Текст книги "Тысячелетняя ночь"
Автор книги: Софья Радзиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Глава XIV
Овдовевший сэр Уильям Фицус, вернувшись из очередного военного похода, недолго пробыл в родовом замке. На сей раз он даже не удосужился заглянуть в своё поместье – поручил управление им барону Эгберту Локслею и принялся искать встречи со злейшим своим врагом Гью Гисбурном, не дожидаясь милости правосудия. Его гнев был ужасен, когда он узнал, что вор и убийца в обличье святого странника ускользнул от возмездия. Граф почувствовал, что больше не в силах оставаться в замке, где всё напоминает о горестной утрате и неотмщённой обиде. И он вновь с облегчением взгромоздился на боевого коня.
Перестал бывать у Гентингдонов и дедушка Роберта – старый сэр Джон. Горе свело его в постель, а вскоре и в могилу. Жизнь в замке потянулась ещё тоскливее. Молодой барон не забыл ничтожной обиды, нанесённой ему племянником во время соколиной охоты, и не упускал случая потиранить его. Роберт побледнел, осунулся. Даже весёлый Гунт не мог развлечь его и, вздыхая, уносил любимого сокола, которым думал потешить мальчика. Единственное, что делал Роберт охотно, так это слушал рассказы старой Уильфриды о былых славных временах.
Но беда не приходит одна. Скоро в осеннюю тёмную ночь гонец на измученной лошади затрубил перед воротами замка. Он принёс страшную весть: граф Гентингдонский – в плену у жестоких шотландцев. Спасти его могло только одно – богатый выкуп.
Сэр Эгберт рьяно взялся собирать средства. Первым делом он продал всю серебряную и золотую посуду Гентингдонов, дорогие ткани. Ещё безжалостнее поступил с вилланами – помимо выкупа, все старые долги взыскал, которыми не очень-то интересовался вечно занятый военными делами сэр Уильям. И многих должников, которые не могли расплатиться, продал в рабство, разлучая мужа с женой и детей с родителями. Конечно, обязанность вызволить пленённого господина считалась одной из самых священных для виллана, но таких унижений и разора подданные Гентингдонов не видывали за всю свою горькую жизнь.
Неугомонный Гунт шепнул своему приятелю – конюху Ричу:
– А ведь говорят, что сэр Эгберт не отослал и половины того, что собрал. Кому плач, а кому и выгода от плена господина.
– Молчи, – перебил его конюх и оглянулся. – Или не знаешь, как крут на расправу горбун? Я и сам слышал, что все драгоценности покойной госпожи хранит он у себя в шкатулке, да ведь никому не радость познакомиться с «лисой».
Гунт досадливо махнул рукой:
– Ну, конечно, чего же с овцы шерсти не драть, если она сама напрашивается. Скажи – сколько можно трястись от страха?
Но Рич зажал уши.
– Отстань ради святого Дунстана, Гунт. Тебе хорошо говорить, а у меня пара ребят и жена. Если что – за меня ответят…
Первый лёгкий снег лебяжьим пухом покрыл не успевшую промёрзнуть землю, и конские копыта, пробивая его, оставляли глубокие следы. Всадник вёл в поводу громадного вороного коня, нагружённого рыцарским вооружением. Чёрные следы наполнялись влагой, точно горькими слезами. Они тянулись всё выше от речного берега в сторону замка Гентингдонов. И старый Бертрам, опустив голову, прислушивался к стуку щита о кольчугу, там, сзади, во вьюке рассёдланного коня.
Недобрые вести разносятся быстро: едва всадник въехал в ворота, как Роберт, бледный, в чёрном платье, выбежал на крыльцо. Старый Бертрам опустился перед ним на колени.
– Твой отец едва из плена, а уж опять повернул коня против дикого шотландца, – тихо сказал он. – В сражении под Дублином ему не повезло… Там и похоронен. Прими его воинские доспехи, молодой господин, и храни честь герба Гентингдонов.
Не сдержавшись, он порывисто и крепко обнял мальчика, а тот беспомощно уткнулся лицом в холодный и жёсткий панцирь старого воина. Остальные слуги молча, затаив дыхание, стояли на крыльце. Когда сэр Уильям был ребёнком, Бертрам на своих руках носил его, потом учил воинскому искусству. Эти же руки вынесли его с поля сражения и предали земле…
Резкий крикливый голос вдруг разорвал тишину:
– Что это за сборище? Как смели не доложить мне о приезде Бертрама? А ты, старая собака, что делаешь тут, вместо того, чтобы явиться ко мне?
