?
– Сходил бы в кино, – посоветовала Мария, собираясь к Генке.
– Днем только бездельники по кинам шляются.
– Ну в зоопарк.
– Я тебе не пионер.
– Тогда на лекцию иди. В нашей жилконторе состоится…
– Насчет чего?
– О тарелках.
– Про выпуск посуды?
– Нет, про летающие.
– Про цирк, что ли?
– Там написано «проблема».
Это слово я люблю. Допустим, не принимает магазин баночки майонезные. Пустяк, фитюлька, оттого и зло берет. А продавец внушительно скажет, что, мол, с баночками у них проблема. Ну и сразу успокоишься, поскольку не хухры-мухры, а проблема.
Короче, пошел на лекцию. Называется «О проблеме «летающих тарелок» и о других сопутствующих явлениях». По случаю субботы народу стеклось прилично. Правда, все старики да пионеры.
Лектор мне понравился – крепкий мужик в очках. Но, видать, сильно озабочен этими тарелками, поскольку суетится, будто они уже подлетают. Ему даже чаю принесли, с конфеткой, с одной. Он глоток отхлебнул и попросил задавать вопросы по ходу дела, ничуть не стесняясь.
Сперва рассказал про тарелки, как таковые. На ту, из которой едим суп, они ничуть не похожи. Однако плоские. И видела их уйма народу, а кое-кто попронырливей и побывал на них. Я, конечно, от вопроса не удержался, поскольку было разрешено.
– А почему они имеют форму тарелок, а не другой посуды?
– Например, какой? – спросил меня в свою очередь лектор.
– Допустим, чайника или самовара?..
Тут кое-кто хихикнул, видать, представив, как опускается с неба чайник, открывается крышка и вылазит оттуда неизвестно кто. А из носика пар идет.
– Чайник неудобен, – ответствовал лектор.
И пошел в том же духе и в том же направлении. Я понял, что якобы он с этими тарелочниками имел свидание, – зеленые они человечки, болотного цвета. Не поверив, переспросил у соседа справа – тот подтвердил, что лектор не только встречался, а и живет с зелеными на одной площадке. Спросил и у соседа слева – тот сказал, что докладчик не только живет с зелеными на одной площадке, но и свояк его жены тоже будет из зеленых.
Пока я все это переваривал, лектор выпил чай, съел конфетку и перешел к нашим мозгам.
Я-то думал, что наша голова устроена наподобие грецкого ореха, – правда, извилины похожи. А он высказался в том смысле, что мозг есть не что иное, как генератор, излучающий биоволны. Я, конечно, не утерпел от вопроса:
– В таком случае, не есть ли наш глаз автомобильная фара?
– Подобная аналогия возможна, – согласился он.
Я задумался, поскольку этак можно и до выхлопной трубы дойти. Однако лектор подбросил иную мыслишку – якобы горит вокруг наших голов биополе, наподобие невидимого северного сияния. А любовь меж женщиной и мужчиной случается тогда, когда их биополе, так сказать, одного поля ягодка. Вполне может быть.
– Скажите, – полюбопытствовал я, – пословица «Муж и жена – одна сатана», случаем, не про это?
– Вполне возможно, – согласился лектор, – что в пословице выражено народное представление об общем биологическом поле супругов.
И он заглянул, так сказать, за горизонт – перешел к сопутствующим явлениям. Про телепатов выложил такое, что у нас лбы вспотели. Вот живешь да пенсию жуешь и ни хрена не знаешь. Оказывается, этих телепатов уже приспосабливают взглядом грузы ворочать. А сам лектор нацелился на борьбу с пьянством, для чего сочинил ученый труд под названием «Телепат пьянице не брат». И если сделать шаг за горизонт, который, впрочем, почему бы не сделать, то будет так…
Встанет у винного магазина незаметная, но специальная личность со жгучим взглядом. Только это мужик вынес бутылку «Крепкого плодоягодного», как она у него в руках от жгучего взгляда лопается наподобие перегоревшей лампочки. Мужик, конечно, опять в магазин, теперь уже за бутылкой «Портвейна розового». А она тоже, значит, от жгучего взгляда рассыпается в труху. У мужика нет выхода, как плюнуть на это дело и купить бутылку пепси.
