Текст книги "Тысячелетняя ночь"
Автор книги: Софья Радзиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Глава XXIII
Грубые стены, узкие окна в глубоких нишах… В окрестностях города Стаффорда замок этот, казалось, мало отличался от других, таких же угрюмых и серых. И только убранство залы, о которой пойдёт речь, было не совсем обычным. Камень стен её скрывался под пёстрыми коврами, изображавшими сцены пиршеств и охотничьей жизни, на круглом столе красовалась парчовая, красная с золотом скатерть с длинными кистями, а на полу перед стульями лежали бархатные подушки.
По всему было видно, что хозяин замка частенько наезжал в Лондон, был вхож к королю, участвовал в дальних походах. О последнем говорили драгоценные восточные вышивки на спинках высоких резных стульев и восточная, резного золота, лампада, висевшая над столом.
Тощая фигура хозяина всего этого великолепия в узком зелёном платье и высоких жёлтых сапогах не занимала и половины придвинутого к столу громадного резного кресла. Яркое пламя настенного светильника освещало его тонкое надменное лицо, короткий нормандский плащ недостаточно скрывал на спине небольшой острый горб.
– Я, Перре, по прозвищу Нуель, из деревни Локслей, извещаю всех, кто увидит и услышит эту грамоту, что я по своей доброй воле и без всякого принуждения отдаю и себя самого, и наследников моих, и имущество моё, в чём бы оно ни состояло, благородному барону Эгберту Локслею…
Лист пергамента, испещрённый тесными строками ровного почерка, опустился на парчовую скатерть, глаза читавшего насмешливо и холодно устремились на понурую фигуру стоявшего перед ним человека. Убитый вид его и жалкие лохмотья грубой длинной рубашки, доходившей почти до колен, составляли резкий контраст окружающей обстановке. Длинные волосы человека, не прикрытые шапкой, свесились на лоб, закрывая глаза, и время от времени человек робко и неловко отводил их рукой назад.
– Вот здесь! – сказал сэр Эгберт, резко прерывая молчание, и тонкий палец его брезгливым жестом указал на пергамент на столе. – Ставь крест, если вообще сможешь держать перо, и убирайся. Ты мне надоел!
– Но, добрый господин, – заикаясь, промолвил стоявший и беспомощно переступил с ноги на ногу. – Но, великодушный господин, там… вот тут… нигде не написано, что твоя милость обещал – не продавать ни меня, ни моих детей… и никогда…
– Собака! – разразился горбун и, сильно толкнув кресло, вскочил на ноги. – Ты ещё, кажется, смеешь со мной торговаться? Мало моего баронского милостивого слова? Ты хочешь, чтобы твои щенята были проданы на галеры?
Человек в рубашке, высокий, на голову выше паучьей фигуры в зелёном, весь сжался, как от удара.
– Нет, добрый господин, – забормотал он в смущении, – о, нет, милостивый господин. Прости меня, я не хотел прогневить тебя. Что мне нужно делать вот этим? – И человек дрожащей рукой указал на лежащее на парчовой скатерти перо.
Горбун повернулся к двери и хлопнул в ладоши.
– Джим, – сказал он усталым голосом, снова опускаясь в кресло, – покажи этому бревну, где поставить крест вместо подписи, и пусть он убирается вон. Перо после его холопских рук выкинь, а мне приготовь другое. Да пригласи сюда сэра Арнульфа де Бура и подай вина. Скорее!
Дрожащей от волнения и непривычки рукой человек в рубашке нацарапал на тонком пергаменте кривой неуклюжий крест и умоляюще поднял глаза на господина, как бы желая и не решаясь что-то прибавить. Но тот рассеянно смотрел в окно, точно забыв о том, что происходило в комнате. Человек вздохнул. Лежавшая у входа в залу великолепная борзая в кованом ошейнике лениво поднялась с подушки и подошла к нему. Понюхав лохмотья, пёс брезгливо отвернул голову и слегка зарычал – он также не любил нищих.
Лёгкая улыбка искривила губы горбуна.
– Благородная кровь, – пробормотал он и, повысив голос, с нетерпением добавил: – Ну, что же, Джим, готово? Поддай ему коленом… А, благородный сэр!..
