Текст книги "Сигрид Унсет. Королева слова"

Автор книги: Сигрун Слапгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

– Известность меня никогда не привлекала, и меньше всего моя собственная, – холодно отвечала Сигрид Унсет.

Но разве она не испытывает благодарности за то, что ее описание «скандинавской души» читают? Нет, Сигрид Унсет признавала, что испытывает, и все же для нее важнее следовать высоким ценностям, взять крест и нести его. Примером для подражания была Святая Тереза Авильская, один из самых острых умов, которым Бог наделил женщину.

И все же избежать конфронтации не удалось: Сигрид Унсет, очевидно, хотела подчеркнуть свою точку зрения на немецкий милитаризм, когда рассказывала о том, как она дала своему старшему сыну книгу Ремарка «На Западном фронте без перемен». Это задело Юлиану фон Штокхаузен. Разве Сигрид Унсет не знает о том, что немецкая молодежь вынуждена была противостоять французской армии и союзным войскам и что эта книга совершенно неправильно представляет отважную борьбу Германии? После долгих монологов немецкой гостьи «die Königin der Berge»^{64} больше всего хотелось вернуться к работе. Впоследствии фон Штокхаузен утверждала, что «королева горы» согласилась с ней, что Германия должна была защищать свою честь[447]447
  Jf. Krane 1970, s. 90.


[Закрыть]. Но для тех, кто знал отношение Унсет к «немецкой сущности», было очевидным то, как ей все это было неприятно. Она наверняка сожалела о том, что позволила внешнему миру, и особенно представительнице Германии, нарушить свое уединение с Улавом.

Когда Сигрид Унсет закончила свой труд, то обнаружила, что написала почти 600 страниц – огромный роман о замкнутом и хмуром человеке, ведущем борьбу с собой, своим окружением и Богом. Человеке, который искал света: «Теперь каждая возносимая молитва была словно прохладная вода из источника, к которому путник припал, чтоб утолить жажду. <…> Теперь же словно отворилась дверь, и в его душу заструились свет и прохлада»[448]448
  Olav Audunssøn og hans barn, s. 43.


[Закрыть]^{65}. Волновалась ли она о том, как будет воспринят роман после всех религиозных дебатов, в которых она участвовала? Она заставила Улава почувствовать так же сильно, как это чувствовала сама: «Когда Бог сам сошел в мир людей и остался там, как муж среди мужей, то должен был принести меч, а не мир»^{66}. Она ссылалась на слова Иисуса Христа из Евангелия от Матфея: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч»[449]449
  Olav Audunssøn og hans barn, s. 41.


[Закрыть]^{67}. Ждала ли она очередного удара меча?

Не вызывает сомнений, что все это противоречит ее собственному восприятию Реформации, – так истолковал книги про Улава священник Эйвинд Бергграв. Он считал роман криком души, тоской по освобождающему слову, которое принесла Реформация. Но, возможно, описывая душевные муки Улава и его трудный путь к благодати, Унсет просто искала истину, даже когда противоречила самой себе? Бергграв не единственный, кто отметил: Улав служит убедительным примером того, что добрые дела, труд и молитва – это не обязательно путь к милости Божьей. Писательницу, вероятно, раздражало, что образ Улава можно было интерпретировать как иллюстрацию основного пункта теории Лютера: «вглядеться в Бога», обрести милость Божью можно независимо от остальных занятий.

В литературном приложении к газете «Нью-Йорк таймс» Альфред Кнопф восхищался этим гласом истины из «царства дикой природы»[450]450
  The Times, 6.2.1930.


[Закрыть]. Читателей поражало ее знание истории. Специалисты сомневались только в одном: насколько правдоподобно то, что Улав и Кристин были до такой степени католиками? Права ли писательница, уделявшая так мало внимания дохристианским традициям? Писатель Ханс Е. Кинк и историк Эдвард Бюлль считали, что она недооценивала влияние языческой культуры, но Сигрид Унсет получила поддержку от своего хорошего друга Фредрика Поске и от историка Халвдана Кута – оба считали, что в средневековой Норвегии католическая церковь была главной этической и религиозной силой[451]451
  Edvard Beyer i Cappelens Litteraturhistorie, s. 435.