– А ежели гражданин приобрел поллитру боржоми? – заинтересовался я.
– Культурные шаги надо поощрять.
Спрашиваю я потому, что вот идешь так по улице, навстречу гражданин как гражданин, а глянул на твою бутылку с подсолнечным маслом – и она вдребезги. Нарвался я однажды на такого… Взял в ларьке кружку пива, стою, жду, чтобы пена осела. А он, телепат-то, глядит на мою кружку красными и мокрыми глазами. И что вы думаете – пена осела, а пива нет.
Короче, лектор столько порассказал, что выходил народ поеживаясь и карманы прикрывая. Не знал я о впереди меня ждущем…
Жара вдруг такая накатила, каких веснами и не бывает. Я в своем ватинном с векшиным воротником пришел домой мокрый, наподобие сосульки. И только это разделся, как гроза ударила страшенная, первая и небывалая. Неба от черноты не видать. Гром такой, что антенны на домах зашатались. Ливень хлобыстнул тропический…
Я скаканул к балкону, чтобы дверь закрыть, Марией оставленную…
Вдруг что-то блеснуло, но не молния, а как бы металлическое, как бы плоское. Стены шатнулись от шквального ветра. Меня как бы отбросила от окна неведомая сила…
И вижу, обомлев от страха, так-растак, этого лектора… Да не лектора вижу! Влетела через окно «летающая тарелка» и опустилась на пол. И не как бы, а натуральная. Небольшая, из белого металла. Вращается, как волчок, посреди комнаты, пропади она под бампер! Я и не знаю, что делать: в Академию ли наук звонить, милицию ли вызывать, дуть ли на нее или этого лектора искать…
В дверь-то уже звонят. Открыл я, а там стоит сосед:
– Отдай миску!
7
Утром вышел я на балкон, на раннее солнце, на синее небо, на запах талой землицы… Что за радость у портного, коль штанина не готова. Это я про себя, поскольку весна. А весна есть расцвет первой сущности для второй, то есть земли и зелени для души нашей.
И то: сердце мое екает от предчувствий. Да не как в гадании, когда пытаешь, не ждет ли тебя судьба с колуном за каким-нибудь углом. А сердце екает с радостью и надеждой. Что у меня будет?.. Что меня ждет?.. Что там, дальше, за грянувшей весной? Боже, и это в шестьдесят.
Выходит, жду. Я-то, который этих ожидалок терпеть не перевариваю. Да ведь и знаю, что будет впереди, – завтрак…
Значит, так. Мария подала кашу из овсяных хлопьев на молоке, лучок зеленый в сметане да чай с сушками. Ну и хлеб трех сортов. Ложечку я взял и ведерочко умял.
После еды завалился на диван с книжкой – мне ее киоскерша присоветовала. Называется «Похлебки мира». Там и про шашлыки есть, и про прочие люля-кебабы. Один суп очень форсист: в миску вливается литр белого вина и толчется сыр. Люди всякое едят, включая несъедобное. Но разные народы уважают бутерброды.
Потом я почитал в журнале о прошлых веках – мне его студент из второго парадного дал. История про крепкий сон, именуемый летаргическим. Схоронили одну графиню в частнособственническом склепе, а граф забыл взять с нее клочочек волос на вечную память. Пошел он с ножницами в склеп и только поддел волосики, как графиня и говорит, зевнув: «Милый, это же парик». Само собой, граф со страху усоп, но уже не летаргически. Теперь графине надобен его локон. И тут случись ужасная закрутка: граф лысый. Будет продолжение в пяти номерах.
Потом я почитал о токаре – Генкина книжка. Этот токарь план дает, жену любит, детей растит, зубы чистит… А закавыка у него – бригаду не сколотить. Нормальный мужик, но в его бригаду я бы тоже не пошел, поскольку пресен он, как вареный кальмар – рыба такая глубоководная. Ни о чем не думает, кроме виденного под носом, – не кальмар, а бригадир. Эка заслуга – хорошо работать. А народная перспектива, а решение никак не решенного, а заботы души?.. А война и мир? А вторая сущность? Кто обо всем об этом будет страдать? Вот, говорят, кислород на планете убывает…
Все ж таки обидно. Придешь в библиотеку, стоят там книги классиков и прочих писателей – версты полок. Про дворян, князей, рыцарей, королей, ученых, героев… А о простом человеке за все века написано с гулькин нос. Это о тех-то, кто в основании всего сущего. Да и верно – что писать? Смену отвкалывал, пришел домой выжатый, поел да спать… Неинтересно. То ли дело личность значительная – она и то, она и се. Или возьмем женщин… Коли изменяет, то о ней и роман; коли пошла в прачки, то потей себе с богом да корми деток. И верно: с мужиками-то страдать веселей, чем у корыта.
