Текст книги "Тысячелетняя ночь"
Автор книги: Софья Радзиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Глава XXXI
Жалобный крик маленькой болотной совы прозвучал и оборвался, приглушённый густым предрассветным туманом. Ещё и ещё раз повторился он, всё жалобнее и тише, и смолк.
– Улл пришёл, – шепнул осторожный голос, и кусты над обрывом в густом старом лесу тихо зашелестели. – Три крика совы – это значит…
Но тут сова громко вскрикнула, и вдруг ей отозвался жалобный писк маленькой, застигнутой врасплох пичужки. Кусты хрустнули от резкого движения.
– Ты слышишь, Робин, – прошептал тот же голос в волнении. – Это тревога! Но ведь эта тайная тропа на болоте известна только нам и ему… И что мы вернулись сюда, знал только он…
– Тише, Гуг, – отозвался другой голос, – туман ещё густ и в этих кустах на краю трясины нас невозможно заметить. А мы легко разведаем, не нужна ли ему наша помощь.
– О помощи он не просил – он крикнул бы ястребом. Но что случилось? Робин, я не могу больше ждать!
Внизу под обрывом, на болоте, туман был ещё гуще, даже деревьев нельзя было различить в нём. И в этой грязно-белой каше, казалось, беспрестанно что-то происходило – возникали рыцарские шлемы, лошадиные морды, шляпы и… исчезали в никуда. Ожидание становилось уже нестерпимым, как вдруг где-то недалеко глухо прозвучали голоса.
– Что это значит, монах? – вскричал кто-то нетерпеливо. – Сколько можно идти по этим гибельным тропам? И ответь наконец, кому подавал ты знак?
– Тому, кого вы ищете, – отвечал другой голос, тихий, но отчётливый (до сидевших в кустах долетало каждое слово). – Я предупредил его, чтобы он подождал на другом берегу трясины, пока туман рассеется, и тогда…
– Безумец! – от звука этого голоса, резкого и визгливого, двое притаившихся в кустах вздрогнули и невольно крепко сжали друг другу руки. – Ты предупредил его! Подлый трус, конечно, сбежит, как уже сбежал от меня когда-то…
Одной рукой Робин еле успел зажать Гугу рот, другой схватил за плечо, мешая ему вскочить.
– Молчи, ради святого Михаила, молчи! – шепнул он.
– Не буди духов прошлого, слишком рано, барон Эгберт, – прозвучал ответ. – Дай подняться туману.
В словах этих, сказанных спокойно и твёрдо, Гугу почудился какой-то скрытый смысл. Из Улла пытаются сделать подсадную утку, а он что-то страшное задумал…
Вскоре неуловимая судорога прошла по туману. Белые крылья его свернулись и покатились клубками, цепляясь за кусты. Яркие солнечные лучи пронизали воздух, и тогда книзу, в полуполёте стрелы от обрыва, на поросшей чахлыми деревьями зелёной лужайке показалась кучка людей, выглядевших необычно для этих диких мест.
Впереди, там, где деревья кончались и тянулась ровная ярко-зелёная поверхность, так и манившая ступить на неё, стоял высокий бледный человек в чёрной монашеской одежде. За ним нерешительно и раздражённо переминался с ноги на ногу небольшой человек в длинном красном плаще. Сэр Эгберт, похоже, был зол и испуган и охотно попятился бы, но стоявший за ним рыцарь не расположен был посторониться, обойти же его горбун не решался. Позади них тесной цепочкой выстроились вооружённые люди.
– Туман поднялся! – торжественно проговорил монах и, вдруг возвысив голос, воскликнул: – Гуго, брат мой, здесь ли ты?
– Здесь! – прозвучал твёрдый голос и высокая фигура в зелёной одежде и шляпе с фазаньим пером появилась на краю обрыва.
– Здравствуй, Улл, – проговорил второй человек в зелёной одежде и беспечно подошёл к самому краю обрыва. – Здравствуй и ты, дядюшка Эгберт, не думал я, что ты обо мне соскучился!
Судорога исказила лицо горбуна, и он молча отвернулся.
– Вот как, – вскричал высокий рыцарь. – С какой же стороны этот весёлый малый в зелёной куртке приходится тебе племянником?
