Текст книги "Хроники царя Давида"

Автор книги: Штефан Хейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

19

После заседания царь был настроен весьма добродушно и пригласил всю комиссию, включая меня, разделить с ним трапезу. Членов комиссии охватила тщеславная радость, лишь Ванея, сын Иодая, попросил разрешения удалиться, ибо срочные дела требовали его присутствия среди хелефеев и фелефеев.

Остальные обменялись многозначительными взглядами и отправились в залу, стены которой украшали изображения винограда, гранатов и прочих вкусных яств. Царь предложил мне сесть рядом с ним, оторвал сочный кусок жирного мяса от своей порции и собственноручно засунул мне в рот. Прожевав, я поблагодарил его и сказал, что гнев царя подобен рычанию молодого льва, милость же – как роса на траве.

– Звучит недурно! – оживился Соломон и, обратившись к писцам Элихорефу и Ахие, приказал: – Запишите это высказывание – есть у меня мысль собрать наиболее замечательные изречения как свидетельства моей необыкновенной мудрости.

Я сказал, что это делает мне честь и что если придут мне в голову другие подходящие мысли, я обязательно отдам их в его распоряжение.

Царя, судя по всему, вполне устраивало получить кое-что задаром, и он осведомился, как продвигается моя работа над Хрониками царя Давида и чем мы собираемся заняться в ближайшее время.

– Восстанием Авессалома, – сообщил я.

– Авессалом… – Похоже, это ими неприятно звучало для его слуха, как, вероятно, и все остальное, что было связано с ниспровержением власти и правителей. – И с чего же ты начнешь?

Корни дерева скрыты от глаз, подумал я, но они достают до самой воды. Как бы там ни было, я должен был ответить мудрейшему из царей Соломону так, чтобы это было понятно царям, поэтому я сказал:

– Вероятно, стоило бы начать с истории Фамари, сестры Авессалома.

Царь взял глаз ягненка, макнул его в перец, велел мне открыть рот и засунул туда свое угощение.

Я проглотил и поблагодарил его за безграничную милость, затем продолжал:

– Фамарь словно погребена в могиле молчания, слуга ваш не знает даже, кого о ней расспрашивать – главного царского евнуха или старшего гробовщика.

– Фамарь, – поморщился царь, – впала в безумие, и семья поместила ее в храм Беф-Сана, далеко от Иерусалима, где священники ее кормят, омывают и делают все, в чем она нуждается.

В зале воцарилась тишина. Я вспомнил Фамарь, она была очень красива, в ярких разноцветных одеждах, какие носили дочери царя, пока были девицами.

– Вряд ли тебе удастся чего-либо добиться от нее, – сказал царь. – Служители БОга, заклинатели духов и лекари – все ею занимались, пытались выяснить, что же произошло между ней и братом моим Амноном; но она лишь бормочет какую-то бессмыслицу.

– Ключ к пониманию – в умении слушать, – осмелился заметить я, – ибо разве не звучит в лепете безумцев глас БОжий?

Тут между пророком Нафаном и священником Садоком завязался спор о безумии и пророчествах, и оба пришли в сильное возбуждение. Царь вмешался, заметив:

– Каждый считает свой путь истинным; лишь только ГОсподь дарует сердцу уверенность.

На этом трапеза завершилась.

О БОже!

Иерусалим был уже совсем не тем городом, что прежде.

Стража у ворот дворца утроилась; на улицах скрип колес и стук копыт; перед официальными зданиями и на важнейших перекрестках стоят боевые колесницы.

У необрезанных такая демонстрация военной силы смела бы с улиц все живое, но только не у детей Израиля, которые прямо-таки расцветают, когда возникают волнения. Они перекрикиваются, размахивают руками, суетятся, попадают под копыта лошадей, толкаются между хелефеев и фелефеев; вездесущие воры и воришки мелькают повсюду, переворачивают торговые лотки и убегают с товаром; люди Ванеи, сына Иодая, шныряют в толпе, подслушивают и подсматривают, и вот уже кого-то схватили под руки и увели.

У всех на устах было одно имя: Адония, сын царя Давида, принц крови, убит.

Никто в Израиле не может теперь чувствовать себя в безопасности, говорили одни, если даже сына царя Давида убили в своем доме, а тело выбросили на улицу, словно дохлую собаку; другие утверждали, что царь Соломон не будет более этого терпеть, и на этот раз дело взял в свои руки Ванея; какой-то священник, воздев руки, провозгласил, что Адония сам навлек на себя такой конец своим распутством и нежеланием идти по праведному пути. Облаченный в рубище калека потрясал кулаками и вопил: «Все они подлецы и сукины сыны – что Адония, что Ванея, а хуже всех – царь Соломон». Его тоже схватили и увели.

Страх перед тем, что может быть дальше, охватил мое сердце, так что я даже вздрогнул, когда меня окликнули.