[Закрыть]. Вторая половина XIII века, когда жил Улав, и первая половина XIV века, когда жила Кристин, были мало исследованы. Сигрид Унсет могла чувствовать себя достаточно уверенно, когда писала о среднем классе – о нем сохранились свидетельства источников и писем. Ни Кристин, ни Улав не принадлежали к низшим слоям общества, о которых почти ничего не было известно. И все же ее взгляды на историю критиковали – хотя теперь ее это мало задевало. То, что «Улав, сын Аудуна» продавался хуже, чем «Кристин, дочь Лавранса», вероятно, было вызвано нежеланием писательницы участвовать в дебатах; кроме того, критика указывала на многие слабые стороны романа: слишком обстоятельные описания, медленное развитие событий, многочисленные отступления от основного сюжета, и самое главное – роман был слишком мрачным. Однако сомнений не возникало: это выдающаяся книга.

Торжественное открытие часовни Святого Доминика в октябре в Осло стало для Унсет и своего рода праздником по случаю завершения книги об Улаве. В подарок она преподнесла церкви прекрасную люстру. На церемонию писательница взяла с собой Ханса и свою мать Шарлотту, которая, как это ни удивительно, как раз изучала католическое учение. То, что у свободомыслящей матери появилась потребность, подобно дочери, смиренно преклонить колена, поражало Сигрид Унсет больше, чем кого-либо другого в их семье. Вернувшись после долгого творческого уединения в горах, писательница заметила и другие изменения в своих близких: ее бывший муж Андерс К. Сварстад снова присутствовал в их жизни и встречался не только с Хансом, с которым наконец познакомился. Отец часто забирал сына из школы Святой Суннивы и брал его с собой в мастерскую на улице Габельс-гате, 7. Пока сама Унсет творила на сетере Крекке, восьмилетний сын проводил все выходные с отцом, включая обязательный воскресный обед у тети Сигне, у которой жила бабушка Шарлотта. Общение Сварстада с другими членами семьи никогда не прекращалось, но сейчас стало более тесным, чем раньше. В первую очередь из-за Ханса. Мальчику, оставленному на попечение монахинь, было нелегко следовать строгой дисциплине католической школы.

Сигрид Унсет не могла не заметить, что Ханс восхищается отцом. Он тоже хотел стать художником, а отец считал, что у него есть талант. Мальчик гордо показывал, как уже научился рисовать поражавшие сходством с оригиналом маленькие портреты, не отрывая карандаша от бумаги: кошку, лису, монахиню. Отец подарил ему масляные краски, холст и палитру. И Сигрид Унсет, придававшая такое большое значение семье в своем творчестве, вынуждена была признать, как важно снова пригласить Сварстада на Рождество в Бьеркебек.