Поглядел я на часы – до обеда еще долгонько. Оставил лежебокий диван и включил радио. Попал как раз на заявки – рабочие листопрокатного цеха заказали Листа. Ну и я вместе с ними послушал.
А потом дуэтом спела разнополая пара, хотя отличить, где он, а где она, возможности не было. Видать, кто пел с хрипотцой, то она, а кто пел без голоса, то он. Да дело не в хрипотце, – ты хоть кукарекай, а за душу возьми, поскольку все песни от слез или смеха. Люди сперва запели, а потом заговорили. Первый человек-то, еще полушерстяной, после охоты на мамонта получит, бывало, свою долю, засмеется, потом весело закричит – глядишь, и запел о своей радости. И этот же полушерстяной опять-таки получил свой кусман, а его и отобрали – допустим, ископаемый ящер уволок; заплакал полушерстяной, потом завыл, да там и запел о своем горе. Вот и песни.
Но в концерте по заявкам меня тоже порадовали – духовой оркестр от души сыграл вальс «Оборванные струны»…
Я пробежался по квартире – туда, значит, и обратно.
– Коля, ты кого ждешь?
– Жду, Мария.
– Кого же?
– Обед.
Было подано все, как и положено. Щи зеленые из щавеля, где бельмом плавало пол-яйца. Котлеты домашние, крупные, с картошкой отварной, рассыпчатой, у совхозников купленной. Компот из слив, свой, Марией закатанный. Ну и хлеб трех сортов.
Поел, сказал «спасибочки» и глянул на часы – до ужина еще далече.
– Мария, хочешь, радио проведу в туалет?
– Господи, зачем же? Погляди лучше телевизор…
Включил я, хотя время для него раннее, неподходящее. Однако просмотрел. По первой программе показывали соревнования на саночках – занятно, сиди себе и катись. По второй меня развлекли мультфильмом про то, как гусь лапчатый сажал лук репчатый. А по третьей программе насладился я умной беседой про математику – мужик в очках толковал про какое-то множество, но множество кого, так и не сказал.
Я бы вернулся на первую программу по новой, но зазвонил телефон. Поскольку Мария всегда ждет звонка от Генки, то мы бежим в переднюю взапуски. Но мужик наверняка обгонит.
– Алле! – спросил я солидно.
– Это квартира Вовкодава?
– Нет.
– А почему?
– Хрен его знает почему, – задумался и я.
После моих откровенных слов трубку положили. Ошиблись номером. А я впал в тяжкую задумчивость – как это Вовкодав? Вовок давит? Чего ж он не переделается на всем приятного Волкодавова? И пошла тут у меня в голове заковыристая философия насчет фамилий…
Знавал я Каменюгина – весу в нем было сорок кило. Знавал Сухохрюкова, и между прочим, совсем не хрюкал – ни сухо, ни мокро. Марка Баллона знаю – веселый мужик, баллоны со склада выдавал. С Гнидашем знакомство водил – душа человек. А вот у Клещеногова, помню, и верно, ноги фигурный поворот имели…
– Коля, чего у телефона стоишь?
– Надо.
– Звонить хочешь?
– А и хочу.
Будто мне позвонить некому… Да кому захочу. Вот хотя бы старому знакомцу, когда-то работали вместе. Кстати, его фамилия Пещериков.
Набрал я номер:
– Не хотите ль веников, гражданин Пещериков?
– Николай Фадеич?
– Он, как таковой.
– А я на юге отдыхал.
– Силен. Ну а как живешь?
– Кормили хорошо, с витаминами, но без каллоража.
– Без чего?
– Без каллорий, значит.
– Ну а как живешь, Пещериков?