И, проворно вскочив на ноги, с самой любезной улыбкой и радушно протянутыми руками он поспешил навстречу высокой фигуре, появившейся в дверях. Статный рыцарь в лиловой шёлковой одежде, перетянутой узорчатым серебряным поясом, с недоумением взглянул на человека в рубашке, который, пятясь и робея, не решался пройти мимо него.
Но горбун уже схватил гостя за руки и потянул к столу.
– Сюда, сюда, любезный сэр, – приветливо говорил он. – Моему замку не часто выпадает честь видеть таких славных гостей. Джим, ты ещё долго будешь возиться с этим чучелом?
Но Джим и «чучело» уже исчезли за парчовой портьерой.
– Не споткнись в темноте, дядюшка Перре, – проговорил Джим, – ступеньки круты. Но поторапливайся. И он дружески подхватил старика под руку. От неожиданности тот даже остановился.
– Джим, – проговорил он дрожащим голосом, – так ты узнал старого Перре? А там ты смотрел на меня так гордо, под стать господину…
– Смотрел! – с досадой передразнил его слуга. – Посмотрел бы ты сам, что случилось бы, заметь господин, что я тебя знаю да мне тебя жалко. Не знаешь ты его разве? Торопись, а то он притравит на тебя своего Рика. Видал пса наверху? А я и заступиться за тебя не посмею: обоим попадёт. Ох и бедная твоя голова, дядюшка Перре, попали вы в когти если не к самому чёрту, то к его двоюродному братцу!
Человек покачал головой и вздохнул:
– Сам знаешь, Джим, три года подряд не ладилось хозяйство. Всё равно нас продали бы в рабство за долги. И в разные руки. А твой хозяин обещал, если поставлю крест под той штукой, долги заплатить и нас никогда не разъединять и не продавать.
– Обещал вол корове не рвать телёнка, да и проглотил его целиком, – проворчал Джим. – Ну, прощай, дядюшка Перре. Сам не знаю – какую тут дьявольщину придумал господин, но только он ничего даром не делает. Как узнаю, в чём дело, прибегу тебе сказать.
– Хороший ты парень, Джим, – растроганно отвечал человек в рубашке, – даром что служишь такому господину.
Через минуту суровый привратник открыл перед ним железную дверцу в стене и старик, торопливо спустившись с холма, направился по тропинке вдоль реки.
– Приветствую тебя ещё раз, благородный рыцарь. Спасибо, что не объехал мой замок, – учтиво проговорил Эгберт Локслей и, подняв к губам наполненную густым испанским вином чашу, ждал, пока гость сделает то же самое.
Тот понял нетерпение хозяина и улыбнулся:
– Пью за твоё здоровье, благородный сэр, и в благодарность за гостеприимство охотно расскажу тебе, кто я и куда держу свой путь.
Однако в эту минуту слуги внесли в комнату дымящийся кабаний окорок и груду нежных жареных куропаток, а рыцарь порядком проголодался в дороге. К тому же повар сэра Эгберта был большим мастером в изготовлении особого пряного соуса, вызывавшего неугасимую жажду… Словом, гость отложил свой рассказ, а когда наконец откинулся на спинку стула и вытер руки о полотенце, поданное услужливым слугой, лицо его уже порядочно покраснело и глаза подёрнулись поволокой. Сэр Эгберт ел меньше, но в питье не отставал. Однако, казалось, горячая кровь весёлого сэра Джона остыла в его хилом потомке настолько, по даже крепкому испанскому вину не под силу было вызвать на его бледных щеках румянец.
Опершись подбородком на цепкие руки, последний Локслей пытливо всматривался в оживлённое вином и теплом лицо гостя.
– И вино же у тебя, благородный сэр, – заплетающимся языком проговорил тот и засмеялся слегка пьяным смехом. – Горячее пекла, а сладость… поцелуй красавицы монашки. Недурно повеселить так душу, если едешь на мёртвое дело, к самому чёрту на рога.
Эгберт Локслей пошевелился, но не промолвил ни слова: тонкое чутьё подсказывало ему, что интересному рассказу не следует мешать.
