Текст книги "Сигрид Унсет. Королева слова"

Автор книги: Сигрун Слапгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

Некоторое время спустя Сигрид Унсет пишет своему другу Йосте аф Гейерстаму: «Дорогой Йоста, <…> я приехала вчера из города домой, кипя от раздражения, поскольку совершила ужасную глупость – говорила с молодым репортером, веря в то, что раз он не сказал, что собирается взять у меня интервью, – он его и не опубликует. Кристиан Эльстер высмеял меня, ведь я должна понимать, что журналистам верить нельзя и т. п. и что я не могу ожидать, что буду вкушать сладкие плоды славы и в то же время оставаться в тени, подобно стыдливой фиалке (удачный образ!)»[408]408
  Brev til Gösta af Geijerstam, 15.12.1924.


[Закрыть]. Все так изменилось со времен великих мужей прошлого, каким был ее отец, – известность сопровождала его, но не тревожила и не беспокоила. Унсет говорит, что рада иметь таких друзей, как Йоста и Астри, но ей остается только удивляться, «как наши дети смогут удержаться на плаву в этом варварском водовороте?»[409]409
  Brev til Gösta af Geijerstam, 15.12.1924.


[Закрыть].

В этот год новая книга так и не вышла. С нее хватило забот с разводом, обращением и строительством. На Рождество Унсет с гордостью пригласила свою мать в «самый красивый дом Норвегии». Предыдущие издания принесли немалый доход, и писательница могла сорить деньгами, покупая подарки и сладости к Рождеству. Много воды утекло с тех пор, как секретарша с зарплатой чуть более 400 крон в год проходила мимо витрин, разглядывая красивые вещи, на покупку которых у нее никогда не хватало денег. Теперь Сигрид Унсет – постоянный клиент антикварного магазина Тв. Гросета, где на свой первый гонорар от «Кристин» она приобрела большой английский шкаф. Но даже когда дом был полностью меблирован, она часто заходила сюда, чтобы полюбоваться красивой старой мебелью.

Не собирается ли она купить еще что-нибудь, поинтересовался как-то антиквар.

– Нет, – весело ответила она, – не могу же я начать обставлять мебелью курятник[410]410
  Udatert avisintervju med Tv. Groseth, NBO, MS. fol. 4235.


[Закрыть].

Переводы и статьи – вот что Сигрид Унсет издавала в то время. Она перевела три исландские саги на норвежский язык: «Сагу о Глуме», «Сагу о Кормаке» и «Сагу о Союзниках». Труд немалый. Особенно сложными были висы в «Саге о Кормаке», и Унсет неоднократно советовалась с профессором Поске. Он считал, что у нее были все причины быть довольной – никто никогда не переводил сагу о Кормаке лучше. В то время она не говорила, что эта большая переводческая работа была частью подготовки к написанию романа «Улав, сын Аудуна».

Весну Унсет собиралась встретить в Италии. Андерс должен был увидеть страну, где родился, а ее мать – снова посетить свой любимый город-мечту, Рим. Поездка стала ее подарком Шарлотте Унсет на семидесятилетие. Сама же писательница ехала в Рим не из-за ностальгии. Она хотела совершить паломничество. Всю пасхальную неделю она планировала провести в монастыре Святого Бенедикта Монте-Кассино неподалеку от Рима. В начале марта, навестив родственников в Дании, они должны были отправиться в Южную Европу. Ханс и Моссе остались под надежной опекой в Бьеркебеке. Так она решила, хотя Ханс, которому было пять с половиной лет, с возмущением протестовал против того, что в поездку взяли старшего брата, а его – нет. Обещание отправить его на неделю к католическим сестрам в монастырь Хамара было слабым утешением, ведь старший брат увидит большой мир. Когда они садились на поезд в Лиллехаммере, двенадцатилетний Андерс, которого обычно больше занимали прыжки с трамплина и прочие виды спорта, проникся торжественностью момента. Но это длилось недолго – как только Андерс освоился в купе, он стал носиться по всему поезду и выскакивать чуть ли не на каждой станции. Когда они вышли в Мюнхене, оказалось, что мать и сын забыли в поезде ночную рубашку и пижаму. Тогда Сигрид Унсет начала понимать, что эта поездка будет не совсем такой, как она себе представляла. Она ведь не привыкла проводить с ребенком все время. Чем ближе они подъезжали к итальянской границе, тем яснее становилось Унсет, что и с матерью придется нелегко – та не путешествовала за границей с 1882 года. Правда, с тех пор Шарлотта Унсет стала пожилой разумной дамой, но ее настроение по-прежнему было весьма переменчивым.

