Текст книги "Тысячелетняя ночь"
Автор книги: Софья Радзиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Глава III
Ясным осенним утром выехала из родового замка Гентингдонов и, прогрохотав по опущенному мосту, направилась к лесу блестящая конная процессия. Впереди на громадном коне ехал сам сэр Уильям Фицус, рядом на спокойной снежно-белой кобылице – госпожа Элеонора. А между ними, радостно сияя глазами, скакал маленький Роберт, облачённый по случаю своего семилетия в одежду из красного шёлка и такую же красную шапочку с фазаньим пером. Этой дате и была, собственно, посвящена соколиная охота, любимое развлечение тогдашней знати. Для мальчика это было не только долгожданным приключением, но и редкой возможностью побыть рядом с суровым отцом, который, каждый раз со славой и добычей вернувшись из военного похода, недолго задерживался дома. Множество разграбленных замков и сожжённых деревень отмечало путь победоносной армии короля, к которой граф присоединился по первому зову. Многие из ушедших с ним воинов остались на полях сражений. Роберт узнавал обо всём этом из случайных разговоров слуг на старинных конюшнях, где он любил проводить время, но никогда не задумывался, отчего при возвращении сэра Фицуса жёны и дети погибших не позволяют себе ни слезинки и вместо траурного шествия устраиваются торжества. Господин жив – это считалось главным.
А теперь господину было угодно развлечь своих гостей, следовавших за ним, непринуждённо болтая, в роскошных уборах с золотыми и серебряными вышивками и украшениями. Многие на расшитой шелками кожаной перчатке держали сокола, привязанного за ногу серебряной цепочкой. Голову птицы скрывал колпачок – в темноте она спокойнее. Мечи и кинжалы мужчин показывали, что даже рядом с замком весёлая охота вполне может превратиться в сражение с разбойниками. Однако далеко не все они были отпетыми грабителями, не желавшими мирно работать. Даже наоборот: большинство промышляло разбоем вынужденно.
Мало того, что земля вся принадлежала рыцарям и духовенству – тех, кто на ней трудился, знать душила земельным побором. Посевы на их пашне вытаптывали олени, а они не смели даже защитить своё поле забором, дабы не чинить помех господской охоте, которая катилась в азарте и кураже, губя остаток урожая. Запутавшегося в долгах виллана можно было продать в рабство. Немудрёно, что многие из бедняков, в отчаянии спасая жизнь и свободу, бежали в соседние леса, объединяясь в отряды «вольных людей». Их преследовали, но но крайней мере они умирали с мечом в руках, а не с ошейником раба на шее.
Повторяю: многочисленная кавалькада охотников была хорошо вооружена и не опасалась подобной встречи. Потому громко звучали шутки и смех, по теперешнему времени невозможные по грубости и часто неприличию. А в ту пору это был обычный весёлый разговор. В лесу после охоты было назначено состязание в стрельбе из лука, победителю надлежало получить серебряный кинжал и венок из рук самой владелицы замка. У камышей в разливах речки Дув всадники остановились, протрубил рог, дикие гуси и утки, всполошившись, уже поднимались в воздух. Следом стрелой устремлялись крылатые охотники. Выбрав жертву, они поднимались над ней и тут уже не было спасения: сокол падал молниеносно, как камень, с такой силой, что мог, промахнувшись на небольшой высоте, разбиться о землю. Шум, гам, улюлюканье, крики несчастных птиц, хлопанье крыльев, кружение перьев…
Охота была в разгаре, как вдруг, тяжело взмахивая сильными крыльями и свесив неуклюжие ноги, в воздух поднялась из камышей крупная серая цапля. Сэр Уильям поспешно сорвал колпачок с головы своего белого сокола и ловким движением высоко поднял руку, облегчая ему взлёт. Жёлтые глаза птицы загорелись: это была завидная добыча. Сильными ударами длинных вырезных крыльев сокол поднялся в воздух, на мгновение задержался и вдруг широкими кругами устремился вверх. Цапля спешила не менее его: она, похоже, понимала, что враг опасен только ударом сверху. Круг за кругом уходили они выше и выше, и все охотники затаив дыхание следили за ними: это уже была не бойня, а турнир с неизвестным исходом. На земле, возле лошадиных копыт, валялась мёртвая дичь, уцелевшие утки и гуси затаились в высоких тростниках, но слуги не торопились посылать собак – остальная охота замерла. Жертва и её преследователь уже превратились в чёрные точки и провожали подниматься.
