Текст книги "Пляжное чтиво"

Автор книги: Шейла Дайан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Шейла Дайан
Пляжное чтиво

Глава первая

Белая

«На фоне серебристого диска полной луны молодая женщина медленно кружилась на тонкой веревке, охватившей ее лодыжки, метрах в шестидесяти над пляжем. Кровь стучала в ее висках. Желудок давил на сердце. Открыв глаза, она увидела бушующее море под собой и ясное небо над ногами. Ее рыжие волосы летели за ней как знамя, ягодицы и грудь сверкали в лунном свете.

Она представляла себя рождающейся внутри кокона бабочкой со всеми происходящими метаморфозами. Ей казалось, что ее тело разбухает, выталкивая крылья.

Мужчина на балконе крепко прижал веревку к левому боку, затем отпустил. Женщина медленно качалась, возбуждение росло в ней.

– Быстрее, быстрее! – крикнула она.

Мужчина раскачивал веревку. Женщина раскинула руки, замахала ими. Она вздыхала и улыбалась, чувствуя себя невесомой.

Он был немолод и не очень велик ростом, но ловок и силен. Сейчас он втянет маленькую женщину через перила в свои объятия. Она задрожит, прижавшись к нему, позволит отнести себя в постель. Мужчина разведет ее руки и скажет: "Какие прекрасные крылья! Какая прекрасная бабочка!" Другая женщина привяжет ее запястья к изголовью кровати зелеными шелковыми шарфами, и мужчина, лаская, овладеет ею…

Они играли так часто, что игра превратилась в ритуал. Но на этот раз, едва успев раскинуть руки-крылья, не говоря уж о полете, совершенно голая Марджори Эплбаум падала на дощатый настил пляжа мимо Алисон Даймонд, дремлющей на своем балконе…"

… Я сидела на пляже под белым зонтом, создавая финальную сцену романа в пристроенном на коленях портативном компьютере. Романа, подсказанного трагедией, происшедшей в моем многоквартирном кооперативном доме на берегу моря всего две недели назад. Молодая женщина, Марджори Эплбаум, погибла при загадочном падении с балкона на променад (дощатый настил, протянувшийся по пляжу на много километров). Расследование ее смерти – возможно, убийства – еще продолжалось, когда я придумала свою собственную версию, пользуясь обрывками информации и слухами, порожденными этим несчастьем. Как обычно, я одолжила реальные имена людей и названия мест, вдохновляющие меня до того момента, когда под моими пальцами вымышленная история обретет собственную жизнь.

Я нажала клавишу, загоняя текст в укромные уголки файла "Пляжное чтиво – 91". Компьютер пожужжал мгновение, и экран очистился.

Цветные зонтики, усеявшие мерцающий песок в двухстах футах внизу, кружились, как будто подгоняемые солнечной энергией, или так мне казалось из-за собственного головокружения, лишь чуть-чуть успокаиваемого ровным шумом прибоя. Мне казалось, что я погружаюсь в сон… в медленное вращение… с высокого обрыва в густой раскаленный эфир. Кружащиеся красные, синие, зеленые диски набросились на меня, сердце словно подпрыгнуло к горлу. Я резко выпрямилась и замигала, разрушая мираж. Я обычно не приезжала на побережье в рабочие дни. В тот ясный теплый четверг в конце июля 1991 года я проснулась в своей городской квартире в центре Филадельфии, чувствуя свежесть и легкость, как будто земное тяготение слегка разжало свою хватку, и бесконечное небо приготовилось поглотить меня. Чтобы избежать опасности быть унесенной в пустоту, я решила уклониться от строгого расписания, необходимого для внесения порядка в непредсказуемую жизнь внештатного сотрудника редакции, и на несколько дней раньше обычного срока отправилась в отпуск в Атлантик-Сити, в свою квартиру в «Башне из слоновой кости».

Вообще-то Башня находится чуть южнее, в маленьком городке Кент. Но для меня Атлантик-Сити – это весь тонкий десятимильный палец, торчащий из кулака Нью-Джерси, указывая на юго-восток.