– Ни с какой! – раздражённо буркнул горбун… – Виселице он племянник и самому дьяволу внук! Он мне поплатится за всю эту чёртову…
– Потише, дядюшка, – насмешливо перебил его Робин, но в это мгновение монах поднял руку.
– Слушайте, вы! – сказал он. И страстность, годами таившаяся в его сердце, прилила к его щекам, засверкала в глазах и прозвучала в голосе неожиданной силой. – Великий соблазн стал передо мной прошлой ночью, – продолжал Ульрих. – Всю ночь молил я о помощи и совете, но сердце моё не получило ответа. – Монах замолчал и опустил голову. – В исступлении тогда разбил я своё распятие, – заговорил он снова. – В смятении вёл вас сюда и всё ещё верил последней верой, что если Бог есть на небесах, то не допустит он, чтобы брат, защитник обездоленных, пришёл сюда на смерть и позор.
Глубоко вздохнув, Ульрих вдруг выпрямился, опустил руки и лицо его на минуту озарилось подобием улыбки.
– Гуг пришёл, – выговорил он отчётливо. – Но на этой скале он в такой же безопасности, как и в двух днях пути отсюда. Пусть я клятвопреступник и душа моя погибла, но не укажу вам дороги к скале… Не найти вам пути и обратно!
Ульрих обернулся: чёрные глаза его со странным выражением устремились на фигурку в красном плаще.
– Ты… – медленно выговорил он. – Клятвопреступникам нет места на земле. Но мера и твоих грехов переполнилась. Бог отступился от меня уже тем, что позволил тебе существовать. Но я не стерплю этого. Идём же вместе… в ад!
Как крылья судьбы, чёрные рукава сутаны взвились в воздухе и сомкнулись вокруг тщедушного тела горбуна. Сильные руки подняли его, онемевшего от ужаса, одним прыжком Ульрих достиг края трясины, ещё шаг… и нежно-зелёная поверхность лужайки раскрылась и снова сомкнулась, вскипев в месте разрыва большими чёрными пузырями. Сорванный в минутной борьбе красный плащ колыхался на ней…
В это страшное мгновение красногрудая птичка с звонким чириканьем метнулась в воздухе, преследуя большую синюю стрекозу. Они пронеслись над самой головой Гуга и тот, точно очнувшись, пошатнулся и провёл рукой по лицу.
– Улл! – сказал он глухо.
Сильные руки Робина подхватили его и заботливо опустили на траву у обрыва. Так и сидел он там, сгорбившись, опираясь рукой о землю, и не отрываясь смотрел на затихающее колыхание трясины.
Вторым очнулся рыцарь Арнульф де Бур. Глубоко взволнованный, взглянул он вверх на Гуга и склонившегося над ним в безмолвной скорби Робина.
– Если бог допускает такие дела, то чего же стоит его великая благость?! – пробормотал он дрогнувшим голосом. – Но эта зловредная красная крыса получила по заслугам, – продолжал он, говоря сам с собой. – Так чувствую я, хоть они и унесли свою тайну в могилу.
– Твоё сердце подсказало тебе правду, сэр рыцарь, – ответил ему Робин, с трудом одолевая душевное смятение. – Но теперь займись своими делами и позабудь о чужих. Думается мне, выйти из нашего болота тебе будет труднее, чем удалось в него войти.
– Думаю так и я, – чистосердечно отозвался Арнульф дe Бур. – Но ты за хороший подарок на выпивку не согласишься ли вывести нас отсюда?
Странная улыбка пробежала по лицу Робина.
– Вывести вас? – повторил он задумчиво, не отрывая глаз от трясины, точно говоря с самим собой. – Не в честном бою встретились мы с тобой. Обманом и хитростью пытались вы погубить душу бедного Улла и вздёрнуть моего верного Гуга на берёзе в королевском лесу. Не за то ли должен я, прельстившись твоим золотом, спасти тебя?
Густой румянец покрыл лицо рыцаря.
– Ты прав, – сказал он искренне, – послушный королевскому приказу, пошёл я на это дело, хоть и было оно мне не по сердцу, и в том должен нести ответ. Возьми же мою жизнь, но спаси людей, которые шли за мной. Они ни в чём не виновны.
Робин взглянул на трясину и на неподвижно сидевшего Гуга.
