Текст книги "Секс. Любовь. Свадьба (СИ)"
Автор книги: Шей Шталь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
– Будет немного щипать, – говорит мне медсестра, когда вонзает иглу в рану, чтобы промыть ее.
– Кто бы сомневался, – оглядываюсь я на нее. – Вы бы не могли поторопиться и перестать относиться к моей руке так, словно ищете сраное золото? Вы же в курсе, что я все это чувствую, правда?
– Ноа! – вздохнув, кричит на меня Келли. – Перестань грубить.
Я закатываю глаза и прислоняюсь к кушетке, накрыв здоровой рукой лицо. Все это время я прикрывал свой член подушкой, чтобы избежать разговоров об этом, но медсестра смеется, когда замечает стояк.
– Вы принимали какие-нибудь лекарства сегодня вечером?
Готовый защищаться, я быстро сажусь. В процессе я ударяюсь головой о лампу и едва не опрокидываю поднос с иглами и бинтами. Я собираюсь сказать что-то вразумительное, но Келли хлопает ладонью по моему плечу и отвечает за меня:
– Он принял «Виагру». Тупица.
Я фыркаю и закатываю глаза.
– Ты не жаловалась, когда я трахал тебя возле столешницы, не так ли?
Да, я сказал это. Вслух. Моей жене.
Келли гримасничает, а затем растягивает губы в злобной улыбке. И она не забавляется. Это значит: «Чувак, я отрежу твой твердый член, если ты скажешь еще хоть одно слово».
На щеках медсестры проступает румянец. Я смотрю на нее и понимаю, что она совсем еще ребенок и, вероятно, даже девственница, а я тут лежу с бешеным стояком в паре дюймов от ее лица.
– Просто зашейте мою руку, чтобы я мог пойти домой, – бормочу я. Необходимость кричать на всех сдувается. Если бы сдулось и кое-что еще… Создатели таблеток, разумеется, не лгали, когда говорили о четырехчасовой эрекции, не так ли?
Медсестра, промывающая руку, отказывается смотреть в глаза мне или Келли, но добавляет:
– Я могу дать вам кое-что, чтобы помочь… ну, знаете, с вашей проблемой.
– Я в порядке, спасибо, – говорю я сквозь зубы и плюхаюсь на кушетку, как поступил бы любой расстроенный мужчина. Я даже больше не пытаюсь скрыть свою эрекцию.
Рука зашита, шина наложена, и около четырех разных медсестер и докторов приходят, чтобы проверить мои раны. Бред сивой кобылы. Они все пялятся на мою эрекцию. Мне бы следовало гордиться этим. Но нет. Когда мне за что-то стыдно, я начинаю злиться.
Дежурный хирург-ортопед сказал, что в руке сломаны две кости. Может понадобиться операция, но я игнорирую все, что мне говорят. Просто в этот момент я замечаю в коридоре доктора, стоящего возле медсестринского поста.
Мое сердце в буквальном смысле уходит в пятки. Клянусь, если бы я не прислонился к стене, то упал бы, увидев его. Как? Почему? – единственные вопросы, которые крутятся в моей голове. Это он. Еще одно напоминание о дне… Нет, черт возьми, о гребаном годе, который я хочу забыть. Почти четырнадцать сотен миль от Остина, а педиатр Мары оказывается здесь. В той самой больнице, что и мы.
Я делаю все возможное, чтобы избежать каких-либо упоминаний о нашей дочери. Я не хочу вспоминать. Это слишком больно, и видеть здесь ее врача в ту самую ночь, когда мы пытаемся спасти наш брак, – чертова вишенка на торте. Один только вид этого доктора вызывает у меня желание врезать кулаком по его лицу. В глубине души я понимаю, что он не сделал ничего плохого. Но тот факт, что он не смог ее спасти, как не смог и я, лишь ухудшает и без того плохое настроение.