– Спускаются! – вскричал наконец старый барон Локслей и, сорвав с головы шляпу, сжал её в руках. Действительно, чёрные точки перестали описывать круги. Теперь они приближались, увеличиваясь со страшной быстротой, уже видно было, что первой падает цапля, за ней, вернее на неё, – сокол. Ближе, ближе… Неожиданно перевернувшись на спину, цапля отбросила его сильным ударом клюва, а сама всё ещё на большой высоте повернула к лесу. Стоило добраться до первых деревьев – и она спасена.
Сбитый сокол перевернулся в воздухе и кинулся за уходящей добычей. Снова сшиблись они, и снова несколько белых, окрашенных кровью пёрышек, колыхаясь, опустилось на землю, а цапля, пользуясь замешательством врага, кругами двинулась опять вверх, несколько наискось, по-прежнему стремясь к лесу. Возбуждённая толпа всадников, теснясь и толкаясь, кинулась следом, стараясь не упустить ни одной подробности воздушной битвы. Лошадь сэра Уильяма споткнулась об изгородь из жердей у края золотившегося овса.
– Снять! – гневно крикнул он и пришпорил коня. – Плетями негодяя! – Толпа всадников проскакала за ним. Спасая свою жизнь, цапля погубила урожай виллана. Хозяин же поля, с трепетом следивший, куда ляжет путь весёлой охоты, скрылся в кустах, радуясь, что не попался на глаза разгневанному господину. «Молчи, – тихо огрызнулся он на плакавшую жену. – Говорено тебе: нельзя огораживать без позволения, посмотришь, что завтра будет».
Между тем сокол, в очередной раз получивший энергичный отпор, немного замешкался, и цапля почти достигла леса, пока он снова не оказался над ней. Роберт скакал впереди всех с пылающими глазами и щеками, размахивая своей шапочкой. Его звонкий голос слышен был в общем хоре исступлённо-азартных криков. Теперь цапля и сокол летели на одной высоте, сталкиваясь, переворачиваясь и снова разлетаясь. Лесная опушка неслась им навстречу.
– Уйдёт! – в отчаянии крикнул сэр Уильям, но в эту минуту сокол последним усилием взмыл кверху и, сложив крылья, грудью ударил не успевшую перевернуться цаплю, белый и серый комочки ухнули вниз. Распластав крылья, откинув длинную шею и ноги, цапля упала на траву и лежала неподвижно, а сокол удержался-таки в воздухе перед самой землёй, тяжело махая крыльями, взмыл выше, осмотрелся и, задыхаясь, спустился на красную перчатку господина. На его белых крыльях виднелись следы крови.
Охота была кончена – кому после столь драматичной сцены интересна утиная бойня? В лесу трубач протрубил привал, забегали и засуетились слуги. Сэр Уильям остановил коня – весёлый, запыхавшийся, не менее, пожалуй, счастливый, чем маленький Роберт. Госпожа Элеонора, спешившись, старалась не выказывать усталость, ведь все, кто её окружал, считали любую слабость чем-то унизительным. Ей одной в весёлой толпе было жаль бедную цаплю, одна она от всей души желала храброй птице спастись. Одновременно искренне себя казнила за мягкосердие, неумение по достоинству оценить самую благородную рыцарскую забаву. Думая об этом, графиня покачала головой и неприметно вздохнула: приходилось скрывать не только телесные, но и душевные слабости.