И Рим был уже не таков, каким Унсет его помнила. За двенадцать прошедших лет улицы заполонили машины. Когда она водила мать и сына по старым местам, которые так много для нее значили, движение то и дело сбивало ее с толку. Лишь изредка ей удавалось уединиться в своих любимых храмах. Но как бы то ни было, открытки и письма домой были посланы, и настроение было по большей части безупречным, чего и следует ожидать от ознакомительной поездки в Вечный город. Своему верному другу Ноете она все же могла признаться в своих разочарованиях: «Поездка несколько омрачена мешаниной из паломничества и работы сиделкой (маме стало плохо из-за климата и еды), аудиенций, визитов, контрвизитов, обедов и чаепитий, гроз и града с дождем. Но все равно, как же здесь хорошо!»[411]411
  Postkort til Gösta af Geijerstam, 28.3.1925, NBO, 348.


[Закрыть]

Сигрид Унсет никому не писала, что она думала о разнице между женщиной, которая испытала любовь всей своей жизни здесь, в Риме, и той, которая вернулась, чтобы вновь приблизиться к Алтарю неба. Что она думала об отце своего сына, когда мысленно встретилась с ним в «их» старом городе? Мать и дочь – каждая в свое время ездила в свадебное путешествие в Рим, но матери она едва ли могла открыть, что ее свадебное путешествие было своего рода авансом, ведь она путешествовала с женатым мужчиной за три года до того, как они сочетались браком. А ту радостную весну решающего 1910 года, когда ей хотелось целовать землю от радости, она, возможно, видела совсем в другом свете теперь, когда собралась праздновать Пасху и вести монашеский образ жизни.

В бенедиктинском монастыре Монте-Кассино Унсет продолжила работу над своей книгой об Улаве. Фабулу во многом она позаимствовала из «Оге, сына Нильса из Ульвхольма» – ее первой попытки написать роман. И в этот раз речь шла о человеке, который несет через всю свою жизнь чувство вины, о человеке, который не может легко относиться к требованиям жизни. Снова она писала о первой любви, но в этот раз осторожно, как в акварельном рисунке. И всю свою жизнь Улав и Ингунн будут платить за любовь и грехи молодости. При работе над книгой она учла весь опыт, полученный ею во время и после создания «Кристин, дочери Лавранса». Названия мест и персонажи были тщательно выписаны, а действие – точно датировано: все должно было произойти примерно за поколение до Кристин. Ее очень забавляло, что юный Лавранс встречается с героем ее нового романа.

«Пришел к своим, и свои Его не приняли»^{54} – библейская цитата, которую Святой Бенедикт взялся опровергнуть, оказывая всем безграничное гостеприимство. Сигрид Унсет позволила монахиням окружить себя заботой, наслаждалась видом на Абруцци, простой постной едой и красным вином по вечерам, смотрела на толпы паломников, собиравшихся с окрестных горных деревень на мессу. Как и пятнадцать лет назад, она отмечала особое отношение итальянцев к Мадонне. Очевидно, самое сильное впечатление на них производило то, что младенец, только появившийся на свет, действительно был Богом. После длительного пребывания в Монте-Кассино было приятно снова вернуться в Рим. Андерс изучал устройство трамвайных линий, а сама она посещала различные церкви, чтобы молиться и изучать изображения Мадонны.