Келли тоже замечает его. Я медленно перевожу на нее взгляд, и мы смотрим друг на друга. Мое тело сотрясает дрожь, когда Келли рукой находит мою. В тот момент, когда она касается меня, я не уверен, что хочу этого. Чувство похоже на один из тех моментов, когда вы ничего не хотите, особенно прикосновений того, кого любите, потому что это разрушит плотину, возведенную вокруг себя, ее просто прорвет.
Я сжимаю руку Келли, и мы вместе выходим к нему из кабинета. Это единственный выход. Доктор замечает нас, дважды кивает, и я вижу его сострадание. А его взгляд буквально кричит: «Я не знаю, что им сказать». Сочувствие, сожаление и все подобное грязное дерьмо случается, когда ребенок умирает. Такую хрень обычно никто не озвучивает, потому что это тяжело. Вы понятия не имеете, что говорить, и я уже молчу о том, что вы не знаете, как к этому относиться, потому что это так неестественно. Дети не должны умирать, а когда они покидают этот мир, это разрушает все.
Доктор Леви смотрит на мою руку – к счастью, игнорирует проблему в моих штанах (которую я не хочу обсуждать) – и улыбается моей жене. Он притягивает ее в свои объятия. Келли отпускает мою руку, и мой мир сотрясается. Все размывается перед глазами от воспоминаний о той ночи и его словах: «Мы больше ничего не можем сделать».
Эмоции накатывают, и я стискиваю зубы. Кадры прошлого проносятся перед глазами. Я не говорю ему ни слова, даже не могу разобрать то, что он говорит Келли. Все, что я делаю, – сосредотачиваюсь на том, чтобы не взорваться от гнева и печали.
Келли смотрит на меня, когда мне что-то говорят, но я ничего не понимаю. Мои глаза горят, голова пульсирует, и я понимаю, что в любой момент меня может вырвать.
В такие моменты в фильмах звучит грустная музыка и двое героев понимают, что их проблемы связаны с одним инцидентом. С одним мигом, который безвозвратно и навсегда изменил их жизнь.
Наши с Келли проблемы находятся глубже, чем любой из нас хочет это признать. Дерьмо, которое мы даже не можем понять, что уж говорить о том, чтобы рассказать кому-то. И все это ведет к единственному дню. Дню, когда наша дочь умерла.
Я не хочу думать о той ночи, когда это случилось, и уж тем более посвящать в это вас, но для того, чтобы вы поняли всю боль и то, как между нами образовалась пустота, вам придется вернуться туда со мной. Приятного там мало, и мы определенно не ожидали такого исхода.
Я не хочу рассказывать вам о том, как нашу дочь отключили от аппаратов искусственной вентиляции легких. Я не хочу рассказывать о том, что врачи позволили нам обнять ее. Не хочу говорить вам, что она сделала последний вздох на моих руках. Я не хочу говорить, что еще час мы с Келли держали безжизненное тело нашей дочери в той же больнице, в которой она родилась, в тот самый день, когда она появилась на свет. Я не хочу ничего рассказывать о нашей милой маленькой девочке, которая улыбалась до того дня, когда ей исполнилось семь лет. Я не хочу рассказывать вам об этом, потому что эти моменты вызывают у меня злость. Это так несправедливо. Поэтому я не говорю. Но в такие моменты, когда реальность обрушивается на нас, я вынужден это делать.
Воспоминания накатывают, и я думаю, что задохнусь, если не выйду. Сглатываю. Моргаю. Прочищаю горло. Я делаю все, чтобы избавиться от вызывающих злость воспоминаний о той ночи.
Келли снова хватает меня за руку и выводит из больницы. Мы вдвоем сидим в полной тишине, а затем Келли начинает рыдать, прикрыв лицо руками. Я смотрю на нее, сжимая губы, проглатывая ком от эмоций, мешающийся в горле.
Я хочу ее утешить. Как муж я обязан это сделать. Хочу протянуть руку и согреть теплом своей ладони, но не могу. Я не знаю, как избавиться от боли. Больше года я пытался это сделать. Не получилось.