Сэр Эгберт в чёрном, богато украшенном платье стоял в дверях замка, маленький, побледневший от злости.
Бертрам мягко отстранил Роберта и поднялся с колен.
– Я сейчас бы пошёл к тебе, господин, – почтительно, однако с достоинством, проговорил он. Но это… – и он ласково положил руку на плечо Роберта, – но это – сын усопшего, молодой граф Гентингдонский…
Губы Эгберта искривились, синие глаза запали внутрь и потемнели:
– Так ты считаешь мальчишку своим господином, а не меня? – тихим дрожащим голосом спросил он и, не ожидая ответа, повернулся к слугам и крикнул: – Схватить негодяя, заковать в «лису» и – в подвал!
Глухой ропот послышался в толпе слуг. Уильфрида, выбежавшая на крыльцо, кинулась было к мужу, но, повинуясь его знаку, остановилась.
– Господин, – спокойно промолвил Бертрам. – Ты брат моей покойной госпожи Элеоноры и до совершеннолетия её сына мы все тебе повинуемся, но настоящий владелец замка – он, Роберт Фицус, граф Гентингдонский.
Отойдя на шаг от мальчика, стоявшего отрешённо с прижатыми к заплаканному лицу руками, он снова преклонил колено перед ним, а затем перед Эгбертом Локслей и стоял неподвижно с обнажённой головой, полный спокойного в достоинства.
Бледное лицо горбуна покрылось красными пятнами.
– Вы слышите? – почти шёпотом сказал он. – Взять его. Или…
Двое собственных слуг Эгберта нерешительно двинулись было вперёд, но ещё более грозный ропот толпы пригвоздил их к месту.
Роберт отнял руку от лица – глаза его были сухи, губы крепко сжаты. Больше, чем когда-либо он походил сейчас на свою мать в редкие минуты её справедливого гнева.
– Дядя Эгберт, – сказал он негромко, но отчётливо. – Отец пал в бою. Мне, сыну его, должно было узнать об этом первому. Благодарю, Бертрам, иди и отдыхай, никто не тронет тебя. Это говорю я, граф Гентингдонский.
И горбун второй раз в жизни смешался и отступил перед племянником. Через минуту крыльцо опустело. Расходясь, люди увидели, как один из слуг барона Локслея промчался с кувшином холодной воды: в своей комнате горбун бился в жестоком припадке. Дикие крики его неслись по лестнице вверх, в комнату Уильфриды. Комната была низка и темна, и высокий мальчик безутешно плакал в ней, охватив руками худую шею старухи.
– Уильфрида, – повторял он. – О, Уильфрида, в целом свете у меня не осталось никого, кроме тебя.
В эту ночь мало кто спал в замке и окрестных деревнях, принадлежащих Гентингдонам. Участь виллана – вещи в руках своего господина – горше всего сознаётся в тот момент, когда эта вещь из одних рук переходит в другие. Много жалких гнёзд разорила в Гентингдонских владениях цепкая рука барона Локслея. А теперь, когда он становился на много лет опекуном маленького графа, люди пытались предугадать, какие новые беды и опустошения измыслит его жадный жестокий ум?
Страх перед новым немилостивым правителем невольно приукрашивал в памяти бедных людей достоинства предыдущего: «Горяч был, правда, господин Фицус, но отходчив, а этот душу вынет вместе с последней рубахой…»
В большой замковой зале ужин окончился, и люди разошлись. Свет догоравших светильников уже не добирался до дальних углов, колеблющиеся тени ползли по стенам и потолку и шаг за шагом отвоёвывали у погасающего огня своё ночное могущество. Слабеющие языки пламени освещали сгорбленную старческую фигуру на низенькой скамеечке и мальчика на брошенной на пол подушке. Они говорили тихо, прислушиваясь к злому вою зимнего ветра за окном.
– Не бойся, Уильфрида, – храбрился Роберт, – Бертрама он не тронет. Не посмеет. Я этого не допущу.
