Текст книги "Сигрид Унсет. Королева слова"

Автор книги: Сигрун Слапгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

Возможно, роман выражал неодобрительное отношение Унсет к вошедшей в моду пропаганде свободной любви? Это ли был путь ибсеновской Норы в ее трактовке? И пусть роман «Йенни» и не отличался особым оптимизмом, а описывал полный крах личности как итог сексуального раскрепощения, автору он принес громкий успех. Скандальный, что и говорить, но ничто так не способствует продажам, как хороший скандал. С этого по-настоящему началась популярность Сигрид Унсет.

Талант Сварстада тоже раскрылся в полную силу. Все его проблемы со здоровьем исчезли без следа – правда, на их место пришли новые заботы. Художник работал на редкость плодотворно и писал одну картину за другой. Он закончил портрет Сигрид в чепце. Портреты всегда были его слабым местом. Даже Нини Ролл Анкер считала, что ему не вполне удалось передать черты Сигрид Унсет; на портрете она выглядела чопорной, а недовольная складочка возле губ – еще более резкой, чем на самом деле. Но сам Сварстад превратился в совершенно другого человека, и случилось это в рекордные сроки. С тех пор как он в последний раз был на лечении в санатории Глиттре, прошло всего два года. Тогда он не верил, что вообще когда-либо сможет снова работать. Он чувствовал себя выдохшимся, его мучили больные легкие. В отчаянии он писал Рагне: «Я не могу работать, не могу даже читать книгу или газету, мозг больше не способен ничего воспринимать – да и я не верю, что есть какой-то смысл в дальнейших усилиях. Мысль о том, что я утратил мой „талант“, израсходовал его, нередко предстает передо мной с ужасающей ясностью. Хотя с какой стати я вообразил, что вообще когда-либо им обладал?»[179]179
  Ellen J. Lerberg.


[Закрыть] Всего лишь два года назад он был готов бросить все и размышлял о самоубийстве.

Теперь же заказчики выстраивались в очередь. Он продавал одну картину за другой. Начиная с зимы 1910 года он как будто обрел второе дыхание. Дни, когда он брал в руки ведро и кисть и отправлялся красить чужие дома, потому что семье не хватало денег, чтобы заплатить за еду или квартиру, остались в прошлом. Настало время представить Сварстада Шарлотте Унсет.

У Шарлотты Гют Унсет были живые, переменчивые серые глаза и тонкие черты лица. «До чего же она восхитительна – маленькая темпераментная маркиза!» – сказал о ней как-то Нильс Коллетт Фогт[180]180
  Anker 1946, s. 10.


[Закрыть]. Любой гость сразу понимал, кто в доме является естественным центром притяжения. Не восходящая знаменитость Сигрид, не красавица Рагнхильд и не очаровательная младшенькая, Сигне, – нет, это была хрупкая Шарлотта с ее острым как бритва умом. Ее вид и речи свидетельствовали о том, что она – особа крайне своевольная. Мать гордилась своей знаменитой дочерью, но при этом головы не теряла[181]181
  Anker 1946, s. 10.


[Закрыть]. Ее скепсис находил выражение в датском словечке, которое так часто можно было услышать из ее уст: «Неужели?»

Шарлотта Гют Унсет привыкла «распоряжаться», приказывать и управлять прислугой. Со временем она также привыкла находить выход из денежных затруднений, даже если сама не могла обеспечить себе заработок. Когда нужда совсем уж прижимала, она продавала книги и мебель, она научила дочерей самих зарабатывать себе на хлеб. Сущность ее личностных проблем, возможно, лучше всего продемонстрировала неудача с переводческими заказами: Шарлотта Унсет не способна была подчиняться порядку, заведенному другими. Зато она вполне справилась с задачей дать дочерям строгое воспитание и внушить им уважение к образованию. И умела всегда поддерживать в доме чистоту, порядок и свежий воздух. И если в литературных творениях ее дочери часто встречаются грязные, душные, провонявшие кухонным смрадом комнаты и коридоры, то всегда по контрасту с другими – чистыми и уставленными цветами. Таким был дом Шарлотты, да и сама она – с окружающей «банальностью».