Завтрак на зелёной лужайке затянулся, слуги подавали новые и новые блюда жареной дичи, откупоривали всё новые бочонки с вином, и всё это до смерти надоело Роберту. Он с нетерпением вынимал и снова вкладывал в колчан свои стрелы, удивительно гладкие и ровные, как струны (их выточил для него старый Бертрам), натягивал и отпускал тетиву маленького лука. Он часто бывал с отцом на охоте, не сходя с седла, попадал в белку и птицу на ветке, и старый Бертрам говорил:
– Жаль, не придётся мне увидеть, а мальчик будет первым стрелком Англии.
С луком в руках тоскливо поглядывал Роберт на разгорячённые лица рыцарей и чувствовал, что все забыли о нём. Мать наблюдала за слугами, подающими кушанья и вино, отец и дядя, сэр Эгберт Локслей, перекрикивая друг друга, спорили, чей сокол лучше. Дед Роберта – старый барон Локслей – мирно похрапывал, привалившись спиной к толстому дубу.
Хорошенькая тропинка в густом орешнике так и манила мальчика. Через минуту с луком в руках он уже прошёл два поворота её, спустился под горку, весело поболтал ногами в прохладном ручье и, освежённый, отправился дальше.
«Найду белку и попаду ей прямо в глаз», – решил он и, продолжая идти, внимательно смотрел по сторонам. Здесь, недалеко от селения, лес был дик и запущен. Пчёлы наполняли дупла столетних лип и дубов душистыми сотами, стада оленей бродили по нему, стаи волков были грозой крестьянских и господских коров, свиней и овец.
С луком в руках Роберт чувствовал себя в безопасности и шёл, прислушиваясь – не раздастся ли где крик пушистого зверька. «Чок, чок», – услышал он наконец. Весёлая рыженькая белка спустилась очень низко и, сидя на дубовом суку, усердно разглядывала что-то в траве. Не спуская с неё глаз, мальчик натянул лук и начал подкрадываться к дубу.
«В глаз! – прошептал он. – В самый глаз!» – «Чок, чок», – повторила белка и так низко нагнулась, присматриваясь, что Роберт невольно тоже опустил глаза на траву, ища – чем это она так заинтересовалась? Пушистый рыжевато-бурый комочек выглянул из травы, переваливаясь, подошёл к дереву и, встав на задние лапки, передними опёрся на него, подняв любопытную мордочку: что это, мол, там такое верещит?
Роберт застыл с луком в руках: медвежонок! У дедушки Локслея есть медведь на цепи, но большой и злой, к нему нельзя подходить. А с этим можно играть… И мальчик как зачарованный подкрадывался всё ближе и ближе…
«Чок», – повторила белка и вдруг молнией кинулась вверх по стволу, а позади Роберта что-то странно запыхтело. Не выпуская из рук лука, он обернулся. Перед ним стояла громадная медведица и, склонив голову на бок, рассматривала его довольно спокойно. Мальчик вздрогнул и попятился к дереву с медвежонком. Тут маленькие глаза медведицы загорелись: враг угрожал её детёнышу. Встав на задние лапы, с глухим рычанием она двинулась вперёд.
– В глаз! – машинально повторил мальчик, плохо сознавая, что делает. – В самый глаз! – И, прицелившись, спустил стрелу.
От рёва, которым медведица ответила на выстрел, Роберту показалось, что он совсем оглох. Отбросив лук, он повернулся и кинулся по тропинке в лес. Он сбежал с холма и поднялся на следующий, когда услышал за собой тяжёлый топот и дикое озлобленное рычание. Роберт был храбрый мальчик, но это было больше; чем он мог вынести. С криком он кинулся бежать ещё быстрее, но рёв и топот слышались всё ближе… Конечно, медведица могла нагнать его в несколько прыжков, но попавшая в глаз и глубоко засевшая в нём маленькая стрела причиняла такую боль, что зверь, прерывая погоню, то и дело садился и с рёвом пытался вытащить её. Однако силы мальчика падали, в глазах темнело, он уже несколько раз опасно споткнулся на бегу. В очередной раз, подсечённый попавшимся под ноги толстым ореховым корнем, он полетел на землю и, ударившись, потерял сознание.
