Текст книги "Потерянные мемуары Джейн Остин"

Автор книги: Сири Джеймс

Результаты ремонта поразили нас: большое окно в гостиной (которое, в соответствии с былым использованием дома в качестве гостиницы, выходило прямо на дорогу) из-за шума заложили и превратили в книжный шкаф. Чтобы придать нижнему этажу более радостный вид, Эдвард велел прорезать красивое готическое окно в стене, смежной с садом.

– Ах! Ну не прелесть ли! – воскликнула матушка. – У Эдварда всегда был прекрасный вкус. Вид из этой комнаты очень мил, и освещение хорошее. Ты должна поставить здесь свое новое фортепиано, Джейн.

Матушка, сестра и Марта много месяцев назад решили в складчину купить мне фортепиано. Сей щедрый поступок – особенно ввиду того обстоятельства, что ни одна из них не испытывала такой нужды в музыке, как я, – едва не заставлял меня прослезиться всякий раз, когда я думала о нем. У меня не было своего инструмента с тех пор, как мы уехали из Стивентона девять лет назад. Я пообещала себе разучить контрдансы, чтобы развлекать племянников и племянниц, когда те решат доставить нам удовольствие своим обществом.

– Нам повезло отыскать такой прекрасный инструмент всего за тридцать гиней, – сказала я. – Он замечательно встанет в этом углу, а здесь, у камина, я могу пристроить письменный стол.

Вестибюль соединял гостиную с просторной столовой, окна которой выходили на дорогу, а узенькая лестница вела в шесть уютных спален наверху.

– Спальни, конечно, очень маленькие, – заметила матушка, – но хорошо, что их шесть, учитывая, что все они уже распределены.

Было решено, что мы с Кассандрой, как обычно, разделим одну комнату. Марта и матушка получат каждая по своей. Одну предоставим гостям, а остальные пойдут слугам, которых матушке еще предстоит нанять: кухарке со служанкой и разнорабочему.

– Похоже, Эдвард потратил много сил, обустраивая коттедж, – сказала матушка, – хотя, как по-твоему, не слишком дерзко будет попросить добавить еще и туалет?

– Не следует надеяться на роскошь водопровода в деревенском доме, мама. Но Эдвард сказал, что починил насос на заднем дворе и выкопал новую выгребную яму под уборную.

В глубине первого этажа располагалась кухня, а за домом, через двор, конюшня, амбар для зерна и хлебопекарня.

– Марта будет на седьмом небе, когда увидит это! – воскликнула матушка. – Она поможет кухарке опробовать самые новые рецепты. Однако не представляю, зачем нам конюшня, ведь мы не можем позволить себе экипаж.

– Возможно, если станем придерживаться самой строгой экономии, то однажды сумеем завести ослика и тележку, – предположила я.

– Меня в тележке с осликом увидят только после дождичка в четверг, – фыркнула матушка.

Тем не менее сад ее порадовал: густо посаженные кусты, благоуханный жасмин, бесчисленные клумбы, на которых вперемешку цвели турецкие гвоздики и водосбор, много высокой травы и фруктовых деревьев. Вокруг сада бежали симпатичная гравиевая дорожка и высокая грабовая изгородь, которая укрывала его от шумной дороги и помогала сохранить уединение и тишину.

– Лучшего сада я никогда не желала, – довольно произнесла матушка. – Газон потребует постоянной стрижки, но мы наймем рабочего присматривать за ним. А клумбам не хватает любовной заботы и доброй прополки, но я справлюсь. Места так много, что я смогу посадить прекрасный огород с разными овощами и картофелем. Да что там, с настоящего момента я оставлю домашнее хозяйство на вас, девочки, и посвящу остаток дней работе в саду.

Через три дня после переезда мы отпраздновали рождение второго ребенка Фрэнка и Мэри, мальчика по имени Фрэнсис. Вторые роды Мэри оказались куда более простыми и быстрыми, чем первые, и радость но этому случаю побудила меня написать брату стихотворение.

 

Чотон, 26 июля 1809 г

Любезный Фрэнк, предайся наслажденью
Наследника безоблачным рожденьем,
Которое не причинило столько боли,
Сколь первое явленье Мэри в данной роли.
Пусть он растет тебе благословеньем,
Любовь родителей заслуживает с рвеньем.
Пусть щедро наделят его Искусство и Природа
Дарами, что ему положены от рода.
Пусть в нем увидят добрые сердца
Дотошнейшую копию отца!
 

