Текст книги "Сигрид Унсет. Королева слова"

Автор книги: Сигрун Слапгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

«И здесь живут люди!»

Готланд, Исландия, Вадстена, Северная Норвегия.

Сигрид Унсет жила в двух мирах. В одном мире ее жизнью были цветы, красивейший дом Норвегии, Матея, гремящая сковородками на кухне, птицы за окном, Моссе, любившая слушать граммофон, и сыновья, ставшие уже слишком взрослыми, чтобы неожиданно вбегать и отвлекать ее. Вторым миром была ее «светелка». Там к ней, окруженной любимыми книгами и текстами, приходили все ее персонажи. Некоторые из персонажей жили бок о бок с ней в течение многих лет, ездили с ней отдыхать летом, бродили по горам осенью. Кристин, Упав, Пауль… Даже Святой Улав являлся ей, когда она писала новые версии его жизни и пыталась представить его себе.

Унсет обладала способностью идентифицировать себя со своими персонажами, радикально отличающимися от нее, вживаться в их роль, ясно их видеть[517]517
  Krane 1970, s. 292.


[Закрыть]. Она заимствовала некоторые черты у членов семьи или знакомых, но у нее почти никогда не было потребности в живой модели. Возможно, потому что это бы ограничивало ее. Когда она создавала своих персонажей, она употребляла весь спектр человеческих типов, темные и светлые стороны души, выражала их сокровенные желания и мысли.

Унсет переживала момент истины, когда ей вдруг открывалось, каким путем пойдут дальше Кристин или Улав, или когда она бросала Эйрика в объятья Элдрид. Как много общего было с ней у Пауля на пути обретения веры, она, наверное, и сама не сознавала. Сейчас ее занимал новый персонаж: Ида Элизабет никак не хотела появляться на свет, не хотела становиться такой, какой ее задумала писательница. Ее романы на современные темы и новеллы о жителях Кристиании давались ей проще, как и произведения о Средневековье, историей которого она так много занималась. Теперь все было не так. Персонажи противились ее воле. Не утратила ли она способность перевоплощаться в своих персонажей? Не только Ида Элизабет не принимала внятных очертаний, Унсет была переполнена другими идеями, которые не хотели принимать форму. Поэтому она часто брала паузу и переводила или пересказывала. Ей также было необходимо постоянно укреплять свою веру, черпать силу и вдохновение, чтобы следовать католическим идеалам. «Чтобы увидеть свой дом, лучше всего остаться дома; но если это не удастся, обойдите весь свет и вернитесь домой»^{74}, – писала Унсет, но это были не ее слова. Высказывание принадлежало Честертону[518]518
  Chesterton 1931: The Everlasting Man, på norsk: Det evige menneske.


[Закрыть]. Многое из того, что он написал, а она перевела, она воспринимала как свое собственное.

Католичество – это возвращение домой; Унсет все чаще обращалась к «дому» своего детства и юности. Точно так же она постоянно возвращалась к образу Святого Улава, вглядываясь в историю и открывая новые черты – новые взаимосвязи. Возможно, процесс самопознания занимал теперь больше места, чем раньше? Ее вымышленным персонажам иногда приходилось подолгу ждать за дверью.

В рождественском письме юбилейного года битвы при Стиклестаде (1930) Нини Ролл Анкер спросила, не могут ли они попытаться возродить дружеские отношения. Шесть лет прошло с «истории Нурдаля Грига», а Сигрид Унсет утверждала, что ей все еще сложно преодолеть обиду и злость[519]519
  Brev til Nini Roll Anker, 3.1.1931, NBO, 171.


[Закрыть]. Нини Ролл Анкер не раз доказывала, как глубоко уважает ее, не в последнюю очередь в своей речи на торжестве по случаю получения Нобелевской премии. Они встречались на собраниях Союза писателей Норвегии, но восстановить прежний доверительный и непринужденный тон общения было нелегко. С необычной для себя горечью Сигрид Унсет ответила на просьбу Нини Ролл Анкер: «За всю свою жизнь я любила очень немногих. Ты одна из немногих, с кем я говорила, зная, что ты поймешь всегда, – тебе я доверилась сознательно, я принимала от тебя помощь, поддержку и хотела отвечать тем же»[520]520
  Brev til Nini Roll Anker, 3.1.1931, NBO, 171.