– Морские купанья в закрытом бассейне, сосновый воздух…
– Живешь-то как?
– Ежедневный массаж, минеральная вода, прогулки в горы…
– Ну а живешь-то, живешь-то как, хвост собачий?
Пещериков смолк – видать, из-за этого хвоста.
– Тебе все повторить? – как бы засомневался он.
– Да я не про жратву спрашиваю, а про душу твою!
– Неужели ты думаешь, Фадеич, что при вышеописанной жизни душе будет плохо?
Дунул я в трубку и положил. Ум молчит, а дурь кричит. Я лучше буду в окошко глядеть на уходящий весенний день. И сел к подоконнику…
Двор внизу уже смелой травкой оживился. Березы еще без листьев, а как-то распушились, приготовились. И лужи все просохли.
На скамейке парень сидит с девицей. Уж он ее и так прижмет, и этак. Она от счастья лишь млеет, будто кошка у печки. Детишки ведь рядом играют, присматриваются. А ему, подлецу, отчего-то лестно. Шел бы за бачки с пищевыми отходами, в полумрак. Гаркнуть ему, что ли, с балкона, спугнуть? Да уловил он мое желание, сгреб подругу и поволок к пищевым отходам. Полюбил дурак девицу, разучился материться.
А я нашел другое дело – стал считать в супротивном доме балконы, чтобы перемножить их на лоджии. Вышло двадцать три плюс один домик – мужик на лоджии соорудил.
Потом я на одном балконе десятиведерную кадку с капустой разглядел – тетка из нее тазиком черпала на щи или на закуску. Хотел я крикнуть: как, мол, засольчик?.. Да не близко.
Тогда я посчитал водосточные трубы и стал их множить на бабок у подъезда…
– Коля, кого ты высматриваешь? Уж смеркается…
Отошел я от стекла подальше и думаю: куда ж деваться? На диване лежал, по телефону говорил, у окна сидел… Не квартира, а капкан.
– Хочу, Мария, придумать уголовный кодекс…
– Уж придуман давно.
– А я новый. Убил птичку – год тюрьмы, убил кошку – три года, убил собаку – пять лет, убил человека – расстрелять, а убил время – повесить.
– Коля, – вдруг говорит она пожухлым голосом, – а ведь ты сегодня не брился.
– А для кого бриться-то, Мария?
– Хотя бы для меня.
– Мы с тобой друг друга и небритыми уважаем.
– Коля, а люди?
– К людям мне путь заказан.
– Да что ты говоришь-то?..
– А давай разберемся. В ресторан возможно старику пойти?
– А то я тебя не кормлю.
– На танцы меня пустят?
– Господи, танцевать захотел…
– А в этот, в бар? А на песенный концерт?
– Туда всех пускают.
– Сам не пойдешь, поскольку сидит там юная поросль. Вот и говорю, что теперь я вроде уцененного. Одно местечко для меня, правда, есть – по кладбищу гулять.
– Коля, в твоем возрасте люди еще работают.
– Тут составлен акт на мое списание в форме пенсионной книжки…
Мария вдруг поднялась, вся побледнела, пальцем в сторону окна ткнула да как закричит матом. Благим, конечно. У меня, пропади оно под сваю, аж щеки защипало от ужаса.
– Что с тобой, Мария?!
– Там, там!
– Да что там-то?
– Видение было, видение!
– Какое видение?
– Дикая рожа за стеклом, Коля…
Я подошел к окну, выглянул на балкон – нормальное бытие жизни. Не то чтобы сумерки, но от заслоняющих домов вечереет.
– Какая рожа-то?
– Жуткая, с боков приплюснутая и улыбается.
– Хорошо хоть улыбается…
– Как бы ухмыляется. Господи, к чему это?
Надел я свое ватиновое и шапку зимнюю, поскольку на летнюю форму еще не перешел.
– Коля, ты куда?
– Вокруг дома обойду.
– Зачем?
– Углы от чертяк перекрещу.
Мария моя женщина добрая, но категорическая – намеков да поскоков не уважает. Говорит – так прямиком, смеется – так с хохотком.
– Не знала, что ты нечистой боишься…
– Не боюсь, а на всякий случай. Вон Рухлядеву, водителю, было через стекло видение, которое он оставил без ответа. А на второй день козу самосвалом подмял.