Очнулся Роберт от сильной боли в ноге, которую кто-то держал. Рванулся, застонал и, окончательно придя в себя, открыл глаза. Он лежал на берегу небольшого ручья, на охапке мягкой травы. Одна нога его была обвязана свежими листьями и тонкими полосками гибкой коры. Роберт не мог ею пошевелить, так сильно она болела. Около него на коленях стоял молодой мужчина в странной самодельной одежде из оленьей шкуры. Он осторожно заканчивал перевязку больной ноги. Роберт приподнялся, осмотрелся и сильно вздрогнул: медведица лежала шагах в десяти, вытянув вперёд страшные лапы, как будто ещё и после смерти ловила его. В левом боку её торчала длинная охотничья стрела с оперённым концом.
– Не встанет, не бойся, – усмехнулся незнакомец и похлопал Роберта по плечу. – Я тут стоял, как раз и лук был у меня в руках. Ты упал, а она на тебя навалилась… Глаз ей кто-то ещё стрелой проткнул – как пьяная бежала…
– Это я стрелой, – сказал Роберт и вдруг, охватив руками его шею, залился отчаянными слезами. Тот не утешал мальчика, только ещё раз грубовато-ласково похлопал по спине.
Между тем на зелёной лужайке поднялось смятение: госпожа Элеонора, бледная, как её белое платье, стояла под дубом, где сын её набрёл на медведя, прижимая руку к груди, и растерянно смотрела, как муж рассылает во все стороны на поиски новых и новых слуг. Старый барон Локслей, проснувшись от шума, не сразу понял, в чём дело, но вслушался и махнул рукой:
– Глупости, – сказал он решительно. – В нём кровь Фицусов и Локслеев, мальчик везде сумеет выпутаться из беды. Бросьте вы эту бабью суматоху и ты, дочка, успокойся. – Но тревожный взгляд его противоречил весёлому тону и, отойдя подальше от дочери, он потянул зятя за рукав. – Посылай больше людей, Уильям, – сказал тихо. – И скорее! Мальчику не годится бродить одному в здешних лесах. Говорят… – Он вдруг замолчал, точно подавился, устремив растерянный взгляд на заросли орешника. Из-за кустов выступил высокий человек в рубашке из оленьей шкуры. На руках его, крепко охватив его шею, лежал Роберт в разорванном красном наряде. Одна нога его была обёрнута листьями и аккуратно обвязана мягкими полосками древесной коры.
– Роберт! – вскричала госпожа Элеонора. В одно мгновение она оказалась около мальчика и схватила его на руки, покрывая поцелуями. Затем подняла глаза, и они наполнились изумлением. – Гуг, – тихо сказала она, – ты жив, Гуг, и ты спас моего сына!
Упав на колени, Гуг поднёс к губам край её платья:
– Я счастлив, хотя и не знал, что это твой сын.
– Схватить негодяя! – раздался за спиной Элеоноры пронзительный голос. – В петлю его! Тут же! На месте!
В страшном волнении Элеонора обернулась, прижимая к себе сына. За ней стоял её брат, молодой барон Локслей. Он слегка покачивался после весёлого завтрака и размахивал для равновесия длинной ореховой веткой.
– Живо! – крикнул он, подойдя ближе. – Это беглый раб. Слышите вы, негодяи!
– Нет! – Элеонора с мальчиком на руках бросилась между слугами и Гугом. – Отец, скажи же, что нельзя его трогать!
Старый Локслей покачал головой:
– Беглый раб – всегда беглый раб, – сказал он. – А если он спас Роберту жизнь – это ему зачтётся. Схватить его!