– Он посмеет сделать всё, бедный ты мой маленький господин, – отвечала старуха, и морщинистая её рука легла на золотистую головку мальчика. – Тебя самого некому защитить – до твоего двадцатилетия сэр Эгберт полный хозяин всего.
– Но если он и дальше будет мучить людей, я пойду к самому королю, – вскричал мальчик, вскакивая с подушки. – Или… или я скажу им, чтобы они его не слушались. Мы свяжем и отвезём его в замок Локслей. А если он попробует вернуться обратно…
– Он попробует. И не один, а с людьми королевского шерифа, – проговорил спокойный голос, и седая голова Бертрама появилась в дверях. – И ты погубишь всех, кто послушается тебя. Уильфрида права: ты дождёшься своего совершеннолетия и тогда каждому воздашь по его заслугам. И знай: люди уже сейчас с надеждой смотрят на тебя.
– Сядь с нами, – с живостью обратился к нему Роберт.
– О, если бы ты не уезжал!
Бертрам покачал головой и с некоторым трудом опустился на низкую скамеечку рядом с женой.
– Сэр Эгберт не оставит меня здесь, – сказал он. – Завтра я должен ехать в Лондон с каким-то письмом. Сдаётся мне, что от этого письма будет мало хорошего тебе, молодой господин.
– Принеси это письмо, – живо промолвила Уильфрида, и глаза её решительно блеснули.
Но Роберт покачал головой:
– Нет, Уильфрида, я не стану его читать.
– Мальчик прав, – угрюмо промолвил Бертрам. – Уж коли выбрал прямую дорогу, так не виляй. Я отвезу письмо, а что будет дальше, на то воля божия.
При последних словах Уильфрида смиренно наклонила голову. Именем господа в то время творились многие чёрные деяния, однако старой няне не приходило в голову усомниться в божественной справедливости.
Глава XV
Улицы города Стаффорда потемнели и опустели. Уже ночные сторожа затрещали колотушками, и тяжёлые, окованные железом ставни закрыли узкие окна домов. Ночные грабежи и разбои были обычным явлением, и каждый дом представлял собою маленькую крепость, способную выдержать осаду. Узкие извилистые улицы без фонарей тонули по мраке и грязи. Случись что – ночной пешеход мог рассчитывать только на собственные силы.
Тонкий серп луны, выбиваясь из-за туч, осветил высокую стену с бойницами и за ней островерхую черепичную крышу мрачного дома шерифа Стаффордского. В большой зале со сводчатым закопчённым потолком на столе горели не обычные масляные светильники, а жёлтые восковые свечи, зажигавшиеся лишь по особо торжественным случаям. Шитая гербами скатерть была уставлена всевозможными мясными блюдами и пирогами. Кушаний из овощей и фруктов богатые люди не ели, предоставляя питаться «травой» коровам и беднякам. Правда, тогдашние фрукты и овощи далеко не походили на современные: яблоки и груши были кислы и жёстки, почти как лесные, картофель не прибыл из ещё не открытой Америки, а спаржи и цветной капусты не существовало вовсе.
Пятна вина на скатерти показывали, что пир длился долго и старая мальвазия шерифа уже оказала влияние на пирующих. Последнее, однако, не относилось к одному из гостей, тщедушное тело которого, завёрнутое в жёсткие кладки чёрной сутаны, почти тонуло в громадном кресле с высокой спинкой. Его сухая тонкая рука, державшая кубок, мыла тверда, и острый взгляд чёрных глаз с затаённой насмешкой скользил по разгорячённым лицам собеседников. Отец Амвросий и при более сложных обстоятельствах никогда не терял головы.
Шериф был доволен: весёлая попойка – прекрасная штука, особенно, если при этом наклёвывается выгодное дельце. Толстые люди часто добродушны, однако шериф Стаффордский был далеко не таков, его длинный толстый нос низко свешивался навстречу крутому выдающемуся подбородку скупца, а два подбородка, колыхавшиеся на жирной шее, свидетельствовали не о сердечной доброте, но о количестве жадно поглощаемых ежедневно пирогов с дичью и бараниной. Казалось, ни рассказ второго гостя, ни самый вид его не располагали к неумеренному веселью. Но толстый шериф не любил людей, досады на лице гостя было достаточно, чтобы привести его в хорошее настроение.