– Зовут меня, как тебе известно, Арнульф де Бур, – продолжал гость и, освежив себя долгим глотком, продолжал, – почтенный сэр Ральф Локсберри, шериф Ноттингемский, поручил мне собрать сведения о безбожном разбойнике о преступнике, именуемом Робин Гуд. Зазорное дело для рыцаря – идти по следам разбойника и крепко оно мне не по душе. Но король дал приказ: не позже, чем к концу месяца, повесить на лучших шервудских дубах по парочке бродяг и руки каждому связать ремнём из их собственной кожи. А посему еду я с отрядом в Ньюстедский монастырь на границу Шервудского леса – разведать, что делать далее.
Бледные щёки сэра Эгберта наконец порозовели:
– Клянусь семью бесами Вельзевула, – с внезапным пылом воскликнул он, – я еду с тобой! Почтенный отец Венедикт, приор монастыря, мой хороший знакомый, а я засиделся дома. Да и кстати… – тут он запнулся и на минуту на лице его отразилась борьба пьяной откровенности и привычной замкнутости. Добрый глоток из недопитой чаши помог решиться. – И кстати, – повторил он, понизив голос, – сегодня я праздную окончание одного дельца, с которым мне-таки пришлось повозиться.
– Какого дельца, почтенный сэр? – осведомился гость скорее из вежливости, чем из любопытства: его после дальней дороги и выпивки неодолимо разбирал сон.
Хозяин замка самодовольно усмехнулся:
– Видел ты оборванца тут в комнате, когда вошёл? Крепким фермером он был, свободным держателем, и немало труда и денег потратил я, чтобы его разорить. Три сына у него, а главное… – и тут глаза сэра Эгберта сузились и заблестели острым блеском. – а главное… дочь красавица.
– Прикажи привести сюда… – заплетающимся языком пробормотал сэр Арнульф и поднял было кулак, чтобы ударить по столу, но почему-то лишь с удивлением посмотрел на него и осторожно опустил.
– Привести можно, – пожав плечами, отвечал горбун, – да три брата и отец – отчаянные головы, вступятся за честь девицы, точно… – горбун резко хихикнул, – точно у этих скотов может быть честь… Но я всё обдумал, – продолжал он оживлённо. – Мои молодцы ловко поработали и разорили их дотла. Им оставалась продажа. А тут верный мой человек убедил старика отдаться мне в рабство добровольно. За это я заплатил их долги, дал кусок своей земли и обещал их врозь не продавать. Обещал… но в грамоту поместить это… забыл. – Сэр Эгберт опять засмеялся и встал из-за стола. – Сегодня дурень подписал грамоту, – хвастливо добавил он. – Мы с тобой попируем у отца Бенедикта, а тем временем парни и старик будут проданы подальше и врозь – матросами на королевские корабли. А красавица… дождётся меня.
Ответом ему, вместо ожидаемого одобрения, был громкий храп. Благородный рыцарь де Бур крепко спал, положив голову на усеянный костями стол. Горбун досадливо пожал плечами, но тотчас же усмехнулся:
– Тем лучше, – пробормотал он, – моим языком доброе испанское вино наболтало лишнего. – И, хлопнув в ладоши, он указал вошедшим слугам на спящего гостя. – Отнести, – приказал отрывисто, – в зелёную комнату. Да осторожнее, бездельники.
С этими милостивыми словами, слегка пошатываясь, горбун вышел из комнаты. Слуга Джим свечой освещал ему путь и отворял двери, осторожно поддерживая господина под локоть. Затем он почтительно раздел горбуна и, прикрыв его тощее тело шёлковым, подбитым мехом одеялом, вышел из комнаты и долго стоял, взявшись за ручку двери и покачивая головой.
– Святой Стефан, помоги мне разобраться в этом чёртовом деле, – прошептал он. – На что ему понадобилось закабалить дядюшку Перре?.. Землю дал, хижину, с виду как будто бы всё гладко. Но, думается мне, в каждом деле господина торчит кончик уха дьявола. Уж не Лиззи ли моя приглянулась? Ну, не сносить мне тогда головы, но и его горбатой спине не сдобровать. – И, продолжая бормотать и покачивать головой, он направился по крутой каменной лестнице вниз в людскую.