Шарлотте также следует приписать заслугу в том, что ее взрослая дочь в каждую свободную минуту шьет и вышивает. В ее доме было не принято беседовать за кофе с праздными руками. И с той же увлеченностью, с какой Шарлотта воспитывала детей и наводила порядок, она относилась и к книгам. Книги были настоящей ее страстью. Правда, литература XVII века нравилась ей больше современной. Роман «Пенни» ей, разумеется, не понравился. Как сказала Нини Ролл Анкер Сигрид: «Кому хочется видеть своих детей в самой гуще жизненных сражений?»[182]182
  Anker 1946, s. 11.


[Закрыть]

Возмущение, которое вызвала в обществе «Пенни», не только не стихало, но и продолжало расти. В 1912 году Нини Ролл Анкер попросили сказать вступительное слово на дискуссионном собрании под эгидой «Женского клуба за избирательное право». Она отказалась. 17 февраля, в помещении для совещаний за Рококо-залом отеля «Гранд», скандальное собрание все-таки открылось. Пришло около трехсот женщин. Вступительное слово «в остроумной и артистической манере» произнесла Барбра Ринг. Но сразу после этого разверзся ад. Со всех сторон градом сыпались нападки на Сигрид Унсет, а также мужчин, эротику и литературу[183]183
  Anker 1946, s. 12.


[Закрыть]. В защиту Сигрид Унсет выступили Фернанда Ниссен и Нини Ролл Анкер, однако самой язвительной оказалась реакция Регины Нурманн: она-то радовалась, что пришла на собрание умнейших женских голов Кристиании, и что же услышала? Одну грубость, насмешки и поверхностные размышления! По мнению Регины Нурманн, рабочие женщины, соберись они на дебаты по столь важной теме, никогда бы себе такого не позволили.

Сигрид Унсет же «только и делала, что заливалась смехом», записала тем вечером в дневнике Нини Ролл Анкер. Она спросила Сигрид, не расстроил ли ее весь этот шум. «Нет, я и не ожидаю от собраний женщин ничего, кроме глупостей, – отвечала она[184]184
  Nini Roll Ankers dagbøker, MS. 8.2669, 19.2.1912, NBO.


[Закрыть]. – Это было такое смешное зрелище, все, что мне оставалось, – это смотреть и слушать… Мне казалось, дамочки вот-вот начнут лупить друг друга сумочками по голове, но, к сожалению, до этого так и не дошло»[185]185
  Winsnes 1949, s. 63.


[Закрыть].

Ей было легко улыбаться. Успех очень скоро заглушил скандал, ее провозгласили представителем нового поколения писателей. Унсет совершенно не волновало, что такой человек, как Вильям Нюгор, не позволил бы своим юным дочерям читать «Йенни». Сигрид Унсет не тревожили соображения приличий. План был ясен, воля, как всегда, тверда. Она верила, что два фронта, на которых проявляется ее стремление созидать, вскоре соединятся в одно страстное целое семьи и искусства, и этот творческий проект занимал все ее мысли.

Ожидания

Копенгаген, Лондон, Париж.

Наконец то, чего она так ждала, свершилось. Хотя ждать можно по-разному. Подтверждением тому была ее новая тайна. Но наконец можно было перестать притворяться. Она во многих отношениях воплощала в жизнь миф о презирающем условности богемном художнике, хотя вряд ли намеревалась доказать свою принадлежность к творческим натурам подобным образом. Жить с женатым мужчиной, отцом троих детей, послужить причиной того, что двоих из них отдали в детский дом, ибо отец их бросил… Неприятные факты, и от них было никуда не деться, даже если иногда в эйфории она и забывала о них. Как будто черная тень следовала по пятам за ее грешным счастьем – и пока писала «Йенни» в пансионате в Хёлене, и позднее, когда работала над сборником рассказов, который собиралась назвать «Обездоленные». Теперь, по крайней мере, у нее было хоть что-то: Андерс Кастус Сварстад официально получил развод. Более того, в скором времени они должны были пожениться. Она нашла ту любовь, которая одна могла ее удовлетворить, – любовь, стоящую выше всех законов. А теперь они готовились ее узаконить.

