Текст книги "Вторая сущность (Повести)"
Автор книги: Станислав Родионов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
– Как жизнь, Аркадий Самсоныч?
– Решил последовать твоему совету, Николай Фадеич.
– Какому совету?
– Воплотить в жизнь твой лозунг: «Каждому селу – своего профессора».
– Ты уже говорил, что зимовать там будешь.
– Не зимовать, а работать.
– Уж не в свиноводческом ли комплексе оператором?
– Видел, сколько в моей избе книг? Еще привезу, все привезу из города, кроме специальных. И открою общедоступную библиотеку. А?
– Аркадий Самсоныч, поздравляю тебя с большим человеческим поступком.
И я пожал ему руку, как положено в таких случаях, а он привстал, как водится в подобных обстоятельствах.
«Вы не знаете своего счастья…» Так говорят счастливым, поскольку со стороны виднее. Да его никто не знает. А почему? А потому что сравнить не с чем. Чтобы ощутить счастье, надо кусочек несчастья. Да ведь закавыка, поскольку кусочек несчастья все счастье сожрет.
В таком случае я буду ценный предмет для ученых, как сочетающий в себе и то и другое. Чуть не убили – несчастье. Мария любит меня, Паша орден получил, профессор душевный поступок задумал – счастье. Видать, возможно счастье и при несчастье – смотря что тут перетягивает.
– Мне, Аркадий Самсоныч, тоже совет требуется по твоей части – надумал я книжку написать.
А сам гляжу из-под повязки – не заржет ли? Да нет, бородку огладил, очки поправил, хвосты лещиные покрепче к галстуку прижал и ответствует:
– Ну что ж, дело похвальное. Из какой области?
Из какой области? И не сказать. На душе моей красиво, а ни слов нет, ни мотива. Поскольку все мысли имели форму недолепленных и недоваренных пельмешек. Как в людей перелить, что ли, мое думанное, передуманное и недодуманное?.. Я хотел бы… Эх, многое бы хотел втолковать людям, включая ребят из моей бывшей бригады…
О взаимосвязи первой сущности со второй. Первая сущность, тело наше, создана для второй, для души нашей, а иначе она, первая-то, не имеет смысла, как, скажем, болотная лягушка. Первая сущность, тело наше и все материальное, радует вторую сущность, но истинная радость для второй сущности от второй же, ибо человеку – человеческое…
О стариках, которые с годами становятся мягче, умнее и добрее, поскольку как бы поворачиваются от мира вещей лицом к человеку. Потому что поняли наконец-то соотношение сущностей, и вторая их сущность отвернулась от первой, как от суетной…
О том, как жить, – я бы научил жить через соотношение первой и второй сущностей. А интересно жить-то, между прочим, очень просто…
О том, как найти смысл жизни и как отыскать счастье. А коли глянуть на все через первую и вторую сущности, то смысл жизни и счастье есть одно и то же, лишь по разному обозначенное…
О том, как любить женскую сущность…
Да разве все перечислить?
– Насчет смысла жизни и соотношений сущностей.
– Ага, философская. Как будет называться?
– «Ход второй сущности».
– Немножко шахматное, но дело не в этом. Не почитать ли сначала кое-каких авторов, а?
– Каких?
– Маркса, Гегеля, Канта…
– Хочу, Аркадий Самсоныч, донести до людей взгляд на жизнь незамутненным.
– Ну выздоравливай, а там посмотрим.
Тут я, конечно, руку протянул и лещей у него отобрал, поскольку дело шло к масляному пятну на галстуке. Однако под мешочком с лещами обнаружился еще мешочек с заморским корнеплодом под названием ананас. Откуда люди взяли, что больные жрут боле всех?
– Когда уезжаешь в Варежку-то? – спросил я.
– После банкета.
– Какого банкета?
– Который Павел дает по случаю награды.
– А где он его дает?
– У тебя на квартире.
– А когда?
– Как только выпишешься.
Значит, надо мне поспешать. А то и банкет тут пролежу. Узнаю у врача, как теперь моя голова относится к веселым напиткам. Кто на празднике не пьет, тот зовется идиот. А может, умный.
– Голова болит? – посострадал профессор.
– Кружится.
– Сотрясение. Врач сказал, что пройдет. В моем институте был один кандидат наук, балда балдой, упал с лестницы и тоже заработал сотрясение. Веришь ли, потом стал весьма умным человеком. Статьи публиковал глубочайшие.