Глава XXIV
Багровая зловещая луна поднялась из-за косматых елей и рассыпала красноватый блеск в водах беззаботной речки Дув. В лунном свете неуклюжие, поросшие мхом, крыши хижин деревушки Локслей мало чем отличались от тёмных кустов ивняка. Беспорядочно толпились они, образуя подобие улицы, а некоторые от реки спускались по склону и в одиночку доходили до самой опушки господского леса.
Кое-где сквозь щели задвинутых досками окон пробивался слабый свет: трудовой день хозяек ещё не кончился. Одни пряли (у кого было что прясть), другие варили (у кого было что варить), третьи думали о том, что они будут прясть и варить завтра. Царица Забота, изгнанная с улиц величавым спокойствием ночи, продолжала властвовать в домах своих верных подданных.
Особенно жалкой была хижина, стоявшая на самом берегу. Всё внутреннее её убранство состояло из кучи сена, прикрытого кусками рваного тряпья, стола из неотёсанных досок, опиравшегося на вбитые в землю колья, четырёх чурбанов, заменявших табуреты, нескольких плоских камней, на которых дымил и трещал сырой хворост. В углу на земляном полу стояла деревянная ступа с пестиком, служившая для размельчения древесной коры – основы «хлеба» бедняков. Муки в нём почти не было и вообще обитателям хижины вряд ли был знаком вкус чистого хлеба.
Красноватый свет очага вспыхнул и осветил молодую девушку в платье из грубого домашнего холста, стоявшую около стола. В дымных пляшущих тенях на минуту выступило молодое лицо, большие серые глаза под прямыми бровями и гладко зачёсанные мягкие русые волосы. Девушка была очень молода и на лице её забавно и трогательно смешивались юная беззаботность и хозяйская озабоченность. Девушка поставила на стол чашку дымящейся овсяной похлёбки и, разломив небольшой тёмный хлеб на четыре куска, обернулась:
– Отец, – сказала она, – похлёбка готова и хлеб удался мне сегодня…
Но человек, стоявший около очага, не отвечал ей, поднял руку и напряжённо прислушался к чему-то.
– Уже поздно, – сказал он, – и близко нет дороги, однако…
Быстрые шаги прервали его. Дверь распахнулась, со стуком ударившись о стену, и в комнату ворвался человек.
Шапку он, видимо, потерял на бегу, шнуровку куртки изорвали ветки деревьев, пот и пыль покрывали его лицо.
– Джим! – со страхом вскричала молодая девушка.
Человек остановился у двери и тяжело прислонился к притолоке.
– Скорей! – прохрипел он, задыхаясь. – Они идут взять Лиззи. В замок. К господину… Бежим, дядюшка Перре, кустами вниз к реке. Я едва опередил их…
Старик мгновение оставался неподвижен, затем шагнул к двери:
– Идём, Лиззи, – спокойно сказал он. – Я всё понял. Спеши!
Девушка не проронила ни слова. Быстрым движением она собрала и сунула в карман лежавшие на столе куски хлеба, затем три тени мелькнули на лунной дорожке и исчезли в густом прибрежном ивняке. Дверь хижины осталась широко открытой, и слабый свет угасающего очага смешался у порога со светом бледнеющей луны…
Некоторое время всё вокруг оставалось спокойно, затем осторожные шаги раздались на тропинке, соединявшей хижину с главной улицей.
– Сюда, Том, – послышался приглушённый шёпот. – Вниз и направо. О, да и дверь в конуру открыта, видишь – светится? Вы с Питом займётесь старикашкой: тряпку в рот и руки назад, ног не связывайте, старая крыса сама дотащится до крысоловки. Девчонке тряпку возьми помягче, чтобы не испортить нежного ротика.
– Собаки у них нет? – осведомился другой голос.
– На что она им? Мышей сторожить? Так и те с голодухи сдохли. Постой, да не топочи ты, чёрт!
Три тёмных фигуры, пригибаясь, пробирались вдоль стен хижины. Последние ветки догорали на закопчённых камнях, света было достаточно, чтобы осмотреть все углы. Лачуга была пуста.
Высокий тощий человек в красной с зелёным (цвета Локслеев) одежде растерянно развёл руками:
– Да куда же их черти унесли?! Том, Пит, глядите – огонь горит, похлёбка ещё горячая…
– Может, на минуту куда ушли? – предположил коротенький и жирный Пит и, нагнувшись над чашкой, скорчил гримасу. – Ну и свиньи же, Гек, смотри, что жрут-то! Право свиньи. Я не стал бы, хоть сдохнуть.