Однако это оказались мои сыновья, Шем и Шелеф, они вынырнули из толпы, размахивая какой-то грязной тряпицей и крича:

– Мы видели! Мы все видели!

– Посмотри, вот его кровь! – Шем протянул тряпицу. А Шелеф добавил:

– Там целая лужа крови!

Шем с гордостью заявил:

– Я оторвал кусок от моей одежды и обмакнул в его кровь, чтобы подарить тебе на память.

Яства, которые съел я за царским столом, подступили мне к горлу. Шем и Шелеф же возбужденно рассказывали мне, что в школе прослышали: против принца Адонии что-то замышляется; они с однокашниками побежали и стали ждать неподалеку от дома Адонии; дом принца был окружен какими-то людьми, они слонялись взад и вперед, то заглядывали в щели ограды, то ковырялись в зубах. Потом появились скороходы с белыми жезлами в руках, которые выкрикивали: «Дорогу военачальнику Ванее, сыну Иодая!» Вскоре подъехал Ванея на боевой колеснице и вошел в дом.

– И знаешь, – сказал Шем, – лицо его было очень мрачным.

Из дома донеслись шум голосов и пронзительный крик, вслед за этим на улицу вывалился человек, весь в крови, льющейся из зияющей раны, и рухнул наземь.

– Ужас! – воскликнул Шелеф.

Люди, слонявшиеся у дома, хотели унести тело, но тут к ним подбежала женщина, которая громко причитала, взывая к ГОсподу и ко всему народу Израиля. Она бросилась к Адонии, лежавшему в луже собственной крови, и стала рвать на себе одежды, целовать его в губы и в единственный глаз, другой был выбит ударом меча. А те люди схватили ее под руки и увели.

– И знаешь, – сказал Шем, – она была похожа на помешанную.

Тело Адонии занесли обратно в дом. Через некоторое время оттуда вышел Ванея. Он коротко переговорил с людьми, которые курсировали возле дома, сел в свою колесницу и уехал.

– Причем вид у него был такой, – сказал Шем, – как будто ничего не случилось.

Я отправил Шема и Шелефа домой и посоветовал им больше не делать сегодня никаких глупостей.

Совет брата – бальзам для сердца; слово же мудреца может исцелить недуги.

Я вспомнил Фануила, сына Муши, чиновника третьего разряда в царском казначействе, который принял меня, когда я прибыл в Иерусалим, а потом, разговорившись за вином и бараниной, познакомил меня с некоторыми тайнами, о которых шептались в избранных кругах.

До казначейства я добрался обходными путями, а на входе небрежно махнул рукой стражникам, как это делают господа вельможи, которых не останавливают. В коридорах было тихо, словно в могиле, ибо великие события будоражат народ; слуги же царя дрожат от страха перед будущим.

Я нашел Фануила, сына Муши, в его рабочей комнате; увидев меня, он вскочил и выставил вперед руку с растопыренными пальцами.

– Приятель, – сказал я, – ты видишь не злого духа ГОсподнего, а Эфана, сын Гошайи, редактора Хроник царя Давида; и пришел я сюда для того, чтобы посоветоваться с тобой по поводу кончины принца Адонии, ибо знаю тебя как человека, который хорошо осведомлен в делах явных и скрытых.

Фануил, сын Муши, стукнув ладонью по лбу, проклял тот день, когда впервые встретился со мной, и умолял меня удалиться и не говорить ни одной живой душе, что я с ним знаком, ибо уши Ванеи, сына Иодая, есть везде. Не слушая моих возражений, он схватил меня за рукав, подтащил к двери и вытолкал вон.

Я вышел из казначейства, ошеломленный: что за проказа напала на меня, за какие грехи и с каких пор? Я брел по улицам, одинокий среди толпы и до крайности встревоженный. Но как собака, что возвращается к своему помету, так и мои мысли постоянно возвращались к словам, сказанным мне Ванеей, сыном Иодая, в доме Иоава: «Если ты, Эфан, знаешь столько, сколько мне кажется, то кажется мне, что знаешь ты слишком много».

Мне не оставалось ничего другого, кроме как от правиться домой.

Дом был окутан розовым светом заката, а перед входом стояли зеленые носилки с золотыми планками и красной обшитой бахромой крышей.

Я раздумывал, не лучше ли мне провести ночь в гостинице или в каком-нибудь сарае, а то и просто в подворотне. Но я слишком устал и был так обескуражен, что обреченно отворил дверь и вошел в дом, как баран на заклание.

Аменхотеп, главный царский евнух, поздоровался со мною еще более гортанно, чем когда-либо, спросил о моем здоровье и почему это я сторонюсь его. Моя наложница Лилит принесла чашу с водой, омыла мне лицо, руки и ноги. Аменхотеп одобрительно следил за ее изящными движениями. Хулда, мать моих сыновей, поднесла вино, хлеб, блюдо с овечьим сыром, смешанным с мелко нарезанными оливками и тертыми орехами. Эсфирь же, моя жена, извинилась: день был длинным, и сердце ее утомилось.

