Текст книги "Правила для радикалов (ЛП)"

Автор книги: Сол Алински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

С точки зрения прагматики, пассивное сопротивление было не только возможно, но и являлось наиболее эффективным средством, которое можно было выбрать для достижения цели избавления Индии от британского контроля.

При организации главная негативная сторона ситуации была обращена в ключевую позитивную.

Одним словом, зная, что от этой большой и неподвижной массы нельзя ожидать бурных действий, Ганди организовал инерцию: он дал ей цель, чтобы она стала целенаправленной.

Широкое знакомство с Дхармой в Хиндустане сделало для них пассивное сопротивление уже не новым.

Утрируя, Ганди сказал: «Слушайте, вы всё равно сидите вот тут, так почему бы вам не пересесть вот сюда и не говорить, пока вы сидите: „Независимость сейчас!“». Это поднимает ещё один вопрос о морали средств и целей.

Мы уже отмечали, что по сути человечество делится на три группы: «неимущие», «малоимущие, желающие большего», «имущие».

Цель «имущих» – сохранить то, что у них есть. Поэтому они хотят сохранить текущие положение вещей, а «неимущие» – изменить его.

Для оправдания репрессий и других средств, используемых для поддержания статус-кво, «имущие» вырабатывают свою собственную мораль.

Имущие обычно устанавливают законы и судей, направленные на поддержание текущего состояния; поскольку любые эффективные средства изменения статус-кво обычно незаконны и/или неэтичны в глазах власти, неимущие с начала времён были вынуждены апеллировать к «закону, который выше человеческого закона».

Затем, когда неимущие достигают успеха и становятся имущими, они оказываются в положении, в котором пытаются сохранить то, что имеют, и их мораль меняется вместе с изменением их места в системе власти.

Через восемь месяцев после обретения независимости Индийский национальный конгресс объявил пассивное сопротивление вне закона и сделал его преступлением.

Для них был смысл в том, чтобы пассивно сопротивляться прошлым имущим, но теперь у власти им нужно было убедиться, что это средство не используют против них!

Как неимущие они обращались к закону над человеком, теперь с этим было покончено. Начав издавать законы, они встали на сторону закона, созданного человеком!

Так эффективно использованные во время революции голодовки теперь тоже расценивались иначе.

Неру в интервью, упомянутом выше, сказал: «На правительство не повлияют голодовки… По правде говоря, я не одобрял голодание как политическое оружие, даже когда к нему прибегал Ганди». И снова Сэм Адамс, ярый радикал времён Американской революции, даёт нам наглядный пример.

Адамс был первым, кто провозгласил право на революцию. Однако после успеха Американской революции тот же Сэм Адамс первым потребовал казни тех американцев, которые участвовали в восстании Шейса, заявив, что никто не имеет права участвовать в революции против нас!

Нельзя не рассуждать о моральности во времена действия, потому что нужно оправдать выбор или применение средства или цели.

Главная слабость Макиавелли была в том, что он был слеп к необходимости облечь все действия и мотивы в одежды морали – он сказал, что «политика не имеет отношения к морали».

Все великие лидеры, включая Черчилля, Ганди, Линкольна и Джефферсона, всегда ссылались на «моральные принципы», чтобы прикрыть голые корыстные интересы одеждой «свободы», «равенства людей», «закона, который выше закона человека» и так далее.

Это происходило даже во время кризисов государства, когда все считали, что цель оправдывала средства.

Каждому эффективному действию нужен «моральный паспорт».

Примеры можно найти повсюду.

В США подъём движения за гражданские права в конце 1950-х годов был отмечен пассивным сопротивлением на Юге против сегрегации.

Насилие на Юге было бы самоубийством; политическое давление тогда было невозможно; единственным средством было экономическое давление с несколькими краевыми мероприятиями.

Юридически связанные по рукам законами штата, враждебной полицией и судами, они были вынуждены, как и все неимущие с незапамятных времён, апеллировать к «закону, который выше закона человека».

В своём «Общественном договоре» Руссо отметил очевидное, что: «Закон очень на руку людям, владеющим имуществом, и совсем не на руку тем, у кого его нет».