В подобном же роде я продолжала еще несколько строф, перечисляя различные качества, при помощи которых, я надеялась, ребенок станет, если ему улыбнется удача, точно таким же, как его великолепный отец. В конце стихотворения я добавила:

 
А сами мы отлично поживаем,
О чем тебе и в прозе сообщаем.
Перо Кассандра быту посвятит
И дома в Чотоне удобство восхвалит.
Мы в нем уже премного отыскали
Того, что прежде пламенно желали.
Когда ж порядок в нем хозяйка наведет,
Он все дома на свете превзойдет,
Будь их достоинства малы иль безграничны,
А залы велики иль лаконичны.
 

Стихотворение замечательно выражало все мои бьющие через край чувства. Наш дом был немного эксцентричным, одни комнаты излишне малы, другие изуродованы переделками, но он был нашим и поэтому – лучшим домом на свете. Радостные хлопоты обустройства поглотили нас на многие недели.

– Куда мне поставить этот канделябр, мама? – спросила Кассандра как-то утром, развернув означенный предмет.

– На каминную полку. Нет-нет, на буфет, – ответила матушка с неожиданным волнением, – подле серебряного блюда. Поставь посередине, чтобы чайные ложки оказались с одной стороны, а черпак для чая, столовые и десертные ложки – с другой. Да, именно так, клянусь, великолепное зрелище!

– Едет утренняя карета из Уинчестера! – крикнула Марта, и наш покой нарушил внезапный грохот экипажа, пронесшегося прямо под окнами.

– По ней часы можно сверять, – довольно кивнула матушка, поскольку начала разделять мое мнение, что постоянный поток карет и телег – желанное напоминание о большем мире, что пульсирует неподалеку от нашей двери.

Видеть семью в таком приподнятом настроении было лучшим лекарством от любого уныния. Я улыбнулась и вновь обратилась к ящику, который разбирала, когда услышала стук в дверь. Я открыла – то оказался почтальон.

– Добро пожаловать в наши края, мисс, – сказал он, протягивая мне несколько писем.

Я поблагодарила. Он коснулся шляпы и шагнул было к двери, но, увидев адрес на первом конверте, я быстро подозвала его обратно.

– Пожалуйста, верните отправителю, – тихо попросила я, протягивая ему письмо, подписанное рукой мистера Эшфорда.

– Но ведь имя и адрес верны, мисс? Разве вы не мисс Джейн Остин?

– Она самая, – признала я, гадая, как мистеру Эшфорду удалось разыскать меня.

Бросив взгляд на матушку и сестру, я обнаружила, что они, слава богу, по-прежнему заняты в столовой.

– И все равно отказываетесь от письма? – озадаченно уточнил почтальон.

– Отказываюсь, – решительно подтвердила я, – и буду более чем благодарна, сэр, если впредь вы станете возвращать всю корреспонденцию данного лица, адресованную мне, буде таковая придет.

Он поднял брови в безмолвном понимании.

– Хорошо, мисс, Я прослежу за этим. Доброго дня, мисс.

– Кто это был? – крикнула матушка из соседней комнаты, после того как я закрыла дверь за почтальоном. – Пришла почта, Джейн?

– Да, мама, – ответила я. – Но радоваться нечему. Одни счета.

Глава 21

В отличие от лет, проведенных в Стивентоне, наша жизнь в Чотоне была скромна. Никаких балов, редкие приглашения на ужин. Мы быстро отыскали необходимых помощников, вскоре прибыло мое фортепиано и несколько других нужных вещей, и жизнь наша стала налаживаться.

Матушка всецело посвятила себя саду, где проводила почти все время, сажая картофель, пропалывая цветочные клумбы и овощные грядки, и откуда каждый день выходила в приподнятом настроении, облаченная в зеленую робу, как простая поденщица, в запачканной грязью одежде и обуви.