На лице Эгберта Локслея давно уже вспыхивали багровые пятна. Наконец он сердито оттолкнул от себя тарелку с остатками пирога.
– Я не собираюсь дальше потешать тебя, достопочтенный шериф, – сухо сказал он и хотел было встать, но громадная волосатая рука, дружески опущенная на плечо, пригвоздила его к месту.
– Не горячись, благородный рыцарь, – сказал шериф. – Я не хотел тебя обидеть. Но согласись сам: так злобствовать на мальчишку…
– Я ненавижу его! – перебил сэр Эгберт и в волнении вскочил-таки с кресла, быстрым движением высвободив своё плечо из-под руки хозяина. – А проклятый дурак его отец, убитый недавно в битве с шотландцами, назначил меня опекуном, и я связан с ним и его имением. И это – на много лет!
– Умный человек, – спокойно отозвался отец Амвросий и, отставив чашу с мальвазией, быстро и ловко стал перебирать резные чёрного дерева чётки, – тем и отличается от прочих, что в самой злой неприятности находит зерно утешения.
Спокойный голос и беззвучное мелькание чёток в его тонких белых пальцах отрезвили горбуна. Медленно опустившись в кресло, он впился взглядом в лицо монаха, по-видимому совершенно погружённого в своё благочестивое занятие. С минуту длилось полное молчание.
– Я… я не совсем тебя понимаю, святой отец, – промолвил наконец горбун неуверенным голосом, но его беспокойные глаза мгновенно и хищно вспыхнули: настоятель Стаффордского монастыря никогда не тратил слов понапрасну.
Продолжая перебирать чётки, монах слегка поднял голову. Два взгляда встретились. Мгновение и тяжёлые веки снова опустились так быстро и непроницаемо, что горбун готов был подумать – уж не почудилось ли ему блеснувшее под ними колкое и насмешливое презрение. Но голос отца Амвросия был по-прежнему мягок и благосклонен. Казалось, он поглощён глупой болтовнёй шерифа, смеялся и взгляд его теперь был добродушен, чужд коварства и затаённых мыслей. Он играл с горбуном, как кошка с мышью. Тот понимал это, и злоба кипела в его душе. Но приходилось мириться. Он чувствовал: монах не скажет ничего, если не посулить хорошей награды.
Наконец барон Локслей не выдержал:
– Святой отец, – заговорил он, наклонившись в его сторону, – признаюсь, моя голова отяжелела от мальвазии. Выскажись яснее, прошу тебя. Я… – тут он запнулся. Жадность, возмущавшаяся при мысли о том, что придётся раскошелиться, душила его. – Я… ничего не пожалею за услуги. Научи меня, что делать, и ты обогатишься, – торопливо договорил он и, не спуская глаз с монаха, нетерпеливо ждал ответа.
Сгустившиеся в углах обширной залы тени, казалось, тоже с напряжением ждали ответа. Мирно похрапывал в своём кресле сражённый мальвазией шериф. И беззвучно смеялся на дверце резного поставца для посуды языческий божок.
Две головы низко склонились над столом, приблизившись друг к другу настолько, что золотистые вьющиеся волосы, так похожие на косы покойной сестры Элеоноры, коснулись чёрных жёстких волос священника.
– Завещание ещё не обнародовано, – послышался тихий шёпот монаха. – Так почему бы не найтись другому. В нём покойный сэр Уильям, обеспокоенный тем, что после его смерти сын может оказаться недостойным своего высокого звания, передаёт все свои имения в полную собственность сэру Эгберту Локслею, родному дяде сына, с тем, чтобы тот по совершеннолетию племянника вернул ему имения и деньги, если… если племянник будет того достоин. При этом, – в голосе монаха появились металлические нотки, – сэр Уильям Фицус отказал монастырю святого Петра в городе Стаффорде в вечное владение, за поминовение его души, манор Денсберри с его принадлежностями – мужчинами и женщинами, плугами, стадом свиней и мельницей.
Монах проговорил это без запинки, мерным голосом, как бы читая по книге, – видимо, имущество манора, граничившего с землями его монастыря, было ему хорошо знакомо.
Резким движением Эгберт Локслей выпрямился, рука его, лежавшая на столе, конвульсивно дёрнулась и опрокинула кубок с мальвазией, густое вино разлилось по столу.