Женщины удалились. Аменхотеп положил на хлеб ломтики сыра и молча жевал. Наконец, вытерев руки платочком из тончайшей ткани, он сказал:

– После такого дня, как сегодняшний, человек начинает думать о своей душе и искать друзей.

Страх снова наполнил мои члены.

– Смерть – проворный косарь, – сказал я.

Он кивнул.

– Давно ли мы видели, как Адония по-всячески ублажал девицу Ависагу, а теперь на него поднял руку Ванея, и он мертв.

Евнух многозначительно посмотрел на меня, и страх мой усилился.

– Ты историк, Эфан, и смерть не может потрясти тебя, однако эта имеет некоторые особенности, одна из которых касается и тебя. Полагаю, ты знаешь, как все произошло?

Я покачал головой.

– Адония, видно, потерял остатки разума из-за этой девицы, – начал рассказывать Аменхотеп, – ибо дошел до того, что просил царицу-мать Вирсавию замолвить за него слово царю, и был настолько глуп, что напомнил ей: «Ты же знаешь, что царство было моим, и весь Израиль был предназначен мне, дабы правил я в нем; но царство отошло от меня и стало принадлежать моему брату».

Аменхотеп жеманно выкрутил свои руки.

– Можешь себе представить, как это понравилось старой госпоже. Может, Адония забыл, что именно Вирсавия уговорила царя Давида, чтобы тот не отдавал ему царство? Может, забыл, что Ависага, пусть и не могла согреть царя, но все же была одной из женщин Давида, а посягать на женщину царя – все равно, что посягать на престол?

Я вспомнил, как Адония ласкал Ависагу и как она извивалась в страсти, и от страха у меня стало горячо внутри, а сердце сжалось.

– Однако Вирсавия согласилась просить за Адонию и пришла к царю. Соломон встал ей навстречу, поклонился и приказал поставить кресло для своей матери, чтобы села она по правую руку от него. «У меня к тебе небольшое дело, – сказала госпожа Вирсавия, – и я прошу тебя не отказать своей матери». И царь сказал в ответ: «О чем просишь, мать моя? Я не скажу тебе „нет“».

И она, Вирсавия, как будто снова стала прежней – женой Урии: тише воды, ниже травы, но на кончике ее языка таилась смерть.

И молвила она: «Отдай сунамитянку Ависагу в жены брату твоему Адонии».

Руки Аменхотепа задвигались, словно головы двух змей, нападающих друг на друга.

– Я видел лица дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, и Ванеи, сына Иодая: они были, будто каменные. Лицо же царя стало желтым, словно лимон, и сказал он: «Почему просишь ты для Адонии только сунамитянку Ависагу? Проси для него и царство, ведь он мой старший брат; проси заодно и за его друзей – священника Авиафара и Иоава, сына Саруи».

Соломон сразу же заподозрил заговор. Ведь всякая власть произрастает из заговора, и поэтому власть имущим он мерещится повсюду. Вирсавия хорошо понимала это.

– Тогда царь стал кричать на Ванею и на меня: какие же мы верные слуги, хороша же наша бдительность, если брат его Адония и девица Ависага любезничают друг с другом, прямо у нас под носом. И где же были все царские вельможи и советники, если он лишь от своей матери узнает, что творится в его царстве? «Да обрушит на меня ГОсподь все свои кары, – заявил он, – но Адония сказал это во вред жизни своей. Посему, как свят БОг, укрепивший меня и посадивший меня на престол отца моего Давида, еще сегодня Адония должен умереть».

Я вспомнил темные пятна на тряпице, которые были кровью Адонии, и дрогнувшим голосом спросил Аменхотепа, какое отношение имею к этой смерти я.

Аменхотеп долго смотрел на меня, и в его покрасневших глазах был недобрый блеск:

– Разве не долг каждого сына Израиля идти путем ГОспода и сообщать властям о недостойных деяниях своих ближних? Разве тебе не было известно нечто важное для слуг царя?

– А разве вы этого не знали? – отвечал я.

– Конечно!

Он повернул голову так, что стал похож на одну из фигур, какие египтяне высекают на колоннах, называемых обелисками; и улыбнулся такой же, как у них, загадочной улыбкой.

РАЗДУМЬЯ ЭФАНА, СЫНА ГОШАЙИ, КОГДА СИДЕЛ ОН

ПОСЛЕ УХОДА АМЕНХОТЕПА, ГЛАВНОГО ЦАРСКОГО ЕВНУХА,

В СВОЕЙ РАБОЧЕЙ КОМНАТЕ И РАЗМЫШЛЯЛ

О ПРИРОДЕ ВЛАСТИТЕЛЕЙ:

Знаешь ли ты такого человека, что разбирается в своем деле? Он будет стоять перед царями.