Кассандра и Марта сами распоряжались, что приготовить, и при необходимости помогали на кухне. Наша новая кухарка оказалась приятной и способной женщиной, стоившей каждого пенни из своих восьми фунтов в год, но, поскольку она занималась еще и стиркой каждые две недели, ей не всегда удавалось справиться с работой. К тому же Кассандра вновь взялась за акварельные наброски. Как-то раз она фактически загнала меня в угол и заставила позировать для неформального портрета, сходство которого с оригиналом, к досаде сестры, все домашние нашли весьма приблизительным. С тех пор никто не пытался написать мой портрет.[42]42
  Существует несколько профессиональных изображений всех братьев Остинов, но простой акварельный набросок Кассандры (который ее любящая племянница Анна назвала «ужасно непохожим») остается единственным «портретом» Джейн Остин. В попытке улучшить его в 1869 году была написана репродукция-миниатюра, а по ней изготовлена гравюра, которую в 1870 году использовал в «Воспоминаниях о Джейн Остин» Джеймс Эдвард Остин-Ли.


[Закрыть]

Единственными назначенными мне обязанностями были хранение ключа от буфета с вином и приготовление завтрака – дела необременительные, поскольку домочадцы считали, что я должна посвятить все время написанию моей книги.

Мне очень хотелось вернуться к работе. Каждую тихую минутку прошедших месяцев, будь то прогулка по достопримечательностям с друзьями, долгая поездка в экипаже или ночное бдение в попытках уснуть, мои мысли обращались к «Чувству и чувствительности» и «Первым впечатлениям», книгам, которые я так и не закончила. Новые идеи время от времени приходили мне в голову, но возможность хотя бы записать их выдавалась редко.

«Наконец, – подумала я, – настало время».

Недавняя поездка в Дербишир – образ Пембрук-холла по-прежнему ярко горел в моем воображении – заставила меня нетерпеливо ожидать возвращения к «Первым впечатлениям», которые нуждались в переделке, обрезке и прополке. Но в то же время в моих мыслях царили Элинор и Марианна, Эдвард и Уиллоби. Творческий поток, который высвободился еще в Саутгемптоне, не переставал бурлить глубоко внутри меня. Переработка только началась, и я знала, что она долгое время будет требовать исключительного моего внимания, если я намерена когда-нибудь ее завершить. С какой радостью я предвкушала, что вновь возьмусь за перо и смогу вернуть своих персонажей к жизни!

Тишина сельской местности, невзирая на непрекращающийся парад карет за окном, уединение и размеренность дневного распорядка создавали идеальную обстановку для писательской деятельности. С энергией и удовольствием я погрузилась в творчество.

Я рано вставала, надевала белый чепец и спускалась из спальни раньше всех остальных. Холодными утрами служанка разжигала огонь в камине, и я иногда сразу садилась за рукопись, пока на рассвете в голову еще приходили свежие мысли. Бывало, что сперва я играла на фортепиано. Поскольку оно стояло в дальнем углу гостиной, мои упражнения не нарушали сон домочадцев. В девять утра я заваривала чай и поджаривала тосты для всей семьи и после доброй беседы возвращалась к камину или в спальню, где остаток утра писала в счастливом уединении.

Работа не всегда шла бойко. Я решила, что, верно, была одержима во время того творческого шквала в Саутгемптоне. Случалось, что я по три часа трудилась над единственным абзацем, вымарывая едва ли не каждую строчку и придумывая ее заново в тщетной попытке достичь совершенства. В другие дни я могла в едином порыве сочинить полглавы, но лишь для того, чтобы позже, поразмыслив, счесть ее бессмыслицей и бросить с досады в огонь.

Выдавались и удачные дни, когда слова лились, словно дождь с крыши, и перо мое едва поспевало за мыслями, дни, когда речи и поступки персонажей, казалось, стекали прямо с моих пальцев – просто переносились из головы на кончик пера, с пера на бумагу без сколько-либо заметных усилий.

Мои герои продолжали говорить друг с другом у меня в воображении, даже когда я не работала. По-видимому, им было все равно, где я нахожусь – обедаю за столом или сижу в гостиной, штопая носки или зашивая одежду для бедных. Внезапно кусочек диалога или остроумный поворот фразы приходили мне на ум, и я со смехом отбрасывала вилку или иглу и бежала к столу, чтобы записать свежий перл, прежде чем мимолетная мысль канет в небытие.

Когда в комнату, где я работала, входил кто-то из прислуги или заглядывал с визитом кто-либо, не принадлежащий к близким родственникам, я быстро прятала исписанные страницы и бралась за рукоделие, опасаясь, что меня застанут за сочинительством. Между прихожей и службами[43]43
  Службами назывались кухня, конюшни и прочие помещения, где занимались домашней работой, в противоположность спальням, столовой и гостиной, в которых обитало семейство.