– Тоже?
– Что тоже?
– Тоже, как я?
– Ну да, тоже сотрясение.
– А до сотрясения и я был, значит, балда балдой?
– Мною проведена некая параллель…
– А ты, – перебил я, – и без сотрясения умный?
– Николай Фадеич, тебе нельзя волноваться. Тем более из-за такого пустяка, как твои умственные способности.
– Пустяки? – Я сел, взъярившись.
– Лежать! – гаркнул профессор, как ученой собаке.
Я схватил мешочек с лещами, поднял их высоко, как бы приглашая всех обозреть, и слащавым голосом засюсюкал:
– Ах какие умные лещики! Видать, с профессорскими мозгами, а не с нашими пустяками…
И швырнул мешочек ему на колени. Профессор вскочил, лещи полетели на пол, но он их наподдал носком зеркального штиблета, отчего мешочек уехал под мою кровать, к банкам. А вот плод ананас докатился аж до третьего больного, который следил за нашей драмой веселыми глазами.
– Болеть-то по-человечески не умеешь, хрен сморщенный!
Профессор вышел из палаты прямо-таки печатным шагом, будто он солдат, а я старшина. В действительности – я рабочий, а он ученый. То есть он знает все на свете, мои же знания в авоську уместятся. Однако соприкасаемся. Видать, единит людей не образование и даже не общие интересы, а к жизни отношение. Плюс похожесть душ. Конечно, мне бы писать книжку не про ход второй сущности, а про профессора. Хотя, коли подумать, это то же самое.
Сосед на локтях стоит от нетерпения:
– Кто он?
– Дружок мой.
– И так рассобачились?..
– Кто?
– Да вы с дружком.
– Ни грамма. Это тебе показалось после сотрясения…
Тут я организовал большой жор из принесенных продуктов. Сосед мой хотя смерти боялся, но лещей уминал и другие продукты за милую душу Третий тоже ел, хотя и молча. И я закусил. Видать, обо мне милиция заботилась – людей пускали ко мне беспрепятственно.
– Опять к тебе? – обидчиво сказал сосед.
– Это не ко мне, – утешил я.
6
Это к нему, к соседушке. Слава богу, а то и неудобно, – ко мне ходят, а к двум другим ноль внимания.
Женщина лет сорока пяти, чернявенькая, сухопара и высока. Мне, конечно, их не смерить, поскольку он лежит, а она стоит. Но по глазомерной прикидке она повыше будет. Однако для любви что возраст, что рост дело десятое.
Поглядим и послушаем, поскольку соседушка всех моих гостей разглядывал в лупу.
Женщина села на стул и, как положено, принялась выгружать из сумки продукты питания. Меньше, чем мне приволокли, но тоже много. Но меня другое щекотнуло… Ни она ему «Здрасьте!», ни он ей «Привет!». Ни слез, ни поцелуев, ни ахов, ни вздохов. Молчок. И то: не жена, а крем-баба. Или ром-баба. Однако люди по-всякому встречаются, поэтому жду их дальнейших взаимоотношений.
Выложила она снедь, поставила локти на колени, закрепила подбородок на ладонях – и устремила свой чернявый взгляд на лицо соседа. А он свой водянисто-синий положил на ее чернявый. И глядят друг на друга упорно, как гипноз испытывают. А уж что их взгляды выражают, мне отсюда не видать. Ну, думаю, ничего – потерплю.
Тишина в палате, как у рыбы в томате. Я на них гляжу, забинтованный глядит, а они ни гу-гу. Конечно, молчунов я повидал. Был у нас в автопредприятии Петька-Домкрат – ему легче грузовик спиной поддомкратить, чем слово вымолвить. Но сосед мой вроде не молчун, да и встреча ихняя не у телевизора – там ящик говорит.
Она вдруг колыхнулась, открыла какую-то банку и достала не то длинную фрикадельку, не то куцую сардельку… И гляжу это, тянет продукт ко рту, да не к своему, а к соседову. Ну, думаю, нипочем не откроет, поскольку мужчина, да и мои продукты уминал за обе щеки. Открыл-таки. Она, значит, туда ему опустит, он прожует и проглотит. И по-новой. Да еще и ртину разевает, наподобие моей аистихи в Тихой Варежке. Не знаю почему, а противно.