Пассивное сопротивление оставалось одной из немногих доступных антисегрегационистам сил, пока фактическое право голоса не было ими получено.

Более того, пассивное сопротивление было также хорошей оборонительной тактикой, поскольку ограничивало возможности использования силовых ресурсов статус-кво для насильственного подавления.

Пассивное сопротивление было выбрано по тем же прагматическим причинам, что все прочие тактики.

Но оно украшено сверху моралью и религией, как и подобает.

Однако когда пассивное сопротивление становится массовым и угрожающим, оно рождает насилие. У южных негров нет традиции Дхармы, и они достаточно близки к своим северным соотечественникам, так что контраст условий между Севером и Югом является как видимым, так и постоянным стимулом.

Добавьте к этому тот факт, что белые бедняки Юга действуют не в соответствии с британскими традициями, а отражают поколения насилия; будущее не говорит в пользу создания особой религии ненасилия.

Это запомнится тем, чем оно и было: лучшей тактикой для своего места и времени.

По мере появления более эффективных средств движение за гражданские права негров будет избавляться от этих декораций и заменять их новой моральной философией, соответствующей новым средствам и возможностям.

Объяснением будет, как это было всегда: «Времена изменились». Это и происходит сегодня.

Одиннадцатое правило этики средств и целей заключается в том, что цели должны быть сформулированы в общих терминах, таких как «Свобода, равенство, братство», «Всеобщее благосостояние», «Стремление к счастью» или «Хлеба и мира».

Уитмен сказал: «Цель, однажды названная, не может быть отменена». Ранее уже отмечалось, что, действуя, мудрый человек знает, что часто в потоке действия от средств к целям появляются совершенно новые и неожиданные результаты, которые являются одними из главных последствий действия.

Гражданская война, которая велась как средство сохранения Союза, привела к концу рабства.

В этой связи следует помнить, что история состоит из действий, в которых одна цель приводит к другим целям.

Неоднократно научные открытия становились результатом экспериментальных исследований, направленных на достижение целей или задач, которые имеют мало общего с этими открытиями.

В работе над, казалось бы, незначительной практической программой получались крупные творческие базовые идеи. Д. К. Флюгель в книге «Человек, мораль и общество» отмечает, что: «…В психологии для нас не должно быть неожиданностью, если, работая со средством (например, излечение невротического симптома, открытие более эффективных способов обучения или снятия производственной усталости), мы обнаруживаем, что изменили своё отношение к цели (приобрели какое-то новое понимание природы психического здоровья, роли образования или места работы в жизни человека)».

Споры с самими собой на тему средств и целей характерны тем, кто принимают роль наблюдателя, а не действующего лица на поле боя жизни.

В книге «Йог и комиссар» Кестлер начинает с основного заблуждения – произвольного разграничения между целесообразностью и моралью; между йогом, для которого цель никогда не оправдывает средства, и комиссаром, для которого цель всегда оправдывает средства.

Кестлер пытается вырваться из этой самостоятельно сконструированной смирительной рубашки, предлагая, что цель оправдывает средства только в узких пределах.

Здесь Кестлер, даже в академическом варианте конфронтации с действием, был вынужден сделать первый шаг в русле компромисса на пути к действию и власти.

Насколько «узкие» эти пределы и кто определяет их – ключ к предпосылкам, которые обсуждались здесь.

Та личная безопасность, которую ищут сторонники святости средств и целей, находится только в лоне йогизма или монастыря, и даже там она омрачена отказом от морального принципа, согласно которому они помогают ближнему. Бертран Рассел в своей книге «Человеческое общество в этике и политике» заметил: «Мораль так сильно связана со средствами, что кажется почти аморальным рассматривать что-либо исключительно в связи с его внутренней ценностью.

Но, очевидно, ничто не имеет ценности как средство, если только то, для чего оно средство, не имеет его само.

Соответственно, внутренняя ценность логически предшествует ценности средства».

Организатор, революционер, активист или называйте его как хотите, который стремится к свободному и открытому обществу, в этом стремлении опирается на комплекс высоких ценностей.

Эти ценности включают базовые моральные принципы всех организованных религий; в их основе – ценность человеческой жизни.