Как непостижимы высота неба и глубина земли, так непостижимо и сердце царя.

Если делишь ты трапезу с властителем, то внимательно смотри, что тебе подали; и не будь алчен, лучше приставь нож к своему горлу, ибо пища эта опасна.

Если царь боится, он рычит, точно лев; кто разгневает его, тот грешит против собственной жизни.

Камень тяжел, и песок давит на спину, но гнев глупца тяжелее, чем оба эти груза, и вынести его труднее.

О СОСТОЯНИИ В ЦАРСТВЕ:

Там, где никто не мечтает о будущем, народ становится диким и обездоленным.

Если властитель слушает ложные речи, то и все, кто у него на службе, нечестны.

Их сердца стремятся к разрушению, а уста советуют злое.

Жаждущие крови ненавидят праведное.

Кого только не сотворил ГОсподь: да, даже подлеца для злодеяния.

Пусть праведник семь раз упадет, он все равно встанет; подлецы же погрязнут в своей подлости.

ОБ УЧАСТИИ В ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ:

Может ли быть так, что у человека в груди огонь, и при этом его одежды не сгорят? Может ли он ходить по горячим углям, чтобы не обжечь ступней своих?

Не высовывайся в присутствии царя и не становись туда, где стоят сильные мира сего.

Умный человек скрывает свои знания; уста же дурака есть его смерть, они превращаются в ловушку для него же самого.

Лошади – кнут, ослу – узда, а дураку – розги по спине.

Как плавильный тигель – серебро, а печь – золото, так ГОсподь испытывает сердца.

О ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ ДОРОГИ:

Подлец пускается наутек даже тогда, когда никто за ним не гонится: праведник же смел, словно лев.

Кого обуревает гордыня, того ждет крах, а падению предшествует высокомерие.

Умный предвидит беду и остерегается; глупец же идет вперед, навстречу несчастью.

Предусмотрительность будет оберегать тебя, а разум защищать, чтобы не оказался ты на одной дороге со злодеями и лжецами.

Жребий тянут у тебя на коленях; но выбор падает так, как это угодно ГОсподу.

О ПОСЕЩЕНИИ ФАМАРИ, ДОЧЕРИ ДАВИДА, И ДАЛЬНЕЙШЕМ ПОИСКЕ ИСТИНЫ:

Подумай перед тем, как сделать шаг, тогда ты наверняка будешь идти своим путем.

В сердце человека созревает множество планов, состоится только то, что определит ГОсподь.

ГОсподь не оставит в беде душу праведника.

20

– Как БОг свят, – сказал начальник стражи у городских ворот, – это же наш историк. Видать, твоя история оказалась никому не нужной, а может мостовые Иерусалима слишком горячи для твоих ног, ибо приехал ты сюда с многочисленными ослами, а покидаешь нас всего с одним?

Подивившись великолепной памяти офицера, я сказал:

– Да, прошло уже немало времени с тех пор, как приехал я сюда со своей семьей и своими архивами; теперь же я живу в доме № 54 по переулку Царицы Савской, а сейчас вот еду по царскому поручению.

И я показал ему свои документы.

Тем временем вокруг нас собрались нищие и прочий сброд, что околачивается у городских ворот; они бросали шуточки о крысах, покидающих дом, в который пришла чума; кто-то выкрикнул, что кровь Адонии, пролившаяся на улице, – это только начало, скоро на холмах вокруг Иерусалима будут торчать виселицы, и на каждой будет болтаться паразит, сосавший кровь из народа, из простых трудяг.

Начальник стражи взмахнул своей многохвостой плеткой над их головами и рявкнул:

– Молчать, чертово отродье, нечисть паршивая! Плачут ваши задницы по розгам, и, видать, хотите, чтобы языки у вас повырывали? ГОсподь дал вам слишком много свободы, да и царь слишком уж добр. А мозги-то у вас усохли, не больше горошины; или вы забыли, кто правит в этой стране – мудрейший из царей Соломон, верный ему Ванея с хелефеями и фелефеями; они каждого насквозь видят и научат вас держать языки за зубами.

Мне же он сказал:

– Убирайтесь отсюда поскорее. Вы, грамотеи, только раздражаете народ, да и царским слугам от вас лишние хлопоты?

Итак, отправился я в путь на север, к Беф-Сану, по дороге, ведущей мимо храма в Ноумве, которой в свое время воспользовался Давид, когда бежал от Саула.

А душа моя тревожилась об Эсфири, моей больной жене, оставленной дома, и о наложнице моей Лилит, которая почему-то не проводила меня, когда я уезжал, и о своем будущем, которое представлялось мне в высшей степени ненадежным: покинув Иерусалим, я избежал на этот раз прямого удара, но я уже слишком стар и постоянен в своих привычках и в своем образе жизни, чтобы приспособиться, например, к длительному выживанию в пещерах или в пустыне.