– Не дури, – нетерпеливо оборвал его тот, – подтянет живот, так не то попробуешь. – Его маленькие бегающие, как у мыши, глазки так и шарили во всех углах комнаты. – Если птички и правда улетели, и не такой похлёбке рад будешь. Господин на расправу скорее, чем на награду. Да кто же их мог предупредить, чума его разрази до четвёртого колена?
– Почему ты думаешь, Гек, что они удрали? – спросил Пит упавшим голосом и беспомощно оглянулся. Всю его весёлость как рукой сняло, он переступил с ноги на ногу и, невольно заложив руку назад, пощупал спину, как будто уже ощущая тяжесть расплаты.
Гек угрюмо рассмеялся и показал на похлёбку:
– Ты думаешь, тут как на барской кухне? Нет, голубчик, если чашка налита, так от неё не отойдут и двери не откроют для бродячих кошек и собак. Что-то их спугнуло, как кур с насеста. Бьюсь об заклад: вы распустили языки на кухне, а там нашёлся дружок-приятель и нас опередил.
Молчавший до сих пор Том схватил чашку с похлёбкой и швырнул её в огонь.
– Чёртово отродье! – он разразился грубыми проклятиями. – Спина ноет, как подумаешь, каково придётся расплачиваться. Идём скорее, обшарим все кусты – далеко проклятой девчонке не забежать.
Уголья зашипели и погасли, в хижине стало совсем темно.
– Дурак! – сердито воскликнул Гек и, уже взявшись за косяк двери, обернулся назад. – Оставайся в хижине караулить – вдруг и правда вернутся. А мы с Питом пошарим в кустах. Идём, Пит!
Кусты зашуршали, и всё стихло. Луна медленно плыла по небу, и так же медленно передвигались по земле тени деревьев и кустов, то кружевные и лёгкие, как светлые мысли, то уродливые – как тёмные человеческие дела.
Узкая тропинка, прихотливо извиваясь, бежала вдоль реки в коридоре из переплетающихся ветвей. Внезапным поворотом она поднялась по крутому склону вверх, в густой лес, разбилась на несколько тропинок-сестёр. Снова собрались в общее русло и снова разбежались. Но идущий впереди двигался быстро и уверенно, видно, прекрасно знал дорогу.
– Дай дух перевести, – взмолился старик, – да скажи, куда ты нас ведёшь?
– Недолго отдыхай, дядюшка Перре, – также тихо отозвался Джим. – Они, как волки, бегут по нашим следам.
– Хорошо, если ударились в другую сторону. А куда мы – сам знаешь. Куда люди идут, когда им деться некуда? К Робину наш путь.
– Робин – наша защита и спасение! – повторил старческий голос. – Хорошо ты придумал, Джим, – как моя старая голова до того не дошла…
– Двигай быстрее, коли так, дядюшка Перре, – бодро подхватил Джим и добавил чуть хвастливо: – Если что, на спине протащу тебя, а то и Лиззи. Хочешь, Лиззи?
– Спаси тебя и так святой Андрей за то, что ты сделал для нас, – ответил молодой женский голос.
Две тени на расширившейся дорожке сблизились и пошли рядом. Похоже было, что чья-то рука протянулась и нашла другую в ответном рукопожатии…
– Святой Андрей, – прошептал Джим, – сказала ты. Значит, ты помнишь, когда в первый раз мы встретились?
– В день святого Андрея, на ярмарке в городе и ты подарил мне колечко с голубым камешком. Оно и сейчас у меня на руке…
– А в день святого Петра и Павла обвенчаемся мы с тобой. Так сказал я и так будет, хотя бы все горбатые черти попробовали нам помешать.
– Эге-ге, молодец, – наткнувшись на них, притворно-сердито воскликнул дядюшка Перре, – нашёл время целоваться…
– Не сердись, старик, – весело отозвался Джим. – Ведь мы с Лиззи давно уже решили пожениться. То есть это я решил, а она всё боялась оставить тебя. Здесь, в лесу, она смирнее, а то недавно за поцелуй мне такую плюху закатила…
Перре только покачал головой:
– Да уймись ты, греховник…
Дальше и дальше, торопясь и прислушиваясь, шли они, и лесные тропинки, кружась в пляске света и теней, казалось, нарочито путали и множили их следы.