ГЛАВА 9
Келли
Дурацкие стены
(Вы возводите их, и возводите, пока они не становятся непробиваемыми)
После смерти Мары у меня случилось четыре нервных срыва, из-за которых я была не в состоянии встать с постели. Просто физически не могла оторвать голову от подушки. Ноа был вынужден обо всем заботиться. Я даже не могла покормить Финли. Чувствовала себя так, словно у меня грипп, сопровождаемый ознобом и рвотой.
А сейчас, увидев педиатра своей дочери, я понимаю, что очередной срыв неизбежен, и в конце концов он случится, как только мы окажемся дома.
Я злюсь из-за того, что он появился там, напоминая о ночи, когда все развалилось на части. Почему это происходит? Почему, когда все вокруг так дерьмово, обязательно случается что-то еще и доводит вас до предела? Всю дорогу домой я плачу, но настоящая боль, от которой невозможно избавиться, появится лишь тогда, когда мне не придется притворяться, что все в порядке. Ноа пытается меня утешить, унять мою боль. Начнем с того, что он не любит, когда люди прикасаются к нему. Поэтому, обнимая меня, Ноа со стороны больше похож на Гитлера, пытающегося кого-то успокоить.
Сидя в его пикапе, я сильно сжимаю руль каждый раз, наплывает желание уехать подальше от больницы. Но все это лишь напоминает мне о той ночи, когда мы потеряли дочь. Тогда мы два часа сидели в нашей машине. Плакали и ломали голову над тем, как выбраться из этого состояния. Я очень отчетливо помню ту ночь. Туман, дождь, слезы, беспомощность, сковавшая грудь от того, что моя дочь умерла и я не могла ее вернуть. Я не могла забрать ее боль, свою собственную и, конечно, не могла забрать боль Ноа. Той ночью, пока мы вместе рыдали, он держал меня в своих объятиях, но сейчас… сейчас он ко мне не притронется. Ноа сидит рядом, смотрит на меня, и, клянусь, я ощущаю его пульс, то, как его темные, мрачные глаза переполняют чувства, а его дыхание такое же тяжелое, как и мое.
Когда поток слез утихает, я спрашиваю:
– Ты в порядке?
Повернувшись на сиденье, я смотрю в его глаза и обнимаю за шею, глядя на поврежденную руку. Мое сердце бьется так сильно, так быстро, что кажется, будто я не могу дышать, и тем не менее я спрашиваю у Ноа, все ли с ним в порядке.
Он хмурится и выглядит так, словно потерялся в мире боли. Не физической, а эмоциональной. Муж ничего не говорит. Не уверена, что может. Его пристальный взгляд источает напряженность – Ноа точно не в порядке. Спустя мгновение он отстраняется от меня и шепчет:
– Поехали домой. – Закрыв глаза, тяжело вздыхает. – Через два часа я должен быть на работе.
Его голос дрожит при каждом сказанном слове, будто он в любую секунду сломается.
Той ночью, когда умерла Мара, Ноа рыдал. Неудержимо. Я никогда не видела его таким. Из последних сил пытаясь дышать, он упал на колени, моля Бога о том, чтобы он не забирал ее. С тех пор я не видела его слез. Даже на ее похоронах. Ноа обнимал меня во время моих срывов так же неловко, как он может кого-то обнимать, но больше никогда не позволял себе скользнуть обратно во тьму той ночи. Его равнодушие берет верх, и он превращается в зомби.
Дорога домой проходит в полной тишине, если не считать моих всхлипов и тяжелых вздохов Ноа. Я боюсь что-нибудь сказать и уж тем более молчу о проблеме в его штанах. Судя по его джинсам, у него все еще стоит. В любую другую ночь это было бы смешно. Уверена, что через несколько лет мы вспомним это и посмеемся.
Мы подходим к дому опять же в тишине. На рассвете солнце, поднимающееся над городом, достаточно освещает улицу, и мы не спотыкаемся о велосипед Оливера, который он оставил около входа в дом. Ноа отпинывает его в сторону и открывает дверь.