[Закрыть].

Нини Ролл Анкер, очевидно, сложно было понять, что женщина, которую часто сравнивали с Доврскими горами, до сих пор могла чувствовать себя уязвленной из-за давней пустяковой истории.

Возможно, все объяснялось не только злосчастной статьей в прессе, но и тем, что, обратившись в католичество, Унсет отдалилась от подруги. Нини Ролл Анкер считала, что для норвежской королевы слова это было шагом назад. Ее надменность раздражала. Нини поделилась своими мыслями с их общим другом – Нильсом Коллеттом Фогтом, который тоже был огорчен, но по-прежнему восхищался Унсет: «Ее глаза излучают дух и волю – ее чарующий взгляд невозможно забыть. И если она не обрела мужчины, она обрела своего Спасителя и Бога. Разве этого недостаточно?»[521]521
  Vogt 1947, s. 145.


[Закрыть]

Нельзя сказать, что Сигрид Унсет отличалась кротостью в общении с другими писателями. Тем не менее старым подругам было приятно разрядить атмосферу, им стало проще встречаться, они возобновили старую традицию пить вместе кофе, когда Сигрид Унсет приезжала в Осло, а делала она это все чаще.

Зимой 1930/1931 года Унсет с удовольствием работала над переводом «Вечного человека» своего любимого писателя – Г. К. Честертона. То, что Честертон был журналистом, ни в коей мере не настроило ее против него, не оттолкнуло, напротив. Свое предисловие она открыла цитатой одного епископа, который говорил, что, если бы Святой Павел жил в наши дни, он был бы журналистом. У Честертона она нашла юмор и остроты, пришедшиеся ей по вкусу. Много времени прошло с тех пор, как Унсет прочла его «Ортодоксию». «Биографией души» назвала она эту книгу, разъяснившую ей смешение понятий, которое, как она считала, царило в мире перед Первой мировой войной. Эхом ее собственных мыслей были высказывания Честертона о том, что в наше время, век эгоизма, было роскошью защищать «какие-либо из главных добродетелей»[522]522
  Chesterton 1931, s. 444.


[Закрыть]. Отношение Честертона к шуткам абсолютно соотносилось с ее собственным, часто таким резким юмором: «На какие же темы шутить, если не на самые серьезные?»[523]523
  Chesterton 1931, s. 444.


[Закрыть] Когда книга вышла, не все в церковной среде были согласны с Унсет. «Норвежская христианская газета» утверждала, что Честертон – суетливый журналист, им он и останется, ему не хватает глубины мысли. Ее старый друг, критик из газеты «Дагбладет» Эмиль Смит, не мог удержаться от иронии: «наша великая писательница» производит впечатление «застенчивой и скромной гувернантки» по сравнению с Честертоном, ей не хватает его «мужского кокетства и безответственности». Но в ее серьезности сомневаться не приходилось; в некоторых рецензиях ее называли «Святой Сигрид». Ей удалось убедить «Аскехауг» издать книгу, хотя «дядюшка Мёллер» был недоволен тем, что ему придется печатать произведение ее любимого католического писателя вместо ее собственной книги.

Звук и запах талой воды вторгались в комнату, а Унсет сидела, склонившись над своими бумагами и книгами. Ручей, текущий через поместье Бьеркебек, снова пробудился к жизни. С раннего утра он наполнял воздух своим весенним журчанием. И сама она как будто очнулась от зимней спячки и решила осуществить две старые мечты: съездить в Швецию на остров Готланд и в Исландию. Приглашение в Исландию приходилось на конец лета, поэтому сначала, ранней весной, она решила поехать на Готланд. Унсет написала Янне Холе на хутор Крекке и впервые за много лет отменила привычную поездку на сетер. Ей не хватало ощущения свободы: «так много времени прошло с тех пор, как я в последний раз была свободна и могла побыть одна какое-то время», – писала она[524]524
  Brev til Janna Hole på Krekke, 2.5.1931, NBO, 348.


[Закрыть]. Исследование исторических мест было для нее крайне важно, а на Готланде она могла как раз побыть одна и насладиться природой, одновременно путешествуя в историю. Кроме того, она снова отправлялась по следам Святого Улава.