Сварстад собирался присоединиться к ней в Копенгагене. Унсет остановилась в гостинице «Отель Конг Фредрик» на улице Вестерволдсгаде, деньги у нее были – благодаря новой стипендии, которую дал фонд Хенриксена. В ожидании возлюбленного Унсет пишет Дее, уговаривая ту выбраться в гости, благо от Мальмё до Копенгагена совсем недалеко. Теперь все будет иначе, чем в последний раз, теперь они смогут встретиться почти на равных, делится Сигрид своей великой тайной. «Я в городе проездом – можно даже сказать, в свадебном путешествии, но пока в одиночку, – писала она. – Мой любимый обещал приехать, как только освободится. Отсюда мы поедем в Антверпен, и там, по предварительной договоренности, нас обвенчают в норвежском консульстве. Ну а потом направимся в Лондон, а дальше – по свету, пока хватит денег. По нашим расчетам, путешествие займет как минимум год». Сигрид заклинала Дею навестить ее, объясняя, что сама она не сможет покинуть город. Во-первых, потому что точная дата приезда Сварстада неизвестна; во-вторых, ей нездоровится: «то и дело меня тошнит и т. д.». В такой ситуации ей не хотелось бы разъезжать по гостям, писала она. Таким образом, Дея первая узнала о ее «обстоятельствах»[186]186
  Undset 1979, s. 168.


[Закрыть].

Сигрид еще раньше призналась подруге, что состоит в тайной интимной связи со Сварстадом, и заявила, что не собирается затягивать с рождением детей, – она рассчитывала вернуться домой спустя год после свадьбы, и тогда наверняка у нее уже будет ребенок. Когда же выяснилось, что в жизни все складывается не совсем по плану, она не расстроилась: «Ну а так, я здорова – и счастлива, очень счастлива. Мне не хватает моего жениха, но я знаю, что без меня он надолго в Кристиании не задержится». Может ли Дея представить, каково это – более двух лет такой жизни? Каково было возлюбленным, которые жить не могут друг без друга, все это время «добиваться всего украдкой, лгать, подолгу разлучаться, когда больше всего на свете нам хотелось быть вместе». Прямо не верится, ликовала Сигрид, что вскоре все изменится раз и навсегда, что «больше нам не придется расставаться даже на час, разве мы только сами этого не захотим».

Еще она могла сообщить, что наконец-то ей удалось пробиться на шведский книжный рынок. И хотя гонорар оказался ничтожно маленьким, все равно она была рада, что «Счастливый возраст» выйдет и на шведском. Кстати, известно ли Дее, что выставка ее любимого имела большой успех в Стокгольме? Томясь в Копенгагене в ожидании нареченного, Сигрид написала также и Сигне. Она вскользь упоминает о том, что их датская тетя Кирса выразила свое неодобрение «партией»: «в основной из-за его материальной несостоятельности и из-за бедняжек детей»[187]187
  Brev til Signe, 24.6.1912, NBO, 742.


[Закрыть], а затем излагает сестре (которую тоже около года держала в неведении о своих отношениях со Сварстадом) только что придуманную официальную версию событий. Согласно этой версии, «все знали», что Сварстад собирался развестись задолго до того, как встретил ее, Сигрид. Так она решила приукрасить правду. Из переписки Сварстада и Рагны явствует, что речь о разводе зашла спустя год после того, как Сигрид Унсет вошла в жизнь Сварстада. Когда они познакомились, младшему сыну Сварстада было полтора года. Даже сестре, которой Сигрид обычно поверяла все тайны, она не смогла признаться в том, как все обстояло на самом деле.

Далее Сигрид рассказывает о реакции на брачные планы Сварстада его грозной матери Марен Малер. Мать сухо обронила, что теперь-то Сварстаду «не занимать опыта по части женитьб». Во всяком случае, приятно, что на сей раз он выбрал жену «с красивыми, гладко причесанными волосами, а не лохматую, как заросли ивняка». Сигрид Унсет это немало позабавило.