– Они шли за тобой, Гуг, – проговорил он. – Они принадлежат тебе. Что скажешь?
Гуг, казалось, не услышал вопроса; молчали и Арнульф де Бур и пришедшие с ним люди. Снова с весёлым свистом пролетела красногрудая пташка…
– Покажи им дорогу, Роб, – заговорил наконец Гуг. – Улл уже рассчитался с тем, кто был более виновен перед нами. А меня… не удерживай. Я ухожу туда, где жили мы с Уллом, пока не утянули его к себе черноризники. Может быть, я вернусь к тебе. И скоро. Но сейчас дай мне остаться одному.
Гуг поднялся и, ожесточённо-горестно махнув рукой, исчез в кустах, бесшумно за ним сомкнувшихся. Поднялся и Робин.
– Ждите, – сказал он тем, на лужайке. – Здесь нет пути. Я выйду к вам в обход.
Солнце уже проделало половину дневного пути, когда Робин, первым шедший по узкой лесной тропе, остановился.
– Здесь, – сказал он, – конец трясины, дальше дорога сама выведет вас к монастырю.
Арнульф де Бур протянул руку к висевшему у пояса кошельку.
– Оставь, – сказал Робин резко. – За погубленную душу бедного Улла ты всё равно не в состоянии расплатиться. К тому же, – и он, несколько помедлив, закончил, – к тому же я богаче тебя.
– Но кто же ты? – спросил изумлённый рыцарь, отнимая руку от кошелька. – Как зовут тебя, молодец?
– Робин Гуд зовусь я, – отвечал провожатый со спокойной гордостью. – Робин Гуд из Шервудского леса. Прощай, добрый рыцарь. – Закинув лук за спину, не оборачиваясь, он двинулся было обратно, однако не успел сделать и нескольких шагов, как два стоявших рядом воина быстро переглянулись и крепко схватили ничего не подозревавшего Робина за локти.
– Не уйдёшь, – весело вскричал один, ловко заламывая ему руки за спину. – Джек! Вот так удача! Шериф не поскупится отсыпать нам за тебя пару золотых фунтов, паренёк!
Но тут же он вскрикнул и, шатаясь, опустился на землю. С пылающим от гнева лицом рыцарь обернулся и нанёс ему сильный удар мечом плашмя по голове.
– Прочь, бездельник! – крикнул он. – Два предательства в один день – слишком много даже для слуг короля! Иди спокойно, добрый Робин. Ты спас жизнь всем нам и этим негодяям тоже, и рука моя не поднимется на тебя.
– Хорошо ты сказал, Арнульф де Бур, – воскликнул вдруг звонкий, почти детский голос, и послушник, друг Ульриха, выступил из толпы вооружённых слуг и подошёл к спокойно стоявшему против рыцаря Робину. – Я слишком хорошо знаю, что делается в монастырских стенах, чтобы теперь, после смерти Улла, туда вернуться. Возьми меня с собой!
Робин испытующе смотрел на молодое взволнованное лицо.
– Идём, – сказал он мягко. – Спасибо тебе, рыцарь, придёт день, сосчитаемся! – Он поднял отлетевший в схватке длинный лук, миг – и кудрявые ветви орешника расступились и сомкнулись за зелёной курткой и чёрной монашеской рясой.
Глава XXXII
В этом месте узкой извилистой тропинки рябина и бересклет смешали свои пёстрые листья и красные ягоды. Шаловливо выбиваясь из их кудрявых объятий, выбегала она на широкую проезжую дорогу и тотчас же пряталась на другой стороне её, в зарослях разрумяненного осенью орешника.
Перекрёсток не был пуст: странный человек давно уже стоял посреди дороги. Тёмная лошадиная шкура облегала его мощное неуклюжее туловище, капюшон из лошадиной шкуры с торчащими ушами тесно охватывал голову, оставляя открытым лишь мрачное лицо с маленькими бесцветными глазами. Вот он медленно поднял руку, резкий звук охотничьего рога нарушил прозрачную тишину леса, ещё и ещё раз, требовательно и грозно, потревоженная даль откликнулась жалобным замирающим эхом.