– Коля, не эту ли рожу ты ждешь с утра?
– Мария, окстись! Третий этаж, тут физическое явление невозможно.
– Ну сходи, прогуляйся.
И глянула Мария на меня, будто я та самая рожа и есть.
8
Вышел на улицу и вздохнул – как из шахты вылез. Мать честная, благодать какая… Травкой пахнет, земелькой, речушкой, хотя кругом асфальт да камень. Прилетело с загорода, что ли? Или асфальт весне не преграда? И почему эта весна даже стариковского сердца не щадит? Чем она берет-то его? Не травкой же муравкой, не водичкой-светличкой… Видать, сжимает прошлым. Весной, как никогда, вспоминаем мы молодость и впадаем в грусть. Осень-то что – осенью все помирает, и никому не обидно. А весной, когда земля в цвету, только ты да телеграфный столб не зазеленели. И скребет на душе – в таких случаях поплакать облегчительно. Да мои слезы давно кончились, а столбу все слезки-смолки пропиточным составом выжгло.
Обогнул я дом и двинулся было по улице. И вдруг рядом, как бы пристроившись к моему шагу… Мать честная! Шел по улице блондин, иностранный господин. Высокий, в светлом плаще с кушаком, в шляпе велюровой, в ботиночках кремовых – и ухмыляется.
– Часом, не Эдик будете?
– Здравствуй, Фадеич!
– Что поделываешь в моих краях?
– В спортивный магазин заходил. А ты куда?
– А я выполз размять пенсионные кости.
Пристроился он-таки к шагу. А мои скулы сводит горечь со сладостью, будто я съел ложку меду перченого. Радость от встречи, да и горечь от встречи. Эдик, парень из моей бригады, а столкнулись на улице, как чужие.
– Фадеич, в следующем месяце отдам деньги.
– На кой они мне теперь… Лучше скажи, как дела в бригаде.
– Кочемойкин ввел коэффициент трудового участия.
– Что за зверь?
– Теперь получаем в зависимости от квалификации и конкретной работы каждого.
– Ну и как?
– Матвеич с Николаем в деньгах теряют.
– А ты?
– У меня хорошо выходит.
– А чего ж тогда хмурый?
Только это я спросил, как привиделась мне за стеклом гастронома натуральная рожа – рот до ушей, крутые лохмы, шапки нет… Хлопнул я глазами – рожа и пропала. Что это сегодня нам с Марией упыри являются?.. Только это я додумал ранее приведенную мысль, глядь, эта рожа стоит передо мною, как черт перед трубою. Когда увидел, что она, рожа-то, держится на длинном жердеобразном теле, я осознал перед собою Валерку-шинщика.
– С весной, Фадеич!
– А чего ты в магазине торчишь?
– Да вот хотел ананасов с артишоками купить…
– Не купил?
– Не завезли.
Теперь пошли мы втроем – я меж ними, как понурый мерин меж жеребцов.
– Валер, изобрел ли чего новенького?
– Сделал, Фадеич, синтезатор соловьиного пения. В филармонию понесу.
– Так ведь натуральные соловьи есть.
– Вдруг передохнут. Еще у меня идея… Берется одноглазый шпион, и вместо стеклянного вставляется глаз телекамеры, которая передает информацию на спутник…
– А как работа? – перебил я.
– Нормально, Фадеич.
– А чего стал тощ, как кошачье воскресенье?
– Вкалываю.
– В филармонию-то свою ходишь?
– На хрена попу гармонь, а бригаде филармонь?
И ухмыльнулся безразмерным ртом, как последний выжига. Вот оно, значит, как… Пока дул мужик литровку, градус съел его печенку. Это я к тому, что есть микроб и пострашней градуса. С градусом-то воюют вплоть до рукопашной, а с денежным микробом да шмутьем вытрезвитель не применишь и врача-нарколога не призовешь.
Хотел было завести обоюдный разговор, как у газетного киоска приметил крепкого гражданина с бездельной сигаретой. Артист, а не гражданин – покуривает, будто на экскурсию приехал.
– Здоров будь, Василий, – поприветствовал я.
– А-а, Фадеич, – как бы удивился он, пожимая мне руку своими тисками.