С широкими белыми пляжами, сверкающими волнами, променадом и пирсами, шикарными отелями и маленькими пансионами, белыми бунгало и розовыми особняками, остров моего детства оставался для меня убежищем, согретым солнцем.

Сразу за мостом меня приветствовала прекрасная зеленомраморная женщина, окруженная шестнадцатью дорическими колоннами. Известняковый анахронизм, центр, к которому сходятся все главные дороги. Слева от монумента – город, направо – окраины: от Челси до Лонгпорта. Только повзрослев, я узнала, что зеленая дама – Скорбящая Свобода, поднявшаяся из груды мертвецов, жертв первой мировой войны. Ребенком я считала монумент каруселью.

Повернув, как обычно, направо, оставив город с его пороками другим, я медленно ехала по Атлантик-авеню. В квартале слева от меня раскинулся океан, в нескольких кварталах справа – залив. Ритм размеренно скользящих автомобильных огней, протянувшихся до горизонта, как будто замедлял течение моей жизни. Выехав к океану в Аскот Плейс, я как всегда резко вернулась в настоящее, обнаружив на месте дома моей бабушки двадцатиэтажное здание из белого мрамора – кооператив "Башня из слоновой кости".

В ожидании лифта я вспоминала бабушкин трехэтажный оштукатуренный особняк с его лабиринтом парадных и черных лестниц, с толстыми деревянными колоннами, широкие ступени и веранду, где всегда кто-то отдыхал в качалке или гамаке. А за парадной дверью – мир пыльных восточных ковров и сутолока слегка заплесневелой мебели, мир, который никому не приходило в голову проветрить, и утренняя жаркая влага часто затуманивала оконные стекла и зеркала, а вечерние бризы и настойчивый шум прибоя навевали сны. Мир, где бабушка баловала меня и мою кузину Эви и где кузен Ларри играл со мной в монопольку в дождливые дни.

Лифт с кондиционером, сверкающий бронзой и зеркалами, поднял меня на семнадцатый этаж в кондиционированные вестибюль и квартиру с соломенными циновками на плиточных и паркетных полах, светлой мебелью и легкими покрывалами пастельных тонов.

Следуя ритуалу, я открыла скользящие стеклянные двери в гостиной и главной спальне и вышла на широкий угловой балкон над пляжем. Я закрыла глаза и представила жаркое солнце и соленый ветер на бабушкиной веранде…

Мне снова шесть, и все возможности следующих тридцати четырех лет еще впереди. В благословенной невинности детства я еще не знала, как повернется жизнь.

Моя квартира в Башне была куплена семь лет назад на доход от продажи большого дома на окраине, позволивший мне также купить квартиру в центре Филадельфии. Тот дом стал бы основной частью алиментов, если бы Карл и я развелись. Карлу, акушеру-гинекологу, оставались его пенсионный фонд, здание клиники и ценные бумаги. Справедливое соглашение, как считается в бракоразводном бизнесе.

Карл терпеливо объяснил мне, что разводится со мной потому, что ему необходима страсть. Мысленно повторяя снова и снова слово "страсть", я пыталась вспомнить, что это такое, а он пытался рассказать мне, как снова ощутил ее в объятиях Стар Гамильтон, нашей девятнадцатилетней няни. Их связь началась за несколько месяцев до нашего объяснения, когда она обратилась к нему по поводу инфекции в мочеиспускательном канале. Он взял у нее мочу на анализ катетером в своем кабинете после работы; процедура заставила ее застонать.

– Я причинил вам боль, Стар? – спросил он.

– Нет, не совсем так, – ответила она.

– Вам неприятно? – спросил он.

– Это неточное выражение.

– Думаю, нужно провести внутреннее исследование, чтобы определить, что причиняет вам, если можно так выразиться, неудобство, – сказал он, удаляя катетер и скользя двумя пальцами в ее юное податливое лоно.

– О, – простонала она снова, – не останавливайтесь!

Он не остановился.

– Перестань! – взмолилась я, когда Карл вспоминал детали, настаивая на необходимости разделить свой опыт со мной… "Это было так волнующе, что, может быть…"

– Перестань, – снова сказала я.

Он перестал.