Когда началась сильнейшая жара, они снова отправились на север. Прошло три месяца. Сигрид Унсет вернулась домой. Там все было в порядке, только на письменном столе ее ждала груда писем и предложений работы. Она вернулась к детям, которые после ее долгого отсутствия льнули к ней, как никогда раньше. Особенно Ханс боролся за ее внимание. Маленький мальчик, которому скоро должно было исполниться шесть лет, старался не слишком жаловаться на пребывание у сестер в Хамаре, хотя и полагал, что они были очень суровыми. А домработницы в Бьеркебеке рассказывали, что как-то маленький Ханс попросился в церковь, но когда они взяли его на обычное богослужение, мальчик был разочарован. Ему показалось, что священник говорит слишком много. История так понравилась писательнице, что она включила ее в свой доклад о культе Девы Марии. Она рассказала о мальчике-католике шести лет, которому в течение двух месяцев пришлось пропускать католические мессы, поскольку его мать находилась за границей, а ближайшая церковь была в соседнем городе. Няня пожалела его и взяла на службу в лютеранскую церковь: «„Священник все время читал проповедь, так что мне ни секунды не удалось помолиться Богу“, – жаловался мальчуган <…>. А потом, каждый раз, как они с матерью проходили мимо церкви, спрашивал: „Мама, что это за церковь? Там идут службы или только проповеди?“»[412]412
  Undset 2006: Essays og artikler, bind 2, s. 301.


[Закрыть] Возможно, ей показалось, что три месяца вдали от сына – довольно долгий срок, раз в своем пропагандистском выступлении она сократила его до двух. Но Сигрид Унсет указала еще раз на важный для нее самой и для ее взглядов на идеальную церковь аспект: католическая церковь дает возможность человеку проявить свою религиозность более активно, нежели лютеранская.

Унсет пришлось срочно восстанавливать домашнюю дисциплину. Детям не позволялось беспокоить ее до ужина, до этого следовало обращаться к домработницам. Когда она спускалась к трапезе, она требовала дисциплины и за столом. Но после ужина она с удовольствием проводила время с детьми, часто с вязанием в руках. Тогда она читала, или пересказывала сказки, или же доставала со своих богатых книжных полок классическую детскую литературу. Ханс любил такие вечера. Андерс же был мастером выдумывать предлоги, чтобы сбежать и присоединиться к товарищам по играм. Ханс с удовольствием ездил с ней на мессы в Хамар, охотно вставал в шесть утра, чтобы успеть на утренний поезд, ведь тогда он мог пообщаться с мамой целых два с половиной часа, пока шел поезд. Сын крепко держал ее за руку и рьяно преклонял колена у алтаря рядом с ней. Иногда Ханс превосходил сам себя в полной фантазии молитве, возможно, от радости побыть рядом с матерью. Как-то она сделала ему выговор, призвала его не играть с Богом, когда он молится: «Ханс посмотрел на меня очень серьезно, вздохнул и говорит: „Ой, ведь у него, наверное, и вправду совсем нет времени на игры – сейчас я поскорее закончу молитву, чтобы больше его не тревожить“»[413]413
  Brev til Helena Nyblom, 7.11.1925, NBO 742.


[Закрыть].

Как-то раз Ханс поехал с матерью в столицу. Представилась редкая возможность навестить отца в его мастерской, которая теперь находилась на улице Габельс-гате. Они настолько редко встречались, что Ханс не узнал Сварстада. Мать достаточно сурово тянула его за собой вверх по лестнице, и у него возникло предчувствие, что сейчас произойдет что-то неприятное. Но Ханс увидел только мужчину в белом халате, писавшего «ню» и ругавшегося с матерью.

– Все обнаженное гадость! – сурово сказал маленький мальчик незнакомому мужчине в халате.

Визит был коротким, и, когда они с матерью вышли на лестницу, мальчик спросил, почему они пошли к зубному врачу вместо того, чтобы навестить папу, как собирались.

– Этот идиот в халате и есть твой отец, – ответила Сигрид Унсет.

Об этом эпизоде Ханс позже расскажет своим сводным сестрам[414]414
  Brit Josephson.


[Закрыть].

Мать была занята важными вещами, у нее не было времени. С тех пор как она переехала в Лиллехаммер шесть лет назад, она боролась за то, чтобы празднованию Дня Святого Улава вернули его изначальное содержание: жизнеописание святого в разных форматах Сигрид Унсет излагала почти что ежегодно. Но нашлись и другие сторонники празднования этого дня, хотя скорее в качестве нападок на саму Сигрид Унсет. Под заголовком «День Святого Улава – 1925» вышла статья профессора Карла Волла, в которой он осуждает «тенденцию к католицизации» как одну из причин желания возобновить празднование этого дня. Он выступает за евангелистское празднование и утверждает, что норвежское христианство никогда не было римско-католическим или «папским», а всегда испытывало на себе влияние греко-российского православия из-за давних торговых связей с югом и востоком[415]415
  Hamar Stiftstidende, 25.7.1925.