Готландцы со времен Средневековья утверждали, что сам Удав крестил остров, когда причалил к нему на корабле во время бегства из Норвегии. Они почитали его как святого заступника. Сигрид Унсет хотела навестить и других исторических знакомых: «Когда я узнала, что Ангантюр погребен на Готланде, я, конечно, решила посетить его могилу. Ангантюр и Орвар-Одд… я знала их, еще будучи маленькой девочкой»[525]525
  Undset 2006: Essays og artikler, bind 3, s. 139.


[Закрыть].

В конце концов Унсет нашла курган бронзового века. Под порывами свежего весеннего ветра она наслаждалась великолепным видом: «Море было тихим и сверкало солнечными бликами. По небу плыли обрамленные солнцем облачка, а вокруг кургана рос терновник, усыпанный белыми цветами. Весь луг был покрыт орхидеями – Orchis militarist^{75}, самые красивые из всех северных орхидей, в Норвегии они не растут»[526]526
  Undset 2006: Essays og artikler, bind 3, s. 139.


[Закрыть]. Она следовала по стопам своего старого знакомого Линнея и снова вспомнила об увлечении юности – ботанике. Она пила из святых источников и чувствовала, как линии ее жизни сходятся здесь, как будто бы она всю свою жизнь хотела попасть на Готланд. И она вспоминала, как, будучи молодой и неверующей, увидела чудо источника во время путешествия по лесу.

Остров показал себя с лучшей стороны, был «намного красивее, чем я могла себе представить раньше». Когда Унсет добралась до руин старинной церкви Бара, одной из 91 каменной церкви на острове, закат окрасил в золото облака над лесом. Руины призрачно мерцали на лугу, который уже весь погрузился в сумерки, а верхушки сосен чернели на фоне неба. Она подумала, что воздух, приправленный прохладными запахами ночного леса, был свеж, как вода из источника[527]527
  Undset 2006: Essays og artikler, bind 3, s. 139.


[Закрыть]. В знак своей старой дружбы с Карлом фон Линнеем она взяла с собой редкую орхидею «Весенний Адонис», которой он дал имя почти 200 лет назад. Линии сошлись: история, природа и святость.

Летом 1931 года Сигрид Унсет была признана одной из «десяти величайших женщин современности» американской организацией «Церковь содружества». В списке, напечатанном во многих крупных американских газетах, она фигурировала наравне с мадам Кюри. Американская пресса утверждала, что Сигрид Унсет была любимой писательницей Кэтрин Хепбёрн, а книгу «Кристин, дочь Лавранса» необходимо прочесть всем. Многие хвалебные статьи вышли благодаря связям Альфреда Кнопфа в Нью-Йорке и Вашингтоне. Сигрид Унсет была одним из самых продаваемых писателей во многих странах. Ее переписка с заграницей только ширилась. Часто она писала ответы на письма на английском, немецком и французском языках. Например, когда она обнаружила ужасный перевод «Гимнадении»: «Изобилие раздражающих и абсурдных ошибок и недоразумений меня огорчает». Она была в ярости. Переводчик, очевидно, не знал ни слова по-норвежски, он пользовался плохим немецким переводом, считала Сигрид Унсет[528]528
  NBO, 742.


[Закрыть].

Унсет, насколько могла, следила за делами своего успешного «литературного предприятия», хотя Эйлиф Му вел переписку и расчеты со всеми иностранными издательствами. В Германии, где у нее была самая большая аудитория, вышло собрание ее новейших статей «Встречи и расставания. Эссе о христианстве и германском духе». Туда вошли прошлогодняя юбилейная статья о Святом Удаве, «Католическая пропаганда» (1927) и «Ответ приходскому священнику» (1929) с новым предисловием. Его она написала с особой радостью. Она считала, что было важно спровоцировать немецких читателей. Она выступила с точно сформулированными мнениями о лютеранском учении. Несмотря на то что ни «Гимнадения», ни «Неопалимая купина» не стали бестселлерами, первый гонорар не превысил 18 000 крон, остальные ее книги продавались хорошо, как в Норвегии, так и за границей, обеспечивая постоянный доход и ей, и издательству.

Из-за финансового упадка во всем мире она решила увеличить долю отчислений матери. Теперь «Аскехауг» стал выплачивать ей 200 крон ежемесячно, несмотря на убытки Унсет. По меркам Лилле хам мера ее доход можно было сравнить с доходом небольшого предприятия – в 1930 году он составил 123 460 крон, в переводе на современные деньги почти 3,4 миллиона[529]529
  Skille 2003, s. 219.