Как только мы оказываемся в доме, я сразу начинаю искать признаки того, что все пошло дерьмово после того, как мы уехали. Я представляю себе, как дети бегают, словно сумасшедшие, а Боннер лежит связанный.
Но ничего подобного не происходит. Я вижу спящего на диване Боннера, на его груди лежит Фин. Эшлинн сидит в кресле, а Севи лежит рядом. Конечно же, он положил голову на ее сиськи, словно это подушки. На самом деле я немного ревную, потому что с тех пор, как перестала кормить его грудью, он не позволяет мне так его обнимать.
Заметив нас, Эшлинн улыбается и поглаживает Севи по спине, будто умеет успокаивать детей. Я все еще испытываю нарастающее беспокойство и желание разрыдаться, но на мгновение, поняв, что совершенно незнакомый человек позаботился о наших детях так, как будто они были его собственными, я чувствую себя лучше.
Но это не точно. Ноа проходит мимо меня, ничего не говоря Боннеру, и топает на второй этаж. Мгновение спустя я слышу, как хлопает дверь нашей спальни. Я опускаюсь на колени рядом с креслом.
– Спасибо, что присмотрели за ними, – шепчу я Эшлинн, стараясь не разбудить Севи или Фин.
Она мило улыбается. Ее идеальные белые зубы скрывает толстый слой ярко-розовой помады.
– Понадобилось всего несколько минут посидеть с этим маленьким парнем, и он сразу крепко уснул.
Хм-м-м. Может, он променял собачью будку на грудь Эшлинн? Нет, это выглядит еще более странно, правда? Скорее всего, так и есть.
Эшлинн кивает наверх.
– Похоже, вам двоим нужно поговорить.
Глаза жгут слезы, которые так и норовят пролиться, но я держусь. Я борюсь с ними. Оглянувшись через плечо, я беспокоюсь о том, что увижу, когда поднимусь по лестнице. Также не стоит забывать, что ванная комната до сих пор забрызгана кровью и на полу валяются осколки стекла. Похоже, именно мне придется позже убрать этот беспорядок.
– Иди. Расслабься, прими душ. Сделай все, что тебе нужно, – шепчет Эшлинн, продолжая поглаживать Севи по спине. – Все хорошо.
Не могу поверить, что позволяю порнозвезде держать моего сына на руках. Даже думать не хочу о том, что она делала сегодня вечером, чтобы заработать деньги. Но все же я не противлюсь. И мне очень интересно: по какой такой странной причине?
– Он любит тебя, – говорит Эшлинн, и я думаю, что она имеет в виду моего сына, который нашел новые сиськи и не может этому нарадоваться.
– Так и должно быть. Он мой сын.
Эшлинн смеется:
– Нет, я имею в виду Ноа. Не знаю, почему в вашем браке настал такой период, и это не мое дело. Но у вас все еще есть любовь. А теперь иди. Я справлюсь.
Сомневаюсь в этом, но идея провести немного времени наедине звучит потрясающе. Через час проснутся Оливер и Хейзел, и мне нужно будет подготовить их к школе. Кивнув, я встаю и глубоко вздыхаю. И, как только делаю это, эмоции вновь одолевают. Они выстраиваются и укрепляются, как будто знают, что в тот момент, когда я буду в моей спальне за закрытой дверью, они смогут, наконец, высвободиться.
На цыпочках поднимаюсь вверх по лестнице, и чем дальше иду по коридору, тем тщательнее стараюсь подготовиться к тому, что скажет или сделает Ноа.
Телевизор включен, дверь открыта, Ноа стоит перед окном. Захожу в комнату и закрываю за собой дверь, но он ничего не говорит, как будто не замечает моего присутствия.
– Ты в порядке?
– Нет, – отвечает он, пожимая плечами.
Я отворачиваюсь, не прося у него объяснений, и вздыхаю. Не уверена, что хочу знать (хотя на самом деле я уже знаю), что это не так. Как только я собираюсь уйти, муж хватает меня за руку, притягивая к себе.