[Закрыть] находилась дверь, которая распахивалась в обе стороны. Открывалась она со скрипом, и я приветствовала это маленький недочет, не позволяя его исправить, поскольку он извещал меня о появлении гостей.

Времена года сменяли друг друга. Облетело лето, пришел и ушел Михайлов день, и наступила осень с ее проливными дождями, пронизывающими ветрами и вихрями хрупких коричневых листьев. Вскоре тихий снежок посыпался за нашими окнами. Мне говорили потом, что наше первое Рождество в Чотоне отпраздновали радостно и весело, а зима 1810 года выдалась очень холодной и сухой, но точно сказать не могу, так я была увлечена сочинительством.

Время от времени заезжал Генри, когда банковские дела приводили его в Олтон, пару раз он брал на прогулку меня и Кассандру. Осенью нас навестил Эдвард, захватив с собой старшую дочь Фанни. Шестнадцатилетняя Фанни была прелестной девушкой, одной из радостей моей жизни. После смерти матери она стала отцу преданным и неоценимым другом, и мы неизменно наслаждались обществом их обоих.

Днем я часто ходила с Мартой или Кассандрой по магазинам в Олтоне или прогуливалась к одному из многочисленных прудов или к ручью за дорогой. Я смутно припоминаю, как несколько раз проведывала арендаторов Эдварда, Мидлтонов, прекрасных людей, чьи имена я одолжила для персонажей своей книги.[44]44
  Джейн имеет в виду сэра Джона и леди Мидлтон из «Чувства и чувствительности».


[Закрыть] Но главным образом мы жили в уединении. В наш семейный быт редко вторгались друзья или соседи, и все мои мысли принадлежали работе.

Эта работа, в силу своей специфики, часто воскрешала воспоминания о некоем джентльмене: воспоминания, которые я вновь и вновь стремилась изгнать из памяти.

Когда я перелистнула календарь с февраля на март, то поняла, что с тех пор, как я в последний раз видела мистера Эшфорда, прошло десять месяцев.

«Должно быть, он уже женат», – предположила я, и у меня свело живот при одной мысли об этом.

Домоправительница в Пембрук-холле сказала, что бракосочетание назначено на следующий год, но на какую дату? Образ мистера Эшфорда, навеки связанного с незрелой, жеманной Изабеллой, вызвал новый укол боли в моей груди.

«Надеюсь, она до смерти надоест ему, – мелочно подумала я. – Мне все равно, что с ними станется. Я не буду беспокоиться об этом».

У меня есть работа, дом, семья. Я в жизни не чувствовала себя счастливее. Ни в чем ином я никогда не нуждалась.

Внеся последние исправления в роман, я начала вслух читать его домочадцам.

– Чудесная книга! – восторженно воскликнула Марта однажды вечером. – Кажется, что женщины в твоей истории живут и дышат. Элинор замечательный человек, а Марианной я просто восхищаюсь. Но меня не покидает ощущение, что мужчины очень дурны.

– Несомненно, они дурны, – согласилась матушка, покачав головой, и вернулась к вышивке. – Полковник Брэндон, кажется, неплох. Но Эдвард и Уиллоби, мужчины, которые пленили сердца твоих леди, оба обручены с другими женщинами! Настоящие мерзавцы!

– Вы еще не все слышали, матушка, – возразила Кассандра, бросив на меня понимающий взгляд. – Возможно, их поступкам есть причина, объяснение, которое откроет все и приведет к доброму исходу.

– Это вряд ли, – отрезала матушка. – Особенно в случае Уиллоби. А он сперва мне так понравился!

– И мне, – со вздохом призналась Марта.

– Он был совершенно замечательным, – согласилась Кассандра.

– Так и задумано, он должен нравиться людям, – сказала я. – Я всячески старалась сотворить его обаятельным, образованным, умным, красивым, нежным – наделить его всеми качествами, какие Марианна с ее романтической чувствительностью могла пожелать найти в мужчине, – чтобы вы могли понять и не осудить ее увлечение.

– А он без объяснений оставил ее! – рявкнула матушка. – И уехал, чтоб жениться на другой. Ужасный, ужасный человек! Что заставило тебя написать такое?