[Закрыть]. Сигрид Унсет поддерживала порядок и управляла Бьеркебеком как дотошный секретарь, каким она и была когда-то. Правда, вести дела ей помогали домработницы и Эйлиф Му.

Все чаще Унсет просила Матею заказать машину, и все чаще у ворот появлялся один и тот же водитель. Его звали Фредрик Бё, и он с удовольствием возил ее и на длинные, и на короткие расстояния. Она не экономила, поскольку обожала ездить на машине. Задачи были разными: поехать смотреть на цветение калужницы болотной в Гаусдале или отвезти ее на встречу писателей в столицу. Моссе радовалась поездкам на машине, такое случалось только в особых случаях, например на 17 мая.

После поездки на Готланд Унсет некоторое время чувствовала себя возрожденной и обновленной, но это длилось недолго. Настроение и ритм жизни в доме заметно изменились, когда домой вернулся Ханс. Снова в комнате над ее кабинетом было неспокойно, братья часто ссорились до позднего вечера. Ханс закончил школу Святой Суннивы, осенью он должен был начать учебу в средней школе в Крингшё, Андерсу оставался один год гимназии. Она думала: с образовательной точки зрения неплохо взять с собой двенадцатилетнего Ханса и восемнадцатилетнего Андерса в Исландию – в путешествие по острову саг. Еще в 1928 году ей вручили исландский орден Сокола, и с тех пор ее неоднократно приглашали посетить страну. Моссе она могла спокойно оставить на Матею. В поездке не обошлось без приключений: у Андерса образовался нарыв, ему пришлось обратиться к врачу, и они застряли на Фарерских островах. Там мальчики забыли про все свои ссоры. Во время вынужденной остановки в Торсхавне Сигрид Унсет написала своей верной помощнице Матее, что город просто чудо – помесь норвежского рыбацкого поселка и сетера Крекке. По приезде в Исландию ее приняли, как подобает встречать женщину-скальда – где, как не на острове саг, королеве слова Сигрид Унсет мог быть присвоен титул женщины-скальда?

В Исландии она была самым читаемым писателем, ее радостно приветствовали.

«Здесь мы стали кем-то средним между узниками крепости и высокими гостями. Правительство присылает за нами машину <…>. Моему восхищению нет предела: страна гораздо прекраснее, чем можно было представить, люди невероятно гостеприимны и милы», – написала она Матее[530]530
  Brev til Mathea Mortenstuen, 27.7.1931, NBO.


[Закрыть].

Унсет выросла, читая саги, она, без сомнения, могла говорить на исландском языке, и те памятные места, что ей показывали, были ей уже давно знакомы.

Во время поездки мальчики были все время заняты и как губка впитывали в себя новые впечатления – словом, все прошло лучше, чем она могла предположить. И все же домой она вернулась уставшей. Как всегда, у нее было много работы и много переписки на ее любимую тему – саги. Она поздравила себя с тем, что своим отъездом избежала всех летних гостей в Бьеркебеке, но когда вернулась домой к осени, на нее обрушилась жестокая реальность, как экономическая, так и политическая.

В Норвегии разгорались мировоззренческие споры между представителями разных политических и духовных течений. Как в Союзе писателей, так и в университетской среде настала эпоха великих идеологий. Упадок в экономике обострил классовые противоречия, это было заметно и в мещанском Лиллехаммере, и в деревнях вокруг. От жителей Хамара Сигрид Унсет узнала, что многие опасаются нищеты и там, где уже образовались профсоюзы, дело доходило до открытых конфликтов рабочих с крестьянами и буржуазией.

В этот год министр обороны Видкун Квислинг отправил солдат на подавление демонстрации в Менстаде. Бывший секретарь Сигрид Унсет на деле доказала, что она по-прежнему симпатизирует «обездоленным», но в то же время считает, что другая борьба – борьба за духовные ценности – намного важнее.

Как нельзя кстати Унсет попросили написать о пути в католичество. Одна из статей получила название «Если два плюс два равно пять», где писательница признавалась: думать, что два плюс два всегда должно равняться четырем, невыносимо. Ей необходимо было найти авторитет, который не следовал бы моде. Она не могла смириться с тем, что каждый волен создавать себе собственное представление о Боге, и снова возвращалась к тому, как конфирмационное обучение отдалило ее от лютеранской церкви.