Маленькая ящерица, задумавшая перебежать дорогу, испуганно остановилась и совсем было собралась отложить прогулку, но тяжёлый сапог незнакомца с удивительной быстротой положил конец её сомнениям. Через минуту прозвучал мелодичный и радостный звук рога, а вскоре кусты раздвинулись и послышалось весёлое восклицание:
– Гей! Кто здесь зовёт Робин Гуда?
Беспечно покинув прикрытие, второй путник, высокий и стройный, с каштановыми кудрями, выбивавшимися из-под зелёной шапочки с фазаньим пером, вышел на дорогу, весело щурясь от яркого солнца.
Но едва стоявший на перекрёстке повернул к нему бледное лицо, как улыбка Робина погасла.
– Ты, – тихо вымолвил он, но ни звуком не отозвался на это рыцарь в лошадиной шкуре.
Несколько минут молча и неподвижно стояли они друг против друга, охваченные вихрем воспоминаний… В памяти Робина из далёкого детства выплыли мрачные своды замка, дымные факелы. Среди разъярённых лиц и сверкающих мечей мелькнуло белое платье женщины, уносимой разбойником в лошадиной шкуре… И теперь словно кровавый отблеск того пожара сверкнул в глазах его, а горячая кровь, отхлынув от щёк, прилила к сердцу.
– Ты, – повторил он хрипло: – Клянусь небом, я убивал, хотя никогда не хотел этого. Но твоей смерти я хочу, ты, убийца моей матери!..
Тонкие губы Гью Гисбурна искривила улыбка, блеснули жёлтые зубы.
– Это я убью тебя, щенок, – скрипуче прошептал он и, протянув руку вперёд, неожиданно и страшно закричал: – Я принесу его голову на твою гробницу, Элеонора!
Сгорбленный маленький старик, утомлённо шагавший позади своего крошечного, нагружённого мешками с углём, ослика, вдруг остановился и поспешно потянул его за повод.
– Постой, – сказал он встревоженно, – дай послушать – что за шум такой в лесу? Уж не подрядились ли сегодня лешие молотить жёлуди для своего господина – чёрта?
Трусившая на другом осле старушонка остановилась и испуганно взмахнула руками.
– Святой Николай, смилуйся над нами, вот ты всегда такое скажешь, Джонни, в неладное время. Разве можно поминать чёрного в таком глухом месте? – и она готова была уже повернуть своего смирного ослика обратно, но старик удержал её за руку.
– Нет уж, Бидди, тебе меня не уговорить. Хоть одним глазком да взгляну – что там такое делается.
И, поспешно привязав ослика к дереву у дороги, он, крадучись, двинулся, не обращая внимания на брань жены.
Убедившись, что никакие уговоры не помогают, бедная старушка уселась на землю, закрыла голову подолом грубой юбки – уж лучше ей не видеть, как лешие, вместо желудей, намолотят бока её не в меру любопытному старику…
Прошло немало времени, пока старуха почувствовала, что её кто-то крепко схватил за рукав. Она взвизгнула было, но старик проворно сдёрнул юбку с её головы, крепко зажал ей рукой рот. От возбуждения он задыхался:
– Там… там… добрый наш Робин бьётся с мохнатым чудовищем – не иначе как старый леший в Шервудском лесу. Робин весь изранен, но, видно, и лешему досталось – земля полита и его чёрной кровью.
Испуганные и сгорбленные, старик со старухой молча прислушивались к звукам схватки. Временами они затихали и осеннее прозрачное безмолвие снова заполняло лес. Вот лёгкое пёрышко, выпавшее из ненужного уже гнезда, колыхаясь, опустилось на землю – память о пропетых песнях и звонком чириканье птенцов. И вновь на перекрёстке неумолимо, как часы судьбы, звенят мечи, отсчитывая кому-то путь к могиле…
– Я надеюсь… – дрожащим голосом заговорила наконец старуха и осеклась: дикий крик донёсся с дороги. Трудно было поверить, что человеческое горло могло испустить подобный вопль. Послышался троекратный звук рога, резкий и торжествующий, и высокая фигура показалась на тропинке. Тёмная лошадиная шкура облекала её. Человек шёл, пошатываясь, рукой отирая струившуюся по лицу кровь.
Старый угольщик опустился на колени и, горько всхлипывая, закрыл лицо руками:
– Робин, бедный наш Робин, – бормотал он. – Горькая твоя головушка!..