Глава XXV
Яркий солнечный луч ухитрился пробраться сквозь густые ветви деревьев, осыпав золотистыми пятнами шагавшую по лесной дороге стройную фигуру. Это был совсем ещё молодой человек, почти мальчик, в красном с голубым, нарядном, как у бабочки, платье. Маленькая шёлковая шапочка с пером цапли украшала его голову, красные ремешки башмаков искусно обвивали ноги. Виела [4]4
Виела– смычковый инструмент того времени, нечто вроде грубой скрипки.
[Закрыть]в голубом чехле объясняла: это был менестрель – странствующий певец. Однако вид у него был понурый: медленно брёл он по дороге и виела в руке «считала» пни и коренья, жалобно позванивая.
– Эй, приятель, держи голову крепче, не то она свалится у тебя с плеч! – неожиданно раздался весёлый голос, и высокий человек в зелёной одежде, выступив из-за куста орешника, загородил юноше дорогу. Тот нехотя поднял голову и посмотрел на говорившего без всякого волнения.
– Тебе нужна моя одежда? – вяло спросил он, снова устремляя взор куда-то вдаль. – Бери, пожалуйста… и виелу тоже, хоть и думал я раньше, что она мне дороже жизни.
По-прежнему не глядя на встречного, юноша нагнулся и, положив виелу на землю, медленно выпрямился и взялся за шнурки своей нарядной одежды. Но высокий человек схватил его за плечи и встряхнул с такой силой, что путник едва не упал.
– В уме ли ты, парень? – вскричал он с нешуточной досадой. – Да где же ты слышал, чтобы Робин Гуд ощипывал пёрышки соловьёв и малиновок?
Глаза юноши блеснули слабым оживлением:
– Ты Робин Гуд? – спросил он и, покачав головой, добавил. – Говорю тебе: мне всё равно. Не нужна одежда? Оставь же виелу на память и отпусти меня.
Он вяло попытался освободить своё плечо от тяжёлой руки Робина, но получил толчок, от которого отлетел в сторону и упал бы, если б другой человек, появившийся вслед за первым из-за кустов орешника, не поддержал его.
– С ума сошёл, капитан? – вскричал он с досадой, но Робин Гуд перебил его:
– Говорю тебе, Гуг, – вспыльчиво крикнул он, – что буду трясти этого мальчишку, пока он не проснётся и не почувствует себя мужчиной. Эй, приятель, если у тебя рыбья кровь, я разогрею её парочкой хороших тумаков. Может быть, ты догадаешься сказать тогда, что за беда стряслась с тобой и чем тебе можно помочь?
– Помочь, – медленно повторил юноша, как будто просыпаясь, и вдруг, оттолкнув Гуга, кинулся к Робину и схватил его за руки.
– Так помоги мне! – пылко вскричал он. – Помоги! И всю жизнь свою я, Аллен о’Дел, отдам тебе!..
– Вот так-то лучше, – одобрительно проговорил Робин и крепко сжал и потряс тонкие руки. – Говори, дружок, да скорее, дело, видно, не терпит.
– Через час по этой дороге пройдёт свадебный поезд, – волнуясь и торопясь, заговорил менестрель. – Франклин Седрик отдаёт свою дочь, мою невесту, в жёны сэру Гуго де Феррико и епископ Герефордский повенчает их в нашей приходской церкви. Ему семьдесят лет – жениху, но он норманн, богат и знатен, а я… бедный саксонский певец. Он поедет с целой свитой гостей, слуг и оруженосцев, и с ними ещё слуги епископа. – Снова опустив голову, юноша добавил упавшим голосом, – только чудо может спасти её и меня.