Потерпев неудачу в создании идеального брака, мы попытались идеально развестись. С помощью адвоката мы составили документы, решив, что еще успеем объяснить ситуацию друзьям и родственникам.

Но наши намерения так и не стали достоянием публики. Ровно через два месяца после объявления о том, что он хочет покинуть меня, и за день до того, как мы должны были подписать бумаги, во время игры в теннис у Карла случился сердечный приступ. К несчастью, в тот вторник он играл с Филом, психиатром, а не со своим обычным партнером Лу, кардиологом. Карл так и умер на корте, пока психиатр отчаянно колотил его по груди и душераздирающе вопил ему в ухо: "Смерть всего лишь одна из реальностей жизни! Не смей умирать! Не смей умирать, черт побери! "

"Любящий муж и отец", – сказал о Карле раввин на похоронах, вызвав у меня вполне искренние слезы. Хоть Карл и не был самым лучшим мужем на свете, он не заслужил смерти, думала я. А мой трехлетний сын Шел не заслужил потери отца.

Принимая во внимание все обстоятельства, я решила считать себя вдовой.

Теперь, пятнадцать лет спустя, вглядываясь в усыпанный цветными зонтиками частный пляж Башни, я думала о смерти Карла, неминуемом отъезде Шела в колледж и о том, куда девалось время между этими двумя событиями. У меня кружилась голова от мыслей обо всем, что я упустила. Следя за крошечными людьми внизу, снующими от зонтика к зонтику и переносящими сплетни, как пчелы переносят пыльцу с цветка на цветок, я чувствовала себя очень далеко и высоко от них, и голова кружилась все сильнее.

Решив, что причина моего головокружения – высота, яркий свет и влажность (влажность, как я слышала, творит странные вещи), я глубоко вздохнула и закрыла глаза. Сверкающие диски рассыпались по черному полю. Неужели опухоль мозга, подумала я, когда диски исчезли и темнота окутала меня.

Шестнадцать лет писания научно-популярных медицинских опусов оставили свой след. Я была ходячей медицинской энциклопедией и жертвой ипохондрии, навеянной обрывками знаний. Если я умру от опухоли мозга, кто позаботится о Шеле, подумала я, покрываясь холодным потом. Вернувшись в гостиную, я попыталась дозвониться до сына. Автоответчик доложил, что ни его, ни его четверых друзей нет дома, и я оставила сообщение, что приехала на побережье.

Шел – причина моего бытия. Его рождение принесло мне уверенность и опору в жизни. Я целиком посвятила себя ему, а теперь он собирался уехать в колледж. Он собирался покинуть меня и репетировал, сняв с друзьями домик на лето примерно в миле от Башни.

Я сменила джинсы на шорты, намазалась защитным кремом, надела широкополую соломенную шляпу и отправилась в закусочную, где работал Шел…

В противоположность своим устоявшимся городским привычкам, я любила гулять по променаду, протянувшемуся вдоль пляжа на пять с половиной миль. Под теплым соленым ветром в лицо я не замечала преодоленное расстояние, пока – только на минутку, сказала я себе – не уступила жгучему желанию ощутить горячий песок под босыми ступнями. Я сбросила босоножки и по ближайшим ступенькам спустилась на пляж. Окружающий мир исчез в ослепительном солнечном свете, отраженном песком, настойчивом тихом гуле прибоя и ветра. Однако за спинами множества людей, как будто магнитами притянутых к спасательным вышкам, я опустилась на песок, вдыхая соленый морской воздух. Вытянувшись на спине, закинув руки за голову, опустив шляпу на лицо, я поплыла по жарким волнам в сон…

Шел сидел в лодке за моей большой моторной яхтой. Он яростно греб всего в нескольких ярдах от меня, но расстояние между нами росло. На мостике яхты я боролась со штурвалом, но лишь увеличивала расстояние между собой и Шелом. Я сбежала на палубу и стала дергать мириады веревок того, что стало теперь парусной лодкой. Но ветер дул все сильнее, наполняя паруса, и Шел становился все меньше и меньше. Я хотела спуститься в каюту, чтобы найти морские карты, но на том, что было теперь маленьким плотиком, не было трапа. И я уже стояла в сумерках на холодном берегу, напряженно вглядываясь в точку на горизонте – точку, которой стал Шел. И море поглотило Шела вместе с последним лучом солнца.