– Но это… это – лучший манор во владениях Гентингдонов! – воскликнул он. – Ты недурно осведомлён о нём, святой отец!
– А кто же сказал тебе, благородный рыцарь, что церкви должна достаться наихудшая часть? – спокойно, не меняя позы, ответил монах. – Особенно, когда она… – тут в голосе его прозвучала насмешка, но такая язвительная, что горбун съёжился, как от удара хлыстом, – особенно, когда церковь должна при этом озаботиться прощением грехов не только усопшего, но и его уважаемого шурина.
Монах выдержал достаточно долгую паузу, чтобы всё, сказанное им хорошенько запечатлелось в смятенном мозгу сэра Эгберта, и прибавил небрежным тоном, откидываясь на спинку кресла и снова принимаясь за свои чётки:
– Не забудь, уважаемый рыцарь, что за хлопоты по утверждению наследства за тобой наш почтенный хозяин, шериф Стаффордский, получит манор Престон. В нём, напомню, две гайды земли, восемь вилланов, четыре раба, два плуга и мельница.
В комнате воцарилось молчание, нарушаемое лишь звучными всхрапываниями шерифа да лёгким шелестом чёток. Барон Локслей, бледный, со сжатыми губами и блуждающим взглядом был похож на привидение. На лбу его выступил пот и золотистая прядь волос упала на глаза. Он отвёл её нетерпеливым движением.
– Это… это… что такое? – раздался вдруг хриплый голос шерифа.
С трудом протирая запухшие глаза, он другой рукой указывал на освещённую мигающей свечой резную дверцу поставца для посуды. – Что такое? – продолжал он с пьяным упорством, стараясь стряхнуть остатки тяжёлого сна. – Провались я на этом… я хочу сказать – клянусь оковами святого Петра, если этот смеющийся божок не похож как две капли воды на тебя, преподобный отец. Что за бесовское дельце обстряпали вы тут, пока я малость вздремнул после обеда?
– Дельце не без пользы для тебя, любезный шериф, – сухо отвечал монах, вставая. – И для твоего почтенного гостя – тоже… если только он понимает это.
Сэр Эгберт провёл рукой по лицу, как бы сам пробуждаясь ото сна.
– Я согласен, – глухо сказал он. – Завтра в три часа дня я буду у тебя, почтенный аббат. Приготовь всё, что нужно. – И, не попрощавшись с хозяином, не промолвив более ни слова, он выбежал из зала.
Глава XVI
Страшная зимняя вьюга гудела по ущельям, бесновалась по полям и с визгом рвалась в закрытые ставнями окна домов.
Замок Гентингдонов высился в вихре метели ещё более мрачный, чем всегда. На дворе вокруг него не было видно ни души, а огромные сугробы у главных дверей, плотные, слежавшиеся, наметённые не в один день, показывали, что сюда давно уже никто не входил. Холодны были трубы на крышах замка и людских построек на внешнем дворе, пекарни, столярные и слесарные мастерские, комнаты оружейника и резчика по дереву и домик мостового сторожа тоже не подавали признаков жизни. Если бы над страной прошёл очередной вихрь чёрной смерти – чумы, и то замок Гентингдонов не мог бы выглядеть более пустым и заброшенным. Пусты были конюшни, пусты хлева, и ветер ожесточённо хлопал открытой, полуоторванной дверцей голубятни.
Впрочем, внимательный глаз мог наконец обнаружить признаки жизни и в этом безотрадном царстве запустения: лёгкие клубы дыма поднимались над крышей одной из мостовых башен, служившей в прежнее время приютом дежурной страже. Там была жизнь, там были люди.
Ветер обратил на этот жалкий островок жизни особое внимание: забравшись в трубу, дунул с такой силой, что горячая зола разлетелась по всей комнате, а сидевшие у огня вскочили, кашляя и протирая глаза.
– В жизни не видел такой вьюги, Уильфрида, – сказал высокий широкоплечий подросток с вьющимися каштановыми волосами. – Когда нёс дрова из леса, чуть было не заблудился и не попал в реку.
Высокая худая старуха молча поправила дрова в очаге и, опустившись на сосновый чурбан, служивший ей сиденьем, с грустью посмотрела на пару рваных сапог, сушившихся перед огнём.
– Нечего сказать, – проворчала, – подходящее дело для наследника всех Гентингдонских богатств.
