Текст книги "Хроники царя Давида"

Автор книги: Штефан Хейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

10

Однажды ночью, когда я спал рядом с Лилит, явился мне во сне ангел БОжий о двух головах. Один лик был воплощением доброты, на другой же страшно было смотреть: змеи извивались на этом челе. Головы принялись спорить. Дружелюбная говорила: «Оставь его с миром; ты уже достаточно мучил его?» Другая же возражала: «Нет, я его всего лишь немного пощипал, а теперь должен применить и плетку, дабы копал он глубже и добирался до самых корней». Тогда первая голова улыбнулась и молвила: «А разве дано человеку докопаться до самых корней?» «Конечно же, нет, – ответила голова, на которую страшно было смотреть, и добавила: – Но все же он должен попытаться». После чего обе головы слились и стали одной головой, лицо которой выражало такое равнодушие, которое бывает только на лицах ангелов. И этот лик обратился ко мне: «Отправляйся в Аэндор, Эфан, сын Гошайи, разыщи там женщину, обладающую даром ясновидения, и спроси ее о кончине царя Саула».

Я проснулся в холодном поту. Лилит пошевелилась и сказала сонным голосом:

– Ты разговаривал во сне, Эфан, любимый, но слов я не разобрала.

– Я не уверен в том, что это были мои слова, – отвечал я.

Она села на постели и обеспокоенно посмотрела на меня.

Я успокоил ее:

– Наверное, это все же были мои слова. Ибо что есть сны? Это мы сами, ищущие свой путь?

Лилит отерла мне лоб.

– Моя мать, упокой ГОсподь ее душу, рассказывала мне, что в наших снах живут боги, которых нет более, ибо ГОсподь Яхве сослал их в Шеол и приковал там тяжелыми цепями: бог грома и бог лесов, бог бушующих морей и бог пустынных ветров, ранящих человеку легкие, и богиня плодородия с набухшим чревом, и богиня источников, вырывающихся из скал и струящихся с гор; а также эльфы, гномы и призраки, что бродят ночами; и даже сам Велиар, сын огня и тьмы глубин, – всех их ГОсподь Яхве изгнал, но они возвращаются и живут в наших снах.

Я подумал о двуглавом ангеле и волшебнице из Аэндора, о которой народ говорил с ужасом, и о царе Сауле, приказавшем волшебнице вызвать дух пророка Самуила, но страх, пронзивший меня, обратился жаждой жизни, плотским влечением, плоть моя воспламенилась, и вошел я к наложнице моей Лилит.

Члены царской комиссии по разработке Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее были немало удивлены и закачали головами, узнав о моем желании отправиться в Аэндор, чтобы выяснить подробности о кончине царя Саула. Священник Садок проворчал, что ничего хорошего из этого не выйдет; пророк Нафан заявил, что не стоит будить спящих собак; дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, сообщил, что в казне нет денег на колдовство и заклинание духов, а посему дорожные издержки он вынужден будет изъять из моего жалованья; Ванея же предложил мне небольшой отряд легкой кавалерии в качестве сопровождения. Я поблагодарил от всего сердца, но дал ему понять, что солдаты нагонят страху на людей, а человек, охваченный страхом, едва ли подходит для обогащения наших знаний. Ванея задумчиво прикусил свою нижнюю губу и сказал:

– В этом царстве, Эфан, око закона устремлено на тебя, куда бы ты ни поехал.

И вот на рассвете Шем и Шелеф помогли мне оседлать серого ослика, нанятого для поездки; помолившись, я поцеловал Эсфирь, Хулду и Лилит и отправился в сторону Северных ворот по направлению к Силому, что находится в Эфраиме.