Наконец-то приехала Дея и прихватила с собой детей. Жаль было только, что Сварстад еще не приехал, – ведь Сигрид так хотелось покрасоваться с ним именно перед Деей, похвастать своим счастьем. Все равно было гораздо приятнее познакомиться с Деиными «двумя очаровательными детишками» сейчас, когда сама она была «в счастливом ожидании». Дея привезла с собой и первый подарок для будущего хозяйства подруги – сшитую своими руками маленькую скатерть.

На Балканах было неспокойно, многие страны активно вооружались, и Сигрид не вполне представляла себе, куда отправиться. Поскольку с Англией все пока выглядит очень туманно, возможно, они какое-то время пробудут в Бельгии, писала она сестре. При помощи недавно проведенной телефонной линии, благодаря которой теперь из Кристиании легко можно было связаться что с Будё, что с Копенгагеном, она узнала, что Андерс Кастус Сварстад отправился в путь. Приведя в порядок дела с жильем и попрощавшись с детьми, он наконец-то прибыл в Копенгаген, где должен был предстать перед высокородной датской ветвью семьи.

Как и следовало ожидать, родственники Унсет прохладно встретили крестьянского сына, неотесанного, с грубоватыми манерами. А ведь они еще не знали, что покой для работы – не единственная причина, по которой «прославленная писательница» предпочитает жить в гостинице: ее сильно тошнило. Тем не менее «известного норвежского художника» приняли по всем правилам этикета. Сигрид не стала рассказывать сестре о насмешливом комментарии дяди Леопольда, который, не удержавшись, отвел племянницу в сторонку и сказал: «Но, Сигрид, у него же грязные ногти!»[188]188
  Sigrid Braatøy.


[Закрыть]

Позднее Сигрид писала Дее, что ее датской тете Сварстад долго не нравился – пока та не узнала, что он продал портрет Сигрид одной бергенской галерее за 2000 крон: «Это обстоятельство в корне переменило ее отношение, так что она немедленно – а дело было, кстати, в привокзальном женском туалете – выразила свое горячее восхищение моим женихом»[189]189
  Undset 1979, s. 170.


[Закрыть].

Венчание и свадебное путешествие сопровождались нескончаемым июньским дождем и столь же нескончаемой тошнотой. 30 июня 1912 года, ровно в 17 часов, их провозгласили мужем и женой. Распрощавшись с юным вице-консулом, супруги устроили себе «очаровательное маленькое торжество – с шампанским и здравицами в честь рожденных и нерожденных членов семьи». Сварстад подарил ей старинное кольцо, с которым она собиралась не расставаться до смерти. Он носил его всю свою взрослую жизнь. До того дня. Теперь оно принадлежало ей и было лучше любого обручального перстня. Новоиспеченная фру Сварстад в порыве веселья посылает домой открытку с хулиганистым «Писающим мальчиком»: дождь льет как из ведра, и Брюссель представляет собой унылое зрелище.

Свадебное путешествие в целом оказалось менее удачным, «чем прочие наши свадебные путешествия, – писала она. – Дождь шел не переставая, гостиницы были кошмарными, а меня тошнило». Однако ей пришлись по душе очаровательные фламандские городки, в особенности город художников Брюгге, где она разгуливала по местам, увековеченным в пейзажах ее мужа. В частности, и по овощному рынку на берегу канала, воссозданному сразу в нескольких вариантах. Именно об этих работах Кристиан Крог говорил, что они написаны необыкновенно живо: «Будто сам прожил в этом городе много лет – если не родился там». Пейзажи из Брюгге принесли Сварстаду удачу на многих выставках – неудивительно, что он захотел показать это место Сигрид.

Тогда и зародилась любовь Сигрид Унсет к Бельгии. Они проводят там несколько «чарующих вечеров», прежде чем отправиться на корабле в Англию, – еще одну страну, где он почерпнул свои излюбленные мотивы. Фру Сигрид Унсет Сварстад вполне могла разделить любовь ко всему английскому: «Англичане – приятнейшие люди, а Англия – сказочно прекрасная страна».