… Я проснулась. Одинокое массивное облако закрыло солнце, и от прохладного ветерка я покрылась гусиной кожей. Встав, я отряхнулась и вернулась на променад как раз в тот момент, когда солнце вырвалось из-за облака, окатив меня ласковым теплом.

В закусочной мне сказали, что Шел в этот четверг и пятницу работает в вечернюю смену, так что я купила копченую лососину, йогурт, молоко, английские булочки и фрукты и вернулась в Башню, подгоняемая теплым ветром в спину.

Войдя в квартиру, я тут же проверила свой автоответчик. Маленькая красная лампочка ровно светила, показывая, что в мое отсутствие никто не звонил. Я записала сына в пропавшие без вести, и мне стало не по себе.

Усевшись с компьютером на балконе, я вошла в директорию "Пляжное чтиво", а оттуда в файл "Заметки", единственный файл в этой директории, и обнаружила там лишь заголовок на пустом белом экране.

Я уставилась в небо.

– Акула, – произнесла я вслух, глядя на большое кучевое облако.

– Пудель, – сказала я минуту спустя. – Краб, летучая мышь, камбала.

Я засмеялась над превращениями облака.

– Пирожки! – я развлекалась, ожидая… чего? Вдохновения. Или звонка Шела…

«Алисон Даймонд пристально смотрела в небо. – Акула, – сказала она, глядя на большое кучевое облако. – Пудель… Два пуделя совокупляются».

… Буква за буквой, слово за словом мои пальцы стучали по клавишам, пытаясь вызвать к жизни начало того, что должно было стать одним из тех легко читающихся пляжных романов с обычным налетом эротики, благодаря которым я, или, скорее, Слоан И. Даймонд, мое второе я, была известна публике. В мае я обещала своему редактору представить черновые наброски к первому сентября. Было уже двадцать пятое июля, а я не написала ничего, кроме обычного рабочего заголовка: ПЛЯЖНОЕ ЧТИВО, Слоан И. Даймонд.

Хотя я считалась весьма удачливым и популярным писателем – имя Алисон Даймонд появлялось, по меньшей мере, раз в месяц в национальных или местных журналах и газетах – истинный успех пришел ко мне с романами, которые без ажиотажа, но ровно продавались годами, образовав преданный круг читателей. И никто: ни мой агент, ни издатель, ни даже Шел – не знали, что Слоан И. Даймонд и Алисон Даймонд – одно и то же существо, разделенное лишь анаграммой – словом, образованным перестановкой букв.

«Присцилла Перкинс, ведущая кулинарной передачи местного телевидения, никогда впоследствии не могла вынуть блюдо из духовки, не испытывая приступа сексуального возбуждения, разрывающего ее тело…» Так начинались «Закуски», заглавная история моего первого сборника коротких рассказов с любовными сценами. Эта история, написанная мною меньше чем за три дня, привлекла внимание нью-йоркского литературного агента, которому я ее послала совершенно неожиданно для самой себя. Остальные десять историй тонкого сборничка родились так же легко и появились перед читателями в яркой обложке. За первой книжкой с постоянным годовым интервалом последовали еще шесть.

После "Закусок" я пользовалась рабочим названием "Пляжное чтиво" для каждого нового романа. Эта идея пришла ко мне, когда кто-то сказал, что "Закуски" прекрасно читаются на пляже. И с тех пор я каждое лето пыталась создать совершенное пляжное чтиво. Сидя на пляже или на балконе во время месячного отпуска на побережье, я позволяла морю омывать мое воображение, полное семян характеров и интриг, собранных по мелочам с декабря по июль, наполняя новой жизнью осколки личного и чужого опыта. Однако в этом году сюжет ускользал от меня. Я увязла в трясине тоски, известной под названием "творческий тупик". Мой мозг стал вялым, все жизненные соки иссякли. Мне хотелось повесить свое воображение на солнышко – подсушиться, проветриться.