Ничто так не успокаивает душу, как неспешная езда верхом на осле по дорогам Израиля. За спиной остался шум и суета Иерусалима. По сторонам тянутся холмы, покрытые в эту пору лилиями и яркими фиалками; ягнята выглядывают из-под сисек своих мам; деревенские женщины с корзинами или кувшинами, полными масла, на головах бодро спешат по своим делам; купцы везут свои товары, браня погонщиков и умоляя их поспешить; паломники несут свои жалкие приношения к ближайшему святилищу; тянется дорогой войсковая сотня под ругань своего начальника на пегом коне; на обочине дороги сидят на корточках нищие, они протягивают руки и хнычут о своих несчастьях; сказители созывают слушателей; крестьяне продают усталым путникам поджаренные зерна и кислое козье молоко. Ах, а постоялые дворы, забитые потными, вонючими людьми, отрыгивающими чесноком и сыром! Отдельную комнату? Кровать? Слушай, где ты, по-твоему, находишься: во дворце мудрейшего из царей Соломона, где каждый бездельник, чертов сын, имеет собственную комнату с коврами, подушками и прочей языческой роскошью? Войди и убедись: здесь люди лежат на полу, словно рыбины в корзине, между ними не поместишь и ладони. Наступает ночь? Дорога небезопасна? Дорога, уважаемый, была небезопасной уже в те времена, когда праотец наш Авраам ехал по ней из Ура халдейского, а ночь следует за днем с тех пор, как БОг отделил свет от тьмы; едва ли это новость для тебя, ты выглядишь человеком бывалым. Что? О, да осыплет тебя ГОсподь своими милостями, и жен твоих, и детей твоих, как рожденных, так и еще не рожденных, и да продлятся дни твои! Что ж ты так поздно вспомнил о кошельке на твоем поясе? Я-то думал – ты из тех, кто попрошайничает, чтобы заработать себе на кусок хлеба, у которых два дня из трех во рту ничего не бывает. Сейчас я подвину этих сукиных сынов в сторону и освобожу для тебя местечко; вот здесь уютный уголок; пятна на стене ничего не значат: всех клопов уже передавили. А вечером здесь появятся танцовщицы-моавитяночки с грудями, которые не обхватить двумя руками, и с задницами, круглыми и тугими, и все это колышется в такт танцу, так что мужчины, что одним ударом кулака быка сваливают, могут здесь в обморок упасть от избытка чувств. После танцев девушка, которую ты выберешь, подсядет к тебе, и будет пить с тобой, и позволит себя потрогать, дабы смог ты убедиться, что прелести ее без подделки и обмана – какими их сотворил ГОсподь. Поставь своего ослика в конюшню за домом. Сено входит в плату за ночлег, только денежки прямо сейчас, господин.

По воле БОга на пятый день моего путешествия я прибыл в Аэндор – после того, как в земле Манассийской прочитал молитву на могиле Иосифа, затем проехал через Эн-Ганним в Иссахаре и пересек долину Изреель, двигаясь навстречу утреннему солнцу и оставляя Гелвуйские горы по правую руку; последнюю ночь я провел в Сунаме, откуда родом красавица Ависага, которая нежно заботилась о царе Давиде, когда он состарился и никак не мог согреться. День был ясным, на небе ни облачка, с полей взлетали жаворонки, и голуби ворковали в кустах. Женщины Аэндора болтали у колодца; капли воды на ведрах, которыми они доставали воду, ярко блестели.

Одна из женщин, ядреная толстушка с ямочками на щеках, окликнула меня:

– Что ты тут высматриваешь, незнакомец? Может, ты купец и хочешь предложить нам благовония или блошиный сок, что красит в пурпур холсты? Или заглядываешь под наши юбки, когда мы склоняемся над колодцем?

– Ни одно, ни другое, милая, – отвечал я, – я всего лишь бедный странник, что ищет мудрого совета.

– Вы все так говорите, – вмешалась другая женщина, – а сами ищете под подолом.

– Ну, под твоим-то, – парировал я, – вряд ли найдешь что-либо интересное. Я должен разыскать здесь прорицательницу, обладающую способностью ясновидения; вероятно, она уже очень стара, ежели вообще еще жива.

Тут толстушка с ямочками на щеках говорит:

– А это я и есть. Дар ясновидения я унаследовала от своей матери и от матери моей матери.

– Честно говоря, милое дитя, – отвечал я, – я не вижу у тебя ни сморщенной кожи, ни пожелтевших зубов, ни седых косм, ни бородавок на носу, как это приличествует ведьме.

– Если это не мешает духам, – дерзко вскинула она голову, – что же мешает тебе?