Как обычно, на осень пришлось самое напряженное время. Несмотря на то что в основном Сигрид Унсет занималась переводом, она написала и несколько больших статей, например «Святая Анджела Меричи. Борец за права женщин» и «Молебен Святому Иакову». Многочисленные рождественские журналы хотели получить свое. После напряженных трудов последовал приступ ревматизма, а руки покрылись сыпью. Врач посоветовал Унсет лечение в санатории, но, как она сказала, «пост и воздержание очень полезны, однако не в обществе пациентов, обсуждающих диету и методы оздоровления»[531]531
  Hagenlund 1994, s. 176.


[Закрыть].

Когда Унсет открыла двери Бьеркебека для многолюдного празднования Рождества, ее гостеприимство, видимо, было не совсем чистосердечным. «У меня ощущение, что минимум сотня людей наполняет весь дом с утра и до вечера», – написала она подруге, вздыхая, что она «устала, как никогда раньше»[532]532
  Brev til Nini Roll Anker, 3.1.1932, NBO, 171.


[Закрыть]. Унсет часто рассуждала о лояльности, но лояльно ли было описывать свою сестру Рагнхильд как назойливого гостя? После Нового года она призналась отцу Тойвесу: «Я чувствую, что моя черная душа нуждается в очищении, <…> какая же я себялюбивая, как мало любви я на самом деле испытываю к людям, которые утомляют или раздражают меня. <…> Она [Рагнхильд] такая энтузиастка, всегда высказывает категоричные суждения, много говорит об искусстве и литературе, хотя ничего в этом не понимает». Сигрид Унсет считала, что теперь ей открылось, какой недоброй она была «от природы», и она порицает себя: «Утром, в обед и вечером я выворачиваю совесть наизнанку: какая ты нетерпеливая, как мало по-настоящему христианских добродетелей есть в тебе, раз ты не можешь управлять собой». Она думала, что все Рождество было «свидетельством моей нелюбезности – свидетельством для меня самой»[533]533
  Brev til Theeuwes, 13.1.1932, NBO, 348.


[Закрыть].

За эти грехи Унсет наложила на себя епитимью – ежедневные прогулки. Ей требовалось прийти в лучшую форму. В самом начале подъема на Нурдсетер она уже задыхалась и с трудом заканчивала свои длинные тирады в разговоре с Луизой Му. Не говоря уж о том, что она не помещалась в свои платья, сшитые по случаю получения Нобелевской премии. Только лодыжки и руки были по-прежнему худыми и изящными. Ходила она теперь семенящими шажками, но по-прежнему была такой же статной и высокой – 180 см. Волосы чуть тронуло сединой, разве только глаза выдавали, что ей вот-вот должно было исполниться пятьдесят. Это подтверждал и почтовый ящик – целый поток обращений и просьб об интервью в честь пятидесятилетия.

Некоторые представители прессы получили аудиенцию. Но Сигрид Унсет не была бы собой, если бы не стала провоцировать журналистов, в том числе и из радикальной «Дагбладет».

– Люди в наше время совсем не понимают, что такое радикализм, <…> быть радикалом значит просто вернуться к истокам, – настаивала она.

По ее мнению, стране необходима более сильная система обороны. Сигрид Унсет уже давно волновало распространение политической идеологии тоталитаризма и развитие тоталитарных режимов в Европе. Как она написала в «Ответе приходскому священнику», «скоро в Европе останется лишь горстка христиан». Ту же тему она подняла в «Неопалимой купине»; она считала, что ценности, которые люди обрели благодаря христианству, – на грани уничтожения.

– Вы же не думаете о вторжении из Азии? – спросил один сбитый с толку журналист. Ответ последовал незамедлительно:

– Почитайте историю Европы. Ничего и не было, кроме вторжений из Азии: татары, ислам. Сейчас как раз исполняется двести лет с момента изгнания татар из Вены[534]534
  Dagbladet, 13.2.1932.


[Закрыть].

– Что же с женским вопросом? – хотел знать журналист. – Не изменила ли с годами юбиляр точку зрения?