Я думал, что мясными изделиями все и обойдется. Ан нет. Потом сок в дело пошел, затем какой-то пирожок, а на самую закуску вылущила она из обертки шоколадную конфетку и опустила ему в клюв, то есть в рот, растуды его в сыроежку!
И все это в тиши – лишь рукава ее шуршат.
Потом они еще посидели, глядя друг на друга с неослабевающим упорством. А затем она собрала кое-какую посуду и ушла, не проронив не то что слова – буквы «а» не сказала. Ни привета никому, ни ответа. И он ей под стать.
Но только это она вышла, как я допер: глухонемая.
– Сосед, ты бы языку ее научился…
– Так она русская.
– Всяким скорым жестам, коли глухонемая.
– Она не глухонемая.
– А чего ж слова не проронили?
Он вздохнул тяжело, как бегемот в ванной:
– Любит она меня.
– Вот бы и поговорили.
– Любовь обходится без разговоров.
Ой ли? Сразу видать, что в нежном вопросе он тумак. Небось думает, что в любовных делах надо действовать. Целоваться, обниматься и тому подобное. Да ведь этим себя не выразишь – это все умеют, поскольку указанные действия имеют международно понятное значение. Поскольку целование, обнимание и тому подобное идет от первой сущности – от плоти то есть. От второй же сущности идут слова, душу обнажающие. Тут чужими не прикроешься – свои нужны. И чуткую женщину словами не проведешь. Не зря все бабы любят слушать про любовь. И пословица есть: женщина любит ушами. Да разве не приятно внимать речам про любовь к тебе?
В одной старинной постановке – по телевизору видел – есть пацан Ромео. Болтлив до невозможности – всю ночь может говорить про свою любовь. А его школьнице нравилось.
– Она тебя любит, а ты ее?
– Тут вопрос путаный, – загрустил он на глазах.
– Так распутай.
Это я зря – у жизни есть узелки, что и со здоровой головой не распутаешь. Но сосед мой, похоже, вознамерился этим делом заняться тотчас. Он огляделся со зверской опаской, как заяц на опушке, и подался ко мне через проходик:
– Обманул я… Не падал на меня контейнер.
– А кто ж на тебя падал?
– Никто.
– Так голова цела?
– Травмирована.
– Кем?
Сосед как-то неуверенно и даже опасливо повел взглядом на дверь, вослед ушедшей. Тут, признаться, и мне стало не по себе. Но все-таки решил уточнить, поскольку того, чего я подумал, быть не могло:
– Она травмировала, что ли?
Сосед кивнул с заметной горлинкой. Я бы сел, коли стоял. Какая-то дикая несочетаемость: любовь, прошибленная голова… Я видел чудеса – разбегалися глаза, а от этих сплетен стал смертельно бледен.
– Да как же?
– Ударила по голове.
– Чем?
– Утюгом.
– Электрическим?
– Нет, чугунным, – опять с гордецой отвечено.
– За что?
– Нашла за что…
– Да разве есть такое, за что можно бить по голове? – не утерпел я от звона в голосе.
Сосед засомневался, говорить ли свою тайну. Не тайна нужна, а понимание факта. Я вот лежу: на меня враг напал. Все путем. Поэтому мне не обидно и даже весело. А он от чьей руки пал на больничную койку?
– Она тебе кто? – пристал я.
– Спутница.
– На правах жены?
– На правах друга.
И сосед поехал, поскольку и самому хотелось высказаться – то ли совет получить, то ли себя показать. Есть такие люди – всяк пачкотню себе плюсует.
– Зашел я к ней… А она задает мне провокационный вопрос: «Если бы ты меня любил, то знаешь бы что с тобой стало?» Я, конечно, этим заинтересовался. Она отвечает: «Ты бы такой стал хороший, что выросли бы у тебя крылышки, как у ангела». Я возьми и ответь: «А если бы крылышки, то я бы от тебя улетел к Ритке Кушаньевой…» Тут она утюгом и огрела.
Гляжу, третий, забинтованный, ухмыляется. А мне чего-то обидно. И сам не знаю, почему, на кого и за что. Видать, на природу человеческую.
– Вот и молчу в знак протеста, – заключил сосед.
– Рот, однако, разеваешь.
– А ты бы не простил?
– Без подсказки решай, но я бы не простил.
– Она же от любви.
– Соседушка, когда любишь, то человека гладить рукой охота, а не утюгом.