Она придвинула к себе ведро, наполнила свой кувшин и пошла восвояси. Остальные женщины захихикали и стали показывать на меня пальцами, так что я почувствовал себе довольно-таки глупо и задался вопросом, правильно ли я понял двуглавого ангела и не окажется ли моя поездка в Аэндор напрасным трудом.

Я все еще сидел на своем сером ослике, не зная, куда поворотить, как вдруг увидел, что ко мне приближается старик, опираясь на клюку. Представившись Шуфамом, сыном Хуфама, старейшиной Аэндора, он поинтересовался, кто я таков и какова цель моего приезда. Я назвал ему свое имя и имя своего отца, рассказал про ангела, который явился мне во сне и велел: отправляйся в Аэндор, разыщи там женщину, что владеет даром ясновидения, и расспроси ее. Но о чем расспросить – этого я ему не открыл, а еще не сказал, что ангел был о двух головах. Шуфам, сын Хуфама, пощелкал языком. В Аэндоре, сказал он, никого такого нет – с тех пор, как царь Саул изгнал всех волшебников и прорицателей. На что я заметил, что этот указ царя Саула мне известен, как и указ царя Давида; однако путь от царского дворца до хижин бедняков долог, а могущественные указы подобны пригоршням воды, упавшим в горячий песок пустыни; и разве сам царь Саул не приезжал к волшебнице за предсказанием, ибо ГОсподь не отвечал на его вопросы ни в сновидениях, ни устами оракулов урима и тумима, ни через пророков.

Шуфам, сын Хуфама, ненадолго задумался, затем лукаво взглянул на меня и молвил:

– Вижу я, что ты, Эфан, сын Гошайи, человек чрезвычайно мудрый, и значит, ты уже заметил, что наши дома обветшали, поля не обработаны, скот отощал. Тебе, видимо, известно, что мудрейший из царей Соломон призвал всех крепких молодых мужчин в войско или на строительные работы, а сборщик налогов все равно взимает с нас царскую десятину. Потому и собрались старейшины Аэндора на совет и решили: ГОсподь БОг помогает тем, кто сам умеет себе помочь; так почему же нам не сделать так, чтобы чужаки приезжали к нам и оставляли здесь свои денежки? А что может привлечь более, чем прорицательница? Мы поможем ей. Время работы от восхода луны до крика первых петухов, а платить ей должны по два шекеля за каждый вопрос, и никаких скидок.

Так стал я гостем в доме Шуфама, сына Хуфама, и разделил с ним хлеб, и пил его кислое вино; когда же пришла ночь, взял он свою клюку и похромал, ведя меня к глинобитной лачуге, где занималась своим ремеслом аэндорская ведьма. Там увидел я знакомую толстушку с ямочками; она улыбнулась мне, показав при этом прекрасные зубки, и сказала:

– Ты все-таки пришел; ну, садись вон там на подушки, сейчас я тобой займусь.

Шуфам, сын Хуфама, пристроился на корточках в уголке, положил рядом свою клюку и затих.

Ведьма подбросила в огонь овечьего помета, взметнулись клубы дыма, в глазах у меня защипало; она же стала мешать в котле какое-то густое варево, добавляя в него травы и порошки; вскоре стали подниматься пузыри и лопаться с легким треском; а ведьма бормотала какую-то абракадабру и время от времени взывала к духам. Пусть сделает со мной БОг все что захочет, подумал я, но такие глупости могут произвести впечатление только на темных крестьян, царь же Саул был достаточно умен, чтобы не принимать всерьез эдакую чушь. Ведьма все помешивала свою колдовскую смесь, а я улыбался ей, ибо для дочери Велаира она была чертовски привлекательной. Вскоре огонь почти угас, осталось лишь мерцание, отбрасывавшее на стены огромные тени. Тогда ведьма погрузила в котел черпак, положила немного варева в миску и поднесла ее мне со словами:

– На-ка, разжуй хорошенько!

Я спросил:

– А что это такое?

– Каша, – ответила она. – Моя мать ее варила, а до нее мать моей матери; называется она гашиш.

– И она вызывает духов?

– Она вызывает всех, кого хочешь, – ответила ведьма и повернулась так, что в отблесках последнего жара четко высветились округлости ее бедер. – Жуй, не заставляй меня ждать.