[Закрыть]. Несколько дней спустя Сигрид Унсет ответила на статью: она извинялась, что не знает греческого и поэтому не смогла обнаружить какого-либо языкового влияния греческого на древненорвежский: «Но многих наверняка интересует сей факт, не могли бы Вы, господин профессор, рассказать немного подробнее об этом». После этой колкости она продолжила: «Должно быть, Харальд Суровый Правитель ориентировался на восток во время своих конфликтов с архиепископом Бременским? Было бы интересно доказать, что норвежские священники в раннем Средневековье были неплохо знакомы с греческим языком. <…> Утверждение г-на профессора Волла о том, что Норвегия никогда не была папской или римско-католической страной, по моему мнению, тоже удивительно». Она также попросила предоставить источники и заявила, что протестантская версия истории одна из самых пристрастных среди всех существующих. Хотя она не хотела осуждать всех лютеранских священников, она утверждала, что «священники последнего столетия <…> были корыстолюбивыми, склочными людьми и не имели ни малейшего понятия о жизни простого народа, которому должны были служить»[416]416
  Hamar Stiftstidende, 31.7.1925.


[Закрыть].

Профессор так и не ответил прямо, но позже в газете «Кристели Укеблад»^{55} появилась неподписанная статья, в которой приводилось два источника, указывающих на контакты между норвежской средневековой церковью и Византией. Тогда в газете «Хамар Стифтсиденде» вышла новая статья Сигрид Унсет, которая отрицала оба источника: один был туманным и не выдерживал критики, а второй – «Книгу об исландцах» Ари Мудрого – она знала очень хорошо и могла утверждать, что этот источник уж никак не поддерживает теорию Волла. В этой полемике она показала себя как воин, который готов поднять меч за свою религию и за своего Улава.

Это лето прошло под знаком Улава. По мнению Сигрид Унсет, впервые День Святого Улава был отпразднован так, как должно: католичка славила главного святого Норвегии. Свои письма к Поске она иногда подписывала «С. Улава Унсет», в них она обсуждала сюжет будущего большого романа. Если ее новая встреча с Римом была пронизана чувством раскаяния, то мысленное возвращение в места ее детства было совсем другим – летние дни, проведенные в Витстене и Дрёбаке, засияли новым светом, когда она поселила Улава, сына Аудуна, в бухте Эммерстад. Его хутор Хествикен находился на берегу моря к югу от Витстена. Среди этих гладких прибрежных скал, что Унсет так любила в детстве, она играла с тем, кому позже даст имя Улав и назовет своей первой любовью[417]417
  Elleve år, s. 220.


[Закрыть]. Писательница полностью погрузилась в работу над «Улавом». Она отправила его в Лондон, что дало ей повод более тщательно изучить жизнь в Англии, и особенно в Лондоне, в то время. Книга захватила ее. Не успела она подвести черту под первым томом, как уже углубилась во второй.

В конце осени 1925 года на витринах книжных магазинов появились два первых тома «Улава, сына Аудуна из Хествикена». Люди жаждали приобрести новинку известного автора нашумевшей «Кристин, дочери Лавранса». В первый же день в магазины отправили 20 000 экземпляров книги. Сигрид Унсет уже отослала один экземпляр своему хорошему другу и советчику Фредрику Поске; наверное, он лучше всех знал, как она использовала атмосферу Средневековья, чтобы показать самую суть жизненной борьбы; как она не только стремилась к исторической достоверности, но и хотела обнажить основы человеческого бытия. На этот раз ей удалось взволновать историка и литератора, как никогда раньше. «Я упомяну только одно: Улав в недостроенной церкви, перед распятием. Я и не думаю „стыдиться“, я плакал, безмолвно, в полном одиночестве. Абсолютно все исчезло, все, кроме одной-единственной правды. Я думаю, ты поняла христианство еще глубже, чем в „Кристин“. Так оно и есть. Все это правда. И любой мог бы стать героем собственного романа. Как это и бывает со всеми нами в действительности»[418]418
  Brev fra Paasche, 18.11.1925, NBO, 348.