Я сделала еще одну попытку…

«Алисон Даймонд уставилась в небо.

– Акула, – сказала она, глядя на большое кучевое облако.

– Пудель, – через минуту заметила она.

– Два пуделя совокупляются, – уточнила она, пытаясь вспомнить страсть».

… Я загнала абзац в память компьютера, надеясь использовать его позже, если не в этой истории, то в какой-нибудь другой. С укоренившейся привычкой литературной барахольщицы я хваталась за самый слабый проблеск воображения. Однако за последние восемь месяцев я не написала ничего, что стоило бы хранить дольше нескольких дней.

Я отложила компьютер и вернулась в квартиру принять душ. Раздеваясь в спальне перед большим зеркалом, я подумала, не поможет ли мне оргазм выйти из тупика. Прошли недели, может, месяцы со времени последнего – от моих собственных рук. Годы прошли с того момента, как я была с мужчиной. Неужели это возможно, с тревогой удивилась я. Где я была? Что я делала все это время? Наклонившись к зеркалу, я уставилась на свое отражение. Незнакомая женщина смотрела на меня. Под густой массой темных кудрей мертвенно бледное лицо с тонкими морщинками… Плохое освещение… недостаток сна, попыталась я успокоить себя, перечисляя возможные причины темных кругов под глазами. Да. Определенно. Плохое освещение. Когда я поворачивала голову, что-то мелькнуло в волосах, привлекая мое внимание. Я попыталась ухватиться за искру, но она ускользнула от меня. Снова медленно поворачивая голову, я поймала серебряную нить. Быстрый рывок освободил меня от гнусного предвестника увядания. А что это за коричневые пятна на груди? Я не помнила такого количества веснушек. Одно пятнышко на ключице слегка выступало. И оно было темнее остальных. "Меланома"! Сердце тревожно забилось, когда я в мгновение ока вспомнила признаки коварного рака кожи, уродующие операции, химиотерапию, мучительный конец. Но пятнышко было ровным по краям, и плоским, и темно-коричневым, а не черным, как я выяснила, подойдя к зеркалу поближе. Возрастное пятно, решила я с облегчением и благодарностью за отсрочку смертного приговора. Но тут до меня дошел смысл слов "возрастное пятно".

Мигая, я отступила от зеркала, позволяя расстоянию смягчить признаки старения, но это не придало стройности моим бедрам, казавшимся явно более дряблыми, чем я помнила их. Я пробежала пальцами по бокам. Кожа собралась складками над жировыми отложениями. "Если бы можно было убрать жир без операции, без угрожающей жизни анестезии", – подумала я, вспоминая детали своей статьи по косметической хирургии для журнала "Оставайтесь здоровыми".

Придется научиться жить, смирившись с разрушительным действием времени. "Интересно, мужчины в приступе страсти замечают крепкие бедра или просто бедра? А как насчет груди? Когда грудь обнажается, они думают о прилагательных или просто видят грудь?" Я нежно приподняла свои груди. "Неплохо". Я отпустила их и смотрела на свои покатые плечи, торчащий живот.

– Кого я обманываю? – сказала я вслух. – Мне сорок.

Под жалящими водными струями я вспомнила свои мысли об оргазме и попробовала внушить себе, что это не мои руки мылят мое тело. Не сработало. Как и мой вымышленный персонаж, я не могла вспомнить, что такое страсть.

Я быстро сполоснулась, выскочила из душа и яростно растерлась насухо, притворяясь, что все это не имеет никакого значения, что я просто не в настроении. Сколько раз говорила я своему мужу: "Все в порядке. Это не имеет никакого значения". Но собственная импотенция, оказывается, имеет значение. Я чувствовала себя пустой, высохшей, бесплодной. Старой. И брошенной.

Я поужинала перед телевизором и устало дотащилась до постели в десять часов, оставив балконную дверь в спальне открытой, надеясь, что прохладный вечерний бриз заставит соседей выключить кондиционеры. Ничего подобного. Их неумолчное жужжание успешно заглушало ритмичный гул прибоя.