Напротив! В ответ последовала резкая отповедь:

– Истинная причина возникновения «женского вопроса» в том, что мужчины не хотят обеспечивать женщин, – ответила Сигрид Унсет.

Она по-прежнему считала, что Хенрика Ибсена незаслуженно хвалили за освещение «женского вопроса» – Гедда есть и останется курицей, пустой женщиной. Сходство между Геддой Ибсена и Эммой Джейн Остин поразительно, но последняя обращается с Эммой менее возвышенно. Ибсен слишком уважает своих дам, несмотря на то что видит их насквозь.

Но верила ли Сигрид Унсет в любовь?

– Да, когда люди все время вместе и все равно могут любить друг друга, – ответила она. Взгляд стал загадочным. Журналист посчитал, что ее глаза и крупный выразительный рот «свидетельствуют о ее сильной чувственной натуре»[535]535
  Dagbladet, 13.2.1932.


[Закрыть].

Но согласие на интервью получили немногие. Когда журнал «Норвежские женщины» обратился к Сигрид Унсет, она ответила, что можно напечатать ее слова восемнадцатилетней давности: «Женщина сейчас такая же, как и раньше, во времена наших предков. <…> Наше время здоровым назвать нельзя, в любом случае оно не способствует гармоничному физическому и духовному развитию. Хуже всего то, что общественные отношения на всех уровнях препятствуют естественной способности женщины – материнству»[536]536
  Norges Kvinder, 12.2.1932.


[Закрыть]. Этого, как она считала, должно хватить для выражения ее мнения о развитии общества и положении женщины.

Юбилейный год Сигрид Унсет начался с издания «Аскехаугом» собрания ее средневековых романов. Это было очень кстати, учитывая, что за предыдущий год новой книги она не написала. Перевод Честертона не принес ей дохода, она была в долгу у издательства. Унсет понимала, что должна закончить историю об Иде Элизабет, но тем не менее решила отложить это и снова обратилась к образу Святой Биргитты. Она поехала в Эребру и отпраздновала свое пятидесятилетие 20 мая 1932 года одна, на коленях перед алтарем в часовне Святого Эскильда, освященной в честь Святой Биргитты. Для Сигрид Унсет было очень важно материнство, она считала, что женщина должна быть окружена детьми, но на этом отрезке жизни она выбрала абсолютное одиночество.

Унсет вернулась в дом, полный цветов и поздравлений. Несмотря на то что она напечатала благодарственные карточки, многих она благодарила лично. Ее журнал почтовых отправлений, который она аккуратно вела, показывает, что до наступления лета из Бьеркебека было отправлено по меньшей мере 500 писем.

Андерс отпраздновал окончание гимназии и собирался навсегда покинуть дом. Он был призван в армию. Андерс хорошо сдал экзамены и хотел получить техническое образование. С Хансом все шло не так гладко – ему пришлось сдавать дополнительные экзамены, чтобы продолжить обучение в средней школе. Ему мало помогало то, что он мог пересказывать саги и жития святых и память его могла соперничать с маминой. Он не справлялся со школьным распорядком и дисциплиной. Тринадцатилетний Ханс по-прежнему использовал любую возможность для того, чтобы побыть с матерью. Когда Унсет решила, что хочет уехать на лето, чтобы, как в прошлом году, избежать потенциальных гостей, Ханс захотел присоединиться к ней. Они поехали в Швецию, на лечебные воды Люкорна, где Ханс мог купаться в море, а сама она получала целительный уход и принимала грязевые ванны. К пятидесяти годам она особенно остро почувствовала необходимость следить за своим здоровьем.

Оттуда Унсет написала Матее, чтобы удостовериться, что с Моссе все хорошо. Матея, все время проводившая с Моссе с тех пор, как переехала в Бьеркебек, успокоила мать – все было в полном порядке.

«Теплые летние вечера у моря прекрасны», – писала Сигрид Унсет. Она наслаждалась купанием в море и чувствовала себя так же легко, как в молодые годы, когда плавала в Осло-фьорде. Ханс купался с новыми друзьями и, как она рассказывала Матее, «для Ханса вел себя вполне прилично». Но неприятное письмо нарушило летнюю идиллию: «сообщение из школы о том, что Ханс не справился с контрольной работой. <…> Ханс прорыдал большую часть ночи, бедняжка, и отказывался от еды…»[537]537
  Brev til Mathea Mortenstuen, 18.7.1932, NBO, 813.