Я попробовал немного каши; она была странной на вкус, немного напоминала орехи, но казалась слегка подгоревшей, а запах ее был пряным. Я начал жевать, каша была очень сочная и пьянила.

– Съешь все, – приказала ведьма.

Я послушался – и вскоре почувствовал, что груз мирской спадает с моих плеч, а сила моя безгранична, и что я тоже могу приказать духам тьмы подняться из Шеола.

– Ты – ангел из моего сна, – сказал я ведьме, – но где же твоя вторая голова?

Хоть и был ее смех смехом дочери Велиара, для ушей моих звучал он приятно. Лукаво взглянув на меня, ведьма спросила:

– Так кого же вызывать?

– Царя Саула, – ответил я.

Она побледнела и проговорила:

– Я бы не хотела это делать, он ужасен, ужаснее всех других теней.

На этот раз посмеялся я:

– Ты испугалась собственного ремесла? А я вот не боюсь, я вызываю тени из Шеола каждый день, кроме субботы, и делаю это безо всякого гашиша.

Ведьма повернулась к огню, и пламя вспыхнуло, когда подняла она руки, и одежды ее упали с нее, так что осталась она стоять голой в желтоватых отсветах, а потом она громко вскрикнула.

– Что ты видишь? – спросил я.

– Я вижу богов, поднимающихся из земли, – сказала она; голос ее изменился, словно от боли.

– А видишь ли ты царя Саула? Как он выглядит?

– Он высокого роста, – хрипло произнесла она, – выше, чем любой другой человек; его окровавленное тело пробито длинными гвоздями, а голову свою он держит под мышкой.

И почудилось мне, что и я вижу, как из толпы теней выходит огромная фигура убиенного царя, чью отрубленную голову филистимляне возили по всей стране, чтобы возвестить о сим подвиге в капищах своих идолов, а тело пригвоздили к городской стене Беф-Сана. Я представил, как царь в латах входит в эту хижину пред последней своей битвой. «Вызови мне Самуила», – приказывает он ведьме. И появляется дух Самуила, тощего старика, закутанного в плащ, и спрашивает Саула: «Зачем ты потревожил меня?» И говорит Саул: «Я очень страшусь, ибо филистимляне выступают против меня, а БОг отвернулся от меня и не отвечает мне ни устами пророков, ни в сновидениях». И пророчествует Самуил глухим голосом: «ГОсподь поступит с тобой так, как говорил он моими устами; он отнимет царство из рук твоих и отдаст его Давиду, ближнему твоему; завтра ты и сыновья твои будете со мною; и отдаст ГОсподь войско Израилево в руки филистимлян».

Я крикнул ведьме:

– Вызови Самуила.

Откуда-то издалека послышался голос Шуфама, сына Хуфама:

– Это удвоит цену.

И снова взметнулось пламя, и лицо ведьмы исказилось от боли, а тело ее скорчилось и задрожало; тьма по ту сторону огня как бы раздвоилась, и старческий голос проскрипел:

– Зачем потревожил ты меня, приказав меня вызвать?

– Ты – дух Самуила? – спросил я, пытаясь различить среди колеблющихся теней облик пророка.

Но что-то, видимо, получилось не так, ибо на лице ведьмы отразился ужас, она бросилась ко мне и забилась в моих руках. Я почувствовал, что в комнате присутствует еще кто-то, и понял, что это Давид, сын Иессея, восставший из мертвых. Дух Давида сказал духу Самуила:

– Наконец я нашел тебя, друг мой и отец. Почему ты избегаешь меня? Я искал тебя в семи безднах Шеола, побывал в семижды семи преисподнях, и везде мне говорили, что ты только что ушел.

Самуил поднес свои руки к глазам, словно хотел защититься от видения, вызывавшего в нем ужас, и проговорил:

– О, сын Иессея, посмотри на царя Саула: тело его пробито длинными гвоздями, голову свою он держит под мышкой.

– Я вижу его, – отвечал дух Давида, – так же ясно, как и тебя.

– А разве не был он помазанником БОжьим? – вопросил дух Самуила. – А ты все же послал амаликитянина, чтобы отнять у него жизнь.