– У Джейн светлая голова, мама, – произнесла Кассандра, заботливо взглянув на меня.

Я быстро отвернулась, надеясь, что другие не заметят даже следа страдания в моих глазах. Матушка и Марта ничего не знали о мистере Эшфорде, и я хотела, чтобы они навсегда остались в неведении.

– Что ж, она воспользовалась светлой головой, чтобы создать очень темную историю, если вас интересует мое мнение! – воскликнула матушка. – Очень темную. Как будто прошлых ошибок Уиллоби недостаточно, ты заставляешь его к тому же совершать поступки, которые невозможно простить! А то письмо, которое он написал Марианне, порывая с ней, будто она – ничто! Я в жизни не слыхала о более жестокой и бесчеловечной вещи. Я всем сердцем ей сопереживаю, Джейн. Когда она заплакала, на мои глаза навернулись слезы, настоящие слезы, честное слово.

– Рада слышать, мама, – с чувством ответила я, – Несомненно, вы не могли удостоить мою работу более высокой похвалы.

– Да где ж тут похвала, – закричала матушка, – когда я говорю тебе, что ненавижу мерзавца?

– Он подлинный мошенник, Джейн, – согласилась Кассандра.

– Негодяй из негодяев! – вторила ей Марта. – Не могла бы ты быть снисходительнее к нему, хоть самую малость?

– Не могла бы и не стану, – начала настаивать я. – Уиллоби таков, каков есть. Мир полон мошенников и негодяев. Пусть лучше Марианна узнает об этом в семнадцать лет и извлечет пользу из своих ошибок.

– По-моему, ты совершенно безжалостна к несчастной, – сказала матушка.

Я не согласилась. Но когда мы прочли остаток книги, я задумалась, не затуманила ли мои суждения злость на собственную судьбу. Даже я нашла Уиллоби настолько презренным, что в конце концов решила хоть немного обелить его. В одиннадцатом часу, к радости всех домочадцев, я вставила сцену, где Уиллоби возвращается, чтобы извиниться.

– Спасибо, Джейн, – с облегчением сказала Кассандра, когда я прочла только что написанную сцену вслух. – Мне стало намного лучше.

– И мне, – согласилась Марта, смахивая слезу. – Хоть Уиллоби и вел себя непростительно, приятно знать, что он искренне любил Марианну и глубоко сожалеет о своих поступках.

– И все же я считаю, что книга стала бы во всех отношениях лучше, если бы он вообще не женился на другой женщине! – страстно воскликнула матушка. – Право слово, я не понимаю, как ты поступишь, Джейн. Ты же знаешь, мы все ждем счастливого конца. Но какой счастливый конец возможен для бедной Марианны, даже если она не умрет от разбитого сердца?..

– Вы не забыли о полковнике Брэндоне? – спокойно перебила ее Кассандра. – Он любил Марианну с самого начала.

– Ах да! – ответила матушка и на мгновение задумалась. – Понимаю. Понимаю. Что ж, отличная мысль. Полковник Брэндон – настоящее сокровище.

– Я сама бы упала ему на грудь, войди он в эту дверь, – засмеялась Марта.

– Джейн обещала, что ее книги будут кончаться по меньшей мере одной свадьбой, – сказала Кассандра, – а если получится, то и двумя.

– Но как же Элинор? – с внезапным отчаянием воскликнула матушка, и рука ее взлетела к горлу.

– Да, милая, милая Элинор? – спросила Марта.

– Как ты намерена поступить с ней, Джейн? – вздохнула матушка и безнадежно махнула рукой. – Ее Эдвард практически женат на Люси Стил.

Печаль кольнула мое сердце, но я заставила себя улыбнуться.

– Не беспокойтесь. Вы дождетесь счастливого конца, слово чести.

Я завершила книгу ранней весной, счастливо, как и обещала. Мои семейные критики казались весьма довольными и подбивали меня отдать ее Генри, чтобы посмотреть, не удастся ли ему опубликовать рукопись.

Я трепетала при одной мысли об этом. Я посвятила книге все свое сердце, душу и разум, отдав два или три года жизни ее рождению. Что, если она не станет продаваться? Что, если все мои усилия окажутся тщетными?

– Я не уверена, что она готова, – запротестовала я. – Отдельные моменты нуждаются в отшлифовке.

– Джейн, – твердо сказала Кассандра, – ты не можешь вечно работать над одной и той же книгой. Ты должна сделать копию и отвезти ее в Лондон.