Человек в лошадиной шкуре не заметил его – торопливо свернув, он исчез в густых зарослях орешника. Несколько орехов тяжело и мягко шлёпнулись на землю, красный листок осины запоздалой бабочкой закрутился в воздухе…
Глава XXXIII
Солнце клонилось к закату и с ним иссякало терпение его милости шерифа Ноттингемского. Тяжело сидел он на сильном гнедом коне и нетерпеливо отводил от уха свисающие пряди волос, мешавшие прислушиваться: он ждал сигнала.
Наконец протрубил рог! Трижды – пронзительно и жестоко. Не мог Гью Гисбурн трубить иначе. Шериф от радости всплеснул руками и так подскочил в седле, что конь под ним пошатнулся.
– Клянусь святым Губертом, покровителем охотников, пришёл конец бездельнику! – крикнул он. – А без Робин Гуда эти висельники не стоят и фартинга. Вперёд, молодцы! Немало золота и крепкого вина захватим мы сегодня в разбойном гнезде!
Ни бога, ни чёрта не боялись королевские лесники, ни бога, ни чёрта не боялись наёмные солдаты. Издалека, с севера Англии присланы они – местных людей не заставить идти против Робина и его лесных братьев.
– Робина нет! Робин убит! – прокричал им рог Гью Гисбурна, а только Робин Гуда и боялись наёмники больше бога и чёрта. И теперь, ободрённые, бросились они из засады добывать сокровища в тайниках Шервудского песа.
Твёрдо стояли лесные братья и бились надёжно, хоть и захватили их люди шерифа врасплох. Но слух о смерти капитана наполнил их души смятением и начали поддаваться зелёные ряды…
Предвкушая победу, шериф, однако, предусмотрительно держался в двух полётах стрелы от побоища. У него было своё развлечение: слуги приволокли пойманного верёвочной петлёй певца Аллена о’Дела, и теперь его милость, наезжая на привязанного к дубу пленника, покалывал его шпорой в раненый бок и с издёвкой спрашивал:
– А не споёшь ли, весёлый менестрель, свою знаменитую песню о моём толстом брюхе и жидкой бороде?
Аллен молчал. Стыдно и горько было ему за себя и душа болела за своего капитана.
Вновь двинул коня весёлый шериф, но тот вдруг испуганно прянул в сторону, едва не выбросив его из седла: загораживая собою дуб и пленника, перед ним встал человек в окровавленной одежде из лошадиной шкуры. Глухой капюшон скрывал его лицо, два лука держал он в руках, на колчане виднелся герб Гисбурнов.
– Пленник мой! – грозно зарычал он, и шериф не удивился – он был наслышан о диком нраве сэра Гью. – За голову Робин Гуда, вместо обещанного золота, я беру у тебя этого человека, – объяснил рыцарь спокойнее.
Скупой шериф разрумянился от удовольствия. Никак нельзя было ожидать от Гисбурна такого бескорыстия. Или жажда мести затуманила его рассудок?
– Возьми, возьми, – поспешно согласился он, – во имя бога и пресвятой Троицы дарю тебе бездельника.
Не отвечая на любезные слова шерифа, сэр Гью из-за пояса вытащил кинжал тонкой итальянской работы.
– Отойдите дальше, – рявкнул он на любопытных слуг, – нечего совать носы, куда не следует! – и, обернувшись к пленнику, одним ударом разрубил стягивавшую его верёвку.
Его милость шериф начал было принимать величественно-разгневанный вид, – всё же барону Гисбурну следовало быть повежливее, – но тут же, побледнев, он припал к гриве коня.
– Да поворачивайся же, Аллен, – крикнул одетый в шкуру рыцарь, – целься старому негодяю прямо в брюхо, если он сейчас же сам не свалится с коня! – мнимый Гисбурн сорвал с себя капюшон из лошадиной шкуры и далеко отбросил его.
Кубарем скатившись с коня, шериф торопливо поднял дрожащие толстые руки:
– Сдаюсь. Пощади меня, великодушный барон Фицус!
– Капитан!? – воскликнул певец и жадно схватил протянутый лук. – Я управлюсь здесь и один, а ты поспеши на помощь лесным братьям – твоё воскрешение воскресит нашу победу.
– Капитан! – в ужасе повторили слуги шерифа. – Сам Робин в шкуре проклятого дьявола!