А не простил бы я не потому, что любви у нее нет, что зверство это, что так далее и в том же направлении… Не по всему не поэтому. Любого прощу – бандита, Вячика, дьявола рогатого… Я вон Тихонтьеву простил. Но не друга, поскольку есть у дружбы свои нерушимые законы. И не может частица превратиться в античастицу. Допустим, Мария или бы Паша… И в голове не укладывается.
– Да ладно, – вздохнул сосед. – Лучше продолжи свою историю…
И пошли его слова заместо пароля: только он их сказал, как дверь открылась.
– К тебе, – с недовольством буркнул сосед.
Это уж подлинно ко мне.
7
Капитан Петельников, старший оперуполномоченный, в белом халате, небрежно накинутом. И пришли мне на ум фронтовые ребята, которые автоматы носили тоже небрежно, как бы показывая, что они фашистов и голыми руками возьмут. Ну а сестричка наша, блондинка, вокруг капитана вьется балериной – я ж сразу надумал, что для женщин он первая находка.
– Здравствуй, сыщик, – поприветствовал меня Петельников, как старого знакомого, и пожал руку без всякой скидки на мое ранение.
– Здорово, капитан!
– Как самочувствие?
– Как у смертника предчувствие.
– Ну-ну, это первоклассная клиника.
– Придешь сюда здоровый – уйдешь больной, придешь больной – уйдешь покойником.
Треплюсь я. Капитан видит, что это не разговор, а вступленьице. Сел он против меня, нога на ногу, широкий, высокий; лицо крупное, но сухое; взгляд темный, как бы обдающий тебя силой. Что там женщины… Я, мужик, им любуюсь. А почему? Потому что передо мной истинно мужеская сущность. Опять спрошу: а почему? Да нагрузочка у него мужская. Не перестану талдычить, что мужчина произрастает на делах истинных – в схватке, в войне, в работе горячей. Между прочим, хулиганство и всякое пьянство с безобразиями – от легкой работы. Посадили мужика в канцелярию – он и захирел. Нет-нет да и прорвется мужское начало в каком-либо гнусном поступке, поскольку деваться началу-то некуда.
– О чем задумался, Николай Фадеич?
– О преступности и ее зарождении.
– Вот-вот, пока по голове не получим, не думаем.
– А знаешь почему?
– Почему?
– У черепахи сердце еле постукивает. Зато и живет сотни лет. А есть мыши, у которых сердечко тук-тук. Больше тыщи ударов в минуту. Зато и живет она чуть больше года. Ясно?
– Нет, не ясно.
– Берегут хитрецы свое сердце, как денежки. Не вмешиваются. А для преступности это лучшее удобрение.
– В корень зришь, Николай Фадеич.
А в глазах его и в щеках улыбка. Не снисходительная, а как бы ободряющая. Мол, мели, Емеля, пока твоя неделя. Я не в обиде. Может, мои думки и покажутся ему ребячьими или всякому известными; может, изучалось им все это в институтах да специальных школах. Только я сам до всего иду. А где споткнусь, там поднимусь да утрусь.
– Думаю, капитан, не вышла бы с искоренением преступности закавыка из-за вторичности всего сущего, а?
– Еще раз и попроще.
– Небось о частицах ты знаешь. Из них все в мире и состряпано. А про античастицы слыхал?
– Краем уха.
– Всякому сущему на земле есть наоборотинка. Частица – античастица, биотики – антибиотики, фриз – антифриз, христ – антихрист… Уловил?
– Ну да: мир – антимир, квар – антиквар, лопа – антилопа…
– А ежели так, то должны быть и антилюди. Как бы античеловеки. Вот они-то преступлениями и заняты.
Старший оперуполномоченный захохотал и поднял руку, чтобы, значит, долбануть меня по плечу в знак расположения. Ну, думаю, если стукнет, то на этот раз голова определенно расколется. Но капитан шлепнул ею по своему колену так, что под кроватью звякнуло.
– Что там? – перестал смеяться Петельников.
– Разносолы.
Он заглянул:
– Николай Фадеич, дай маринованного огурчика.
Вот те на – другие больным приносят, а этот сам жрать пришел. С другой стороны, у него работа круглосуточная; видать, где на пищу наткнется, там и ест. Дал я огурцы, но, правда, без вилки. А ему вилка – что грузовику подтяжки. Запустил пальцы в рассол и начал хрумкать на всю палату. Без хлеба, но аппетитно.