Доехав до большого камня, из которого бьет пограничный родник (названный так потому, что до этого места простиралась страна иевусеев, пока Давид не разбил их и не захватил Иерусалим), я вдруг увидел сидящую у источника стройную женскую фигурку, закутанную в белую накидку; в руках женщина держала узелок.

Сердце мое чуть не выскочило из груди, ибо я узнал Лилит; горло мое моментально пересохло, так что, остановив осла, я некоторое время не мог произнести ни слова.

Лилит, открыв лицо, подошла ко мне, взяла за руку и сказала:

– Не гони меня, Эфан, мой любимый. Я хочу пойти с тобой; когда ты будешь есть, мне хватит крошек, а когда ты ляжешь спать, я буду тебя согревать, ибо люблю я тебя больше собственной жизни.

Я обнял ее, крепко прижал к себе и подумал, что немыслимо отдать ее царю Соломону и невыносимо представлять себе, как он тискает ее своими жирными лапами; я понимал, сколь опасно одинокому страннику путешествовать по дорогам Израиля с красивой женщиной: повсюду поджидали разбойники, солдаты и прочий темный народец, которые могли надругаться над Лилит, как это было во времена Судей, когда несколько негодяев из города Гивы схватили наложницу молодого левита и насиловали ее всю ночь, отпустив лишь утром; весь Израиль поднялся как один человек, чтобы наказать развратников, после того как левит расчленил свою наложницу – разрезал на двенадцать частей и разослал их старейшинам всех родов. Но это было во времена Судей; сегодня же можно разрезать свою невесту хоть на тысячу кусков и разослать их блюстителям закона по всему Израилю, никто даже пальцем не пошевелит.

– Лилит, возлюбленная моя, – сказал я, – БОг свидетель, как бы я хотел взять тебя с собой. Все тяготы пути превратились бы в удовольствие, а каждый день стал бы для нас как медовый месяц. Но вся страна охвачена волнениями, поэтому мне и пришлось покинуть столицу; а на дорогах особенно неспокойно.

Она посмотрела на меня своими огромными глазами и сказала:

– Я легла бы у твоих ног, Эфан, и нежно заботилась бы о тебе. Поначалу, когда ты купил меня у моего отца за двенадцать хороших овец, четыре козы и дойную корову, я увидела в тебе пожилого человека, угрюмого и замшелого; но ты научил меня своим песням, был так добр ко мне и постепенно стал мне возлюбленным, супругом и отцом в одном лице. Не думай, что пришла я сюда, не взвесив все хорошенько; я понимаю, каково молодой женщине путешествовать в такие времена с мужчиной, который учен, мягок нравом и неискусен в обращении с кинжалом. Но даже если ты прогонишь меня, я не вернусь в дом № 54 по переулку Царицы Савской, а последую за тобой и стану твоей тенью; и как не может человек оторваться от своей тени, так и тебе не избавиться от меня, а иначе я буду думать, что ты таким образом говоришь мне, что не любишь меня и собираешься спать с другими женщинами – деревенскими потаскушками и городскими шлюхами, и тогда я буду молить ГОспода, чтобы обсыпал он твои чресла нарывами и язвами, наградил геморроем и мужским бессилием.

Должен честно признаться, что была у меня мысль попробовать в своем путешествии чего-нибудь свеженького, пусть бы и деревенскую потаскушку, ибо мужчина в дороге подобен птице, высматривающей с высоты своего полета полевых мышей. Но любовь Лилит покорила меня, заставив устыдиться, и я сказал:

– Лилит, любимая, почему так получается, что мужчины редко понимают глубину чувства, на которое способна женщина, и посему отвергают эту благодать? Пусть нашлет на меня ГОсподь все свои кары, если я забуду то, чему ты меня научила, и предам твою любовь. Нет, не пойдешь ты за мной пешком, мы будем по очереди ехать на осле и делить мой хлеб, а ночью спать под одним одеялом и согревать друг друга, и ласкать, а затем всматриваться в небо и прислушиваться ко вздохам ветра.

Так и отправились мы дальше от большого камня у пограничного родника, и лицо Лилит светилось так, словно освещали его сотни звезд.

На седьмой день нашего путешествия, когда солнце, похожее на огромный красный шар, клонилось к закату, мы увидели стены Беф-Сана, низкие, местами обвалившиеся, как и дозорные башни: мудрейший из царей Соломон расходовал богатства страны на сооружение огромного Храма ГОсподу и на расширение своего дворца, а также на крепость Милло и стены Иерусалима, на строительство Гадора и Межддо, на зернохранилища, помещения для колесниц, конюшни и на то, что еще собирался построить в Иерусалиме и Ливане; все же остальное приходило в упадок и запустение.

Из ворот вышел человек, тянувший на веревке упирающегося старого козла; человек бранился, проклиная тот день, когда он родился, и день, когда родился козел, но пуще всего он клял священников Беф-Сана.