– Вот что, ребята… И остальные будут?
– Все, комплект, – заверил Эдик.
– Кочемойкин к тебе не пойдет, – сказал простая душа Валерка, – Матвеич гриппует, а Николай-окрасчик из бригады уходит.
– Та-ак, – пропел я. – Разобрали легковушку, а собрали погремушку.
Гляжу я на ребят и не вижу их. Они ли, те ли? Те, да не те – лица стали как бы суше, глаза стали как бы уже. Полно таких людишек бредет себе без путеводной нити. А нить та для молодого человека есть думка о смысле своей жизни. Гляжу я на ребят… Да небось живут и наслаждаются. А наслаждаясь, не думаешь.
Постояли мы сумрачно и переминаясь.
– Айда ко мне, поскольку рядом.
– Фадеич, да вот кафешка, – показал рукой Валерка.
И то: кафе через дорогу. Нас четверо – аккурат на один столик. Что и случилось. Заказали мы по гуляшу с пюре, по компоту из сухофруктов и по бутылке пива.
– Чего, ребята, нового на автопредприятии?
– Установили инфракрасные горелки, – сообщил Эдик. – Подогревают бачки с водой под картером, мотор заводится с полуоборота.
– Фадеич, – сказал Валерка. – В Минске заработал автомеханизированный комплекс по ремонту моторов…
– А кузов? А ходовая часть? Нет, бригада нужна, – отозвался я.
– А я женюсь, – показал радостные зубы Василий.
– На ком? – был мой вопрос.
– Да на своей жене.
Выпили пивка. Мне охота и про женитьбу разузнать, и про дела ремонтные, и про Матвеича с Николаем, и про судьбу бригадную… Гуляш не ем – ребят оглядываю.
– Фадеич, давно мы баек не слыхали, – чмокнул губами Валерка.
Байка не червонец – всегда под рукой. Мне ее один водитель рассказал, пока я менял ему крестовину карданного вала…
…Увидал как-то мужик на рынке цветок – три рубля штука. Обомлел от зависти, попросил корневищ да все свои дачные сотки и засадил. А всякую сельдерюшку с петрушкой извел к хренам. Цветок-то оказался капризен, как баба с образованием. От солнца прикрой, от холода закрой, удобрения положи, сорняк убери… Ломался мужик от солнца до солнца. Зато три рубля штучка. Завел сберегательную книжку – денег куры не клюют. Ну и надорвался. Сделали ему виртуозную операцию. Жена не знает, как и отблагодарить доктора. Советуется с ожившим мужем. Чудаку доктору, мол, ничего не надо, кроме букета голубых роз. Муж-то просит жену денег не жалеть, а диковинных роз добыть хотя бы из южных мест. Эва! Жена сказала мужу: «Эва! Да все твои сотки произросли этими диковинными розами, посему трешка штука и стоит». Ну?
– Он врачу цветов пожалел? – заинтересовался непонятливый Валерка.
– Тут ядрышко в другом, ребята… Вкалывал мужик и копил, а не только жизни – цветов своих не знал и красоты их не видел.
Эдик, головастый парень, упер в меня взгляд, как щуп в автол:
– Фадеич, ты мое материальное положение знаешь…
– А я женился. – Василий тоже раскусил сердцевиночку байки.
– Счастье народа зависит от толщины бутерброда, – вякнул изобретатель.
– Копил он кровные, горбом напаханные, – добавил Василий.
Глядят ребята на меня недоверчиво, как на списанный двигатель. И хочется у них разузнать: какая, мол, меж нами разница? Ну, старый я, на пенсии, ростом обделен, имущества у меня поболе… Да не в этой печке спрятано колечко.
Чего у меня люди просили? Инструменту, деньжат, табачку, спецовку… Соли, утюг, спичек, луковицу… Проводку глянуть, пылесос посмотреть, в холодильнике поковыряться, ящик вздынуть… Но я не припомню, чтобы пришел человек, глянул в глаза голодно и сказал: «Фадеич, поучи жить». У меня ведь опыта и мыслей навалом – этим, этим отличаюсь я от моих ребят.
– Деньги, братцы, что трясина – затягивают тихо.
– Пока еще держимся на поверхности, – засмеялся Эдик.