Я проснулась внезапно в три пятнадцать утра пятницы… от головокружения. Мне снилось, что я катаюсь на карусели вокруг зеленой дамы, и вдруг мой желудок проглотил сердце, и я проснулась в холодном поту. Я потерла глаза и попыталась успокоиться, но мой мозг, подхваченный вихрем, все продолжал кружиться. Я спрыгнула с кровати и с облегчением увидела в зеркале свое перекошенное, но целое отражение. Быстро выпив стакан воды, я ополоснула лицо и сменила влажную от пота ночную рубашку на сухую. "Вероятно, грипп, – решила я, – или пищевое отравление. Копченая лососина! Или майонез? Ботулизм, сальмонеллез…" В тот момент я была уверена, что не доживу до утра. Мне нужен воздух, подумала я, выходя на балкон.

Огромная круглая луна царила над бурным прибоем, ночной воздух казался одновременно и теплым и прохладным. Дрожа, я вернулась в комнату, натянула свитер и снова вышла на балкон. Я легла в шезлонг и уставилась на силуэт Свободы на фоне луны, находя покой в ее знакомой компании. Сколько себя помню, зеленая дама так и стоит в величественной позе в нижнем правом секторе сверкающего серебряного диска, откинув голову, слегка раскрыв губы, как будто ожидая поцелуя.

"Змеи… дракон", – подумала я, когда цепочка длинных перистых облаков проплыла мимо моей мечтательной дамы. И затем жужжание кондиционеров, барабанная дробь прибоя, абсолютная чернота дремы, усыпанная яркими цветными точками… до того момента, как я неожиданно проснулась, разбуженная чем-то промчавшимся мимо. Не понимая, где я и что со мной, открыла глаза. "Наверное, чайка", – подумала я, осознав, что нахожусь на балконе, и забыв, что чайки не летают по ночам. Я снова закрыла глаза и погрузилась в сон другой ночи: я сидела в автомобиле моих родителей, направляющемся из Филадельфии в Атлантик-Сити. Затем я стояла на мосту, глядя вниз на реку. А потом я падала… и проснулась с диким сердцебиением в тот момент, когда ударилась об угрожающе темную поверхность. Глядя на черное море, крохотные гребешки волн, поблескивающие серебром в лунном свете, я снова задрожала от холода и страха и вернулась в постель, чувствуя земное притяжение каждой клеточкой своего тела…

Несколько часов спустя я проснулась совершенно разбитая и раздраженная. Голова болела так, что я не могла разобрать слова в утренней газете. Проглотив вместе с кофе и булочкой две таблетки аспирина, я надела купальник, джемпер, резиновые пляжные шлепанцы и покинула квартиру в надежде, что солнце растопит мою усталость и недовольство.

Ослепительный безоблачный день уже дышал зноем. Я глубоко вдохнула соленый воздух и, не замечая ничего вокруг, пересекла променад и спустилась на пляж. Я скинула шлепанцы и пошла по еще прохладному песку к куче алюминиевых труб и цветного полотна.

– Квартира 1701, – сказала я молодому человеку в зеркальных светофильтрах.

Он выудил мой шезлонг и белый зонтик, последовал за мной к свободному месту недалеко от поста спасателя, воткнул зонтик в песок и открыл его.

– Желаю хорошего отдыха, миссис Ди, – сказал юноша. – Вы знаете, только у вас на всем пляже белый зонтик. Скажите мне, если захотите поменять его на что-нибудь понаряднее.

Когда он ушел, я выдвинула шезлонг из-под зонтика на солнце и устроилась в нем. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Была лишь половина десятого, и я знала, что у меня есть еще по меньшей мере час до того момента, как пространство вокруг начнет заполняться.

– Алисон! Ты рано сегодня. И вообще, что ты тут делаешь в пятницу?

Это была Робин Кристэл.

– У меня отпуск. Надеялась захватить немного тишины до "последних известий", – ответила я, намекая на ежедневный обмен слухами между владельцами зонтиков.

Робин не поняла намека. Швырнув на песок маленькое полотенце, она уселась передо мной.

– Думала, твой отпуск начинается завтра, но я очень рада, что ты здесь. Так ты считаешь, что она прыгнула?

– "Прыгнула…" Кто прыгнул?