– Послушай, приятель, – сказал я ему, – сдается мне, от этой скотины тебе никакого проку, а лишь сплошные муки. В нем нет ни мяса, ни сил, рога крошатся, шерсть облезла; почему не пожалеешь ты несчастное животное, почему не дашь ему издохнуть спокойно?

– Никакого проку? – Теперь человек проклинал и мою мать за то, что меня родила, и мать Лилит, а заодно и мать осла, на котором я сидел. Затем, немного успокоившись, сказал: – Козел этот – крепкий парень, и нрав у него горячий, а ноги наверняка сильнее, чем твои, чужестранец. Что же касается его кончины, то она наступит очень скоро, ибо веду я его к священникам, чтобы принести в жертву ГОсподу.

Тогда похвалил я его за благочестие, а он снова заорал, пнул козла ногой и объяснил, что первого числа каждого месяца должен приносить священникам Беф-Сана козу, овцу или теленка, ибо приняли они к себе его сына, придурка от рождения; расходы эти разорили его, и теперь ни ему, ни его жене, ни остальным их детям нечего есть.

Мы двинулись в гору вслед за человеком с козлом, оставив город Беф-Сан слева, и добрались до храма как раз тогда, когда зажигают фонари, после вечерней молитвы. Мы сразу же пошли в гостиницу, находившуюся рядом с храмом; там нас встретил один священник, с лица и рук которого кусками отслаивалась грязь; он протянул руку ладонью кверху, чтобы получить плату за ночлег, и изрек:

– ГОсподь видит сердце; у простого же смертного, доверяющего ближнему своему, кошелек может быстро опустеть.

Поужинали мы ломтем хлеба и куском жилистого мяса, происходившим, вероятно, от старшего брата того козла, которого мы повстречали по дороге. Затем мы забрались под мое одеяло, прильнули друг к другу и долго не могли заснуть из-за храпа паломников, пришедших издалека, дабы помолиться в святом месте и принести ГОсподу жертву, а также из-за криков, воплей и стонов, доносившихся из лачуг, где обитали умалишенные; похоже было, что все злые духи ГОспода устроили здесь сходку и выли на луну. Она не так боится разбойников, прошептала Лилит, или даже солдат и ищеек Ванеи, сына Иодая, как злого духа; сердце ее сжимается от страха при мысли, что этот дух накинется на нее, станет рвать ее за волосы, щипать за соски или засунет в ее чрево какого-нибудь урода.

– Лилит, сладкая моя, – успокаивал я, – я знаю заклятие, которое не позволит злым духам приблизиться: прежде чем лечь, я обвел нас магическим кругом, так что никто не посмеет нас тронуть.

Тогда она всхлипнула, всего один раз, и, положив голову мне на плечо, заснула.

Утром я посетил первосвященника; он был упитанным и розоволицым, однако таким же немытым, как и его подчиненные.

По выражению его лица было невозможно понять, поверил ли он мне и что думал по поводу моих намерений; когда же я кончил говорить, он сказал:

– Мы не держим наших дорогих больных ни за решетками, ни под засовами, ни силой; я постоянно напоминаю своим собратьям, что залогом успешного лечения являются три вещи: терпение, сострадание и любовь. Конечно, если кто-то из наших дорогих больных становится совсем уж строптивым, может так случиться, что его стукнут, чтобы утихомирить; но это мгновенная боль, которая приводит в чувство. Жалейте несчастных, не устаю я повторять братьям, молитесь вместе с ними. У нас отведено время для посещений; каждый, кто желает, может приблизиться к дорогому больному и послушать, что он лепечет; я знаю немало знатных и состоятельных людей, которые в своих делах руководствуются тем, что услышат здесь; кормить и дразнить наших дорогих больных запрещено. Мы рассчитываем, что за наши услуги и наше благочестие ты совершишь жертвоприношение ГОсподу; во дворе храма имеется достаточный выбор живой скотины, и набожные люди могут купить у левитов скотину как целиком, так и часть; ты наверняка будешь доволен, а ГОсподь возлюбит тебя и исполнит все твои просьбы.

Я отправился с Лилит но двор храма, где было множество овец, коз, телят и быков, которых привели родственники и близкие дорогих больных. Ну а священники продавали затем эту скотину богомольцам, которые отчаянно торговались и взывали к БОгу, жалуясь на бессовестные цены. В одном углу обнаружил я нашего знакомого – того самого козла, который был скорее мертвым, чем живым; я пожалел его и просил левита убить несчастное животное коротким, точным ударом и отнести к алтарю, ибо хочу принести я в жертву заднюю четверть, если цена, конечно, будет в разумных пределах; левит заверил, что назначит хорошую цену за то, что ГОсподь привел меня к нему, кроме того, и на другие части козла найдутся желающие, так что бедное животное скоро избавится от страданий, и ГОсподь благословит приносящих жертву. После чего он дал мне глиняный черепок, служивший распиской об оплате и дававший право на посещение больных.