Приехав в Хаммерсмит и поселившись в номере 16 отеля «Гроув», они почувствовали себя как дома. Ведь это и был их первый общий дом. Номер состоял из двух больших комнат, Сварстад занял ту, что с видом на «уютную миленькую улочку с кукольными особнячками и маленькими деревцами туи и такими, знаешь, крохотными английскими палисадничками со стол величиной, посреди которых торчит урна с геранями»[190]190
  Anker 1946, s. 14.


[Закрыть]. Мало того, что у него на столе будто ураган прошелся, он еще и разбросал свои тюбики с красками, веревки и бумаги по всему полу. Окно комнаты Сигрид обращено на большой задний двор, где растут персиковые деревья, а вдалеке виднеются железная дорога и фабричные трубы. У нее есть свой собственный письменный стол, а каминная полка уставлена книгами.

Хаммерсмит – интересный город, пишет Сигрид Нини Ролл Анкер в Норвегию, каждый вечер на улицах народ собирается поглазеть на «сальвационистов^{17} и анархистов, социалистов и антисоциалистов, католических миссионеров, и так далее, и тому подобное». А на местном Бродвее можно послушать музыку, сходить в бар, кино, театр, «где мы шикуем в партере за два шиллинга и смотрим чудеснейшие мелодрамы с непременными рабами, грабежами почтовых карет, пистолетными выстрелами и пороховым дымом»[191]191
  Anker 1946, s. 14.


[Закрыть].

В пяти минутах ходьбы от гостиницы была Темза, где можно найти самые живописные мотивы: Сварстад видит здесь фабрики и строительные пустыри, Унсет – склоняющиеся над рекой ивы и прибрежную флору. Мост Хаммерсмит-бридж весь покрыт зеленым мхом, а по берегам буйствует цветущая природа. У берега стоят речные суденышки, а на набережной полно кабачков, где фру Сварстад может посидеть с книгой, пока муж-художник стоит за мольбертом. По утрам он пишет эскизы для своего большого хаммерсмитского полотна. Оно должно стать самой большой его картиной за всю карьеру, и он работает как одержимый. В особенности его вдохновляет необычное освещение, возникающее благодаря туману и речным испарениям: то, что надо для его грубых серых фабричных зданий и портовых сооружений. «Здесь мое место», – писал Сварстад своей первой жене из шахтерского городка Шарлеруа[192]192
  Lerberg 1993, s. 35.


[Закрыть]. Он называл это уродством, но его призвание как художника – не приукрашивать мир, а изображать его таким, какой он есть. Сигрид Унсет тоже привлекает такой натурализм. Обоих интересовали судьбы обездоленных. Только она стремится раскрыть не столько материальную нищету, сколько духовную, что не зависит от классовой принадлежности. Ее критика направлена не на общество, а на конкретного индивида. Случается, самые беспомощные из ее персонажей высказывают надежду на то, что Бог все-таки существует, но это скорее еще больше подчеркивает их отчаяние.

Унсет и Сварстад обсуждали работы друг друга. Действие ее рассказов разворачивалось в том районе Кристиании, который он хорошо знал – и который изобразил на картинах «Механическая мастерская Мюрена» и «Акерсэльва». Ей в особенности нравились картины с «ее» рекой, Акерсэльвой, с которой и она в свое время сделала много эскизов. Сваре гад не просто писал саму реку и ее унылые окрестности, он еще и показывал, как там живут люди: лодки, ни одна из которых не похожа на другую, белье, сушащееся на окне. Он будто хотел заставить зрителя ощутить, каково это – пить эту грязную воду, вдыхать этот грязный воздух и выращивать овощи на клочке земли, чтобы спастись от голода[193]193
  Lerberg 1993, s. 21.


[Закрыть]. Тема социальной несправедливости занимала и Унсет, и Сварстада; он рисовал фабричные трубы и дома пролетариев, она писала «Обездоленных», посвятив сборник своему любимому мужу, пролетарскому художнику.

Теперь Сигрид чувствовала себя значительно лучше и вернулась к прежней привычке бродить по окрестностям. Она могла гулять часами, заглядывая в садики с цветущими хризантемами, георгинами и зарослями лаванды. И радовалась жизни, отлично понимая, какое редкое счастье ей выпало: «Честно говоря, пока я могу наслаждаться всеми благами замужнего состояния, при этом не вкусив еще невзгод и обязанностей, которые оно налагает. Никакого хозяйства <…>»[194]194
  Undset 1979, s. 172.