– Ты забываешь, друг мой и отец, – отвечал дух Давида, – что я тоже перед битвой навестил аэндорскую волшебницу и просил ее вызвать тебя из Шеола; и вышел ты, и ответил мне то же самое, что предсказал и Саулу. Я лишь позаботился о том, чтобы твое пророчество сбылось.

И воскликнул тогда дух Самуила:

– Неужто слова ГОспода было недостаточно? Зачем было нанимать убийцу, чтобы кровь помазанника БОжьего пала на мою и твою головы?!

– Воистину ты образец добродетели, друг мой и отец, – отозвался дух Давида. – Но ежели была воля БОжья на то, чтобы отобрать царство из рук Саула и отдать его мне, то я лишь исполнил эту волю, а убийца, нанятый мною, был орудием ГОспода. Что же касается кончины царя Саула, то об этом можешь спросить у него сам, ибо он тоже здесь: тело пробито длинными гвоздями, голову держит под мышкой.

Но дух царя Саула лишь молча показал на свою голову, давая понять, что отделенная от тела голова говорить не может. И снова дух Самуила спрятал лицо в ладонях и вздохнул с состраданием, в то время как дух Давида беззвучно смеялся, словно все это было забавной, лишь ему понятной шуткой. Женщина, прижимавшаяся ко мне, дрожала и тряслась, а затем хрипло пропел петух.

Я очнулся. Бледный свет падал сквозь узкие окна и дыры в соломенной крыше. Аэндорская ведьма лежала голая в моих объятьях. Шуфам, сын Хуфама, с трудом поднялся из своего угла, хромая подошел ко мне, протянул руку и сказал:

– Включая особое обслуживание, это будет тридцать четыре шекеля.

11

И все-таки тайна кончины царя Саула и роль, которую сыграл в этом Давид, занимали меня все сильнее.

– Что беспокоит тебя, Эфан? – спросила однажды Эсфирь. – После возвращения из Аэндора ты говоришь, подобно человеку, мысли которого витают где-то далеко; с Хулдой несдержан, а Лилит ходит по дому с заплаканными глазами.

Я медлил с ответом. Но в голове моей роилось столько мыслей, что она уже не могла их вмещать; я не выдержал и рассказал Эсфири о том, что поведала мне женщина, владевшая даром предсказанья. И сказал я:

– Видно, не обрести мне покоя, пока не узнаю я ответа на вопрос: правда ли, что это Давид подослал молодого амаликитянина, убить царя Саула, а также Ионафана, с которым заключил союз? Неужели убийца исполнил именно его повеление? И значит, ко всей крови, что есть на руках Давида, прибавится еще кровь Саула и кровь Ионафана, на смерть которого Давид написал:

Глубока моя скорбь о тебе, брат мой Ионафан,

Близость твоя доставляла мне наслаждение.

Любовь твоя была прекрасной,

Прекраснее женской любви…

– Ну, будут у тебя ответы – и что это даст тебе? – спросила Эсфирь. – Сможешь ли ты внести их в Хроники царя Давида или в какую-либо другую книгу?

– Едва ли. Но сам я должен знать. Я должен знать, каким человеком был Давид. Хищным зверем, который не задумываясь наносил удар? Или одним из тех, кто стремился к своей цели, чего бы это ни стоило? Или все стремления ничтожны, и даже величайшие из нас подобны песчинкам, которые уносит ветер?

– Несчастный человек, – сказала Эсфирь.

– Давид? – спросил я.

– Нет, ты. – И она поцеловала мои глаза.

Я же отправился к дому дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, что находился в Верхнем городе, неподалеку от строящегося Храма, и попросил аудиенции.

Слуга проводил меня к Иосафату; тот сказал, что рад видеть меня в добром здравии и поинтересовался, удачным ли было мое путешествие в Аэндор.

– Мой господин, – отвечал я, – исторические исследования подобны длинному пути детей Израиля через пустыню: взбираешься на один бархан – и видишь пред собой следующий.

– Однако путь их в конце концов завершился, и с вершины горы Нево Моисей, наш предводитель, увидел землю обетованную с ее реками и полями, виноградниками и деревнями.

– Слова моего господина подобны бальзаму для покорного слуги. И тем не менее мне часто кажется, что мы ходим по кругу.

Лицо Иосафата омрачилось.