Но за спиной Элеоноры уже никого не было. Слуги кинулись по тропинке и через некоторое время вернулись назад, запыхавшиеся и растерянные.
– Ему помогает сам чёрт, господин, – сконфуженно говорили они. – Ты ведь помнишь, что и раньше никто не мог сравниться с ним в беге.
– Дурни, – отвечал старый барон и благодушно повернулся к ним спиной. Но сын его в бешенстве набросился на них с палкой:
– Вы нарочно упустили его! – кричал он. – Клянусь дьяволом, вы нарочно сделали это! Дома я расправлюсь с вами, негодяи! – он вопил и задыхался от злобы, удары его сыпались на слуг, которые не смели от них увёртываться, а остальные рыцари окружили их, помирая от смеха и подавая молодому Локслею советы, заставившие Элеонору вспыхнуть от негодования.
– Перестань, Эгберт, – сказала она, сверкая глазами.
– Я тебе запрещаю это.
Эгберт Локслей действительно опустил палку, но не оттого, что послушался сестры – у него попросту не хватило дыхания. Несколько мгновений брат и сестра стояли друг против друга, такие похожие и такие разные. У обоих были правильные черты лица, большие голубые глаза и золотые вьющиеся волосы. Но тонкие губы горбуна были сжаты с неприятным ехидным выражением, при малейшем волнении нервный тик кривил и подёргивал левую щеку, отчего кривился и левый глаз. Роберт приподнялся на руках матери:
– Дядя Эгберт, – сердито крикнул он. – Гуг мой друг. Он убил медведя, он храбрее тебя! Помнишь, как моя собака Арроу загнала тебя на дерево?
Оглушительный хохот приветствовал это выступление. Рыцари и дамы заливались смехом так же искренне, как и минуту назад, когда палка барона Эгберта гуляла по спинам неудачливых его слуг. Сам старый барон Локслей не выдержал и расхохотался:
– Ну и мальчишка, – говорил он, вытирая глаза. – Не сердись, Эгберт, поймать раба всегда успеем. Расскажи лучше, внучок, что с тобой случилось?
– Сейчас я посмотрю его ногу, – подошедший сэр Уильям протянул руку, и Элеонора передала ему мальчика, – а потом, может быть, и отшлёпаю, чтобы не бегал один по лесу.
Но Роберт слабо улыбнулся и доверчиво прислонился к груди отца. Вспыльчивый и часто жестокий барон Фицус всегда был ласков с единственным сыном.
Рана была неопасна, но болезненна: стрела Гуга пронзила сердце медведицы и, умирая, зверь успел лишь зацепить когтями ногу лежащего мальчика, смял и разорвал нежные мускулы. В те времена, полные крови, каждый мужчина был воином и хирургом. Поэтому, развязав ногу Роберта, все восхитились искусством, с которым была сделана перевязка.
– Клянусь святым Дунстаном, я повешу своего домашнего лекаря и поставлю того лесного бродягу на его место! – весело воскликнул старый барон Локслей. И, наклонившись, осторожно приложил свежие листья к вздувшейся воспалённой ножке внука. Старик искренне считал необходимым поймать взбунтовавшегося раба – того требовал установленный порядок, спорить с которым ему не приходило в голову. Но вполне возможно, что хорошенько отодрав его за побег плетями, он исполнил бы только что данную клятву, не питая к наказанному никакого недоброжелательства. Может ли мятежный раб претендовать на свободу? Ну и расхохотался бы старый барон Джон, если бы кто сказал ему такую нелепицу. Этот весёлый человек спокойно принимал за непреложное дух времени, в котором жил, и оттого его поступки являли собой противоречивую смесь жестокости, которую диктовала среда, и доброты, которую диктовала природа его характера. В детях его эти чувства разделялись: доброта и благородство перешли к дочери, жестокость же целиком досталась горбатому сыну, преумножившись в нём низостью и вероломством.