[Закрыть].

И в этот раз рецензенты расточали похвалы: Сигрид Унсет возвышается над всеми, подобно королеве, она поэт среди историков, она одержала еще одну победу. Когда у Ибсена должна была выйти новая книга, люди приходили в книжные магазины и с нетерпением спрашивали: «Книга вышла?» Так же было и с Унсет. Кристиан Эльстер писал: «Слог ее полон жизни, он заключает в себе все ее страдания и все ее счастье – страхи, чувство одиночества и тоски по жизни, боль и неудачи»[419]419
  Nationen, 21.11.1925.


[Закрыть]. «С тех пор как я прочел „Дикую утку“, ничто не трогало меня так, как „Улав, сын Аудуна“», – писал директор школы Эфтестёль. «Она прославляет фактически только одно: Человека», – писал Рольф Тесен. «Она ведет нас по гористому ландшафту, но мы не должны забывать, что на этой земле множество вершин, купающихся в солнце и обдуваемых ветрами». «Сигрид Унсет ставит множество зеркал друг напротив друга. Мы сидим перед ними, а наш взгляд скользит от одного вглубь другого»[420]420
  OJS i Adresseavisen.


[Закрыть].

Однако Хельге Крог из газеты «Дагбладет» был далеко не в восторге: «Обстоятельность повествования иногда просто убийственна». Крог пишет, что вся история похожа на «дом, огромный, но с окнами на северную сторону. В комнаты никогда не попадает свет, <…> пыль в гостиной никогда не кружится в лучах солнца, но оседает толстым серым слоем на старой мебели и замшелых душах». Он также видел родство между Унсет и Улавом: «Улав – дух от ее духа, душа от ее души, <…> обоим недостает чувства юмора, улыбки. Нет бодрости, радости, легкости духа. Поэтому они оба кажутся такими серыми, поэтому и роман стал таким серым»[421]421
  Dagbladet, 20.11.1925.


[Закрыть].

Те, кого раньше возмущали эротические описания в романах Сигрид Унсет, нашли еще больше поводов для раздражения. Шведский критик Б. Му-Юхансен припомнил об известном предложении, с которого начинался роман «Фру Марта Оули»: «Я была неверна своему мужу», – и написал, что по сути писательница верна этому девизу: «И вот перед нами „новая Унсет“. И нас вновь встречает тошнотворная вонь постели и распутства, которая опозорила как ее первый исторический роман, так и все ее дальнейшее творчество». Критик выразил мнение, что это «откровенно скучный и многословный дамский роман. <…> Этот роман дурно пахнет. <…> Больной дух и больные мысли». Он не нашел в противоположность доктору Поске «никакого спасения души – только мерзость, уродство и истерию». Более известный шведский критик Фредрик Бёк, напротив, считал, что «она вырубает свои творения в сером граните», и выразил надежду, что новая книга от Сигрид Унсет уже на подходе. Он получил поддержку и от профессора Поульсена из Дании, который в своей положительной рецензии упомянул, что уже два раза выдвигал кандидатуру писательницы на Нобелевскую премию. Ему вторили влиятельные критики Норвегии. К. Ю. Хамбру подчеркивал, что последняя книга Сигрид Унсет только укрепила ее позиции, «Улав, сын Аудуна» был «редчайшим даром народу, о котором и для которого он был написан»[422]422
  Morgenbladet, 28.11.1925.


[Закрыть]. В США рецензии были по большей части положительными, газета «Нью-Йорк таймс» писала о том, что «„Улав, сын Аудуна из Хествикена“ возвышает Сигрид Унсет над другими писательницами современности и почти над всеми – за небольшим исключением – писателями».