– А может, по кругу ходишь ты, Эфан, ибо рыскаешь в слишком уж многих направлениях?

– Если и так, мой господин, то лишь потому, что уста, что могли бы дать мне совет, затворены печатью молчания. Но ведь и царь Давид был человеком многосторонним, посему и исследования должны идти по многим направлениям.

– Мысли царя Давида всегда были направлены только на одно, – заявил Иосафат. – Все эти годы, что я знал его, он стремился быть угодным ГОсподу, дабы создать это царство.

Я поклонился и сказал, что именно на этом должен быть сделан акцент в Хрониках царя Давида; однако имеются еще некоторые сомнения и неясности, которые могут исказить великий образ и которые необходимо прояснить, дабы избежать недоразумений в будущем.

– Сомнения и неясности? – прищурился Иосафат. – В отношении чего?

– В отношении кончины царя Саула и роли, которую сыграл в ней Давид.

Мне вдруг вспомнились люди, которые поплатились жизнью за более безобидные высказывания, которым отрубали голову, а тело прибивали к городской стене; я подумал также о своих близких, которые могут лишиться кормильца.

Иосафат усмехнулся.

– Ну и что же сомнительного в кончине царя Саула?

– Вполне возможно, что у моего господина и нет никаких сомнений. Господин мой видел все собственными глазами, слышал собственными ушами и не зависит от чужих слов.

– Ты забываешь, Эфан, что членом царского совета стал я лишь годы спустя.

– А разве не осталось живых свидетелей, – спросил я, – которых можно было бы пригласить в царскую комиссию по составлению Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее, так, как Иорайю, Иахана и Мешулама, официально допущенных рассказчиков историй и легенд, которым было приказано явиться?

– Один найдется, – согласился Иосафат. – Это Иоав, сын Давидовой сестры Саруи, который был у Давида военачальником. Боюсь, однако, что мы немногое сможем от него узнать, ибо его сотрясает смертельный страх, он превратился в выжившего из ума старика, бормочущего всякую бессмыслицу.

– А если мне пойти к Иоаву и попытаться поговорить с ним с глазу на глаз в стенах его дома?

– Я бы не советовал делать это. – Иосафат развел руками. – Не хочешь же ты поступить вопреки воле Ванеи, сына Иодая, который глаз не сводит с Иоава? Я думаю, разумнее будет поискать ответы в бумагах Сераии, писца царя Давида, которые хранятся в царских архивах.

Я поблагодарил дееписателя за добрый совет и за терпение. И, добавив, что я – всего лишь недостойный пес, которого хозяин удостоил своим расположением, удалился.

Поутру я отправился в царские архивы, помещавшиеся в конюшнях, которые в свое время были построены для коней царя Саула. Там я обнаружил писцов Элихорефа и Ахию, сидевших за столом и игравших в кости. Перед Ахией лежала кучка монет, несколько колец, браслет, пара элегантных сандалий из египетской кожи и одежды из дорого полотна; Элихореф же был в одной нижней рубахе и лихорадочно нашептывал, обращаясь к костям:

– Эх вы, племянники урима и тумима, оракулов, косточки блаженства, почему вы покинули меня в беде? Посмотрите на этого Ахию, ангелочки, посмотрите на богатства, которые нагреб этот человек, подобный прыщу на лике человеческом, мерзавец и лоботряс, жиреющий за царский счет! Почему вы не хотите упасть, как угодно ГОсподу? Почему следуете повелению Велиара, владыки зла? Ну же, дорогие мои, не откажите! Лишь один удачный бросок! Не губите меня, как Каин погубил Авеля, а явите свою истинную благородную сущность радетелей за бедных и опоры униженных. Я вверяюсь вам, я поставлю на вас свою рубаху, последнее, что у меня осталось. Не дайте мне отправиться голым и босым по улицам Иерусалима, служа посмешищем для дев израильских и оскорбляя взор старух. Подарите мне удачу, пусть выпадет тройка, или семерка, или дюжина!