[Закрыть]. Критики давно обратили внимание на то, что она обладает даром ясновидения. Временами и в самых доверительных письмах проскальзывает зловещее предчувствие того, что ее счастье недолговечно, – и осознанное нежелание давать волю неприятным размышлениям. Возможно, она думала, что всему свое время. А пока она наслаждается завоеванным счастьем: «Нам подают еду в отдельный маленький кабинет на первом этаже. И мой супруг и господин еще не начал требовать, чтобы я пришивала ему пуговицы и штопала носки <…>. Самое замечательное, что он остался все тем же милым любящим мальчиком и в наших отношениях ничего не изменилось за те несколько лет, что прошли со времен Италии и Парижа».

Время от времени они выбирались на совместные экскурсии с друзьями – например, на лодке по Темзе с писателем Петером Эгге и его женой. Сварстаду нравилось сидеть на веслах и править лодкой посреди воскресной суматохи. На набережной «многочисленные влюбленные парочки подставляли солнышку свое счастье»[195]195
  Egge 1952, s. 166.


[Закрыть]. Сигрид Унсет Сваре гад была здесь в своей стихии: ее компаньонам она казалась юной и сияющей, кокетливой и самоуверенной. На лодке она ложилась на спину, сознательно и ненавязчиво демонстрируя свое «красивое тело и изящнейшие ножки в мире», и явно не имела ничего против восхищенных взглядов. Влюбленная женщина, которая с успехом «Йенни» стала еще увереннее в своих силах, встречала еще большее поклонение со стороны коллег-писателей. Лето не скупилось на солнце и краски. Но еще ярче светилась фру Унсет Сварстад – светилась от счастья и уверенности в себе. Планы на будущее – конечно, что может быть проще: она собирается осесть на земле, завести дом, сад, собаку и кур, но прежде всего – детей[196]196
  Egge 1952, s. 166.


[Закрыть]. В особенности ее радовала мысль, что скоро они отправятся в Рим, город, которому она откроет свою великую тайну.

В сияющем лице и глазах мужа она видела прежде всего такую же любовь, какую сама к нему испытывала, а в его работах – отражение таланта. Для нее он был известным норвежским художником, чьей кисти принадлежала первая купленная ею картина и кого она встретила волею судеб в Риме. Она преклонялась перед ним, она им восхищалась. Этому мужчине она хотела подчинить свою судьбу и верила, что им удастся воплотить в жизнь ее мечту о творческом союзе, в котором они будут жить ради искусства и вдохновлять друг друга. Возможно, она просто не в состоянии была заметить то, что бросилось в глаза Петеру Эгге: Сварстад выглядел усталым, ведь путь наверх ему дорого стоил. Он был родом из бедной крестьянской семьи и гораздо дольше шел к своему успеху, нежели Унсет; возможно, он уже достиг своей вершины. Последние три года с момента встречи с Сигрид Унсет оказались самыми лучшими в его карьере. Теперь ему исполнилось сорок три, и удача сопутствовала ему как никогда прежде. Те же, кто был близко знаком с необычной парой, ясно видели, что энергия, излучаемая тридцатилетней писательницей, совсем другого типа. Унсет переполняла почти что животная сила – как хищника, собравшегося перед прыжком и намеревающегося захватить немалую добычу.

По утрам она часто позировала мужу. Беспорядок в комнате Сварстада казался ей «ужасно симпатичным», и когда не работала, она часто проводила там время. «Это будет, наверное, только погрудный портрет, и он не выглядит особо многообещающим. Меня, знаешь ли, трудно рисовать», – кокетливо сообщает она Рагнхильд[197]197
  Brev til Ragnhild, 19.10.1912, NBO, 742.


[Закрыть]. Однако не одно только позирование отвлекало Унсет и мешало ей закончить книгу. Она с головой погрузилась в восхитительный мир средневековой английской литературы: накупила старинных рыцарских романов. Особый восторг у нее вызывали приключения Ланселота в изложении Томаса Мэлори, 1485 года издания. «Воодушевление, вызываемое у меня пафосом, безрассудствами и бушующими страстями, опасно и отвлекает от работы», – пишет она Нини[198]198
  Anker 1946, s. 15.