Эти ценности включают свободу, равенство, справедливость, мир, право на инакомыслие; ценности, которые были знамёнами надежды и тоски всех революций людей, будь то «свобода, братство, равенство» Французской революции, «хлеб и мир» русских, «лучше умереть стоя, чем жить на коленях» храброго испанского народа или «нет налогам без представительства» нашей революции.

Они включают в себя ценности нашего собственного Билля о правах. Если бы штат проголосовал за школьную сегрегацию или общественная организация проголосовала за то, чтобы не пускать туда чернокожих, и потребовала оправдания в силу «демократического процесса», то это попрание ценности равенства превратило бы демократию в проститутку.

Демократия – не цель; это лучшее политическое средство для достижения этих ценностей.

Средства и цели настолько качественно взаимосвязаны, что истинным вопросом никогда не был пресловутый: «Оправдывает ли цель средства?», – а всегда был: «Оправдывает ли эта конкретная цель эти конкретные средства?»

Пара слов о словах

Человеческие страсти перекинулись на все сферы политической жизни, включая её лексику.

Слова, наиболее часто употребляемые в политике, запятнаны человеческими обидами, надеждами и разочарованиями.

Все они нагружены народным осуждением, и их использование приводит к обусловленной, негативной, эмоциональной реакции.

Даже само слово «политика», которое, по словам Вебстера, означает «наука и искусство управления», обычно рассматривается в контексте коррупции.

Как ни удивительно, синонимы в словаре – «осмотрительный; предусмотрительный, дипломатичный, мудрый».

Такое же обесцвечивание происходит и с другими словами, преобладающими в языке политики, такими как власть, корысть, компромисс и конфликт.

Они становятся извращёнными и искажёнными, воспринимаются как нечто злое.

Нигде больше так ярко не проявляется превалирующая политическая безграмотность, как в этих типичных интерпретациях слов.

Вот почему мы вынуждены сделать паузу, чтобы сказать несколько слов об этих словах.

Власть

Закономерно возникает вопрос: почему бы не использовать другие слова – те, которые означают то же самое, но являются мирными и не вызывают столь негативных эмоциональных реакций?

Существует ряд фундаментальных причин для отказа от такой замены.

Во-первых, используя сочетания слов, такие как «использование силы» вместо одного слова «власть», мы начинаем разбавлять смысл; а когда мы используем очищающие синонимы, мы растворяем горечь, страдание, ненависть и любовь, муки и триумф, связанные с этими словами, оставляя асептическую имитацию образа жизни.

В политической жизни нас волнуют рабы и Цезари, а не девственницы. И дело не только в том, что в общении, как и в мыслях, мы должны постоянно стремиться к простоте.

(Шедевры философского или научного высказывания часто не длиннее нескольких слов, например, E=mc².) Это нечто большее: это решимость не обходить реальность стороной.

Использовать любое другое слово, кроме «власть», значит изменить смысл всего, о чём мы говорим.

Как однажды сказал Марк Твен: «Разница между правильным словом и почти правильным словом – это разница между молнией и грозой».

«Власть» – правильное слово, как и «корысть», «компромисс» и другие простые политические слова, потому что они были придуманы и стали частью её с незапамятных времён.

Потворствовать тем, кто не способен на прямой язык и настаивает на безвкусных, не вызывающих разногласий подсластителях, – пустая трата времени.

Они не поймут или не захотят понять то, что мы здесь обсуждаем.

Я согласен со сказанным на этот счёт Ницше в «К генеалогии морали»: «Зачем массировать не в меру чувствительные уши современных слабаков?

Зачем хоть на шаг уступать… словесному лицемерию Тартюфа?

Для нас, психологов, это означало бы уподобление Тартюфу на деле… Ибо психолог сегодня демонстрирует свой хороший вкус (другие могут сказать – честность) в том, что он сопротивляется постыдно морализованной манере говорить, которая делает все современные суждения о людях и вещах склизкими».

Мы подходим к той критической точке, где наши языки заключают в плен наши умы.

Я не поддерживаю чувство такта, которое пленяет нас ценой истины.

Стремясь избежать мощи, энергичности и простоты слова «власть», мы вскоре становимся противниками мышления в энергичных, простых, честных терминах.