И Элихореф, сын Сивы, зажал кости между ладонями и стал трусить их, обратив свой взор к небесам, к ГОсподу Яхве, творцу мира и всего того, что в нем есть. Наконец он бросил кости – выпали двойка и четверка. Элихореф забарабанил кулаками по своей голове. Он проклинал солнце, излучающее свет, проклинал отца, породившего его, и паршивого барана, из рога которого вырезаны кости; брат же его, Ахия, на которого ни эти заклинания, ни эти проклятия не произвели ни малейшего впечатления, протянул руку и потребовал:

– Рубаху!

Сердце мое преисполнилось сочувствия к Элихорефу. Я сообщил Ахие, что пришел по совету дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, дабы отыскать кое-какие документы и записи, для чего мне понадобится помощь и его брата, который, конечно же, не может приступить к работе в голом виде.

Ахия швырнул своему брату рубаху и сандалии. После чего, покачав головой, сказал, что удивляется Иосафату. Неужели дееписателю неизвестно, что в архивах господствует полный хаос и найти в них что-либо невозможно? Ахия указал на стойла, где в кошмарном беспорядке были свалены глиняные таблички и бесчисленные свитки из шкур.

– Это еще ничего, – добавил он, – ты увидишь еще сараи, которые то ветер засыпает песком, то дождь поливает водой.

Я начал подозревать, что Иосафат послал меня сюда лишь для того, чтобы учтиво от меня избавиться, и спросил Элихорефа и Ахию, знают ли они об архивах Сераии, писца царя Давида, и где эти архивы, ежели таковые действительно существуют, могут находиться.

Братья подтвердили, что слышали о таких архивах; Элихореф предположил, что они находятся в третьем стойле первого ряда с правой стороны конюшен; Ахия же утверждал, что в шестнадцатом стойле третьего ряда справа; разгорелся спор.

Я спросил:

– Но неужели нет описи бумаг, хранящихся в архивах?

Оба согласились, что иметь такую опись было бы весьма желательно; а Ахия даже слышал, что она должна быть составлена, как только архив разместится на постоянном месте в верхнем этаже Храма, который повелел возвести мудрейший из царей Соломон. Элихореф же заявил, что человек предполагает, а БОг – располагает; вот прибудет из Египта новая партия лошадей для царя, которых поместят в конюшни, тогда видно будет, чем вообще все это кончится; после этого оба снова погрязли в споре.

Я предложил все-таки поискать архивы Сераии, писца царя Давида; Элихореф с Ахией поднялись и пошли со мной, причем Элихореф выбрал первый ряд стойл с левой стороны конюшен, Ахия – третий ряд с правой стороны, а я – второй посредине. Мы рылись в глиняных табличках и кожаных свитках, и поднялись столбы пыли, подобные столпу, взметнувшемуся пред детьми Израиля во время их пути из Египта через пустыню. Но если дети израилевы, пережив множество лишений, все же достигли земли, обещанной им ГОсподом, то ни Элихорефу, ни Ахие, ни мне так и не удалось разыскать архивы Сераии. И когда колени наши уже дрожали, руки болели, а сами мы покрылись потом, пылью и паутиной, мы прекратили поиски, а Элихореф, с трудом поборов приступ кашля, заявил:

– Да нашлет на меня БОг все кары небесные, если я еще хоть раз прикоснусь хотя бы к одной из этих табличек.

А Ахия предусмотрительно добавил:

– Аминь.

– Да простят господа слуге своему эту дерзость, – отвечал я, – но осмелюсь заметить, что я тоже устал и измазался, как и вы оба; к тому же у меня две жены, о которых я должен заботиться, и наложница, которую я должен удовлетворять. Тем не менее я не знаю ни устали, ни уныния, служа мудрейшему из царей Соломону, и посему с вашего милостивого разрешения приду сюда еще раз, причем в сопровождении двух рабов, сведущих в грамоте и расшифровке различных письмен.

На что Ахия заметил:

– Тот, кого щекочет черт, срывает с себя кожу.

А Элихореф добавил:

– Не слишком затягивай со своими поисками, ибо, возможно, придется тебе продолжать их под открытым небом, где царские архивы станут добычей птиц, мышей и злых красных муравьев.

Я возвратился в дом № 54 по переулку Царицы Савской, где Лилит искупала меня и сделала мне массаж, а Эсфирь поднесла ломоть хлеба с оливками и луком.

– Ты снова собираешься уехать? – спросила она.