[Закрыть].

Она чувствовала себя прекрасно, тошнота прошла. Лондонский врач мисс Корторн превозносила ее совершенное тело. Сигрид Унсет нравилось быть беременной. И если прославившая ее книга о Йенни и была, по выражению Вильяма Нюгора, «памятником бесплодной женщине», ей самой бесплодие не грозило. Ни словом не обмолвившись о своем «положении», она пишет домой письма, дышащие радостью и удовлетворением. «Здесь просто восхитительно», – сообщает она, хотя на дворе уже стоит осень.

Писательница снова принялась за Шекспира. Любимый автор стоял на каминной полке рядом с пополняющимся собранием классиков и немногочисленными произведениями современников. Однако наибольший интерес у нее вызывали старые драматурги, предшественники, современники и последователи Шекспира, их она и читала в первую очередь. Осмотрела она и хранящиеся в Лондоне сокровища искусства и была потрясена. «Боже, какая красота, какое богатство», – писала она Дее.

Унсет была беременна, и не только собственным ребенком. Сборник рассказов тоже обретал форму. Собственный растущий живот заставлял ее все чаще думать о детях. Детские воспоминания всегда занимали важное место в ее сознании, а критические взгляды на женский вопрос и так называемое современное общество вывели ее на новую тему: место ребенка в современном обществе. Хотя она и не считала эти мысли новыми, появившимися под влиянием того, что и сама она ждала ребенка. Нет, пожалуй, это было дальнейшее развитие идей, которые она высказывала и ранее. Например, свои воззрения о натуре ребенка она выражала еще в статье «Дети у Алтаря неба»[199]199
  Undset 2004: Essays og artikler, bind 1, s. 17.


[Закрыть], а также в новеллах. Если она и думала о детях Сварстада, отправленных в детский дом, на ее творчестве это пока никак не отразилось. Писательница высказывала свою точку зрения на женский вопрос, причем решающее место отводила необходимости «увидеть» истинные потребности детей и их положение в обществе. Хотя она и нашла «мужчину, которого может назвать своим господином», ее пытливый ум по-прежнему искал ответы на волновавшие ее вопросы.

Как мотыльки к огню, стремятся они друг к другу, две души, помыслившие, что нашли что-то, отличное от собственного одиночества. И находят те единственные мимолетные мгновения, когда одиночество человека в мире забывается.

Как-то раз в книжном магазине на глаза Унсет попалось дорогое издание в красивой обложке, с заманчивым названием «Вся правда о мужчинах глазами старой девы». Недолго думая, писательница купила его. Как раз то, что надо для забавного полемического вступления к эссе, над которым она тогда работала. Эссе было посвящено воззрениям на женский вопрос американской писательницы Перкинс Гилман. «Старая дева» – незамужняя дама – только вскользь касается вопросов, которые поднимает серьезная феминистка миссис Гилман, зато после «двадцати шести любовных авантюр» она может похвастаться куда более внушительным жизненным опытом. Бывшую секретаршу Сигрид Унсет, должно быть, это веселило не меньше, чем в свое время откровения опытных коллег и подруг «о том, каковы на самом деле мужчины». Уже тогда она находила подобного рода «опыт» довольно удручающим и по меньшей мере столь же мало вдохновляющим, сколь и «приключения» представителей другого лагеря – ее знакомых мужчин. Новоиспеченная жена, благополучно оставившая за плечами прошлое любовницы, на основании своего собственного жизненного опыта писала в «Самтиден», ничуть не боясь показаться высокомерной: «Проходной двор не удовлетворяет вкусу людей утонченных»[200]200
  Undset 2004: Essays og artikler, bind 1, s. 75.


[Закрыть]. Мишенью ее атаки, как и два года назад в Париже, стала борьба за неправильно понятые, как ей казалось, права женщин.