– Теперь о деле, Фадеич… Кто тебя ударил?
– Кабы видал… А ваш-то рыжий ас?
– Тоже не рассмотрел из-за твоей самодеятельности. Ну а что думаешь?
– Вячик ударил, кто же еще.
И я рассказал ему все, что знал. И про фальшивость личности, и про слежку за машиной, и про способ выноса одежки, и свои подозрения насчет Гузя, и про нашу последнюю встречу…
– Думаешь, Гузь навел?
– Он же меня вызвал и проверочку оставленным термосом учинил.
– За Гузем мы давно следим. Да очень хитер.
– Теперь-то он попался.
– А как? – полюбопытствовал капитан.
– На меня Вячика науськал…
– Это не доказано.
– Недостача вещей в складе будет…
– Недостача большая, хотя ревизия не кончена. Только Гузь объясняет ее кражами этого лже-Вячеслава. А тот в бегах, и личность не установлена.
– Так поймайте.
– А как? – опять спросил капитан.
Не дурак парень. Ведь и сам знает как, а лишнего мнения не гнушается. Он не только до майора, но и до кого хочешь дорастет. Если только огурцы не будет есть руками.
– По отпечаткам пальцев, – подсказал я.
– Весь склад облазили – нет. Да ведь если Гузь его соучастник, то все протер.
– У подлинного Коршунка выведать…
– Два года назад потерял паспорт и больше ничего не знает.
– А по трудовой?
– «Вячеслав» ее в кадры не представлял, якобы утопил. Завели дубликат.
– Ну а по личности?
– Парик и очки снял, усы отклеил, походку выправил, заговорил нормально… Узнаешь?
– По «Запорожцу», – догадался я.
– Бросил.
– Как бросил?
– Груда лома. Он его купил-то за пятьсот рублей, специально для хищения одежды.
Все мои и догадки. Петельников вздохнул и принялся записывать мною рассказанное. Много наговорил, на три листа. Объяснением называется, уж знаю. Когда я расписался, капитан вдруг подмигнул мне, как девице распрекрасной:
– А ведь Гузь на тебя ссылается, Николай Фадеич.
– Это с какой стороны?
– Как на свидетеля, который заподозрил вора.
– Ему теперь выгодно на сбежавшего валить. А хапали они вместе.
– В общем, нужен сбежавший. Иначе Гузь выкрутится. Эх, Николай Фадеич, ты нам помешал.
Я ответил молчанкой, поскольку крыть мне нечем. Это теперь легко обсуждать мои попытки. А под угрозами Вячика, под дулом губной трубочки Семен Семеныча, под насмешками Сергея…
– Почему же Тихонтьевой всего не рассказал? – спрошено вроде бы обычно.
– Это разговор особый.
Опять, стервец, засек утайку, будто во лбу моем вделан телевизионный экранчик. Все видит, не хуже Марии.
– Еще вопрос, Николай Фадеич… Что думаешь о втором грузчике, Сергее?
– Душа парень, ненавидящий Вячика… Подозрению не подлежит.
– И последнее: внизу сидят Гузь с Сергеем, желают тебя проведать. Сделай вид, что кладовщика ни в чем не подозреваешь. Хотим через него выйти на твоего Вячика. Вряд ли они все краденое реализовали.
– Правильное направление.
– Ну, выздоравливай.
– Будет время – заходи.
– Если огурчиком угостишь…
– Грибки есть первый сорт.
– Тогда зайду.
– Только вилку прихвати.
Он ушел, помахав всем рукой. А эти все глядят на меня в две пары глаз – что непосредственный сосед, что третий, перебинтованный. Разговор ли наш их поразил, еда ли маринованных огурчиков? Поэтому жду вопроса соседского, поскольку третий пока помалкивал.
– Кто ж ты все-таки будешь?
– А что?
– И профессор у тебя был, и свинарь, и капитан…
– Хочешь меня распознать через других? А так не умеешь?
– Вроде бы книгу затеял писать, хотя по разговору тянешь на работягу.
– Вот из этой книги и узнаешь, как судить о человеке без справочки.
Конечно, для него закавыка. Люди ходят ко мне разные; говор мой – смесь всего помаленьку, но боле деревенского; одежки опознавательной нет, а сам не называюсь. Выходит, что судим мы друг о друге лишь по платью до по разговору. Пример тому баня: коли все нагишом да молчат, век не узнаешь, кто директор, кто дурак.