– Марджори. Ее нашли на променаде в половине шестого утра. Совершенно голую. Я думаю, она прыгнула.

– Марджори Смит?

– Марджори Эплбаум-Смит. Я слышала, что она стала довольно странной. Я имею в виду, более странной, чем обычно… с тех пор, как ее муж сбежал прошлым летом с Тиффани Кауфман. Ты знаешь, с женой психиатра… с одиннадцатого этажа.

– Тиффани Кауфман?

– О, да ты знаешь Тиффани! У нее волосы как у куклы Барби и ярко-зеленые глаза. Ужасная кокетка… и безнадежно заносчивая. Настоящая ведьма, как я слышала.

– Марджори – ведьма? – переспросила я, улавливая лишь обрывки информации.

– Нет-нет. Тиффани. Сьюзен Крейвиц – жена адвоката с десятого этажа, та, которая носит такие открытые купальники, а ей бы не стоило этого делать – ну, она сказала мне, что Тиффани даже не сочла нужным сообщить мужу, что покидает его. Она оставила ему записку, можешь себе представить?

Я тупо смотрела на Робин.

– О, я рассказывала тебе в прошлом году, когда все это произошло. Неужели ты не помнишь?

– Смутно. Но что случилось с Марджори?

– Умерла. Плюхнулась на променад. Разве ты не видела, что там все оцеплено полицией… и вокруг толпа. Нет, послушай, Алисон, ты вообще что-нибудь замечаешь?

– Они думают, что она прыгнула? Откуда? – спросила я, оглядываясь.

– Это я думаю, что она прыгнула… со своего балкона…

– Ведь он прямо над моим! – воскликнула я, с дрожью вспоминая смутное ощущение, как будто большая птица пролетела мимо меня, когда я дремала на балконе всего несколько часов назад.

– Так что же ты думаешь? Самоубийство?

– Понятия не имею. Я едва знала ее, – ответила я, думая о Марджори, бледной молодой женщине с прямыми светло-рыжими волосами, иногда завязанными в конский хвост, иногда в два хвостика, как у маленькой девочки, иногда просто распущенными. У нее почти не было носа, а огромные круглые глаза не были привлекательными из-за линялого серо-зеленого цвета и едва заметных светлых ресниц и бровей, особенно к концу лета. Она была худенькая, с очень тонкой талией, но достаточно большими грудями, подпрыгивающими при каждом шаге. Если что и было особенного в Марджори Эплбаум, так это ее яркие губы, резко контрастировавшие с бледным лицом. Мужчины считали пухлый рот Марджори сексуальным, но я лично, сталкиваясь с ней, вспоминала о рыбах.

– Никто как следует ее не знал, – сказала Робин. – Она была этакой тихой мышью.

Марджори, как и я, была исключением в летнем сообществе "вдов на рабочую неделю". Мы обе работали в Филадельфии и приезжали на побережье на выходные. И мы обе были одиноки, в то время как большинство обитательниц нашего пляжа, то есть "Башни из слоновой кости", были замужними, не считая пары разведенных и нескольких настоящих вдов, тех, чьи мужья действительно умерли, – Бренда Форестер, например. Ее муж скончался от удара после того, как узнал о связи Бренды со спасателем. Более того, и в это почти невозможно поверить: спасатель оказался сыном ее мужа от предыдущего брака. Все это рассказала мне Робин. А она слышала от Майры Рихтер, которая была лучшей подругой ближайшей соседки второго мужа первой жены мистера Форестера, поклявшейся, что все это чистая правда.

– Конечно, это могло быть и убийство, – сказала Робин.

– Убийство? Почему?

– Ну, если она не прыгнула…

– Так ты думаешь, что она не прыгнула?

– Я этого не сказала. Я просто размышляю о возможностях.

Я обмякла в своем шезлонге и закрыла глаза, защищенные большими темными очками. Голова все кружилась, мой мир так и не встал на место. Мне было трудно сосредоточиться на трагедии, Робин и странных событиях этого раннего утра. Закрыть глаза – это все, что я могла сделать, чтобы отсрочить взрыв тошнотворной паники.