[Закрыть] Мать пообещала замолвить за него словечко у ректора, возможно, он все же мог бы получить новый шанс. Но последние две недели отпуска были испорчены. В августе, перед началом нового учебного года, Унсет приложила максимум усилий, чтобы поместить Ханса под надежную опеку, ведь ей был так необходим покой для творчества. Ее искусство убеждения помогло: Хансу разрешили продолжить обучение.

Последний этап работы над «Идой Элизабет» был очень трудным, как она и боялась. Унсет писала толстый роман о современной жизни, в котором главной темой были отношения: мать – дети – безответственный отец. Унсет, безусловно, идеализировала главную героиню как пример того, сколько человек может испытать разочарований и какую ношу вынести, все равно находя радость в самопожертвовании ради других. Она также прошлась по идеям социальной гигиены, которые как раз начинали распространяться в Германии: в уста любезного врача со связями в Германии писательница вложила слова о том, как неэкономично для общества заботиться о непродуктивных людях. От Сигрид Унсет ничего нового не ожидали – было написано в одной датской статье, – тема книги та же, что и в ее средневековых романах: краткосрочные эротические отношения, за которые приходится расплачиваться в течение многих лет, противопоставленные жертвенной любви. Кристиан Эльстер также был строг к ней и считал, что через некоторые «пассажи, да, впрочем, и целые страницы, читатель пробирается с трудом»[538]538
  Aftenposten, 16.11.1932.


[Закрыть]. Диалоги воспринимались как затянутые монологи, необходимые писательнице для выражения своих хорошо известных всем мыслей. К. Ю. Хамбру, который в свое время активно содействовал тому, чтобы она получила стипендию и Нобелевскую премию, похоже, был разочарован творчеством Сигрид Унсет. Конечно, это «спокойная и тактичная проповедь, – писал он, – но имеет ли она отношение к художественной литературе? Во время чтения „Иды Элизабет“ на первый план выходят другие вопросы: педагогические, моральные, религиозные, но никак не художественные»[539]539
  Morgenbladet, 18.11.1932.


[Закрыть].

Этот «гимн матери» получил признание в христианских кругах, в той же мере, в какой образ героя романа вызвал раздражение у сторонниц эмансипации. Возможно, Фритьоф был современной параллелью образам «содержанок» прошлого. Никто из тех, кто знал Сварстада, не мог представить себе его прототипом Фритьофа, однако среди близких Унсет снова вспыхнули споры.

Что она имела в виду под этим грубым изображением глупого и бесполезного мужчины? Они нередко слышали ее обвинения в адрес Сварстада: он-де как обычно заставлял ее тянуть весь воз на себе. Но что она хотела сказать этой пародией на мужчину? Несмотря на то что мать Шарлотту и друзей забавляло ее безжалостное отношение к героям, ее сестра Сигне считала, что в книге есть нечто тягостное и угнетающее. Она считала, что Сигрид лучше всего удавались персонажи, которых она изображала с любовью, тогда они были ясными и глубокими. Когда же старшая сестра шла на поводу у своего высокомерного презрения и отвращения к людям, ничего хорошего не получалось[540]540
  Charlotte Blindheim.


[Закрыть]. Сама же Унсет оправдывалась тем, что наблюдала в действительности во множестве семей: «Иногда я думаю, что „Ида Элизабет“ была достаточно жестокой книгой, хотя семья Бротё – это образ многих семей, что я знала»[541]541
  Brev til Anders, private kopier, 15.12.1936.


[Закрыть]. Роман «спасало» разве что ее требование заботы о самых слабых в обществе, этакая шпилька в сторону мнений о чистоте расы, которые распространялись уже и по Норвегии. И все же Сигне считала, что это самый слабый роман Унсет. Нини Ролл Анкер придерживалась того же мнения, но Нильс Коллетт Фогт полагал, что первые сто пятьдесят страниц незабываемы и образ Фритьофа по сути «сродни Ялмару Экдалу»^{76}. По разоблачающей силе роман можно сравнить с лучшими произведениями Ибсена: «Как сильно Сигрид Унсет, должно быть, страдает от презрения к людям!» Он сообщал, что в Швеции книгу встретили как шедевр. «Она чертовски хороша! Каким глубоким, разоблачающим, опасным знанием человеческой натуры она [Унсет] обладает! Что за пугающе пронизывающий взгляд у нее»![542]542
  Vogt 1947, s. 188.