Мы стремимся изобрести стерилизованные синонимы, очищенные от порицания слова «власть», но новые слова означают нечто иное и усыпляют нас, начинают уводить наши психические процессы с главной, конфликтной, грязной и реалистичной дороги жизни, вымощенной властью.

Путешествие по более сладко пахнущим, мирным, более социально приемлемым, более респектабельным, неопределённым дорогам заканчивается неспособностью достичь честного понимания проблем, с которыми мы должны разобраться, если хотим сделать наше дело.

Давайте рассмотрим слово «власть».

Власть, означающая «способность действовать, физическая, умственная или моральная», стала злым словом, с обертонами и полутонами, которые указывают на зловещее, нездоровое, макиавеллистское поведение.

Оно навевает мысли о фантасмагории преисподней.

При упоминании слова «власть» словно открывается ад, источающий зловоние дьявольской выгребной ямы коррупции.

Оно вызывает образы жестокости, нечестивости, эгоизма, высокомерия, диктатуры и невыносимых страданий.

Слово «власть» ассоциируется с конфликтом; оно неприемлемо для нашей нынешней набрызганной одеколоном гигиены Мэдисон-авеню, где спорность считается кощунственной, а ценность заключается в том, чтобы нравиться другим и не обидеть.

Власть в наших умах почти стала синонимом коррупции и аморальности.

При каждом упоминании слова «власть» кто-то рано или поздно ссылается на классическое высказывание лорда Актона и цитирует его следующим образом: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно».

На самом деле цитата звучит так: «Власть имеет тенденцию развращать, а абсолютная власть развращает абсолютно». Мы даже не можем точно прочитать высказывание Актона, настолько наши умы замаринованы средой.

Развращение власти не в самой власти, оно в нас самих.

И всё же что это за власть, которой люди живут и в значительной степени живут ради неё? Власть – это сама суть, динамо жизни.

Это власть сердца качать кровь и поддерживать жизнь в нашем теле.

Это власть участия активного гражданина так же рваться вперёд, нести объединённую силу на общее дело.

Власть – ключевая сила жизни, всегда в работе, или меняя мир, или противодействуя изменению.

Власть, или организованная энергия, может быть взрывчаткой, отнимающей жизни людей, или лекарством, которое их спасёт.

Властью ружья можно насаждать рабство, а можно достичь свободы.

Властью человеческого мозга можно создавать самые выдающиеся достижения, а также развивать понимание природы жизни, перспективу на неё, открывая горизонты, ранее недоступные воображению.

Человеческий разум также властен выработать философию и образ жизни, которые станут наиболее разрушительными для будущего человечества.

Так или иначе, власть – динамо жизни.

Александр Гамильтон в «Записках федералиста» выразил это так: «Что есть сила, если не способность или задаток что-то сделать?

Что есть способность сделать что-либо, если не сила прибегнуть к некоторым методам для достижения этого?»

Паскаль, который определённо не был циником, заметил, что: «Справедливость без власти бессильна; власть без справедливости – тирания».

Святой Игнатий, основатель ордена иезуитов, не постеснялся дать признание власти, когда изрёк свою сентенцию: «Чтобы сделать дело хорошо, человеку нужны власть и компетентность».

Мы можем перечислить всех, кто сыграл свою роль в истории, и найти в их речи и трудах слово «власть», а не заменяющее его слово.

Невозможно представить себе мир, лишённый власти; выбор остаётся только между двумя концепциями – организованной и неорганизованной властью.

Человечество развивалось только благодаря тому, что научилось разрабатывать и организовывать инструменты власти для достижения порядка, безопасности, морали и цивилизованной жизни вместо простой борьбы за физическое выживание.

Каждая известная человеку организация, начиная с правительства, имела только одну причину своего существования – это организация для получения власти, чтобы реализовать или продвигать свою общую цель.

Когда мы говорим о том, что человек «поднимает себя за волосы», мы говорим о власти.

Власть необходимо понимать такой, какая она есть, какую роль она играет в каждой сфере нашей жизни, если мы хотим понять её и тем самым постичь суть отношений и функций между группами и организациями, особенно в плюралистическом обществе.

Знать власть, а не бояться её, необходимо для её конструктивного использования и контроля.