В кабинете в Бьеркебеке у Сигрид Унсет появилась любимая картина, которую ей подарил ее добрый друг Йоста. Нежеланный младенец, которого оставляли в лесу на смерть и призрак которого, по народным поверьям, искал свою семью. Любимая тема старых друзей. Во время походов по горам в окрестностях Лаургорда в Хёврингене они слышали об этом множество преданий. Йоста аф Гейерстам написал жутковатую картину, изображающую ночь и следы призрака, который добрел до двери и теперь стучался в нее. Сигрид Унсет придумала подкидышу имя: «умертвыш». «„Умертвыша“, как ты знаешь, я особенно люблю, это мой старый знакомый»[423]423
  Brev til Gösta af Geijerstam, 15.12.1924, NBO, 348.


[Закрыть]. Она считала картину Йосты необыкновенно красивой и полной настроения. Постепенно Унсет собрала целую коллекцию работ Гейерстама, но, несмотря на повторяющиеся приглашения, друг до сих пор не навестил ее в Бьеркебеке; только когда книга про Улава уже была издана, Йоста наконец приехал. С тех пор дружба стала еще крепче. Возможно, это было связано с той прохладцей, которая возникла между Унсет и Нини Ролл Анкер. Со старым другом Йостой, с которым она в свое время слушала народные предания и сказки на сетере, она могла позволить себе обойтись без иронической дистанции по отношению к своему обращению в католичество. Йоста был глубоко тронут историей об Улаве, он сам был женат на женщине, которая полностью уповала на Господа, только на протестантского. Не согласится ли Йоста сопровождать ее в Селью? Сигрид Унсет задала ему этот вопрос в ответ на его приглашение в гости. Она хотела посетить остров Святой Суннивы.

После отъезда Йосты она сидела ночи напролет в одиночестве в своей «светелке» и вела с другом «задушевные беседы» в длинных веселых письмах. Она несколько иронично писала о своих поездках в Кристианию и посещении доминиканок в «Доме Святой Катарины»^{56}, где она отведала «спартанский и праведный завтрак». Побывав в церкви, «мы, две папистки, сидели на кухне, пили кофе, ели сухари, мерзли и смеялись. В итоге после этих утренних развлечений я вчера не смогла пойти на дружескую попойку. И не потому, что я в принципе против попоек – совсем нет, – но я бы с удовольствием их избегала. И мне это удавалось, пока мне не позвонила Агнес Мувинкель, и ты можешь себе представить, что было дальше…»[424]424
  Brev til Geijerstam, 2.2.1926, NBO, 348.


[Закрыть] Когда у Йосты аф Гейерстама вышла книга «Райские деньки в Стуревике», которую Кристиан Эльстер назвал «завораживающей идиллией», желание Сигрид Унсет увидеть хутор друга на берегу Сунн-фьорда и дачу в Стуревике возросло.

Дом из Рёссума и изба из Далсегга стали единым целым. В новой кладовке под бревенчатой избой Унсет могла хранить яблоки и луковицы цветов. И хотя она жаловалась на то, что ее отвлекают и домашние, и гости, в своей семейной жизни она никогда не ощущала сильнее, чем сейчас, уединение и покой. Моссе и прислуга по-прежнему спали в старом доме, детей она слышала лишь иногда, когда они играли в спальне над ее «светелкой». Но чаще всего это было приятным аккомпанементом к работе. Из другого дома она никогда не слышала ни звука, как будто бы никто и не шумел на кухне, а Моссе не кричала. Распорядок дня менялся только, когда она приглашала различных священников пожить в Бьеркебеке, и в доме собирались все католики Лиллехаммера. В Бьеркебеке проводятся ежедневные службы, а «после устраиваются скромные завтраки для католиков города. Всего их пятеро, и еще один приезжает из долины»[425]425
  Brev til Geijerstam, 2.2.1926, NBO, 348.


[Закрыть].

На этих встречах постоянным гостем «из долины» была Матея Бодстё. Дама из Эйера, католичка со стажем, стала крестной матерью Сигрид. Бодстё старше Унсет на шестнадцать лет. Она приняла католическую веру во время своей работы медсестрой в госпитале Пресвятой Девы Марии, жила одно время в Америке и была талантливым фотографом. Самостоятельная женщина, непрестанно пекущаяся о благе жителей Эйера. Сигрид Унсет было несложно найти общий язык с такой неортодоксальной крестной. Теперь они вместе затеяли благотворительную акцию: незамужняя Матея Бодстё тратила свое время, а Сигрид Унсет – деньги. Дом писательницы постепенно становился все более респектабельным, Подруга Хелена Фрёйсланн получила задание во время одной из своих многочисленных поездок в Париж купить новый сервиз – все должно быть по первому классу, когда Сигрид Унсет приглашает на католическую мессу и затем на завтрак.