– Николай Фадеич, продолжи рассказ, – уже заканючил сосед.
– Ну, кража дефицита идет своим чередом, и от меня никакого проку. Пьем мы как-то вчетвером чай из термоса… Я и задень нечаянно голову кучерявого. Мать честная, его волосы набок и съехали. Он как вскочит да как припустит! Я за ним. Он стрелять, да патроны кончились. Настиг я бандюгу. Он мне парик в рот наподобие кляпа. А я приемчик. Тогда он, язви его, рукояткой пистолета по моей голове…
Но дверь открылась, и несоразмерная мужская пара как бы втиснулась в палату – молодой и худой, пожилой и грузный.
8
Семен Семеныч Гузь и Серега, веселый человек. Подошли ко мне чуть не на цыпочках, встали и глядят, как на икону. У кладовщика лицо расстроенное и почти плаксивое – я таким его и не видел. У Сереги морда смурная, хотя я рассказывал в свое время ему байку о негожести быть смурным.
– Что вы, братцы, приуныли, или песни позабыли? Садитесь.
Серега-то сел спокойно, а Гузь руками всплеснул и плюхнулся на стул так, что того и гляди падет сейчас на колени и запричитает, как моя Мария. Вот он как меня любил. Это только цветочки, а ягодки впереди.
В буквальном смысле. Разворачивает Серега бумагу, а в ней цветы-цветочки, забыл их название, длинное и нечленораздельное, – осанистые, цвета бордо, пять рублей штучка. Открывает Семен Семеныч дипломатический чемоданчик и достает ягоды – клубнику. Это осенью-то. Из Африки, что ли, выписал? Да чего не сделаешь для любимого грузчика.
Но любовь еще не кончилась. Серега достает из-за не поймешь откуда коробку конфет – видать, дорогие, поскольку на ней писаны золотом три богатыря. А Гузь из того же дипломатического чемодана выволакивает за лапы пару жареных цыплят – румяных, с корочкой, по рубль пять. Когда сырые.
– Тебе надо поправляться, Николай Фадеич.
– Ешь, Фадеич, – от сердца добавил Серега.
– Может, еще чего принести? – забеспокоился кладовщик.
– На выпивку – рассола, на закуску – солидола, – попросил я.
– Могу и выпивку организовать под видом сока, – загорелся Серега.
– Я тебе дам! – осек его Семен Семеныч.
От таких забот вспучило живот. Чудеса в решете, а горшочек сбоку. Ведь этот самый Гузь послал Вячика вослед, чтобы тот порешил меня! А теперь жареных цыплаков принес для поправки. Неужели он мечтает, что я этих птиц съем? Да они у меня колом встанут в горле.
Частицы и античастицы… Или, как говорит капитан, лопа и антилопа. Так вот он передо мной, античеловек. Попросту – нелюдь. Никогда не поверю, что хороший человек пойдет на преступление. Подлецы их совершают, подлецы. Коли не было бы подлецов, не было бы и преступлений. И когда я слышу, что, мол, преступник исправился, то понимаю так: подлец стал хорошим человеком. А не стал – то жди от него сюрпризов.
Однако виду отрицательного не подаю, чтобы не спугнуть. Поскольку капитану обещал. И даже улыбаюсь душевно, как заправская бортпроводница.
– Больно? – спросил Серега, вглядываясь в мою личность.
– Да нет.
– Морщишься…
– Это такая улыбка, – пояснил я.
– Николай Фадеич, – вмешался Гузь, – прости меня великодушно.
– За что?
– За это дурацкое пальто.
– Что было, то прошло, а что будет, не пришло.
– Не разглядел я преступника.
– Так он им-таки оказался? – бросил я пробную фишку.
– Одних пальто более сотни вынес, – обидчиво сложил губы в трубочку Семен Семеныч.
– Эк варнак! Так и долбанул меня он?
– Кому же еще? – опять всплеснул руками кладовщик, отчего его жидкие щеки тоже как бы всплеснулись.
Серега поставил цветы в банку из-под съеденных капитаном огурчиков, весело усмехнулся и бросил мне с легкостью:
– Фадеич, я тебя предупреждал.
– А коли бы убийство затевали, ты бы тоже предупреждением отделался? – вскипел я из-за его легкости.