[Закрыть]

В Германии Гитлер попытался прийти к власти, осенью 1932-го он отказался стать заместителем премьер-министра Франца фон Папена. Сигрид Унсет все время была одним из самых читаемых писателей в Германии и сейчас по заказу писала предисловие к немецкой книге о норвежской природе. Она вспоминала о визите двух турок на ее родину в самом начале XX века: «Я тогда была молоденькой секретаршей в одной немецкой компании. Мой работодатель мог сам общаться с Хасан-пашой, потому что Хасан говорил по-немецки. Тевик-паша, напротив, кроме турецкого знал только французский, а мой работодатель французского как раз и не знал. Я не хочу утверждать, что я хорошо понимала французский Тевик-паши, но болтала я весело и бодро. Меня выбрали переводчиком. Пока турки ожидали машину, которая должна была отвезти их на станцию, наш директор развлекал их светской беседой:

– Что на вас, Тевик-паша, оказало самое большое впечатление во время вашей поездки в нашу страну?

Тевик-паша посмотрел темно-карими глазами в окно конторы, по которому струйками стекал дождь. Февральский ветер ударялся о стекло, трепал листья росшей на углу березы, свистел между досок, сложенных во внутреннем дворе фабрики, и мерзко завывал, раскачивая цепи крана и теребя железную рухлядь. Турок ответил не сразу, и его голос выдавал его чувства больше, чем, как мне тогда казалось, было хорошим тоном у восточных людей:

– И здесь живут люди!»[543]543
  Sigrid Undsets innledning til Kurt Hielscher: Norwegen. Landschaft, Baukunst, Volksleben. Mit einem Geleitwort von Sigrid Undset, Leipzig 1932, s. IX–XIII, oversatt av Liv Bliksrud.


[Закрыть]

Предисловие стало свидетельством таланта Унсет-рассказчицы; ее пером управляла большая любовь к стране и народу, который в ней живет.

Она приглашает читателя в путешествие по родине штормов и снежных бурь – по побережью, где взору открываются «серо-зеленое море, волны, пенный прибой, непригодные для жизни острова, шхеры и открытые ветрам голые скалы, облака и туман, поднимающиеся от моря к небу.

По берегам теснятся маленькие городишки, умытые штормами и ливнями, крохотные участки неплодородной земли и жалкие лачужки…

„И здесь живут люди!“

Да, несмотря ни на что, люди живут здесь не одну тысячу лет. Они добывают пропитание в море, горах и лесах, возделывают клочки каменистой почвы у голых скал. Жизнь, полная тяжкого труда и лишений»[544]544
  Sigrid Undsets innledning til Kurt Hielscher: Norwegen. Landschaft, Baukunst, Volksleben. Mit einem Geleitwort von Sigrid Undset, Leipzig 1932, s. IX–XIII, oversatt av Liv Bliksrud.


[Закрыть].

А потом писательница переносит продрогшего читателя в лето:

«Тихий и влажный летний воздух окутывает горы голубой вуалью, и они красуются в зеленом убранстве из листвы деревьев и трав, пестреют яркими цветами, пробивающимися то тут, то там из разогретых солнцем трещин. Над фьордами нависают каменистые выступы, а дальше, насколько хватает глаз, гора вздымается за горой, и где-то вдалеке из глубин сияющего на солнце серебристого ледника поднимается пар. По крутым склонам, поблескивая зеленоватой прозрачной водой, сбегают ручьи, а по их берегам кустятся заросли ольшаника. Свежевыкрашенные белые дома и посеревшие от старости хутора стоят доверчиво и смиренно в зарослях кустарника или в тени высоких раскидистых деревьев. Тот, кто побывал в нашей стране в это время года, и не догадывается, каково здесь зимой».

В кратком очерке истории Унсет не удержалась от шпилек в адрес Реформации, но подчеркнула, что люди выжили здесь и духовно развивались только благодаря уважению к физическому труду. Основа норвежской культуры – близость к земле, а не герои оперы Вагнера. Таким образом она выразила свои взгляды на ложные представления немцев о великом германском наследии.