Короче говоря, жизнь без власти – это смерть; мир без власти был бы призрачной пустошью, мёртвой планетой!

Корысть

Корысть, как и власть, одета в чёрный саван негатива и подозрительности. Для многих синонимом корысти является эгоизм.

Это слово ассоциируется с отвратительным скоплением таких пороков, как узость, стремление к собственной выгоде и эгоцентризм – всё то, что противоположно добродетелям альтруизма и самоотверженности.

Это распространённое определение, конечно, противоречит нашему повседневному опыту, а также наблюдениям всех великих исследователей политики и жизни.

Миф об альтруизме как мотивирующем факторе нашего поведения мог возникнуть и выжить только в обществе, затянутом в стерильную марлю пуританства Новой Англии и протестантской морали и перевязанном ленточками связей с общественностью Мэдисон-авеню. Это одна из классических американских сказок.

От великих учителей иудейско-христианской морали и философов до экономистов и мудрых наблюдателей за политикой человека все приходили к согласию относительно того, что корысть играет роль главной движущей силы в поведении человека.

Важность корысти никогда не оспаривалась; она принималась как неизбежный факт жизни.

По словам Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Аристотель в «Политике» сказал: «Каждый думает главным образом о своих собственных интересах, почти никогда не думая об общественных». Адам Смит в книге «Богатство народов» отметил: «Мы ожидаем свой обед не от доброжелательности мясника, пивовара или пекаря, а от того, что они думают о своих собственных интересах.

Мы обращаемся не к их человечности, а к их самолюбию, и никогда не говорим с ними о наших собственных нуждах, а только об их выгоде».

Во всех рассуждениях в «Записках федералиста» ни один пункт нельзя считать настолько же центральным и признаваемым, как: «Богатые и бедные одинаково склонны действовать, руководствуясь скорее импульсом, чем чистым разумом, и узкими представлениями о собственных интересах…»

Ставить под сомнение силу корысти, пронизывающей все сферы политической жизни, значит отказываться видеть человека таким, какой он есть, видеть его только таким, каким мы хотели бы его видеть.

И всё же есть некоторые наблюдения, которые я хотел бы сделать рядом с этим признанием для корысти.

Макиавелли, у которого идея корысти, по-видимому, приобрела наибольшую известность, по крайней мере, среди тех, кто не знаком с традицией, сказал: «О людях следует сказать следующее: они неблагодарны, непостоянны, фальшивы, трусливы, жадны, и пока ты преуспеваешь, они всецело твои; они предложат тебе свои кровь, имущество, жизнь и детей, когда нужда далека, но когда она приближается, они обращаются против тебя».

Но Макиавелли допускает фатальную ошибку, выводя из политики «моральный» фактор и придерживаясь лишь определённой им корысти.

Эта ошибка может быть объяснена только тем, что опыт Макиавелли как активного политика был не слишком велик, поскольку в противном случае он не смог бы упустить из виду очевидную изменчивость корыстных интересов каждого человека.

Стоит смотреть шире, чем в рамках узко определённых собственных интересов; нужно включать в общую картину подвижность рамок личных интересов и способствовать ей.

Вы можете апеллировать к одному собственному интересу, чтобы заставить меня идти на фронт сражаться; но когда я там, моим главным собственным интересом становится остаться в живых, и если мы победим, мои личные интересы могут, и обычно так и происходит, диктовать совершенно неожиданные цели, а не те, которые я имел до войны.

Например, Соединённые Штаты во Второй мировой войне горячо поддерживали союз с Россией против Германии, Японии и Италии, а вскоре после победы горячо поддерживали союз со своими бывшими врагами – Германией, Японией и Италией – против своего бывшего союзника, СССР.

Эти резкие изменения собственных интересов могут быть рационализированы только под огромным, безграничным зонтиком общих «моральных» принципов, таких как независимость, справедливость, свобода, закон выше человеческого закона и так далее.

Так называемая мораль превращается в непрерывное множество точек, континуум по мере смещения собственного интереса.

Внутри этой моральности возникает раздирающий конфликт, вероятно, из-за слоёв торможения в нашей якобы моралистической цивилизации: стыдно признать, что мы действуем на основе голого эгоизма, поэтому мы отчаянно пытаемся каждое обстоятельство, изменившееся в угоду нашим корыстным интересам, переосмыслить с точки зрения оправдания моралью в широком смысле или рационализации.