В урочный час я отправился к лачугам умалишенных. Лилит последовала за мной, хотя очень боялась и была смертельно бледна.

Лачуг было три: одна – для тех, кто занимается членовредительством, другая – для таких, что находились в оцепенении и не могли сдерживать свои испражнения, а третья – для всех прочих, включая буйных. В каждой лачуге несли дежурство двое священников с тупыми и равнодушными физиономиями; руки у них были тверды, как железо. Было заметно, что дорогие больные испытывали перед ними смертельный страх, ибо, какой бы недуг их ни мучил, при виде этих священников они одинаково вздрагивали и начинали скулить. Ужасный смрад бил в нос уже на расстоянии двадцати шагов от лачуг; внутри же дышать было вообще невозможно; дорогие больные, многие из них совершенно голые или в истлевших лохмотьях, были покрыты собственными испражнениями, соплями, слюной, а некоторые лежали неподвижно, как трупы.

Я спросил священников о Фамари, дочери Давида. Они разверзли свои пасти в беззвучном смехе, а потом один из них сказал:

– Что здесь значит имя? У нас есть персидский царь, два фараона, несколько ангелов ГОсподних, из них двое женского пола, и множество пророков, вершащих историю. Может, тебе показать Астарту, богиню любви? Груди ее высохли, волосы, как пакля, пальцы на ногах гноятся, из глаз тоже течет гной. Фамарь, дочь Давида? А Еву, жену Адама не желаешь?

Я взял Лилит за руку, и мы выбежали из лачуги и со двора храма, и бежали вниз с горы, пока не достигли полей; там Лилит упала на землю и закрыла лицо руками. Я же подумал о путях ГОсподних, сколь тяжелыми и запутанными они бывают. Но тут на тропинке показалась женщина, на ней было пестрое платье, какие носят дочери царя до замужества. Странно склонив голову, она пела топким, детским голосом:

 
Отвори мне, дорогая подруга, сестра моя,
моя голубка, чистая моя; ибо голова моя покрыта
     росою,
и кудри мои влажны…
 

Я увидел, что пестрое ее платье все в заплатах, лицо старое, изможденное, с искаженными чертами, а глаза смотрят в пустоту. Лилит встала и почтительно произнесла:

– Госпожа Фамарь, дочь Давида…

Женщина с невидящими глазами шла мимо нас и пела:

 
Я открыла любимому моему;
но любимый мой ушел и не вернулся.
И умерла душа моя без слов его;
Я искала его, но не нашла,
Я кричала, но он мне не отвечал.
 

Лилит бросилась, чтобы остановить ее:

– Фамарь, дорогая сестра моя…

Женщина не остановилась.

– Послушай меня, Фамарь. Вот стоит Эфан, возлюбленный мой; он нежен и добр, руки его подобны ветру с моря, ласкающему лицо…

Казалось, в походке женщины что-то изменилось.

– Сердце мое повернулось к тебе, Фамарь. Я хочу помочь тебе. А мой возлюбленный знает заклинание, которое изгонит из тебя злого духа…

Женщина остановилась.

– Он обведет вокруг тебя волшебный круг – и разум вернется к тебе, и будет мир в душе твоей. Посмотри на меня, ты видишь меня?..

Женщина кивнула.

– Посмотри на Эфана, возлюбленного моего, он мудр, ему ведомы пути ГОсподни и человеческие…

Женщина огляделась. В глаза ее возвратилась жизнь. Я сделал шаг по направлению к ней. Она вскинула руки, будто защищаясь от удара, затем руки безвольно опустились и ужасная гримаса страха, застывшая на ее лице, исчезла.

Лилит поцеловала ее, как сестру, и женщина пошла с нами.