– Николай Фадеич, тебе волнение противопоказано, – проворковал Гузь.
– А ты сказал, что затеваешь? – вроде бы обиделся от упрека Серега. – Один решил все обтяпать. На Славку, как на медведя, в одиночку ходить нельзя.
Тут он прав. Ни ему не поведал своих планов, ни милиции. А и не прав – Гузю говорил. Но Гузь не в счет, поскольку он Вячиков напарник. Посмотрел я на кладовщика пристальнее, чтобы достать взглядом его поганую душу… И не достал. Душа ведь принадлежит ко второй сущности, а коли ее мало – потопла она под первой сущностью. Бывают люди, встречал я, у которых вторая сущность как лампа внутри, – светились они зовущим огнем. Посмотрел я на кладовщика пристально…
И мурашки с чесоткой пошли по моему телу от дикого нетерпения. Сидит передо мной гидра ползучая, а ни сказать, ни доказать, ни курчонком жареным огреть. И то: как наш последний молчаливый разговор к протоколу пришпилить? Нет, не сгодился бы я в сотрудники уголовного розыска, – нервишки не те.
И переключился на Серегу:
– Неужель прежде никогда не бывал у Вячика дома?
– Не приглашал.
– Выпивали небось?
– Раздавим емкость в заведении – и разбежались.
– Откуда же знал о его папаше, болезнях и тому подобном?
– С его слов.
– Николай Фадеич, тебе волнение противопоказано, – повторил Гузь.
И то: пусть теперь капитан волнуется и выспрашивает. А мое дело сделано – башка подставлена; мое дело теперь – болеть да трескать неуемные харчи. Да рассказывать соседу бесконечную байку про мои приключения.
– Николай Фадеич, – грустно и как-то сомнительно начал Гузь, – у меня просьбица…
– Чтобы я не волновался?
– Это само собой. А просьбица… Не говорите следователям, что меня предупреждали о Коршунке. А то они могут не так понять…
– Вполне могут, – не утерпел я от злорадства.
– А? – переспросил тревожно Гузь.
– Ваша просьбица не стоит выеденного яйца, – успокоил я Семен Семеныча.
– Поправляйся, Николай Фадеич. Ждем на складе, – попрощался Гузь.
– Будь здоров, Фадеич. Выполняй процедуры.
– Ага, не груби врачу, сдавай мочу.
Они встали и потоптались, неуверенные, можно ли больному пожать руку. Я пошел им навстречу и протянул свои пять. Между прочим, первому Гузю – вот каким я стал двуличным, да что ни сделаешь ради капитана. Семен Семеныч мою руку в своей волосатой тряс долго, но ласково и трубочку губами сложил – на этот раз в знак особой любви. Ну, я ему тоже тихонько губами чмокнул, наподобие воздушного поцелуя.
Серега мою ладошку сжал быстро и сильно, без скидки на постельный режим. Да, видать, вполсилы действовал – крепкий парень. Я оглядел его пятерню, считай, с мужеской завистью…
Не то боль черепная меня дернула, не то мысль осколком мозги прошила… Только тихонько застонал я, почти неслышно, как бы для себя, а палата белая стала еще белей, а эти два человека стали еще черней. Вздохнул я и моргнул, сгоняя с глаз туманные бельмы, – в себя приходил.
– Николай Фадеич, плохо тебе? – Гузь все приметил.
– Эх, ребята, никогда мне не было так хорошо…
– Отчего же? – Все Семен Семеныч спрашивает, удивившись.
И то: мужик махонький лежит и народ честной смешит. Мужик махонький лежит без образования, без должностей, от родной бригады отстраненный, со склада выгнанный, по маковке стукнутый, забинтованный… И якобы ему очень хорошо.
– А хорошо, ребята, оттого, что сегодня я счастливый.
Они переглянулись и на меня вновь смотрят – ждут толкования.
– Счастье-то в людской любви. В друзьях, к примеру. А показалось мне, что одним другом у меня прибыло.
– Нас двое, Фадеич, – указал на ошибку в счете Серега.
– А я про капитана Петельникова говорю.
– Ну, какие вы друзья… – усмехнулся Гузь.
– У нас с ним подобные взгляды на античастицы и на антилопы.
– Что-то непонятное бормочет, – сказал тихонько Серега кладовщику.
– Очень даже понятное. Квар – антиквар, лопа – антилопа, – ответил я.