1928 год должен стать вехой, решила писательница. Уже в январе она заказала пишущую машинку. В этом году Унсет не будет писать толстых романов, она возьмется за перевод книги Роберта X. Бенсона «Дружба Христа»; кроме того, она готовилась стать доминиканкой. Сигрид Унсет собиралась вести более строгий, спартанский образ жизни. Того, что на подушечке, которой она пользовалась во время молитв, уже отпечатались следы ее колен, было недостаточно. Вступив в доминиканский орден, она взяла имя Удава и нашла новых друзей и собеседников в монастыре Святого Доминика на улице Нойбергатен. Ее будни не изменились, за исключением того, что она должна была произносить те же молитвы, что и в монастыре, утром, днем и вечером. Идеала бедности Унсет пыталась достичь, отдавая все, что только возможно, другим. Вдобавок она принимала активное участие в жизни церковной общины Хамара и состояла в комитете по подготовке празднования девятисотлетия битвы при Стиклестаде. К юбилею планировалось возвести католическую часовню. Свои украшения Унсет отдавала с радостью, а вот бороться с гордыней было нелегко. Она часто говорила, что чувствует, как «сам дьявол» следует за ней по пятам. В письмах Йосте аф Гейерстаму и исповедникам Унсет признавалась, что ее «одолевают „черти“». Судя по ее опыту, для того чтобы заслужить милость Божью, нужно было многое сделать. Ее щедрость и набожность производили сильное впечатление на тех, кто был ей близок. Приемная дочь Эбба, которая была особенно привязана к ней, собиралась принять католичество. Сигрид Унсет поощрила ее поездкой в Англию. Там писательница присоединилась к ней, закупила подарки к предстоящей торжественной церемонии, а главное – снова увидела свой любимый Лондон. Как и во времена своего медового месяца, она поехала на пароходе в Бельгию и потом на поезде в Париж. Но на этот раз – чтобы посетить святые места. Она знала, что ее снова выдвинули на Нобелевскую премию, но в списке кандидатов также был ее любимый писатель Г. К. Честертон. После нападок на протестантов как в Швеции, так и в Норвегии, она ни на что не рассчитывала. Еще в начале года она выразила недовольство по поводу того, что все иностранные гости, приехавшие на юбилей Ибсена, стремились почтительно поцеловать руку кандидату на Нобелевскую премию. Сигрид Унсет продала 275 000 экземпляров своих книг только в Норвегии. Одна «Кристин, дочь Лавранса» вышла тиражом 250 000 экземпляров в Германии и полным ходом продавалась в остальных странах Европы и в США. Немаловажным для международной репутации было и то, что этим летом миссис Бланш Кнопф, бойкая супруга ее американского издателя Альфреда Кнопфа, устроила званый чай в Лондоне в честь Сигрид Унсет. Слухи о Нобелевской премии множились, но Сигрид Унсет решительно их отвергала.

– Я, привыкшая играть роль морского чудовища в газетах, не верю в Нобелевскую премию[452]452
  Veckotidningen, trolig høst 1928.


[Закрыть].

Но среди писателей слухи продолжали циркулировать, и осенью Сигрид Унсет была награждена недавно учрежденным «орденом Пегаса» и назначена «Конюшим ордена Пегаса», вместе с Петером Эгге и Херманом Вильденвеем. Впрочем, речи Вильденвея аплодировали сильнее, чем ее монотонному чтению главы из «Гимнадении»[453]453
  Brochmann 1952, s. 356.


[Закрыть].

Сигрид Унсет по-прежнему была для своих друзей верным другом, несмотря на то что приобрела такую известность и к тому же стала ярой католичкой. Она крепко держалась своих друзей из Лиллехаммера, хотя теперь у нее было много обязательств и в новой общине. Вместе с семьей адвоката Му она с удовольствием устраивала кукольные представления, и не только из-за детей. Для постановки в этом году Унсет написала сценарий по народной сказке «Три принцессы, попавшие в гору». Она по-прежнему изредка выпивала бокал вина с Хеленой. Было ли это влиянием подруги или нет, но Хелена также собиралась изучать католическое учение. Однако Сигрид Унсет так же часто, как и раньше, забывалась и начинала сыпать проклятиями. Когда она получила письмо от своего верного друга Фредрика Поске с сообщением о том, что он женится на Стине, она пожелала ему счастья и предупредила о том, что им будет нелегко. На оборотной стороне конверта с письмом, полным материнских увещеваний, кто-то, скорее всего сам получатель, написал карандашом: «Сигрид Гордая!»^{68}

Сварстад сидел в гостиной, как обычно молча и прищурившись, когда зазвонил телефон. Во вторник 13 ноября 1928 года он был в Бьеркебеке и стал, таким образом, первым человеком после самой Сигрид Унсет, который узнал о том, что она получила Нобелевскую премию по литературе. Тогда бывший муж наконец произнес:

– В доме есть шерри?