Я вздохнула.

– Тогда тебе придется отправиться со мной.

Глава 22

Приятно было навестить Генри и его жену Элизу в их доме на Слоун-стрит, длинной нарядной аллее в предместьях Лондона. Помимо их собственного блестящего общества и всех соблазнов находящегося поблизости города, в их пользу говорили также две французские горничные и превосходный французский повар.

Моя дражайшая кузина Элиза (дочь сестры отца) выросла во Франции, и жизнь ее казалась мне красивой и волнующей, хоть и с трагическим оттенком. Ее первого мужа, графа Жана Капо де Фейида, гильотинировали в 1794 году, а единственный сын умер в детстве. Генри, хоть и был десятью годами моложе Элизы, влюбился в нее в шестнадцатилетнем возрасте и через десять лет наконец уговорил даму сердца принять его предложение. Я всегда восхищалась Элизой. Она была утонченной, музыкальной и очень хорошенькой, с живыми манерами, большими яркими глазами и лукавым личиком в обрамлении легкомысленных кудряшек. Ее способность совершать расточительные покупки представлялась общеизвестной, а платье неизменно оказывалось самым роскошным в комнате.

Финансовое положение брата часто бывало шатким даже задолго до женитьбы на столь экстравагантной особе, но в те времена банк Генри процветал: он держал в городе несколько удачно расположенных отделений и вел светский образ жизни.[45]45
  Банк Генри, дела которого в то время шли на удивление хорошо, пятью годами позже обанкротился в результате сложных послевоенных экономических условий. Однако его владелец быстро оправился, вспомнил юношеское намерение принять духовный сан и в 1816 году был назначен викарием в Чотоне.


[Закрыть]

– Уверен, это твоя лучшая работа, Джейн, – с энтузиазмом объявил Генри, когда мы вкушали творения восхитительной cordon bleu[46]46
  Искусная кухарка (фр).


[Закрыть] одним поздним июльским вечером.

Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы сделать копию «Чувства и чувствительности». Всю дорогу до Лондона я держала ее в сумке на коленях, опасаясь выпустить драгоценную рукопись из виду больше чем на мгновение. Генри с пылким интересом прочел все три тома в первую же неделю после нашего приезда, и сейчас их изучала Элиза.

– Роман мне нравится, – призналась Элиза. – Я так поглощена чтением, что мне не терпится к нему вернуться.

– Вы слишком добры, – ответила я. – У книги множество изъянов, я совершенно недовольна ею.

– Боюсь, она никогда не будет довольна, – вздохнула Кассандра, – хоть и начала писать ее в двадцать два и едва ли не весь последний год провела, совершенствуя каждую главу.

– Возможно, это не самая подходящая книга для предложения издателю, – тревожно сказала я. – Я не вынесу, если ее купят и забудут, как «Сьюзен». Возможно, мне стоит вернуться и переделать «Первые впечатления».

– Я тебя не понимаю, – покачал головой Генри. – Эта книга великолепна и к тому же закончена. Ты ведь давно мечтаешь стать полновесным автором? После всех своих усилий ты, несомненно, желаешь увидеть работу опубликованной?

– Конечно желаю, – согласилась я, – но…

– Никаких «но», – отрезал Генри. – Мы должны действовать быстро, Джейн. Следует отдать ее на суд, пока полемика сердца и рассудка еще представляет интерес для общества. Когда-нибудь, боюсь, сей предмет, лежащий в основе твоей истории, совершенно перестанет волновать мир.

Итак, Генри начал поиски издателя, а мы с Кассандрой занялись прогулками по городу и нанесением визитов старым знакомым, Смитам и Кукам, мисс Бекфорд и мисс Мидлтон, у которых находили приятное скромное общество, наслаждались доброй беседой с умными людьми и выпивали огромное количество чая. Погода стояла неизменно хорошая и жаркая. Элиза присоединилась к нам в нескольких вылазках по магазинам, во время которых мы дивились ее выносливости, расточительности и поразительному чувству цвета и стиля (как-то раз она купила больше шляпок, чем я когда-либо видела). Мы с Кассандрой обходились более практичными приобретениями: штопальным хлопком, шелковыми чулками и перчатками, хотя в одной лавке я обнаружила десять ярдов клетчатого муслина прелестной расцветки, за которые пришлось заплатить по семь шиллингов за ярд.