Миг и на поляне перед натянутым луком Аллена о’Дела остался один лишь насмерть перепуганный шериф Ноттингемский.
– Робин! Робин, капитан наш! Да здравствует Робин Гуд! – загремело вскоре в лесной чаще. В стуке мечей и воплях убегающих врагов рождалась победа зелёных братьев. И певец, взглянув на дрожащего пленника, промолвил насмешливо:
– А не споёт ли твоя милость сама песню о толстом твоём брюхе и жидкой бороде?
Много спели в ту ночь весёлых песен зелёные братья. Много было выпито густого вина и доброго пива. И сам именитый шериф Ноттингемский, покинутый слугами и войском, сидел у пиршественного стола вместе с Робином и поставил своё имя на большом листе пергамента, скрепив подпись внушительной печатью, которую всегда носил при себе, не доверяя никому. Той грамотой обязывался шериф впредь никогда не чинить ни обид, ни нападений вольным стрелкам Шервудского леса. А если он того слова не сдержит, надлежало его повесить на дубе с той грамотой на шее.
И под общее веселье выпил шериф с капитаном стрелков прощальную чашу и отбыл из леса, посаженный на гнедого своего коня, целый и невредимый. Даже привязали его вольные братья к седлу со всем бережением, дабы не свалилась его милость по дороге домой, но только… лицом к хвосту.
Эпилог
Лёгким золотом берёзовых листьев усыпал сентябрь лесные дороги, и медным кованым кружевом нависли над ним вырезные листья дубов.
Шесть десятков раз золотилась и краснела так листва деревьев с того времени, как госпожа Беатриса услышала первый крик своего единственного внука. Годы прошли с тех пор чередою, унося с собой в торжественном беге человеческие скорби и радости. И теперь румяный сентябрь опять золотился осенним стынущим солнцем…
Сторож мостовой башни монастыря святой Радегунды высунулся из своего оконца и прикрыл глаза ладонью, защищаясь от яркого света.
– Клянусь мощами святого Варфоломея, – проворчал он себе под нос. – Странная компания жалует к нам в гости ради Михайлова дня. Уж не собираются ли они просить об отсрочке аренды? – продолжал он привычно говорить с самим собой. – Ну, это зря. Достопочтенной нашей матери Урсуле недаром на днях стукнула сотня лет: от старости сердце её стало твёрже кремня и не слезам бедняков умягчить его.
Продолжая ворчать и покачивать головой, болтливый сторож наблюдал, как, выйдя из лесу, незнакомцы медленно, то и дело останавливаясь, двигаются по крутой монастырской дороге. Трое их было, одетых, как братья, в одинаковые узкие зелёные куртки, и волосы их, выбивавшиеся из-под зелёных шапочек с фазаньими перьями, были одинаково убелены годами. Под руку в ряд шли они, но когда приблизились к самым воротам, привратнику стало ясно, что двое заботливо ведут и поддерживают третьего.
– Слишком гордый вид для простых держателей, – рассуждал сторож, нагибаясь, – да и неизвестны мне. Но почему-то идут пешком как простолюдины и нет у них носилок для больного… И луки за спиной – не рыцарское вооружение. Клянусь святым…
Однако имя святого помощника привратниковых рассуждений осталось неизвестным: его перебил негромкий, но властный голос старика, шедшего справа.
– Три бедных странника, – сказал он, – просят милости святой Радегунды. Известно нам, что есть в монастыре сёстры, искусные во врачевании, а потому молим мы оказать помощь путнику, занемогшему в дороге.
Яркие чёрные глаза и гордая осанка старика так не соответствовали смиренным его словам, что привратник некоторое время тревожно разглядывал в оконце стоявших по ту сторону рва.
– Так, так, – проворчал он наконец. – Просят – словно приказывают… – И, возвысив голос, ответил: – Правду говоришь ты, странник, имеются у нас сёстры, искусные во врачевании, но разрешить вам вход в монастырь в непоказанное время может только сама мать настоятельница. Подождите, пока пошлю я узнать, как будет ей годно распорядиться.
Высокий старик, обратившись к больному, обнял его за плечи.
– Сядь, Робин, – сказал он по-отечески, тихо и ласково. – Сядь и отдохни, ибо близок конец нашему пути и искусство сестёр возвратит тебе здоровье.