Прошло совсем немного времени, и в доме появился не только шерри; потоком шли поздравления, и охапками дарились букеты. Что думала сама Сигрид Унсет? Как быть с новыми обязанностями доминиканки и идеалом бедности? Сумма была головокружительной – 156 000 крон. Думала ли писательница, что может просто отдать деньги нуждающимся и близким? Как только Сигрид Унсет поблагодарила Господа за награду, она написала Йосте аф Гейерстаму: теперь она могла осуществить свои планы об учреждении фонда в помощь родителям детей-инвалидов. Но признание было лучше всего. Только две женщины получили Нобелевскую премию до нее – шведка Сельма Лагерлёф и итальянка Грация Деледда, и только Редьярд Киплинг был моложе ее, когда получил премию. В свои сорок шесть лет Сигрид Унсет Стала лауреатом самой главной литературной премии в мире… От ее американского издателя пришла ликующая телеграмма практически одновременно с телеграммой от Вильяма Нюгора.

Репортерам «Норвежского телеграфного бюро» сложно было из нее что-то вытянуть.

– Скажите, что я приятно удивлена, – говорила Унсет, тут же чувствуя, как ее охватывает страх перед интервью. Она придумывала отговорки, например, что ей надо уложить детей. Поскольку Унсет избегала журналистов, те быстро разыскали и расспросили ее родственников, даже в Дании. В «Афтенпостен» было напечатано интервью ее матери. Шарлотта Унсет изложила свою точку зрения на творчество дочери: она всегда чувствовала себя чужой в современных романах Сигрид Унсет, но, напротив, как дома в средневековых романах. На вопрос, разве она не счастлива и не горда за дочь, она ответила: «Ну да, только мой опыт подсказывает, что никто ничего в этой жизни просто так не получает. Жизнь не сказка. И когда получаешь что-то, приходится всегда платить за это»[454]454
  Aftenposten, 14.11.1928.


[Закрыть].

Многое изменилось в жизни Сигрид Унсет с тех пор, как она закончила свою самую первую рукопись. Тогда она снялась в только что купленной шляпке. В молодости она любила наряжаться, делать прически, менять шляпки и банты, вертеться перед зеркалом, фотографироваться. Сейчас фотографии ей не нравились, впрочем, как и интервью. Но писательнице пришлось отправиться к фотографу. Издательства требовали новых фотографий. Пока они обходились фотопортретом, сделанным Оге Ремфельдтом в том же году. С задумчивым выражением лица, подперев подбородок рукой, нобелевская лауреатка отправилась в путешествие по миру. Скоро ее сфотографируют в новой шляпке и меховой шубке. А потом она потеряет счет фотографиям. Но ни на одной фотографии нет и тени ликования, ни тени улыбки на лице серьезной и неуклюжей лауреатки.

Эта новая действительность потребовала приобретения входного звонка и благодарственных карточек. Адвокат Эйлиф Му взял на себя большую часть работы и распределение средств на благотворительность. Сразу же был учрежден «Фонд Марен Шарлотты Унсет Сварстад» в помощь родителям, желающим содержать детей-инвалидов дома. Крупная сумма отправилась в фонд поддержки писателей, а потом Унсет учредила фонд, средства из которого шли на обучение детей из необеспеченных семей в католических школах.

В декабре Сигрид Унсет пришлось забыть о своей нелюбви к многолюдным собраниям, нарушить свое обещание никогда больше не выступать с докладами и терпеть суету вокруг своей персоны. А ведь с незнакомыми людьми она всегда чувствовала себя скованно. Сначала ее пригласили в качестве почетного гостя на тридцатипятилетие Союза писателей Норвегии, в зал Рококо «Гранд-отеля» в Осло, где, кроме прочих, премьер-министр Мувинкель и председатель стуртинга К. Ю. Хамбру оказывали ей всякие почести. Возможно, Унсет немного оттаяла после слов своей старой подруги Нини Ролл Анкер, с которой она поссорилась несколько лет назад. Теперь Нини, сама лидер по натуре, в своей речи назвала Сигрид Унсет национальным героем, прославившим свою родину.