Опершись локтями на колени, а подбородком на скрещённые руки, она с тяжёлым вздохом устремила взгляд на догорающие уголья. Роберт (это был он) весело рассмеялся.
– Не горюй, Уильфрида, – сказал он. – Весной король устраивает состязание лучников. Самые меткие стрелки соберутся в Ноттингеме, а серебряный рог и золотая стрела будут призом. Я возьму его, вот увидишь. А когда подведут меня к королю, я опущусь на колени и расскажу ему всё. Он вернёт мне моё наследство. Все говорят, что отец не мог лишить меня наследства и оставить всё дяде Эгберту. Гунт ещё до того, как исчез, говорил мне, что завещание, наверно, подделано и надо только в этом как следует разобраться. Вот если бы Гунт был здесь… Лицо его затуманилось.
– Завещание подделано, – медленно повторила старуха, продолжая пристально смотреть в огонь. – Бертрам ещё в день всех святых ушёл за помощью в Лондон, а уже скоро рождество и у нас – ни вестей, ни муки, ни сала в кладовой…
Наступило было тягостное молчание, но Роберт поспешил нарушить его.
– Бедный Кинг, – воскликнул он, живо вскакивая на ноги. Мы забыли о нём, а ему холодно и он хочет есть. – И юноша поднёс к огню красивого белого сокола, сидевшего на высокой резной деревянной подставке. – Уильфрида, – нерешительно продолжал он, нежно поглаживая белые пёрышки птицы, отчего та жмурила круглые золотые глаза. – Ты не видела – в ловушке в нижнем этаже не попалось ни одной мыши?
– Что там мышам делать? – со вздохом отвечала старуха и, поднявшись, завозилась у огня над небольшим закопчённым горшком. – Давно там нет ни муки, ни зерна. Да и у нас с тобой вот это – последний горшочек похлёбки.
Роберт опустил голову. Мужество, с которым он старался поддерживать угасающую бодрость старухи, единственного близкого ему человека, казалось, готово было уступить неодолимому натиску нужды. Но вот он выпрямился и упрямо тряхнул кудрями:
– Не горюй, няня. Завтра вьюга утихнет и я опять настреляю в лесу белок. Этого мне управляющий дяди Эгберта не запрещает. Но Кинг… – и Роберт слегка запнулся. – Кинг не может ждать до завтра. Я сейчас сбегаю, осмотрю ловушки. Наверняка они полны полевых мышей.
С этими словами он посадил сокола на его жёрдочку и выбежал из комнаты так быстро, что Уильфрида не успела возразить ему.
– Опять придёт весь мокрый, – покачала она головой, – а переодеться не во что. Последнюю одежду отца лучше сберечь для состязаний в Ноттингеме, там-то уж он должен выглядеть, как подобает его высокому роду.
И, продолжая бормотать и покачивать головой, она вынула из сундука две грубые ложки и кусок овсяной лепёшки. Этот кусок да гороховая похлёбка в горшке – всё, что имел на сегодняшний ужин и на ближайшее будущее Роберт Фицус, граф Гентингдонский.
Спустившись по крутой и тёмной каменной лестнице, Роберт глубже натянул на голову капюшон, пришитый к его крестьянской куртке и, минуту поколебавшись, сильно толкнул наружную дверь. Навалившись всем телом, он с трудом открыл её и ступил наружу. Страшный порыв ветра едва не повалил его, сорвал капюшон с головы и заплясал вокруг, словно радуясь, что нашёл себе новую жертву. Но подросток мужественно справился с ним, снова нахлобучил и крепко привязал капюшон и решительными шагами направился к пустой конюшне, открытые узкие окна которой смотрели на него мрачно и неприветливо. Там в ловушках, поставленных им среди ворохов гнилой соломы, надеялся он найти пищу своему любимцу.
Уже смеркалось, и в конюшне было почти совсем темно, но Роберт хорошо знал дорогу: немало весёлых часов провёл он здесь, лаская великолепных лошадей и помогая конюхам чистить их и убирать. Когда по приказанию сэра Эгберта лошадей уводили в замок Локслей. Роберт стоял на горе со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами, но молчал. Не хотел он посторонних людей делать свидетелями своего горя. Но когда повели его любимого Забияку и конь повернул умную голову и грустно заржал, он не выдержал и бегом бросился в сторожевую башню – последнее пристанище, оставленное ему «заботливым» опекуном.