Мой начальник с моим напарником опять переглянулись. Гузь даже головой пошатал – мол, сбрендил дядя.
– Но главное, ребята, помог я капитану этого Вячика поймать.
– Он разве пойман? – совсем изумился Гузь.
– Пойман, ребята, – заверил я.
Тогда они переглянулись в третий раз согласно, поскольку мой бред не вызывал сомнений. А я еще раз внимательно посмотрел на сильную руку Сереги, на вогнутый ноготь пальца, который впуком туда, и сказал ему с небывалой теплотой:
– Здравствуй, Вячик!
9
В теплой, хорошо нагретой палате вдруг люто похолодало. Вижу, как Серега хочет улыбнуться, а губы от крещенской стужи не в его власти. И щеки промерзли молочным льдом, как малые озера. Но я тоже, видать, лежу без кровинки.
– Фадеич, я же Сергей, – наконец сказал он.
– Оборотень, – шепнул и я на всю палату.
Гузь всплеснул руками, бросил их на грудь, к сердцу, и от него уронил на меня, на одеяло.
– Николай Фадеич, что с тобой?
Мне хотелось глянуть в лицо кладовщика – промерзло ли оно ледком страха? Но я не мог оторваться от Сереги-Вячика, как от страшенного кино, когда знаешь, что надо бы убежать, да сил уже не хватает.
– Чем ты меня бил, Вячик? – спросил я вдруг убывающим голосом.
Жутко мне стало – сильный вор, убивец и гад сидел передо мной, перед слабым и забинтованным. Что ему стоит садануть меня по голове дополнительно? И уйти своим ходом. Сосед немощен – уж коли его баба утюгом одолела… А про третьего и разговору нет.
– Фадеич, ты бредишь, – сказал Серега-Вячик не голосом, а вроде бы животом, как фокусник.
– Мы позовем сестричку, она сделает укол, и сразу уснешь, – дополнил Гузь.
А меня тут взъярило. Так-растак, кривой верстак! Я, честный мужик, подонком контуженный, лежу пластом – и не скажи. Да где я – у гангстеров в синдикате или в народной больнице?
– Тебя ноготь выдал, Вячик, – сказал я прямиком.
– Успокойся, Николай Фадеич, – посоветовал Гузь и заловил воздух ртом, как выуженный карась.
– Какой ноготь? – поинтересовался Вячик, но глаза его забегали по палате.
– На той руке, которую ты поскорее сунул в карман.
Он сделал шаг назад, к двери, не спуская с меня глаз. Видать, боялся, что я вскочу и брошусь его ловить. Я ждал, сам не зная чего. Он еще шагнул назад, все не глядя. У меня штопором завертелся план – схвачу под кроватью бутылку с соком или банку с грибами да и запущу. Попаду не попаду, а шуму наделаю. Сестричка прибежит…
– Зря спешишь, – бросил я наобум святых, – капитан Петельников внизу по тебе тоскует.
– Прыгай в окно! – вдруг крикнул Гузь, не выдержав.
Вячик разбежался и вскочил на кровать третьего больного, поскольку она стояла в аккурат под окном. С койки Вячик шагнул на подоконник и стал рвать фрамуги, шпингалеты и замазку, – законопатили окно на зиму. Только сухой треск стоял. Он уже распахнул первую раму и взялся за вторую… Уйдет, думаю, поскольку второй этаж – для здорового парня дело пустяковое. Но тут случилось такое, какое по мне шарахнуло сильнее, чем физический предмет в маковку…
Третий наш больной, тяжело травмированный, вдоль и поперек забинтованный, всю дорогу молчавший… Как подскочит! Схватил Вячика за руку, да как крутанет с высоты, да через свое плечо, да на пол… Вячик грохнулся и лежит. И тишина наступила в палате небесная при такой картине: Вячик, значит, лежит; мы с соседом приподнявшись на локти; третий, забинтованный, стоит на кровати; Гузь, бледный, как белоснежный гусь, от бессилья опустился на край моей постели… У людей немота, у стен глухота.
Но Вячик вздохнул и сел, новорожденно озираясь. Тогда и перебинтованный соскочил со своей койки и стал как бы нам фокус показывать – повязки с себя бесконечные сматывать. И чем толще в его руке вспухала марлевая бухта, тем квадратнее делались мои глаза… Ни хрена не понимаю, но глазенками моргаю.