– Не забудьте только, ребята, что накопительство от зверей идет.
– Как от зверей? – опешил Валерка, да и другие уставились.
– Собака что с костью делает? Зарывает. Медведь как с недоеденным мясом обходится? Прячет. Вот и некоторые люди так поступают – копят на всякий случай.
– Между животным и человеком миллион лет прошло, – не согласился Валерка.
– Ну что? Волосы у тебя остались, когти остались… Почему б и привычкам не задержаться. Только уж теперь не кости зарываем, а гарнитурами обставляемся да всякое прочее хапаем.
– Фадеич, хочешь сказать, что мещанство – это инстинкт? – спросил башковитый Эдик.
– Он самый, – подтвердил я. – А чего-то разуму копить? Он же с извилинами.
Выпили мы еще по бутылке. Но был повод, был – уйдут, думаю, они по домам, и останусь я опять со своими непросветными думами.
– А я женился, – снова сказал Василий.
– На ком?
– На собственной жене.
– А куда дел мужа?
– В химчистку.
Признаться, от пива я пьянею, а Василий был пьян от счастья. И образовался меж нами как бы туннель – я тут, он там, а сбоку темнота. Что же касается гуляша и компота, то это не еда, а воробьиный корм.
– Фадеич, а ведь это ты возвратил мне жену…
– Каким боком?
– Сходил к ней – ну она и загрустила.
– А куда ты дел ее мужа-брюнета?
– В химчистку.
Василию пришла было мысль взять еще по бутылке, да Эдик с Валеркой отговорили. И я свою лепту внес, разъяснив ребятам, что слово «алкоголик» есть членистоногое, поскольку сложено из «алкаша» и «голика». Понимай так: коли будешь алкать, то останешься голым.
И тогда – сквозь туннель, конечно, – сказал мне Василий золотые слова:
– Фадеич, мужик ты нудный, но без тебя нам скучно.
– Знаю, Вася, поэтому ты женился.
– А где ее брюнет – знаешь?
– Его труп ты отдал в химчистку.
– Ага, он теперь там заведующим.
– Маразм крепчал, – подал голос Валерка.
– Пошли на свежий воздух, – решил Эдик, очень неглупый малый.
Они проводили меня до дому. От весенних паров, от земельной прохлады, от сырой темноты все пиво улетело из головы в космос. Надумали мы с ребятами встретиться путем, у меня, для разговоров, а не по-сегодняшнему. И уж прощались на моем углу, как Валерка-изобретатель возьми да скажи мне без всякой ухмылки:
– Научил бы жить, Фадеич…
– А какой ты жизнью хочешь жить, Валера?
– Красивой, Фадеич, красивой.
– Сперва научись не терять стремглавых минут.
– Разве этому научишься…
И тогда сказал я вроде бы ему, но вроде бы всем:
– А ты живи так, будто у тебя на календаре ежедневно двадцать первое июня одна тысяча девятьсот сорок первого года и ты знаешь, что случится двадцать второго.
9
Как надо просыпаться человеку-то? Чтобы ангелочек порхал или, как в нынешних фильмах, кофий на колесиках въезжал. Утро для радости, поскольку начало всего дня.
Скосил я глаза на Марию, отвернувшуюся от меня. А она злобой дышит – ей-богу, вижу злость, которая клубится, как сера над вулканом. Это с чего ж и через почему? Неужто за выпитое пиво? Тогда ум молчит, а дурь кричит, то есть выдыхает серу.
Я против алкоголизма, как такового. С другой стороны, живу не в райских кущах, а в жизненных гущах. Короче, не херувим. Посему рюмку могу поднять, но смотря с кем и смотря зачем. И тоже имею суждения относительно причин бытующего порока. Про одну, упускаемую учеными, выскажусь. Пока Мария встает…
Почему мужик выпивает? И к тому ж: почему мужик дремлет у телика, пухнет на диване, слоняется от двери к двери, в доминишко стучит, за бабенками стреляет или это… хобби теперь завел? Потому что мужика посадили в конторы, за столы или дали хоть тяжелую работу, да спокойную. А мужик – это же боевой кот, а не дохлый тигр. Ему подавай опасности, подавай схватки, если, конечно, он мужик. Те же вулканы подавай, где клубится вареная сера. Вот он и лезет в горы, чтобы кое-что испытать. Кстати, кто бывает в горах, у того много приятелей на равнинах.