Губы Роберта побледнели во время перевязки, но, крепко держа руку матери, он не издал ни стона. Единственным свидетелем его слёз был Гуг – больше такой роскоши семилетний Локслей не мог себе позволить. Душой мягок, духом твёрд – истинный сын госпожи Элеоноры.
Эгберт Локслей не принимал участия в заботах о племяннике, он отошёл в сторону и с раздражением ломал ветку орешника. Вдруг кто-то положил руку ему на плечо, он раздражённо обернулся: перед ним высокий и тонкий, в чёрной узкой сутане стоял отец Родульф. Для монаха благородного рода не считалось предосудительным принимать участие в охотничьей потехе.
– Слишком много шума, друг Эгберт, – в обычной своей манере вкрадчиво сказал он. – Стоит ли из-за этого ссориться с сестрой? Пошли Пита и Гека с парой охотничьих собак, след горяч и к вечеру они приведут тебе Гуга со скрученными локтями во двор замка.
– Ты всегда хорошо придумаешь, Родульф, – воскликнул горбун, и улыбка скривила его дёргающиеся губы. – Уж я тебе за это отплачу! – И они обменялись выразительными взглядами. Родственники стоили друг друга.
Глава IV
Полная луна озарила бледным светом деревню и замок, скалы и леса и засиявшую в её лучах болтливую речку Дув. Перед самым рассветом, уже побледневшая и прозрачная, она заглянула в дупло старой липы на вершине одного из холмов большого Роттерштайского леса. В дупле что-то сонно зашевелилось, гибкая тень выскользнула из него и неслышно поднялась на вершину липы, самой высокой и старой в том высоком и старом лесу. Густой туман ещё стлался по долинам, отдельные вершины деревьев выступали из него смутными тёмными силуэтами. День обещал быть тёплым и ясным.
Удовлетворённый осмотром, Гуг тряхнул головой и, подняв руки, поправил ремешок, сдерживающий его длинные волосы. Вот и весь утренний туалет. Впрочем, в те времена даже знатные дамы уделяли мало внимания мылу и воде.
Выглянувшее на смену луне солнце уже застало его в дороге. Мысль о погоне мало беспокоила Гуга, однако он торопился. В полдень он остановился ненадолго, чтобы изжарить в горячей золе костра пару диких голубей (огниво и трут, предусмотрительно спрятанные в колчане, не отсырели), и продолжал шагать, а к вечеру уже весело насвистывал – путь был близок к окончанию.
Но вскоре он замолчал и шёл, посматривая вокруг с некоторым беспокойством: с лесом, жизнь которого ему была близка и понятна, как своя собственная, случилось что-то странное и тревожное. Щебетанье птиц, веселившее его с утра, вдруг сразу и зловеще смолкло. С молчаливой поспешностью птицы проносились над головой в одиночку и стайками – все в одном направлении. За ними по деревьям рыжими хвостатыми мячиками запрыгали белки, из кустов клубками покатились зайцы, заскользили мягкие лукавые силуэты лисиц, а воздух потемнел от крупных птиц. Всё это неслось, прыгало, летело, молча, неслышно, и Гуг на минуту даже остановился, засмотревшись на целое стадо оленей, мчавшихся с закинутыми на спину рогами. Между ними серыми тенями мелькали волки. Их было много в густых английских лесах и они были опасны для человека, но сейчас какая-то невидимая угроза заставляла их мчаться мимо, опустив головы, пугливо озираясь, а один волчонок налетел на Гуга и, задев его мохнатым боком, даже не оглянулся.