– Что мы делаем, Ноа? Мы избегаем того, что действительно происходит между нами. Так нельзя.
Муж молчит, глядя на меня и словно чего-то ожидая. Он приоткрывает рот, и мое сердце подпрыгивает. Вот оно. Сейчас он скажет что-нибудь, отчего нам либо станет лучше, либо мы разойдемся.
– Я не хочу говорить о ней.
Взгляд пронзительный, голос хриплый. Он наблюдает за моей реакцией, читая все в моих слишком блестящих от слез глазах. Ноа знает, что если продолжит избегать этой темы, то только сильнее оттолкнет меня. Но он все равно делает это.
Ноа присаживается на край кровати и тянет меня вниз, пока я не оказываюсь перед ним на коленях. Дрожащими руками он прикасается к моему лицу. Его глаза покраснели, я вижу в них сомнение. Что бы ни было между нами, все это превратилось в какую-то хрень.
Разочарованно вздохнув, желая встать и уйти, я прислоняюсь лбом к его колену и даю волю слезам.
– Посмотри на меня, – требует он сломленным от отчаяния голосом.
Не в силах сдержать рыдания, я качаю головой. Ноа встает, поднимает меня на ноги, а затем укладывает в центр нашей кровати и ложится сверху. Я так устала. Мои глаза покраснели и горят так, что я едва могу держать их открытыми. А потом муж целует меня. С силой прижимается к моим губам, как будто пытается показать, что только так он может меня поддержать. На эмоциональном уровне он больше не может ничего предложить, и я не знаю, будет ли этого достаточно.
– Я больше не хочу видеть, как ты плачешь, – шепчет он, уткнувшись мне в шею.
– Тогда поговори со мной.
– Не могу.
Оторвав губы от моей шеи, Ноа целует меня, не дожидаясь моего ответа. Он начинает тереться об меня бедрами, и я закатываю глаза. Секс помогает Ноа отвлечься от эмоций. Такой у него способ. Ему явно что-то нужно, но он не говорит, что именно. Его движения резкие и быстрые. Ноа целует мои губы, шею, грудь, затем снова возвращается к губам, как будто это ответ.
– Ноа, – шепчу я, целуя его. Он ничего не говорит, но наши взгляды встречаются. – Что мы делаем?
Я наблюдаю за эмоциями, которые сменяют друг друга на его лице, за тем, как он моргает и как останавливается, за всем этим.
– Я люблю тебя, – бормочет Ноа в мои губы так тихо, что не уверена, правильно ли расслышала его.
Но потом я задумываюсь об этих трех словах. Достаточно ли этого? Они до сих пор что-нибудь значат?
Здоровой рукой Ноа тянет вверх мою рубашку, снимает ее и бюстгальтер. Все происходит так быстро, что это трудно понять и не отставать от него. Муж нависает надо мной, и когда я вижу его сверкающие от слез глаза, то снова начинаю плакать.
Я смотрю, как он закрывает глаза и поверхностно дышит. Ноа встает с кровати. Расстегнув ремень и молнию на своих джинсах, он стягивает их. Снова забравшись на кровать, он тянется к моим леггинсам и быстро их срывает.
Расположившись между моими ногами, он выпрямляется. Я чувствую его член и хочу подвигать бедрами. Ноа пару мгновений внимательно смотрит на меня, а потом входит в мою киску. Он нависает надо мной, его руки дрожат от напряжения. Не спеша покрывая мою шею поцелуями, он начинает двигаться, и я сразу выгибаюсь.
Прижавшись лбом к моему плечу, Ноа что-то шепчет, но я не могу разобрать ни слова. Желая видеть его лицо, я смотрю на него. Лучи восходящего солнца, проникающие в окно, скользят по его темным покрасневшим и наполненным беспокойством глазам. Когда его тело начинает дрожать, Ноа глубоко вдыхает и снова целует меня. Мы делим одно дыхание на двоих. Вскоре его тело опять сотрясает дрожь, и я понимаю, что он готов кончить. Я знаю, мы избегаем разговора, и это отстойно, но я делаю это ради него. Я возношу его к высотам блаженства, даже если после этого насовсем потеряю его на эмоциональном уровне.