Но ее гостеприимство имело и оборотную сторону: ей хотелось бросить все и уехать. В конце концов она решилась осуществить планы о поездке в Западную Норвегию к Йосте. Ханс должен был отправиться вместе с ней. В начале июня началось их путешествие через горы Стрюнефьелль. Поездом, автомобилем, автобусом, лошадьми и под конец на старом рыболовецком боте они добирались в глубь фьорда, в Дале. Сигрид Унсет наслаждалась долгой поездкой, а Ханс глазел по сторонам и запоминал. Бумага и ручка оставались лежать нетронутыми. В Дале их сердечно встретили пятеро детей и их чрезвычайно гостеприимные родители. У Ханса появились товарищи по играм, а у Сигрид Унсет – публика, внимательно слушающая ее истории. Там, под старой рябиной, она сидела и пересказывала историю о Бендике и Оролилии до тех пор, пока самая младшая девочка не заплакала. Тогда она перешла на «Песнь о сновидении» и веселые народные сказки.

Для Сигрид Унсет работа в крестьянском хозяйстве была настоящим отдыхом. Она ухаживала за двумя коровами и демонстрировала свои почти забытые навыки доения – доить она научилась, когда они с Йостой проводили летние каникулы на сетере Лаургорд. Она всем сердцем отдавалась романтике сельского труда. Сами хозяева, с трудом сводившие концы с концами, вероятно, не всегда могли разделить ее радость. Прошло много времени с тех пор, как Сигрид Унсет должна была задумываться над тем, позволяют ли ей средства положить лишнюю ложку кофе, чтобы он получился таким крепким, как она любит. Когда Поста спрашивал, достаточно ли одной меры кофейных зерен, она мягко отвечала:

– Знаешь, две все-таки лучше[426]426
  Hagenlund 1994, s. 77.


[Закрыть].

Однако всегда внимательная Сигрид Унсет заметила, насколько экономной была жизнь семьи, и, наслаждаясь своим положением гостьи, она не забывала оказывать и помощь по хозяйству. А после того как детей укладывали спать, она обсуждала дальнейшую судьбу Улава с Йостой. Ей очень хотелось оставить героя в Англии, признавалась она другу. Она подумывала сделать его членом ордена, который выкупал христиан из плена сарацинов. А что если Улав предложит себя в обмен на пленника?

– Но я ведь ни разу не была в Африке, а как было бы забавно писать о шейхах и тому подобном. Нет, пусть уж продолжает заниматься своими глупостями в Хествикене, – посмеивалась Унсет[427]427
  Hagenlund 1994, s. 77.


[Закрыть].

Писательница так увлекалась, что приготовленный для нее крепкий кофе остывал. Роман об Улаве был простым и актуальным, как и вся средневековая история. Ведь в те времена люди воспринимали требования Господа всерьез, а Господь не был ни добрым, ни покладистым; несмотря на то что Улав пробует сторговаться с ним, у него ничего не получается.

– За все свои страдания он должен благодарить только себя – как и все мы, – подытожила Сигрид Унсет перед тем, как провести остаток ночи за новыми страницами следующего тома.

«Меня не было дома уже почти шесть недель, это мой первый настоящий отпуск с тех пор, как я вышла замуж, – обычно, когда я путешествую, я всегда должна заботиться обо всем и думать за всех», – написала она потом Дее и перечеркнула тем самым другие свои путешествия, например поездку в Италию год назад. Хотя ее и огорчило, что Дея приезжала в Лиллехаммер в ее отсутствие, Унсет переполняла радость: «В этот раз я была гостем у друга счастливой юности, когда я отправлялась в горы только с зубной щеткой, сменой одежды, толстой книгой и сигаретами. Сейчас у него очаровательная молодая жена и пятеро детей в возрасте от четырех до десяти лет. <…> Мы рыбачили, работали на сенокосе, доили коров, купались с детьми и великолепно проводили время»[428]428
  Undset 1979, s. 204.