Когда писательница вставала на защиту своих идеалов, она забывала про свое глубочайшее нежелание быть объектом всеобщего внимания. Тогда она могла так же упиваться битвой, как и Улав, когда он заносил секиру Эттарфюльгья для удара. Очередной бой Сигрид Унсет дала в актовом зале Университета Осло 8 декабря, где выступила с докладом по приглашению Студенческого общества. По ее мнению, в качестве прелюдии к торжествам в Стокгольме великолепно подходила тема былых горячих дискуссий: смена веры в Норвегии. Пора было раз и навсегда поставить Марту Стейнсвик и ее сторонников на место. Этой осенью она уже выступила в газетах с критикой церковного сословия. «Война за Господа в наши дни имеет много общего с другими партизанскими войнами: она увлекательна и интересна, а кроме того, она всерьез!»[455]455
  Brev til Paasche, 21.8.1928, NBO, 348.


[Закрыть] Обмен мнениями с пастором Эйнаром Эдвином продолжался весь ноябрь, и, кроме прочего, речь шла о> взглядах на целибат. Пастор считал, что ей следовало бы подождать с теологическими выпадами и лучше перечитать Новый Завет перед тем, как высказываться. Но пастор Эдвин испытал и то, что уже знали многие другие: невозможно было заставить Сигрид Унсет отступить, указав на недостаточность ее знаний. Напротив, она расценивала это как приглашение показать всю их глубину, которую она и продемонстрировала в своем почти двухчасовом докладе, правда, не лишенном полемических высказываний. Однако в более сдержанной форме, чем в статьях. И в этот раз нобелевского лауреата прославляли все газеты, несмотря на то что, по их мнению, доклад был слишком «духовным», чтобы его можно было кратко пересказать. Речь перво-наперво шла о распространении католицизма в Норвегии и в меньшей степени о неудачах Лютера и Реформации, о чем она так много говорила раньше.

Сигрид Унсет утверждала, что, будучи католичкой, лучше могла читать между строк тексты Снорри или Одда Мунка, чем историки, незнакомые с католической церковью. Она признавала, что, прежде чем сама стала католичкой, толковала народные песни неправильно.

В своем докладе Сигрид Унсет дала публике понять, какой путь ей пришлось пройти, указала своих наставников и то, в какого именно Христа она верила: в того, у которого в руках меч. В Христа, что был рыцарем, спасавшим сбившихся с истинного пути. Такие убеждения легли в основу ее истории о Кристин и изображения борьбы между старыми и новыми взглядами как внутренней борьбы в самом человеке в «Улаве, сыне Аудуна». Она подвергла критике такие модные идеи, как, например, чистоту расы. Они ведут только к кровавым конфликтам, полагала она. Речь давалась ей сложно, и в этот раз она должна была терпеть замечания, что ее голос лучше подходит для небольших собраний; на просьбы говорить громче она отвечала ледяным взглядом. А несколькими днями позже ей предстояло вновь подняться на трибуну, чтобы держать благодарственную речь за Нобелевскую премию в Стокгольме.

Сигрид Унсет признавала, что ей проще было писать, нежели говорить, и что самым сложным для нее было говорить о самой себе. Она передала привет Швеции от председателя стуртинга и всех своих коллег-писателей, с которыми она отпраздновала получение премии:

– У нас общие реки и леса, наши дома походят друг на друга. Нам повезло, что больших городов у нас немного и мы живем близко к природе. Но из всех городов самым красивым норвежцы считают Стокгольм, – сказала Сигрид Унсет своим невнятным голосом. Короткая речь, которая тем не менее произвела на собравшихся впечатление[456]456
  nobelprize.org/, Krane 1970, s. 86.