Вскоре в воздухе потянуло горьковатым запахом дыма и всё стало ясно. Кляня себя, лесной путник сообразил, как много потерял драгоценного времени, и присоединился к беглецам. Теперь и он мчался по лесу, напрягая все свои силы, задыхаясь, в общей лавине испуганных животных, а едкий, пропитанный жаром и дымом воздух душил, а не освежал его ещё не отдохнувшую от вчерашнего бегства грудь. Наконец он выскочил на довольно большую поляну, пробежал её и в изнеможении остановился, опираясь на разбитое молнией громадное дерево. Верхняя, большая его половина лежала на земле, громадная куча переломанных ветвей скрывала мощный, покрытый мохом ствол. Запах гари становился всё сильнее, Гуг повернулся, чтобы продолжить свой путь, как вдруг что-то серое, вынырнув из чащи, кинулось под кучу бурелома. Оттуда послышался писк. Через мгновение громадная рысь выскочила из-под хвороста, держа в зубах маленького рысёнка. Ещё прыжок – и она вынесла второго, метнулась с ним дальше, но писк первого заставил её остановиться. Свирепые жёлтые глаза рыси наполнились страхом и тоской. Она хватала в зубы то одного, то другого детёныша, прыгала и опять застывала в отчаянии. Клуб дыма вырвался из чащи и покатился по поляне. Рысь взвизгнула и кинулась в сторону, унося одного детёныша, второй – обречённый – жалобно запищал ей вслед. Не раздумывая, Гуг шагнул, нагнулся и быстро засунул рысёнка за пазуху кожаной рубашки. «Смелее, братец, смеете пропадём или вместе спасёмся». И он кинулся бежать что было мочи.
Трудно сказать, сколько времени длился этот изматывающий бег наперегонки с лесным пожаром и чем бы он для него закончился, если б не счастливая передышка: на минуту ветер вдруг подул в обратном направлении и освежил раскалённый воздух. Едва державшийся на ногах Гуг замедлил бег и впервые осмотрелся. Рядом с ним, не спуская с него ярких жёлтых глаз, мягкими скачками бесшумно двигалась старая рысь с рысёнком в зубах, однако она не проявила враждебности, точно инстинктом чувствовала, что вреда её детёнышу человек не причинит. Снова горячий дым хлынул на них сзади, и Гуг снова рванулся вперёд, уже не обращая внимания ни на что. Искры жгли его голую шею, в глазах потемнело, земля ушла у него из-под ног и… с крутого берега он полетел в прохладную воду реки. Вынырнув через мгновение, почувствовал, как отчаянно забился у него под рубашкой захлебнувшийся рысёнок. Вытащив, посадил его к себе на спину. «Держись, братец, – сказал, – кажется, обошлось».
Река кипела от рассекающих её копыт и когтистых лап. Зайцы плыли вперегонки с белками и хорьками, широкой грудью рассекали воду олени и лоси, а совсем рядом с Гугом, прижав уши и высоко подняв над водой голову, плыла, не сводя с него грозных и умоляющих глаз, старая рысь с детёнышем в зубах.
За спиной у пловцов весь берег пылал как костёр. Деревья шипели и вспыхивали, кусты можжевельника трещали и сыпали дождь мелких обжигающих искр. Воздух и над самой водой был раскалён и наполнен дымом и гарью, так что Гуг, загребая руками, поминутно опускал в воду воспалённое лицо. «Плыви быстрее, тётушка, – напутствовал он рысь. – Да присматривай за малышом у меня на спине – мне некогда, чувствуешь, как несёт нас течение…» Но тут шутка замерла у него в горле: шагов на триста вниз по реке начиналась знаменитая быстрина, за ней пенился непроходимый водопад. Слабых пловцов уже несло туда, к гибели. Изо всех сил боролось с течением стадо оленей, рядом пыхтел и фыркал громадный бурый медведь. Гуг горько пожалел о том, что в страхе перед огнём совсем забыл о коварстве реки и уступил течению несколько десятков драгоценных ярдов. Теперь он, круто повернув, рассекал воду с силой отчаяния, и старая рысь следовала за ним. Но силы его, уже надорванные долгим бегом, слабели, шум водопада позади разрастался. Гуг забыл уже о рысёнке, вцепившемся ему в спину, почти не сознавал, что делает, видел только, что деревья на желанном берегу убыстряют свой бег. Визг, вой, рычание раздавались вокруг, многие из пловцов в смертельной тоске уже поняли бесполезность борьбы. И всё-таки, стиснув зубы, закрыв глаза, Гуг плыл и плыл. До берега оставалось несколько взмахов руки, однако течение тут было самым быстрым, намокшая одежда казалась невыносимо тяжёлым грузом… И вдруг он совершенно отчётливо услышал голос брата:
– Ну же, Гуг, сюда, сюда! Держись за эту ветку, крепче, вот так!