[Закрыть]. Но Дея едва ли могла воспринять это как прямое приглашение повторить поездку в Лиллехаммер, поскольку дальше Сигрид Унсет писала о навалившихся на нее обязанностях: «горы почты, куча визитов, гостей и никакого покоя».

После благодатных каникул писательнице предстояло совершить финишный рывок. И она понимала, что простым он не будет. Все надежды бедного Улава шли прахом. «По сравнению с ним Кристин была настоящим бойцом, – писала Унсет Йосте, – она всегда добивалась, чего хотела, чертовка!»[429]429
  Undset 1979, s. 204.


[Закрыть] Осень, как обычно, заявила о себе огромным количеством работы. «Рождественские журналы придумал сам дьявол, я в этом абсолютно уверена», – делилась она своими сокровенными мыслями с другом[430]430
  Brev til Paasche, 5.9.1926, NBO, 348.


[Закрыть].

Также шел сбор средств в пользу католической общины, и теперь жители Осло были поражены тем, что именитая писательница приглашала всех на лотерею в «Бристоле». Событие получило масштабную огласку; газеты с иронией писали, что для ее читателей-протестантов будет настоящим сюрпризом видеть Сигрид Унсет за таким занятием. Правда, она выставила на лотерею не свои рукоделия, а неопубликованную рукопись третьего тома «Улава, сына Аудуна» и копию своего знаменитого фотопортрета, где была изображена с толстыми косами вокруг головы.

– Его сделали двадцать один год назад, – задумчиво сказала фру Унсет одному журналисту. – Я терпеть не могу смотреть на свои фотографии, но те, которые у меня есть, такие старые, что это уже не играет никакой роли.

Лотерея превзошла все ожидания. Масса любопытных, собравшихся поглазеть на знаменитость, посчитали своим долгом купить лотерейный билет.

В эссе «Летние дни на острове Святой Суннивы», опубликованном в рождественском журнале «Звон колоколов», Сигрид Унсет рассказала о главном событии лета – паломничестве в Селью. Там она бродила меж древних руин бенедиктинского монастыря, поднимаясь по каменистому склону, где Улав Трюггвасон повелел возвести стены обители, которую «Книга с Плоского острова» называла «лучшим творением рук человеческих». Мыслями она уносилась в далекое прошлое: «С площадки перед руинами небольшой церкви открывается вид прямо на море. Внизу глухо рокочет прибой. <…> Здесь так пусто». Что же правда, а что миф? Была ли Суннива здесь хоть раз? И не потому ли люди теряют свою веру, что Бог кажется таким суровым, что верить в него тяжело?[431]431
  Undset 2005: Essays og artikler, bind 2, s. 281.


[Закрыть] «Ничтожность и скоротечность человеческой жизни ощущаются здесь сильнее, потому что, хоть человек и знает о световом годе, расстояниях во вселенной и тому подобном, существует такое, что человеческая фантазия все же не может покорить. Это ощущение переполняет человека, когда он сидит на скале Святой Суннивы и смотрит на море или бродит по ущельям Рондских гор»[432]432
  Undset 2005: Essays og artikler, bind 2, s. 281.


[Закрыть].

На Рождество Сигрид Унсет предстояло попробовать себя в l’art d’être grand-mère^{57}, как она шутливо называла приезд старшей дочери Сварстада Гунхильд с маленькой двухлетней Брит. Ее забавляло, что ее сыновья вдруг стали вести себя как взрослые дяди, и радовало, что в доме вновь воцарился смех. Так было в светлые минуты. Как она была счастлива, когда ее Моссе, ее enfant de Dieu^{58}, шумно радовалась рождественской елке и когда не надо было раздавать оплеухи Хансу. И все же ей часто приходилось искать утешения, а возможно и искупления, в своих одиноких молитвах.

Раскаяние – главное в обращении в веру, не раз говорила Сигрид Унсет, а подчинить волю – важнее всего. Теперь, когда переживания в связи с разводом остались позади и она примирилась с состоянием Моссе, Унсет понимала лучше, чем до принятия католичества: человеку необходима милость Божья.