[Закрыть].

Большинством на церемонии вручения были мужчины. В новом шелковом платье с миниатюрным орденом Святого Улава на груди, Сигрид Унсет восседала среди них, как королева. Старая подруга по переписке Дея не приехала, несмотря на то что Сигрид отправила ей приглашение еще в ноябре. Она еще раз извинилась перед подругой за то, что, когда Дея неожиданно приехала в Лиллехаммер, она была в отъезде. Но все же это важное событие ее жизни прошло без участия подруги. Сестра Рагнхильд, с которой у Сигрид Унсет не было доверительных отношений, и Му были единственными представителями семьи и близких, когда король Густав вручал ей литературную премию.

«Мой отец родом из Эстердала» – так писательница начала краткую автобиографию, изданную по случаю получения Нобелевской премии. Она просто рассказала о своих корнях, о прадедах, о рано оборвавшейся карьере отца. Когда ее отдали в школу Рагны Нильсен, все думали, что она продолжит его дело.

«Школа была очень важна для моего становления как личности – там зародилось мое недоверие к радостям прогресса и программам развития. Так случилось не потому, что я не любила фру Нильсен или не понимала того, насколько она была умна и искренна. Просто ее идеи вызывали у меня безграничный скептицизм». Она вспоминает, как фру Нильсен воспринимала отсутствие интереса к занятиям. Фактически большую часть своего повествования Сигрид Унсет посвящает школьным годам.

Она также рассказывает о плюсах торгового училища: там от нее не ожидали, что какие-то предметы будут ей нравиться. Работала она хорошо, но работа ей совсем не нравилась. Она была как свернувшийся еж: своенравная девочка, которая не хотела идти по стопам своего отца. И ни слова о том, за что, собственно говоря, она получила Нобелевскую премию. Как сказал профессор Йоста Форссель на церемонии вручения, ее исторические произведения – «Илиада» Севера. Сама же писательница просто ограничилась перечислением названий и годов издания своих книг. Рассказ о ее взрослой жизни еще более немногословен: «В 1912 году в Бельгии я вышла замуж за норвежского художника А. К. Сварстада. Когда в 1924 году была принята в лоно Католической церкви, брак пришлось расторгнуть, поскольку Сварстад ранее развелся с женщиной, которая была по-прежнему жива. У нас трое детей. С 1919 года я живу в Лиллехаммере».

В качестве девиза она приводила слова Святого Августина, обращенные к лидеру еретиков Донатусу: «Securus judicat orbis terrarum»^{69}. Свою страсть и силу, и в жизни, и в творчестве, она определила словами Святого Фомы: «Nihil est in intellectu quod non prius fuerit in sensu»[457]457
  Jf. Liv Bliksrud: Sigrid Undset diktekunst og poetikk, Gymnadenia, 2005.


[Закрыть]^{70}. Такой ключ к своей жизни и творчеству она дала своим читателям. Однако всех, несомненно, заинтересовало, что в краткой автобиографии, написанной по столь торжественному поводу, она сделала упор на неудачах в школьные годы и тяготах работы в конторе.

Может быть, Сигрид Унсет по-прежнему отождествляла себя с секретаршами, с которыми проработала более десяти лет? Может быть, она по-прежнему думала, как когда-то давно: «Я из тех женщин, что одиноки, несчастны и вынуждены украдкой добывать себе счастье»? Так она писала Нини Ролл Анкер из Лондона в 1912 году после бракосочетания с Андерсом Сварстадом. Чувствовала ли она себя так и последние восемь лет, с головой окунувшись в Средневековье и католическую веру? Во всяком случае, Унсет не отступилась от своих взглядов на женский вопрос, что подтверждает и ее американский издатель: «Она считает, что женщины сейчас в более рабском положении, работая в конторах, магазинах и чайных, чем они были во времена Средневековья, живя и работая в собственных домах»[458]458
  Fra memo etter Knopfs besøk på Bjerkebaek, 18.06.1928, Harry Ransom Center.