Торопливо, точно отгоняя воспоминания. Роберт нагнулся и погрузил руки в солому. Через несколько минут он уже уносил в сетке десяток полевых мышей. Кинг был обеспечен пропитанием надёжнее, чем его хозяин.
У входа в башню Роберт вдруг остановился и прислушался: в вое бури по ту сторону ворот ему послышался слабый человеческий стон. Ещё и ещё раз, затем – слабый крик. В снежном вихре Роберт заметил на другой стороне рва высокую тёмную фигуру. С большим трудом приблизился он к путнику (пришлось по верёвке перебраться через стену) и прикрывая от колючего бурана глаза, вгляделся:
– Бертрам! – закричал Роберт в восторге. Сильные его руки охватили пошатнувшегося старика.
– Роберт, молодой мой господин, – услышал он слабый голос. – Не думал я, что сил хватит добраться сюда. Я всё знаю от вилланов. То, что случилось, не приснится и страшном сне. Но помоги мне добраться до дома, я просто падаю от усталости и истощения.
Роберт огорчённо вздохнул: он вспомнил, как мал был стоявший на огне горшочек…
Через несколько минут плачущая от радости и горя Уильфрида помогла ему спустить мост, скрипевший на ржавых от бездействия цепях, так как ослабевшему старику было не под силу взобраться на стену по верёвке. Сердце Роберта дрогнуло: как часто нарядный, в блестящей кольчуге и шлеме Бертрам проезжал по этому мосту, позади его красавца-отца… Бережно обняв за плечи спотыкающегося старика, он помог ему перейти мост и подняться в их башен ную конуру.
Долго длилась грустная их беседа. Съездив с письмом сэра Эгберта в Лондон, Бертрам вернулся и лишь тогда узнал что якобы найдено завещание сэра Уильяма по которому единственным наследником всего оставлен Эгберт Локслей. В его власти теперь вернуть или не вернуть племяннику наследство по достижении им совершеннолетия. Сильно возмущён был старик, немедленно самовольно снова выехал в Лондон. Но долгий поиск справедливости закончился ничем – судьи предпочитали верить фальшивой бумажке, а не старому честному слуге.
– И не нашёл я там ни совести, ни закона, – говорил старик. – Когда узнали законники, что получили по завещанию земли также шериф Стаффордский и отец Амвросий, отступились от этого дела. Потому что приор Стаффордский приходится родственником Архиепископу, а шерифа жалует сам король. Так прожил я в Лондоне всё, что имел, и напоследок продал своего коня, чтобы хоть немного денег привезти вам сюда, к тому же проклятый горбун всё равно бы коня отобрал.
Старик вынул из-за пазухи что-то завёрнутое в тряпицу:
– Спрячь, Уильфрида. Это всё, на что мы можем надеяться. Потому что не нашлось среди знатных друзей нашего господина ни одного, кто протянул бы руку помощи нашему мальчику. Жалели меня и кормили лишь бывшие наши вилланы. Но сами они так разорены, что много дать не могут.
– Они кормят нас и сейчас, – ответила Уильфрида. – То один, то другой приносит немного муки и пару яиц, а иногда и курицу.
Роберт покраснел:
– Я не забуду ни одного из тех, кто помогал нам, няня, когда вырасту, – горячо воскликнул он.
Укладываясь спать, старый Бертрам сообщил, что намерен завтра же пойти в замок Локслей.
– Я скажу этому вору и грабителю, – пообещал он, – всё, что должен сказать честный человек, будь он рыцарь, виллан или раб. Барон не посмеет отказаться выслушать.
Уильфрида со вздохом встала и, подойдя к небольшому деревянному сундучку, опустилась на колени и долго рылась в его небогатом содержимом. Похоже было, что она давно уже нашла то, что искала… Наконец медленно, очень медленно она поднялась, держа в руках свёрток из грубых холстин.
– Вот это… это наша смертная одежда, Бертрам, давно приготовила, думала – наденем вместе. Но слово твоё твёрдо, я знаю – ты сделаешь, как сказал. Надень же эту одежду завтра, мой муж, потому что ты не вернёшься из темницы Локслеев. А я ещё нужна нашему мальчику…