Когда мы кончаем, Ноа скатывается с меня и закрывает лицо рукой. Я встаю с кровати и направляюсь в ванную.
Меня ослепляет свет ламп, а вид крови на плитке напоминает о случившемся. Я подхожу к раковине, умываюсь, а затем надеваю одну из футболок мужа и возвращаюсь в постель. Я стараюсь устроиться только на своей половине кровати, где мы провели незримые боевые линии.
Ноа тяжело дышит – не спит, но, возможно, просто не отошел от секса. В прошлом году я видела его таким каждый день: отстраненный, ни на что не реагирующий, если не считать мимолетных поцелуев и вымученных ответов. Я хочу забыться в его объятиях, услышать стук его сердца и уснуть под него. Но я этого не делаю. Жду, пока он сделает шаг навстречу.
Так быть не должно. Каждый день я боюсь услышать «Я больше тебя не люблю» или «Я хочу развестись», но не уверена, что именно Ноа первым произнесет эти слова.
Тишину нашей спальни заполняет ровное и спокойное дыхание мужа, а мое сердце снова разрывается. Я поворачиваюсь к нему спиной, свернувшись калачиком. Моя боль слишком невыносима, чтобы показывать ее. Но муж знает об этом. Он всегда так делает. Есть лишь вопрос: а разве ему не все равно?
ГЛАВА 10
Ноа
Двигаемся дальше
(Я бы с удовольствием подвигался в кое-чем. Теплом, влажном и тугом… Ну, вы понимаете)
Вы в курсе, что говорят о «Виагре»? Типа от нее четырехчасовая эрекция?
Фигня это все. Попробуйте походить со стояком десять часов, как я. Производители обязаны писать об этом на упаковке. А я должен был принять половину таблетки или вообще ничего не принимать. Еще у меня чертовски болит голова.
Я не могу уснуть. Вместо этого я лежу, уставившись в потолок, и слушаю, как плачет Келли. Я хочу ее утешить. Но по той же причине, по которой не упоминаю Мару в разговоре, я не могу поддержать жену. Хочу сказать ей, что все будет хорошо и мы справимся, но не уверен, что так и будет.
Хорошо уже не будет никогда.
Мы потеряли нашу дочь. Ничто не сможет унять эту боль. Ни время, ни перемены. Ничто. Даже гребаная «Виагра».
В конечном итоге Келли встает, чтобы покормить Фин. А я навожу порядок в ванной, чтобы она не порезалась о стекло.
Когда несколько часов спустя я собираюсь на работу, Боннера и Эшлинн уже нет в доме, а Келли стоит на кухне. Она готовит завтрак и ланч. Фин сидит в своем стульчике, с таким рвением набивая в рот кукурузные хлопья, будто ее никогда не кормили. Севи лакает молоко из миски подобно собаке, а Оливер сидит за столом с айпадом, отбиваясь от Хейзел, которая пытается отобрать у него гаджет.
Я смотрю на свою семью, думая о том, почему не смог открыться Келли в нашей спальне, не сказал все, что должен был, и почему понятия не имел, как это сделать. Не хочу смотреть правде в лицо. Я не желаю вести разговоры о прошлом. Просто та маленькая слабина, которую я позволил себе после смерти Мары, – это самое большее, что я могу выдержать в данный момент. Есть такие детали ее смерти, о которых я никогда не расскажу.
Знаю, именно поэтому мы с Келли отдаляемся друг от друга, и понять это нелегко, что уж говорить о том, чтобы с этим справиться. Особенно когда это касается детей. Я наблюдаю за ними. Их индивидуальность настолько очевидна и проявляется во всем, что они делают. Мое сердце замирает оттого, что один из них навсегда исчез. Эта пустота все время будет ощущаться в нашем доме.
– Папочка! – со вздохом произносит Хейзел, когда замечает меня и мою перебинтованную руку. – Что ты наделал?