[Закрыть].

Сигрид Унсет удивила элегантную публику, присутствовавшую на Нобелевской церемонии, и журналистов, выпытывающих ее мнение. Что же ей особенно не нравилось в ее работе в конторе?

– Являться по первому вызову чужого господина – это не по мне, – резко, как могла отвечать журналистам только Сигрид Унсет, проговорила она. И добавила: – Женщинам нужно не равноправие, а защита.

В беседах со шведскими журналистами писательница с удовольствием высказывала взгляды, которые, как ей, видимо, казалось, должны разозлить шведок – борцов за равноправие женщин. Она утверждала, что вести домашнее хозяйство – приятная обязанность, а норвежские писательницы – хорошие хозяйки и любят готовить. Откровенной ложью это, конечно, не было, если подумать о самой Унсет или о Нини Ролл Анкер и забыть о домработницах. О своих творческих планах Сигрид Унсет говорила, что сейчас целиком и полностью занята переводами, но у нее готовы планы трех исторических романов – так что дел хватает.

Видимо, ее забавляли и такие заголовки норвежских газет, как «Для Лиллехаммера она в первую очередь домохозяйка и мать»[459]459
  Fra omtale i Kunstlivet signert KF.


[Закрыть]. Это разнило ее с предыдущим лауреатом Нобелевской премии, жившим в тех местах. Величественного и статного Бьёрнстьерне Бьёрнсона тоже можно было встретить на улицах Лиллехаммера. Но, в отличие от него, Сигрид Унсет выглядела как обычная домохозяйка: она ходила за покупками, держа за руку ребенка. В той же статье написано то, что ей, наверное, казалось правдивее остального: «В сущности, Сигрид Унсет и Лиллехаммер не знают друг друга».

О чем думала лауреатка премии этой праздничной ночью, когда вместо того, чтобы идти спать, смотрела на ночное небо Стокгольма? Этот день она хотела разделить с человеком, который был с ней с самого начала – с самой первой литературной попытки. Подруга по переписке Дея, как никто другой, знала о пережитых страданиях, мыслях о самоубийстве, упорной внутренней борьбе с искушениями, стремлении к независимости. Она лучше всех знала о ранимости и суровости Сигрид, о ее страстном желании творить. «По сути, каждое наше письмо было выяснением отношений с самой собой», – сказала она как-то об их когда-то активной переписке[460]460
  Jf. brev fra Signe Undset Thomas i Sigrid Braatøys arkiv.


[Закрыть].

Но Дея не приехала.

Унсет решила написать Нильсу Коллетту Фогту. Он вошел в ее жизнь как искренний друг, когда она еще только пробовала свое перо. Сейчас она достигла того, ради чего решила бороться, она – звезда, награжденная высшей литературной премией. Но почему она не чувствовала себя победительницей? Своему коллеге она не раз писала об ощущении родства с рабочим классом – «потому что я с двенадцати лет жила в рабочем квартале, играла с их детьми»[461]461
  Brev til Nils Collett Vogt, 8.9.1909, NBO, 343.


[Закрыть] – и с бедными женщинами в «голубых передниках», труженицами многочисленных контор, единственным выходом для которых было отдаться «пузатому начальнику». Но она решила идти собственным путем и победила[462]462
  Brev til Nils Collett Vogt, 2.3.1909, NBO, 343.


[Закрыть]. И все же в ее письме не ощущалось торжества победы. Неужели там, под звездами Стокгольма, Унсет по-прежнему чувствовала себя «одинокой несчастной женщиной»?

Одна. Наедине со своим пером – была ли это победа? Она скомкала письмо и выбросила его.