О ЧЕМ ПОВЕДАЛА ФАМАРЬ, ДОЧЬ ДАВИДА,

ЭФАНУ, СЫНУ ГОШАЙИ, КОГДА ЛЕЖАЛА ОНА В ПОЛЕВОЙ ТРАВЕ,

ПОЛОЖИВ ГОЛОВУ НА КОЛЕНИ ЕГО НАЛОЖНИЦЕ ЛИЛИТ

…о БОже что он со мной сделал и как он это сделал он швырнул меня на кровать и держал меня и срывал одежды делал мне больно и бил меня по лицу чтобы я не кричала это было ужасно но самое ужасное не это я ведь была девственницей и знала что без девственности царская дочь немногого стоит у всех царских дочерей в жилах текла горячая кровь Давида ибо уже с восьми или девяти лет мы знали что происходит в гареме моего отца девочки ходили по ночам друг к другу пили вино и пробовали гашиш забавлялись со служанками и залезали друг к другу в постель все это я видела и вероятно стала бы такой же как многие из них и любила бы женщин если бы не Мааха моя мать которая была дочерью гессурского царя она говорила мне Фамарь я высеку тебя плетью если застану в постели с одной из этих или узнаю что ты лишилась девственности и тебе царская кровь по отцу и матери не то что у этих выскочек или новых богатеев ах как бы мне хотелось чтоб отец твой был более разборчив при выборе жен такой была моя мать я ее очень боялась не то что Авессалом мой брат он был своенравным делал все что хотел а когда мать его бранила он пинал ее ногами и кусал и она сказала об этом моему отцу отец велел выпороть Авессалома так вот я была еще девственницей когда Амнон мой брат от другой жены отца моего израильтянки Ахиноамы начал ко мне приставать и водить меня в сад пытался облапить но я сказала так нельзя Амнон давай дружить как брат с сестрой и не хватай меня за грудь не трись об меня ты потеешь и дурно пахнешь Амнон разозлился лицо его сделалось еще более неприятным он был бледным от рождения с уродливо оттопыренными губами потом он заболел или притворился что заболел из-за чего отца моего обуял страх он ведь как раз потерял младенца сына его и Вирсавии к тому же мать Амнона обращалась со своим любимым сыночком будто тот был беспомощным младенцем и наполнила весь дворец своими причитаниями и довела отца моего до отчаяния так что пришел он ко мне и сказал Фамарь дочь моя тебе известны какие трудности выпали на мою долю оттого что ГОсподь разгневался за некоторые мои дела а теперь вот заболел Амнон и говорит что смерть как хочет поесть фрикаделек которые только ты умеешь готовить из рубленого мяса с приправами заворачиваешь в тонкое тесто и подаешь в курином бульоне если ты приготовишь Амнону такие фрикадельки он выздоровеет и сказала я отцу своему коль это поможет Амнону я с удовольствием приготовлю ему фрикадельки и передам и его дом но отец сказал Амнон хочет чтобы ты сама пришла готовить в его кухне и сама подала ему я сказала что это уж слишком почему я должна выполнять его капризы он не из тех кто достоин любви пусть будет доволен что я вообще согласилась стряпать а прислуживать ему я не собираюсь но отец сказал мальчик болен у больных свои причуды а кроме того он тебе наполовину брат потому будь хорошей сестрой отправляйся в его дом и приготовь ему мясо что мне оставалось делать я пошла в дом Амнона он лежал в кровати вид у него был больной разговаривал так тихо что едва можно было расслышать говорит хочу фрикаделек и поднял руку чтобы поздороваться со мной но рука падает слуги качают головами как он слаб бедняжка совсем расхворался поспешите с фрикадельками а то помрет Амнон же стонет о голова о бедная моя голова раскалывается от вашей болтовни подите прочь слуги уходят а я стою со своими кастрюлями и сковородками фрикадельками и бульоном Фамарь любимая сестра моя стонет он может я чуть-чуть смогу поесть то что приготовлено твоими нежными руками подойди сюда подойди ближе дай мне глотнуть бульону я подхожу а он вдруг тянет меня к себе все проливается на одеяло какое несчастье причитаю я что ты делаешь откуда у него только силы взялись он тащит меня на постель прямо на фрикадельки и бормочет иди ко мне ложись любимая моя сестра я отвечаю нет брат мой не склоняй меня к этому так в Израиле не делают куда я пойду со своим позором прошу поговори с царем он не откажет отдаст меня тебе но Амнон ничего не хочет слушать он сильнее меня он поборол и обесчестил меня а когда удовлетворил свою похоть отвернулся от меня и говорит знаешь ты не женщина а кусок деревяшки я говорю что ты хочешь от девушки которую насилуешь причиняешь боль лишаешь девственности и к тому же я лежала в курином бульоне на фрикадельках какой страсти ты ожидал в другой раз все должно быть иначе другого раза не будет кричит он убирайся-как же так говорю я ты насилуешь собственную сестру и гонишь от себя как какую-то шлюху какое насилие насмехается он ты сама этого желала лежала и не сопротивлялась но ты же избил меня я была в полуобморочном состоянии ты знала когда шла сюда чего я хочу а та что ложится под первого встречного не годится в жены будущему царю Израиля так что вставай и убирайся вон я говорю то что ты меня гонишь еще более мерзко чем то что ты со мной сделал но он не слушает меня а зовет слуг и велит им вытолкать меня на улицу и запереть за мной дверь вслед он швырнул мне мое пестрое платье а слуги выволокли меня из дома я слышала как лязгнул засов тогда я закричала и разорвала свое платье голову мою пронзила боль и разрасталась вырвалась из глаз моих и сводила судорогой мое лицо вдруг появился мой брат Авессалом он спросил ты была у Амнона я посмотрела на него он тихо сказал сестра молчи об этом он твой брат и я молчала он взял меня за руку и отвел в свой дом и сказал ты можешь здесь остаться я молчала а боль все росла все продолжала вытекать им меня и я не сказала ничего… ничего…