Больной, которого бережно усадили они на камень, слабо улыбнулся и кивнул седой кудрявой головой.
– Истинно говоришь ты, Гуг, и сердце моё чует, что за этими воротами кончится мой путь. Аллен, друг мой, здесь сложишь ты обо мне последнюю песню.
– Что это вздумал ты, капитан? – взволнованно отозвался третий из стариков, моложавый и стройный, несмотря на преклонные годы, но тут голос привратника прервал их беседу:
– Милостивая настоятельница наша, мать Урсула, – проговорим он, высовываясь из того же окошечка, – разрешила вам, странники, войти и искать помощи у сестёр-врачевательниц, хотя и несогласно это с уставом нашего монастыря.
Звон ржавых цепей сопровождал его слова, подъёмный мост опустился, и путники вступили на первый монастырский двор.
– Идите в трапезную. – сказал привратник, с любопытством их оглядывая, – сестра-врачевательница там будет говорить с вами.
Тысяча вопросов вертелась ещё на его болтливом языке и светилась в блестящих глазах, но было в осанке троих молчаливых стариков нечто, заставлявшее укоротить любопытство.
В просторной низкой келье со сводчатым потолком и глубокими, как комнаты, оконными нишами осенний день превратился в ранние сумерки. Высокая, чуть сгорбленная, старуха в монашеском одеянии стояла у окна. Чёрные жёсткие глаза её не могли оторваться от чего-то происходившего во дворе, пряди седых волос выбились из-под монашеского покрывала и вздрагивали на груди. Старость и бурные страсти иссушили и покрыли морщинами это строгое лицо с крупными, почти мужскими чертами.
Наконец, с усилием отвернувшись, старуха хлопнула в ладоши. В ту же минуту в небольшой узкой двери появилась молодая послушница и, скрестив руки, замерла в низком поклоне.
– Что за люди просят помощи сёстры-врачевательницы? – отрывисто проговорила старуха, не взглянув на вошедшую. – Узнай и приди сказать.
С таким же поклоном девушка попятилась и исчезла за дверью. Она, как и полагалось, не промолвила ни слова, но искоса брошенный ею взгляд выдавал сильное изумление: не в обычае настоятельницы было проявлять интерес к страданиям других людей.
Порывисто перейдя келью, старуха остановилась возле укреплённого на стене железного, художественной работы, распятия. Казалось, одновременно она просила у него помощи и посылала ему вызов – так странно смешались в её взгляде гордость и страстное внутреннее смятение. Губы сё шевелились, но вслух она не произнесла ни слова.
Тихий шорох заставил её обернуться: молоденькая послушница растерянно стояла у дверей, не решаясь заговорить.
– Ну? – резко сказала старуха и, опершись рукой о спинку высокого кресла, вся подалась вперёд, торопясь услышать ответ.
– Достопочтенная мать настоятельница, – заговорила девушка, волнуясь и запинаясь, – странник, просящий помощи сёстры-врачевательницы, отказался назвать своё имя, ибо, так сказал он, оно станет тебе известно, если ты взглянешь вот на это!
С этими словами девушка осторожно положила на столик около кресла небольшой старинный кинжал в серебряных ножнах. С неожиданной быстротой старуха схватила его и повернула к свету.
– Уйди! – резко сказала она.
Луч вечернего солнца задрожал на тонкой резьбе, покрывавшей ножны кинжала (или дрогнула то державшая ножны рука?). Выбиваясь из лап серебряного сокола, прихотливым узором вилась по кинжалу узкая лента с полустёртой временем надписью. «Ни страха, ни пощады врагу!» – гласила она. И родовой кинжал гордого дома Фицусов, графов Гентингдонских, ещё раз дрогнул в руке настоятельницы монастыря святой Радегунды, в миру – Беатрисы Гентингдонской, бабушки весёлого Робина…
Опустив руку, она снова повернулась к окну. На окне, ударяясь о его узкую свинцовую оправу, вдруг тонко зазвенела муха, этот звук иглой пронзил тишину, притаившуюся под каменными сводами. Костлявая старческая рука с наступающими жилами вздрогнула, но в следующую минуту ещё крепче сжала кинжал, скрывая его в складках минной монашеской одежды.