Одним особенно примечательным вечером Генри взял нас на спектакль в «Лицеум». Элиза, простудившись накануне, предпочла остаться дома. Я не вспомню, что за пьесу мы тогда смотрели и какие известные актеры в ней играли. Память об этом жива во мне из-за людей, с которыми довелось повстречаться в антракте.

В тот теплый летний вечер в театре было жарче, чем хотелось бы. Опустился занавес после первого акта, и, пока Генри беседовал с другом, мы с Кассандрой перебрались в фойе, где, несмотря на изобилие людей, царила относительная прохлада. Мы и полминуты не провели там, когда услышали знакомый пронзительный голос: «Вот так вот! Мисс Остин! Мисс Джейн Остин!» – и увидели, как миссис Дженкинс, чудовищно выглядевшая в своем атласе и жемчугах, пробивается сквозь толпу с племянницей Изабеллой на буксире.

Мое сердце подскочило от удивления и тревоги, в особенности при виде Изабеллы, столь юной и прелестной в платье из бледно-розового шелка, с такой же лентой в темных волосах, украшенных букетиком цветов.

– Леди! Леди! – крикнула миссис Дженкинс, и обе женщины, шелестя юбками, подошли к нам. – Вот радость-то! Мы сто лет не виделись, право, сто лет! Изабелла, ты помнишь Джейн и Кассандру Остин? Моих дорогих подруг из Саутгемптона, которые, к несчастью, переехали?

– Рада нашей новой встрече, – сказала Изабелла, протягивая руку и прохладно улыбаясь.

Я вспомнила, как миссис Дженкинс пообещала продолжить свои набеги на Лондон с племянницей, даже когда та выйдет замуж.

«Совершилось ли уже бракосочетание?» – гадала я.

Длинные белые перчатки Изабеллы не позволяли понять, носит ли она кольцо.

– Как чудесно встретить вас, – сказала я вежливо, хотя сердце мое колотилось так громко, что я едва соображала, что к чему. – Вы обе прелестно выглядите.

– О! Благодарю вас, – ответила пожилая женщина. – Не жалуюсь, не жалуюсь. Пока я могу каждое утро вставать с улыбкой и целый день проводить с племянницей, все прочее мне безразлично.

Она осведомилась о здоровье матушки и поинтересовалась, пришелся ли нам по вкусу новый дом.

– Что привело вас в Лондон? – спросила она, насытившись нашими рассказами.

– Мы навещаем брата Генри, – уклончиво ответила я.

Давно ли вы в городе, леди? – осведомилась Кассандра.

– С самого начала сезона, – сказала миссис Дженкинс.

– Все было просто божественно, – заявила Изабелла. – Сперва ежегодная выставка в Королевской академии, затем водоворот восхитительных балов и вечеров, Дерби и, разумеется, Аскот. Ах, у меня голова идет кругом при одной только мысли об этом! Но сейчас, – добавила она, недовольно хмурясь, – сезон почти закончился. Все леди думают лишь о том, в какие загородные дома отправятся и кого там встретят, а мужчины говорят об одних только тетеревах, тетеревах, тетеревах.[47]47
  Кульминацией лондонского сезона был трехмесячный вихрь вечеров, балов и спортивных соревнований, который, как правило, начинался после Пасхи и продолжался до 12 августа, когда заканчивалась сессия парламента и открывался сезон тетеревиной охоты. Весь свет покидал Лондон и возвращался в деревню, где посвящал остаток года охоте и травле мелких животных, в особенности тетеревов, серых куропаток, фазанов и лис. Парламент не собирался вновь до конца года, когда охота прекращалась и лисы начинали размножаться.


[Закрыть]

– Несомненно, вы с нетерпением предвкушаете возвращение в деревню после столь долгой отлучки, мисс Черчилль, – сказала я, и желудок мой завязался узлом крепче любого морского. – Или мне следует говорить… вы уже миссис Эшфорд?

Изабелла нахмурилась.

– У вас нет оснований полагать, что я уже замужем, мисс Джейн, ведь в таком случае мне никогда бы не позволили оставаться здесь так долго и весело проводить время с тетушкой.

– Но она выйдет замуж, и скоро, – радостно сказала миссис Дженкинс. – Свадьба назначена на последнюю неделю декабря. Она будет рождественской невестой.