– Он мог убить ее, – сказала Робин после небольшой паузы.

– Кто "он"? – недоуменно спросила я.

– Ее муж, Верзила.

– Почему?

– Ведь он женился на ней из-за ее денег. Ну, он мог и убить ее из-за денег.

– Что касается твоих домыслов, Робин…

– Но почему же еще он женился на ней?

– Гораздо интереснее, почему она вышла за него замуж, – рассеянно ответила я.

– Не будь такой наивной, Алисон. Это самое легкое. Она вышла за него замуж из-за его тела.

– Не могу поверить, что интеллигентная женщина может выйти замуж из-за тела, – я попалась на крючок.

– Меня это не удивляет.

– Ну, это слишком простое объяснение, – сказала я, игнорируя ее замечание.

– Может, и простое. Правда заключается в том, что я не могу понять, как Марджори все это удавалось.

– Что все?

– Все. Она казалась такой… я не знаю… такой незаметной… как мышь, и все-таки ей удалось получить престижную работу, содержать квартиры в Кенте и Филадельфии… и Верзилу. Хотя он в конце концов ее бросил.

В моем мозгу замелькали разные образы. Марджори, ее муж Дуг. Я представила Марджори в свободном падении, с разлетевшимися рыжеватыми волосами, широко открытым в крике ртом.

–… готов к Чикаго? – услышала я слова Робин.

– Что?

– Я спросила, Шел готов к отъезду?

– Собирается, – коротко ответила я.

– А ты готова? Сейчас, когда он уже почти выпорхнул из гнезда?

– Я не знаю. Я… мне не хочется говорить об этом, – нетерпеливо ответила я, вспоминая, что вообще не хотела говорить, а уж о Шеле особенно.

– С тобой все в порядке? – спросила Робин. – Ты сегодня какая-то взвинченная.

– Я плохо спала. Проснулась в середине ночи от… я не знаю… тошноты… головокружения.

– Ты хочешь сказать, комната кружилась?

– Нет. Не комната. Голова кружилась. И тошнило.

– Знаю. Как в лодке. Тебе следует посоветоваться с врачом. Сейчас вокруг столько кишечного гриппа.

Безобидное и рациональное объяснение Робин поддержало меня. Я выпрямилась и внимательно оглядела свою летнюю подругу. Робин (малиновка) соответствовала своему имени. Худенькая, с высокой талией, с выпуклой грудной клеткой и по-цыплячьи тонкими ногами, она была очень похожа на птичку. Она даже ходила как птичка: быстро, с высоко поднятой головой, при каждом шаге взмахивая согнутыми в локтях руками. Острый носик направлен к небу, круглые темные глаза всегда настороженно глядят из-под копны коротко остриженных каштановых волос, пламенеющих на солнце. И всегда такая уверенная, сдержанная, контролирующая себя… и других.

– Вероятно, ты права. Вирус, – ответила я. Солнце исчезло за облаком, и я сняла очки, выставив на обозрение темные круги под глазами.

Наклонив слегка голову к правому плечу, Робин смотрела на меня, усиливая свое сходство с птицей. Хотя на самом деле она просто была глуха на правое ухо – последствие детской свинки.

– Ты выглядишь разбитой, Алисон. А я надоедаю тебе своей болтовней, да? Ну, отдыхай.

Она вскочила, схватив полотенце.

– Когда приедет Элиот? – спросила я, тут же пожалев о своем вопросе. Элиот Кристэл, муж Робин, акушер-гинеколог, преданно появлялся каждый уик-энд, когда не дежурил в больнице, то есть раз в месяц плюс один вечер на неделе.

– Или сегодня поздно вечером, или завтра утром, – ответила Робин, снова садясь на свое полотенце. – Я говорила с ним вчера, и он сказал, что, возможно, ему придется дежурить, но надеюсь, этого не случится. Я очень скучаю.

Я узнала тоску в голосе Робин. Вожделение. Мы замолчали.

Солнце вышло из-за облака, я снова надела очки и откинулась в шезлонге.

Вожделение! Да, я помнила вожделение. Смутно. Как боль родов. Я помнила, что чувствовала ее, но не помнила, как.