На одном дыхании мы заявляем, что мы категорически против коммунизма, но мы любим русский народ (любовь к людям соответствует догматам нашей цивилизации).

Мы ненавидим атеизм и подавление личности, которые мы приписываем как характеристики, обосновывающие «аморальность» коммунизма.

На этом мы строим нашу мощную оппозицию.

Мы не признаём действительного факта: наших собственных корыстных интересов.

Мы провозгласили все эти негативные, дьявольские характеристики России непосредственно перед нацистским вторжением в Россию.

Тогда Советы были циничными деспотами, попустительствовавшими заключению пакта о ненападении с Гитлером, безжалостными захватчиками, принёсшими бедствия полякам и финнам.

Это был народ в цепях и страданиях, удерживаемый в рабстве силой диктатора; это был народ, правители которого настолько не доверяли ему, что Красной Армии не разрешалось иметь боевые патроны, потому что они могли повернуть оружие против Кремля.

Всё это было нашим образом.

Но через несколько минут после вторжения нацистов в Россию, когда корысть диктовала, что поражение России будет катастрофическим для наших интересов, они вдруг стали доблестным, великим, тёплым, любящим русским народом; диктатор стал доброжелательным и любящим дядю Джо; Красная Армия вскоре преисполнилась доверия и преданности своему правительству, сражаясь с беспримерной храбростью и применяя против врага политику выжженной земли.

Русские союзники, безусловно, имели Бога на своей стороне – в конце концов, Он был на нашей.

Наша перемена в июне 1941-го года была драматичнее и внезапнее, чем наша перемена по отношению к русским вскоре после поражения нашего общего врага.

И тогда, и тогда наши корыстные интересы были замаскированы, поскольку были развёрнуты знамёна свободы, независимости и порядочности – сначала против нацистов, а шесть лет спустя – против русских.

В наших отношениях с Тито и югославскими коммунистами на момент написания этой книги стоит вопрос не о том, что Тито представляет коммунизм, а лишь о том, что он не входит в коалицию с Россией.

Здесь мы занимаем такую же позицию, какую заняли после нацистского вторжения, когда коммунизм внезапно превратился в: «Ну, в конце концов, это их образ жизни, а мы верим в право на самоопределение, и это дело русских – иметь то правительство, которое им нравится», – до тех пор, пока они на нашей стороне и не угрожают нашим интересам.

Также несомненно, что при всём нашем осуждении красных китайцев, если бы они объявили, что больше не являются частью мирового коммунистического заговора или объединения сил, они стали бы в одночасье приемлемы для нас, признаны нами и получили бы любую помощь, лишь бы они были на нашей стороне. [Книга была опубликована за несколько лет до оттепели между США и Китаем.]

Проще говоря, мы заявляем, что нам всё равно, какой ты коммунист, пока нашему корыстному интересу ничего не угрожает.

Я приведу пример отличиям между тем, что называю реальным миром, и тем миром, каким мы хотели бы его видеть.

Не так давно после лекции в Стендфордском университете я встретил советского профессора политической экономики из Ленинградского университета.

Начало нашего разговора хорошо показывает и характеризует человека, живущего в реальном мире.

Русский начал с вопроса: «Как вы относитесь к коммунизму?» Я ответил: «Это плохой вопрос, поскольку настоящий вопрос заключается в том, что, если предположить, что мы оба действуем в мире и думаем о нём так, как он есть, то чьи это коммунисты – ваши или наши? Если они наши, то мы за них. Если ваши, то, очевидно, мы против них.

Сам коммунизм не имеет никакого значения.

Вопрос в том, на чьей они стороне – нашей или вашей.

Если бы вам, русским, не принадлежала основная закладная по долгам Кастро, мы бы говорили о праве Кубы на самоопределение и о том, что свободные выборы у вас состоялись только после репрессий диктатуры Батисты и периода образования, который следовал за ним.

На самом деле, если вы начнёте добиваться свободных выборов в Югославии, мы можем даже прислать наших морских пехотинцев для предотвращения такого рода саботажа.