– Как мило, – выдавила я и быстро добавила: – Как ваши труды, мисс Черчилль?

Изабелла недоуменно уставилась на меня.

– Мои что?

– Труды. – Повернувшись к миссис Дженкинс, я пояснила: – Мы с мисс Черчилль имели удовольствие встретиться в прошлом году в Дербишире, где мне представилась возможность прочесть историю ее собственного сочинения.

Взор юной леди прояснился, и она хохотнула.

– Ах, вот вы о чем! Но это было так невероятно давно, я обо всем позабыла! Я собиралась послать вам записку, мисс Джейн, с благодарностью за добрые слова, но мне так и не удалось завершить тот рассказ. Писать – ужасно утомительное занятие и требует слишком много времени. У меня сразу начинает болеть голова.

– Видели бы вы подушечку для иголок, которую она вышивает, – вставила миссис Дженкинс. – По собственному эскизу чертополоха.

– Уверена, подушечка весьма изящна, – ответила я.

В надежде окончить разговор я собиралась произнести какое-нибудь извинение и вернуться в свое кресло, когда внезапно рядом с Изабеллой появился красивый молодой джентльмен в темно-синем вечернем костюме.

– Добрый вечер, миссис Дженкинс, леди, – вымолвил он с официальным поклоном. – Мисс Черчилль, что за неожиданная радость найти вас здесь. Надеюсь, я не помешал?

Изабелла повернулась к нему с реверансом и притворно-застенчивой улыбкой.

– Разумеется, нет, сэр.

Лицо миссис Дженкинс стало непроницаемым. Я задумалась, кем может быть этот джентльмен.

– Душный вечер, не правда ли? – произнес он.

– О да, довольно тепло, – ответила Изабелла.

– Если вы желаете подышать свежим воздухом, мисс Черчилль, – сказал он, – у нас есть еще несколько минут до поднятия занавеса. Я с удовольствием сопровожу вас ко входу в фойе, где, как я заметил, немного дует из открытой двери.

– Вы так заботливы! – восхитилась Изабелла.

– Прошу прощения, сэр, – отрезала миссис Дженкинс, – но она не может принять ваше приглашение.

– Тетя, дорогая, умоляю, не будьте столь старомодны. Ничего дурного не случится, если я вместе с другом схожу подышать воздухом, и, как вы видите, в комнате полно дуэний.

Изабелла повернулась к джентльмену и взяла его под руку.

– Я буду исключительно благодарна, сэр, если вы покажете дорогу, – добавила она.

Молодые люди ушли вместе, а миссис Дженкинс, нервно озираясь, с укоризной захлопнула веер.

– О боже! Мне никогда с этим не смириться. Наша Изабелла слишком смела.

– Кто этот джентльмен? – поинтересовалась я.

– Его зовут Веллингтон. Он из весьма приличной шропширской семьи и когда-нибудь унаследует имение дядюшки. В этом сезоне он посетил, по-моему, решительно все мероприятия и явно не на шутку увлечен Изабеллой, хотя я недвусмысленно дала ему понять, что она обручена с другим. И все же она настаивает, что они просто добрые друзья. Я предупредила, что женщине ее положения совершенно не подобает так часто показываться в обществе постороннего мужчины, но она настаивает, что я переживаю из-за пустяков.

– С виду их общение действительно вполне невинно, – заметила Кассандра, глядя через фойе на главный вход, у которого стояла Изабелла и, улыбаясь, беседовала с мистером Веллингтоном.

– Возможно, вы правы, – ответила миссис Дженкинс, – но осторожность не помешает. О боже, тут и впрямь жарко. Мисс Остин, не окажете ли вы любезность сопроводить меня к двери, откуда мне откроется лучший обзор на племянницу и сего молодого повесу?

– С удовольствием, миссис Дженкинс, – согласилась Кассандра. – Я на секундочку, Джейн, – извиняясь, добавила она.

Пока я наблюдала, как миссис Дженкинс и Кассандра направляются к Изабелле и ее другу, за моей спиной раздался мужской голос с густым шотландским акцентом:

– Никто так не пленяет леди, как симпатичный мужчина в темно-синем костюме.

Я обернулась и увидела хорошо одетого джентльмена лет тридцати девяти с приятным лицом. Он наблюдал за Изабеллой живыми умными глазами и весело улыбался.