– Нет, всё-таки тебя, похоже, спасёт пара хороших затрещин, – беззлобно сказал Робин и, обернувшись к Гугу, быстро добавил:
– Норманн богат и знатен и негодяю семьдесят лет. Недаром у меня сегодня чесались руки… Спеши же, брат, молодцы уже выспались и скучают без дела. Бегите к церкви да поживее и спрячьтесь в кустах. А услышав сигнал, не зевайте, я затрублю только, когда нам здорово подпечёт пятки. Готов ты, юнец? – Но менестреля нельзя было узнать. Нахмурив брови и крепко сжав губы, он бережно укрепил виелу за спиной и молча попробовал, хорошо ли ходит в ножнах его небольшой лёгкий меч. Затем быстрым движением спрятал под шапку нависшие на глаза золотистые кудри.
– Идём, – твёрдо сказал он. – Выходит, я слышал о тебе правду.
Не успели потревоженные человеческой речью горлинки заняться собственными делами, как за поворотом опустевшей дороги послышались стук копыт и весёлые голоса. Это были важные путешественники. Они ехали по трое в ряд и громкими речами разгоняли робких обитателей леса. Два белых мула в переднем ряду и такой же масти конь между ними сияли роскошью убранства не менее, чем сами всадники. Рыцарь на белом рысаке был облачён в золочёную кольчугу итальянской работы, и узорчатый шлем с поднятым забралом, ножны громадного прямого меча и изогнутые шпоры украшали драгоценные камни. Сердце блестящего рыцаря несомненно билось молодо и горячо. Лихо подбоченясь и ловко поворачиваясь в седле, и выразительно поглядывал на следовавшую за ним нарядную девушку.
Однако любопытному дятлу, притаившемуся за веткой старой берёзы, удалось подметить, что рука важного рыцаря, державшего поводья, порядочно дрожала и шлем на гордой голове подозрительно колыхался. Увы, годы бегут одинаково быстро для бедных и богатых, для знатных и для униженных судьбой. И всё золото сэра Гуго де Феррико не могло купить ему ни молодости, ни любви спутницы, молчаливо следовавшей за ним, опустив заплаканные глаза.
Однако это меньше всего интересовало сиятельного барона. Сам епископ Герефордский в чёрной шёлковой одежде, украшенной кружевным воротником и подбитой дорогим мехом, ехал справа от жениха на спокойном муле. Сам приор Эмметского аббатства, весёлый и румяный более, чем это следовало бы благочестивому монаху, ехал слева от него. Роскошный пир и щедрые подарки жениха ожидали их, прочее – не имело значения.
Толстый человек в красной суконной одежде с падавшими на плечи длинными седыми волосами, отец невесты, следовал справа от неё во втором ряду. Лицо его сияло от гордости. Шутка сказать: знатнейший нормандский барон готовился стать его зятем. Правда, поведение дочери несколько портило его настроение; глупая девчонка будет важной дамой при королевском дворе, а едет – словно не на свадьбу, а на похороны. Недаром сегодня, чтобы уговорить её сесть на лошадь и вытереть заплаканные глаза, пришлось прибегнуть не только к благочестивым увещеваниям, а и кое к чему покрепче. И важный Франклин с некоторым смущением покосился на плеть с резной рукояткой, висевшую на луке седла.
Взрыв хохота в весёлой толпе гостей, следовавшей за ними, перебил его неприятные мысли. Выпрямившись, строгий отец расправил на груди длинную свою саксонскую породу.
«Э, не беда! Слёзы девчонки – роса. Высохнут сразу же, как достопочтенный епископ Герефордский совершит священный обряд венчания над ней и… этой старой вороной», – докончил он мысленно, так неожиданно для самого себя, что невольно притронулся рукой к губам, как бы опасаясь, что кто-то подслушает его крамольные мысли.
Счастливому жениху, очевидно, не приходило в голову, что кому-нибудь он может показаться неподходящей партией для красавицы. Упёршись правой рукой в бок и опустив поводья, он левой лихо закрутил снежно белый ус и радостно выпрямился, когда дорога внезапным поворотом вывела их к небольшой, одиноко стоявшей церквушке.
Правда, он предпочёл бы пышную свадьбу в Лондоне. Там красота невесты многих бы заставила ему позавидовать, но обстоятельства вынуждали торопиться.
Двери церкви уже были открыты, и взволнованный до испуга скромный сельский священник поспешил навстречу пышному поезду.
Епископ прервал его заикающуюся приветственную речь и, довольно бесцеремонно опершись на согнутую спину священника, слез с седла:
– Договоришь потом. Всё ли у тебя готово, любезный брат?