То же самое будет, если вы попытаетесь сделать это на Формозе». Русский ответил: «А как вы понимаете свободные выборы за пределами вашей страны?». Я ответил: «Ну, наше определение свободных выборов, скажем, во Вьетнаме, практически совпадает с вашим определением в зависимых от вас странах, – если у нас всё так устроено, что мы победим, то это свободные выборы.

Иначе это кровавый терроризм! Разве это не ваше определение?» Реакция русского была такой: «Ну, да, более или менее!» – Сол Д. Алинский, «Подъём радикалов», Random House, Vintage Books, Нью-Йорк, 1969, с. 227.

Мы постоянно попадаем в конфликт между нашими исповедуемыми моральными принципами и реальными причинами наших поступков, – то есть нашими корыстными интересами.

Мы всегда способны замаскировать эти истинные причины словами о благом – свободе, справедливости и так далее.

Такие разрывы, которые появляются в ткани этого морального маскарада, иногда смущают нас.

Интересно, что коммунисты, похоже, не беспокоятся об этих моральных оправданиях своих голых корыстных действий.

В каком-то смысле это тоже становится неловко: мы чувствуем, что они могут смеяться над нами, прекрасно понимая, что мы тоже руководствуемся корыстными интересами, но стараемся их скрыть.

Мы чувствуем, что они могут смеяться над нами, когда они борются в море мировой политики, раздетые до трусов, в то время как мы плещемся там, полностью одетые в наши белые галстуки и фраки.

И всё же при всём этом есть то удивительное свойство человека, которое время от времени переполняет естественные плотины выживания и корысти.

Мы стали свидетелями этого летом 1964 года, когда белые студенты колледжа, рискуя жизнью, несли факел человеческой свободы в тёмный штат Миссисипи.

Более ранний пример: Джордж Оруэлл описывает свой корыстный мотив лечь в окопы во время гражданской войны в Испании как попытку остановить распространяющийся ужас фашизма.

Но как только он оказался в окопах, его корыстные интересы сменились целью выбраться живым.

Тем не менее я не сомневаюсь, что если бы Оруэллу дали военное задание, с которого он мог легко дезертировать, он не стал бы забредать в тыл ценой угрозы жизням некоторых своих товарищей; он никогда не стал бы преследовать свои «корыстные интересы».

Это исключения из правил, но их было достаточно много, промелькнувших в мутном прошлом истории, чтобы предположить, что эти эпизодические преображения человеческого духа – нечто большее, чем вспышки светлячков.

Компромисс

Компромисс – это ещё одно слово, которое несёт в себе оттенки слабости, колебаний, предательства идеалов, сдачи моральных принципов.

В старой культуре, когда девственность была добродетелью, говорили о том, что женщина «скомпрометирована». Это слово обычно считается этически небезопасным и уродливым.

Но для организатора компромисс – это ключевое и красивое слово. Оно всегда присутствует в прагматике работы. Это заключение сделки, получение жизненно важной передышки, как правило, победа.

Если вы начинаете с нуля, требуете 100 процентов, а затем идёте на компромисс ради 30 процентов, вы продвинулись на 30 процентов.

Свободное и открытое общество – это постоянный конфликт, периодически прерываемый компромиссами, которые затем становятся началом для продолжения конфликта, компромисса и так до бесконечности.

Контроль над властью основан на компромиссе в нашем Конгрессе и между исполнительной, законодательной и судебной ветвями власти.

Общество, лишённое компромисса, тоталитарно.

Если бы мне нужно было определить свободное и открытое общество одним словом, это слово было бы «компромисс».

Самоуверенность

Все определения слов, как и всё остальное, относительны.

Определение в значительной степени зависит от вашей партийной позиции.

Ваш лидер всегда гибок, гордость ему придаёт его достойное дело, он непоколебим, искренен, он блестящий тактик, борющийся за правое дело.

Для оппозиции он беспринципен и будет идти туда, куда дует ветер, его высокомерие маскируется поддельным смирением, он догматически упрям, лицемерен, беспринципен и неэтичен, и он сделает всё, чтобы победить; он возглавляет силы зла.

Для одной стороны он полубог, для другой – демагог.