Больше он ничего не слышал.
Поздно вечером, недалеко от места страшной переправы, в уютной пещере горел, наполняя её светом и теплом, небольшой костёр. Опираясь на руку, на куче мягкой травы лежал Гуг и задумчиво следил, как быстро и аппетитно румянится насаженный на крепкую дубовую палку большой кусок дичины.
– Так ты говоришь, её унесло в водопад, Улл? – заговорил он.
– Перед самым берегом. – отозвался «монашек», поворачивая вертел. – Если бы схватилась зубами за жердь, которую яей протягивал, она бы спаслась. Но в зубах она держала детёныша…
Братья помолчали. Разгоревшийся костёр осветил их ярким светом, и выступило не исчезнувшее с годами разительное их сходство. Гордый взгляд своевольного Гуга, правда, теперь сочетался с мужественной силой, а природная кротость Ульриха и впрямь сделала его похожим на монаха – тихая жизнь монастыря была ему сейчас милее, чем когда-либо, но он подавлял в себе стремление к ней ради брата, которого не решался оставить.
Ужин поспел и был съеден. Сидя в тёплой пещере, в чудесном сознании временной безопасности, братья болтали о пустяках, с явной приязнью поглядывая друг на друга. Вдруг лёгкая тень затуманила подвижное лицо Ульриха.
– Гуг, – заговорил он нерешительно. – Ты рассказал не всё, что делал и кого видел. Но я не знаю…
– Что тебе неизвестно? – с лёгким смущением торопливо прервал его Гуг. – Ты знаешь всё до самого конца.
– Я не знаю одного, – спокойно договорил монашек, – зачем ты возвращался в места, где нас не ждёт ничего, кроме горьких воспоминаний и опасностей?
Гуг незаметно переменил позу так, чтобы свет не падал на лицо.
– Я пошёл за тем, – глухо прозвучал его голос, – без чего не могу жить. И опять пойду, хотя бы это стоило мне жизни. Я пошёл за тем, чтобы хоть на минуту увидеть её… госпожу Элеонору…
Бледный луч луны, обходя поля серебряным дозором, заглянул в пещеру у реки. Уголья костра покрылись серым налётом золы, сквозь который изредка вспыхивали угасавшие огненные змейки. Братья лежали в глубине пещеры, укрытые единственной сухой оленьей рубашкой. Рядом, накормленный и согретый, мирно спал большой серый котёнок с рысьими кисточками на ушах. Гуг не спал, широко открытые глаза его были полны мучительной думы…
Перед самым восходом уже побледневшая и прозрачная луна пробралась в высокое стрельчатое окно опочивальни графини Гентингдонской. Мягкий луч скользнул по белой фигуре у окна и зазолотился на длинных косах, струившихся вдоль складок одежды.
– Мама, – послышался детский голос. – Ты что не спишь? – вторая белая тень, прихрамывая, выбралась из кровати и появилась в амбразуре окна, тесно прижалась к первой. – Мама, я всё думаю о Гуге. Мы увидим его ещё когда-нибудь?
– Не знаю, – прозвучал тихий ответ.
– Но он спас мне жизнь… И потом он такой… Скажи, а раб мог бы быть моим другом?
На этот раз ответа не было. Очарованный красотой ночи, Роберт не настаивал. Лёгкие пушистые облака набежали и закрыли смятенный лик луны.