– Он, – тихо проговорила старуха, – мужицкий барон, граф челяди и…
Сгорбившись, медленными шагами, точно вдруг только теперь познавшими тяжесть лет, она перешла комнату и, остановившись перед дверью, стукнула в неё свободной рукой.
– С ним угаснут слава и позор нашего рода, ибо ни сына, ни дочери… – продолжала мать Урсула, как бы бессознательно говоря с кем-то невидимым, стоявшим перед ней. Но, встретившись с испуганным взором отворившей дверь послушницы, она вздрогнула.
– Скажи сестре Гельвизе – пусть остаётся в своей келье, – проговорила сухо. – К больному страннику пойду я сама.
И с этими словами она твёрдо ступила на сбитые каменные ступени узкой башенной лестницы…
Длинная и низкая, со сводчатым потолком, монастырская трапезная скорее походила на коридор. Окна, расположенные в боковой стене, выходили во внутренний сад, в котором старые яблони и груши перемежались с грядками рассаженных искусной рукой лекарственных растений. Даже самые красивые из них были посажены только с лечебными целями: не в характере матери Урсулы было бы разрешить монахиням суетные забавы. Белоснежные лилии с золотыми серединками, настоенные в вине, помогали от укуса змеи, корни ириса излечивали лихорадку… И всё же многие растения на грядках не только целили, но и радовали глаз.
Издавна монастырь святой Радегунды славился врачебным искусством своих монахинь, но вход больным разрешался только утром. Поэтому в этот необычный вечерний час в обширном низком зале с узкими столами и деревянными скамейками путники были одни. Опустив седую голову на скрещённые на столе руки, больной, казалось, не был расположен к разговору, и товарищи, отойдя к окну, тихо перешёптывались, не беспокоя его. Однако легко было заметить, что он со всё возрастающим волнением прислушивался к малейшему звуку за стенами трапезной.
Дверь в глубине зала вдруг скрипнула и отворилась. Высокая тёмная фигура на минуту задержалась в ней, продолжая держаться рукой за кованую ручку.
– Прикажи твоим спутникам удалиться! – промолвил низкий, слегка охрипший голос.
Больной быстро поднял голову и так же быстро встал, почти вскочил со скамейки, но тут же пошатнулся и тяжело опёрся рукой о стол. В одно мгновение Аллен оказался рядом, но Робин ласково отстранил его руку.
– Приказывать братьям моим не могу, – тихо проговорил он, – но прошу вас оставить нас одних… – он не решился договорить, лишь умоляюще взглянул на удивлённое лицо Аллена и безмолвную фигуру Гуга.
Недоуменную тишину нарушило нетерпеливое движение матери Урсулы.
– Идём, Аллен, – со вздохом проронил Гуг. – Почтенная сестра, просим дать знать, когда нам можно будет вернуться…
Последние слова он договорил уже переступая порог и собирался почтительным поклоном подтвердить свою просьбу, но вдруг осёкся: его поразило лицо старухи, к тому же оно показалось ему знакомым…
Ответом на пронзившую его догадку был лишь стук тяжёлой двери.
Вздрогнула притаившаяся под сводами трапезной полутьма, и на мгновение утомлённым глазам Робина представилось, что с приближением к нему тёмной монашеской фигуры гасли последние закатные лучи. Но тут же, почти в детском порыве, он протянул вперёд руку:
– Ты пришла сама, – проговорил он, – благодарю тебя, я…
Монахиня стояла перед ним на расстоянии протянутой руки, но ни словом не отозвалась она на его приветствие и самые складки её одежды, как и лицо, хранили каменную неподвижность.
– Настоятельница монастыря святой Радегунды, – проговорила она низким бесстрастным голосом, – пришла узнать, какую помощь может она оказать путнику, занемогшему в дороге.
Одну минуту взгляд Робина ещё искал ответа на лице пришедшей, затем больной со вздохом отвернулся и опустил голову.
Каменные складки чёрной одежды дрогнули еле приметно, в том месте, где скрывали они руку, державшую кинжал.
– Тело своё хотел поручить ты заботам наших сестёр-врачевательниц, – горло говорившей неожиданно сжало мгновенное волнение. – Протяни же руку, я выпущу тебе испорченную кровь и с нею недуг твой оставит тебя.