– К сожалению, я должен разыскать Иоава, сына Саруи, который во времена Давида стоял над войском, и расспросить его о кончине царя Саула: правда ли, что Давид велел убить также и Ионафана, с которым заключил союз.

Эсфирь прижала руку к сердцу.

– Существует соблазн, перед которым ты никогда не мог устоять, – имя ему Истина, дочь Судьбы.

– Боль в груди очень сильна? – подавленно спросил я. – И я ничем не могу помочь тебе?

Она покачала головой.

И я вышел, и прошел через Южные ворота, через сады по ту сторону ворот, пока не добрался до дома, сложенного из разноцветных кирпичей. У дверей этого дома стоял фелефей. Опустив копье, он спросил:

– Ты не похож на уличных торговцев, предлагающих свой товар, ибо у тебя нет лотка на брюхе; не похож и на крестьянина, разносящего по домам овощи, яйца или сладкий виноград. Так что отвечай правдиво, кто таков, ибо Ванея, сын Иодая, военачальник, приказал не спускать с этого дома глаз.

– Да благословит тебя БОг, юноша, – отвечал я, – острый ум твой сообразил, что я не уличный торговец, не крестьянин; однако ставлю пять шекелей против одного – ты не сможешь угадать, кто я.

– Принято, – усмехнулся фелефей. – Ты Эфан, сын Гошайи, редактор Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Достоверных – или что-то в этом роде – Хроник об Удивительном Возвышении и так далее, и господин мой Ванея приказал впустить тебя, если ты будешь настаивать, но обратно не выпускать.

Я отсчитал фелефею пять шекелей и хотел было убраться восвояси, но тут во мне зазвучал внутренний голос: «Ты уже сунул свою шею в петлю, Эфан, так пусть тебя хоть повесят не напрасно».

Поэтому я вошел в дом и обнаружил там дряхлого старика с гноящимися глазами; он сидел на корточках в темном углу, руки у него тряслись, борода свалялась, а голый череп покрывали струпья.

– Ты и есть Иоав, – громко произнес я, – тот, что стоял над войском?

Старик едва заметно пошевелился и ответил:

– Да, это я.

Я уставился на него. Немыслимо, чтобы это был тот самый герой, который взял штурмом Иерусалим, столь неприступный, что, считалось, его могли защищать даже хромые и слепые; который покорил Сирию, Моав, Аммон и Амалик, царей филистимлян и сервского царя; который убил Авенира, командовавшего войсками при царе Сауле, и Авессалома, сына Давидова.

Иоав жалобно пробормотал:

– Ты явился от Ванеи, чтобы продолжить мои мучения?

Он совсем сжался в комок и захныкал, как ребенок.

– Я Эфан, сын Гошайи, – отвечал я, – писатель и историк; и пришел я по собственной воле, дабы задать тебе несколько вопросов о некоторых вещах, которые для меня неясны.

– Как могу я знать, – сказал Иоав, – что ты не подослан Ванеей и что мои слова не обратятся против меня же, за что голову мою насадят на копье, а тело распнут на стене Иерусалима, который я отвоевал и отдал в руки царя Давида?

– Ты сам когда-то был одним из власть имущих этого царства, – отвечал я, – причем из тех, кто принимал решения, умереть ли человеку насильственной смертью или мирно окончить свои дни. Я же решаю, каким будет жить человек после своей смерти в глазах грядущих поколений, каким его будут видеть через тысячу лет – впадшим в детство стариком, который пускает слюни и мочится в штаны, или же солдатом, с достоинством и мужеством глядящим в лицо судьбе.

Руки Иоава перестали дрожать. Он поднялся и подошел ко мне, источая смрад, и сказал:

– Я всегда был солдатом и делал то, что мне приказывали. Но затем я узнал, что царь Давид проклял меня на своем смертном одре и велел Соломону: «Поступи с Иоавом так, как подсказывает тебе твоя мудрость, дабы седая его голова не упокоилась мирно в могиле». Представь себе: он проклял меня за убийства своего сына Авессалома и Авенира, сына Нира, а ведь я убил их ради него! О, сам он никогда не поднимал руку на других людей; на пояс, что носил он на бедрах, не пролилось ни капли крови, как и на его сандалии. Он предпочитал убивать чужими руками.