– Завтракать-то будешь? – спросила Мария брюзгливо.
Зачем вот спросила? За всю совместную жизнь я ни разу не погнушался утренней пищей.
– Блинами пахнет, – сказал я.
Вот к чему бухнул? Ведь чую, что картошку жарит.
– На блины муки нет.
– Где ж она?
– В магазине.
– Так купи.
– Раньше это было мужицкое дело – муку возить.
– А наша кобыла сдохла.
Чую, выходит какой-то перевертыш: Мария сердита на меня, а я за это на нее в свою очередь. Однако за тарелки сел.
– А это кто, черненькие-то? – спросил я о слизняках, налипших на картофельные пластины.
– Или вкус потерял?
– Что-то я их в лицо не узнаю.
– Грибы соленые.
– А я думал, икра черная.
– К старости брюзжать начал…
Допустим, начал. Старик и обязан брюзжать, у него это вроде общественной работы. Не характер меняется. Характер, что размер ботинок, даден на всю жизнь. Тут другая тонкость. Пенсионер-то жизнь прожил – старел, умнел, мудрел… И вот огляделся он, скажем, в автобусе, а народ-то вместе с ним не постарел, не поумнел, не помудрел. И схватит такого пенсионера недоумение: жизнь-то не шла с ним в ногу, а вроде бы отстала. Забрюзжишь.
– Чем намерен заняться? – спросила Мария подозрительно.
– А что?
– Выбил бы ковер.
– Я же его в прошлом месяце колошматил…
– Вещь дорогая, от пыли кургузится.
– Ничего, пусть покургузится.
– А ты к окну сядешь?
– Надо обмозговать смысл своей жизни.
– Ешь, пьешь и существуешь – вот твой смысл.
– А твой?
– Я по дому работаю.
– Твое моего стоит. Я ем, чтобы существовать, а ты работаешь, чтобы жить, а живешь, чтобы помереть.
– От таких разговоров глаза лезут на орбиту, – лупанула Мария.
Она, как уже говорилось, новгородская и, считай, в возрасте, а стать – дай бог молодой, поскольку росла на лугах зеленых да на полях льняных. Однако сути пенсиона не понимает.
Зачем человека спроваживают на пенсию-то? Не отдыхать, не кряхтеть… Есть такие старички, которых бульдозером с работы не выпрешь. Я, говорит, дома с тоски помру. Да неужели у тебя, старпеня, то есть старого пня, за жизнь не скопилось дел, отложенных со дня на день? Неужель не подкопилось мыслей, недодуманных, недокумеканных и швырнутых в сторонку, как надкушенные яблоки? Тогда ты и верно старпень. Но учти такой поворот – ты уже на земле гость. Доделать, додумать-то можешь и не поспеть.
Посему сел я к окну, чтобы побуравить мыслёй интересующий меня вопрос о двух сущностях. А ее только задень, мысль-то живую, – потечет потоком водометным…
Есть голова, а есть живот. Одна наверху, второй внизу. Так мы живем наоборот, вроде как вверх ногами – брюхо у нас вместо головы-то. Работаем-трудимся для него. Чем дольше я копчу небо, тем крепче убеждаюсь, что животу, если его не раздувать, много не надо. Скажем, хлеб нужен, а икра? Зубы пачкать? Вода с чаем необходимы, а эту пепсу можно сто лет не пить. Ботинки на добротной подошве годятся, а всякие там каблучки и шнурочки для кого? Пальто на вате или на ватине с барашковым воротником всю жизнь прогреет… Стул, он нужен, он крепкий, а ковер для чего? Чтобы я по квартире в ботинках не шастал? Из стакана пьют воду или можно пивка плеснуть. А пузатый сервиз, на который я кошусь издалече, – еще пнешь ненароком. Скажем, без автобуса до работы не доедешь. А личное «Жигули», которое место на улице занимает, опять же моему автобусу проходу не дает, воздух травит и бензин сжирает? Для чего оно? Чтобы показать, что вот, мол, я достиг, а ты давись в автобусе…