Позиция «старой девы», хотя и старающейся честно передать свои наблюдения и высказывающей пару-другую смелых истин, представляется Сигрид Унсет (сохранившей для печати девичью фамилию) однобокой. Ладно бы одна «старая дева» видела в мужчине только угнетателя женщин. Хуже, что и серьезная поборница прав женщин из Америки тоже не видит дальше собственного носа и демонстрирует «столь же слабые познания относительно мира и людей как таковых». И с этого Сигрид Унсет начинает свою атаку на феминисток «дома и за границей». Феминистки, заявляет она, «все это время, на словах ли, в печати ли, кормят нас полной чепухой – очаровательным детским лепетом и безвкусными глупостями». Вызывают ее критику и английские поборницы права голоса для женщин – за то, что им обязательно необходимо право голоса в вопросах, о которых они не имеют ни малейшего представления: «Под таким сладким соусом гораздо легче продавать грубую реальность политических программ по-детски наивным душам». Она упрекает женщин в том, что они недостаточно серьезно относятся к своим общественным обязанностям и берутся судить о важных вопросах, не обладая достаточными знаниями: «Не будем забывать о том, как часто эти активистки добровольно подвергали себя мукам, страшнее которых нет для женщин, а именно осмеянию».

Писательница Сигрид Унсет не имеет ни малейшего желания участвовать в нападках на мужчину как такового. На ее взгляд, исследования, доказывающие «тысячелетнюю тиранию мужчины», являются исторически ошибочными и противоречат установленным природой законам. Миссис Перкинс Гилман, обращаясь в поисках аргументов к царству животных, тем самым еще больше подрывает свою позицию, считает Унсет. По логике вещей матриархат относится к периоду истории, когда наши предки еще не слезли с деревьев. Но, наверное, стадия обезьяночеловека все-таки не является для нас пределом мечтаний? Унсет указывает на то, что индустриализация привела к исчезновению естественного разделения обязанностей между полами и «вынуждает женщин добиваться влияния над факторами, определяющими эти [индустриальные] отношения». Она упрекает свою американскую коллегу за то, что та не смогла увидеть: «Инстинкт самосохранения у женщин проявляется не только в стремлении выйти замуж, дабы таким образом „обеспечить“ себе безбедное существование. Гилман, очевидно, никогда не встречала женщин, вынужденных зарабатывать на хлеб себе и близким, а только таких, что работают в собственное удовольствие». Все это очень хорошо, считает фру Унсет Сварстад, однако выражает опасения, что «как это ни печально, но большинство так или иначе выберет менее заслуживающую уважения форму роскоши, нежели труд». Кроме того, она критикует точку зрения Гилман на инстинкт борца как исключительно мужскую черту.

В это эссе Унсет вложила всю себя – и нелегкое прошлое секретарши, и свою страстную волю интеллектуалки, опыт влюбленной женщины, готовящейся стать матерью, – и тот факт, что ее собственное замужество вряд ли могло обеспечить ее материально. Чтобы жить своей жизнью, она зарабатывала писательским трудом: «Я, во всяком случае, предпочла бы любую другую судьбу браку и материнству – в качестве источника дохода»[201]201
  Fra samme essay.


[Закрыть].

В это же время Сигрид посылает матери открытку, на обороте которой нацарапала пару строк: «Мы живем тихо и мирно и много работаем. <…> Сегодня я осталась соломенной вдовой, ибо Андерс исчез из дома, когда еще не было восьми, – ушел рисовать и до ужина не вернется»[202]202
  Kort til Charlotte Undset, 10.9.1912, NBO, 742.


[Закрыть]. Она не собирается рассказывать матери о действительном положении вещей – пока не родится ребенок. В случае необходимости Сигрид ищет совета у Деи, в специальной литературе и у своего английского врача. Возможно, сомнения в том, что стремление стать матерью является чертой, присущей каждой женщине, посеяла в ней еще мать Шарлотта. Потому что далее в своем эссе Унсет принимается высмеивать представления о врожденном материнском инстинкте: «Давайте выясним, что же миссис Перкинс Гилман считает истинно женской особенностью. Разумеется, материнство. И еще нечто, что она называет материнским инстинктом, – а это целый набор прекрасных и ценных душевных и интеллектуальных качеств».