– Сиятельный барон, досточтимый приор Эмметский, скромный наш приход… – снова забормотал несчастный монах и умолк, окончательно сбитый с толку громким смехом приора.
Забыв о своём почтенном сане, тот ловко соскочил с мула – к великому конфузу спешивших к нему на помощь служителей.
– Клянусь святой троицей, – вскричал приор, – если б не венчать наших прекрасных наречённых, этот бедняга с перепугу… – он готов был добавить нечто весьма вольное, так как больше славился свободой языка и поступков, чем благочестием, но в эту минуту внимание его привлекла фигура в зелёной одежде, появившаяся на пороге церкви. Вид у незнакомца и без оружия был довольно воинственный.
– Чёрт меня побери… я хочу сказать: клянусь мощами преподобного Велизария – странного ты себе завёл служку.
– Это… это… – заикаясь забормотал священник, но человек в зелёном уже сам подошёл к приору и низко ему поклонился.
– Я бедный путник, милостивый господин, – почтительно сказал он, – и остановился посмотреть на зрелище, какое не часто увидишь в наших краях.
Почтительный тон путника удовлетворил приора. Перестав им интересоваться, он повернулся и с насмешливым вниманием наблюдал, как слуги, хлопоча около серого жеребца, с трудом снимали с него сиятельного жениха, обременённого тяжестью лет и доспехов. Но вдруг, неожиданно обернувшись, он заметил, что в больших синих глазах незнакомца, также наблюдавшего эту сцену, светится самая непочтительная насмешка.
Приор не на шутку рассердился: не слишком ли много позволяет себе этот дерзкий простолюдин?
– Эй, приятель, – начал было он с досадой, – но тот уже смиренно согнулся и опустил голову.
– Прошу прощения у твоего преподобия, но я только хотел предложить свои услуги сиятельному барону…
Между тем жениха удалось снять с лошади и привести в должный порядок. За епископом и приором все проследовали в церковь и заняли свои места, а отец подвёл бледную, как смерть, невесту. Уже епископ Герефордский, высокий, тучный и торжественный, в роскошном кружевном облачении, надетом поверх сутаны, поднял правую руку, готовясь заговорить…
– Подожди, достопочтимый епископ, – раздался ясный спокойный голос. – Всё в порядке, но жених мне не нравится. Осмелюсь предложить тебе другого.
Человек в зелёном неторопливо приблизился к алтарю. Рядом с ним, бледный и решительный, шёл молодой человек в голубой с красным одежде, с виелой за спиной. Правую руку он держал на рукоятке небольшого прямого меча.
– Аллен! – вскричала невеста, бросаясь к нему.
– Куда, негодница! – отец попытался её схватить, но тут же от сильного толчка отлетел в сторону.
– Становись, Аллен, – продолжал незнакомец. – Его преподобие уже открыл требник, венчание продолжается.
Епископ Герефордский, тучный, красный, с вытаращенными глазами, тяжело ловил воздух открытым ртом, не в силах вымолвить ни слова.
– Связать, связать их! – заикаясь, забормотал оскорблённый жених, дрожащими руками хватаясь за меч, но ощупал лишь пустые ножны. Меч, ловко выхваченный Робином, заставил отшатнуться кинувшихся к нему слуг; звонко протрубил рог, и следом раздался топот бегущих ног. Толпа рослых молодцов с луками в руках ворвалась в церковь и остановилась у дверей.
– Капитан, – проговорил самый высокий и широкоплечий из них, – что прикажешь?
– Первого, кто шевельнётся, – насмерть! – отвечал Робин и, подойдя к сэру Гуго, вложил меч в его пустые ножны.
– Ты останешься здесь, благородный рыцарь, – вежливо договорил он, – но уже в качестве свидетеля на более подходящей свадьбе. Досточтимый отче, в третий раз прошу тебя продолжать венчание.
Лесные братья с луками наготове выглядели очень убедительно. Краска сбежала с толстых щёк епископа Герефордского…
– Во имя Господа нашего, – раздался его глухой, дрожащий от ярости голос, и Аллен о’Дел вложил меч в ножны и, опустив голову, вслушивался в слова, которые ещё пять минут назад предназначались его знатному сопернику.