Я быстро смотрю на Келли. Она даже не взглянула на меня, так как слишком занята приготовлением еды.
– Сломал руку, – отвечаю я ей и тянусь в холодильник за протеиновым коктейлем.
– Сломал? Как? – Оливер отвлекается от айпада, а Хейзел мгновенно вырывает его из рук брата.
– Работал по дому, – лгу я, проходя мимо Келли.
Наши плечи на миг соприкасаются. Моя кожа до боли горит оттого, что я хочу ее обнять и притянуть к своей груди. Но я не осмеливаюсь излишне контактировать, хотя бы потому, что до сих пор не прочь провести еще один раунд в постели, даже если мой стояк потихоньку идет на убыль. Вы можете топить свои чувства с помощью секса до тех пор, пока они не хлынут через край.
– Оливер сегодня переночует у Коннера, – напоминает мне Келли.
Я разглядываю пластиковую коробку в своей руке.
– Кто такой Коннер? – спрашиваю я, не в силах вспомнить, как он выглядит.
– Мальчик из его баскетбольной команды… – Жена думает, что это мне поможет. У меня ужасная память на имена. И на лица. – Тот, родителей которого ты просил меня проверить, потому что тебе показалось, что они слишком много улыбались.
Теперь вспомнил.
– Никто не улыбается так много, если все в порядке с головой. Скорее всего, они организовывают торговлю детьми. Знаешь, на днях я видел плакат в туалете «Старбакса», на котором было написано, что, если вы жертва киднепинга, позвоните по такому-то номеру. Откуда у этих людей телефон? Уверен, никто из тех, кого незаконно перевезли в Мексику, даже не подумал засунуть свой телефон в задницу, чтобы позже позвонить в полицию.
Как только я заканчиваю, мне становится любопытно: может быть, это от недосыпа и мне стоит вздремнуть? Келли смотрит на меня таким взглядом, как будто я сошел с ума. Ночь без сна и не до такого доведет. Даже Фин, пристроившаяся на руках у Келли, сейчас смотрит на меня, приподняв одну бровь. Но, повторюсь, эта девчушка меня ненавидит.
– Они милые люди. И не собираются вывозить Оливера в Мексику.
Как только жена это произносит, Оливер толкает Хейзел со стула, и она летит на пол.
– Хватит воровать мои вещи! – кричит он на нее.
– Да они вернут его обратно, потому что он засранец, – бормочу я жене, касаясь губами ее уха.
Она улыбается, дрожа от моего прикосновения, а затем вздыхает:
– Оливер, не делай сестре больно. Этот айпад и ее тоже. Ребята, вы должны делиться.
– Я первый его увидел, – огрызается Оливер, закатывая глаза.
Поднявшись с пола, Хейзел не плачет из-за того, что ее старший брат ведет себя как мудак. Я беру со столешницы фруктовый батончик и бросаю в голову Оливера. Он попадает прямо в ухо. Сын поворачивается ко мне, шокированный.
– Угомонись, Олли.
Он прищуривается и напрягает плечи, но ничего не говорит. Сын знает, что со мной такой номер не пройдет. Хейзел забирается на стул и показывает ему язык.
– Ты так груб со мной.
– Потому что ты мне не нравишься, – шепчет ей Оливер.
Ненавижу то, как он относится к ней, но что бы мы с Келли ни говорили ему, ничего не меняется. Он никогда не вел себя так с Марой. Уж не знаю, пытается он таким способом оправиться после ее смерти или просто переживает кризис десятилетнего возраста. Иногда дети такие засранцы.
Я слишком близко подхожу к Келли, и Фин, смотря на меня, делает глоток из своей бутылочки. Я понимаю, что произойдет, и делаю шаг назад, прежде чем она успеет в меня плюнуть.
– Даже не думай, – предупреждаю я, не желая менять футболку. Вы офигеете, узнав, как трудно одеться, используя одну руку.
– На работе проблем из-за руки не будет?
Я смотрю на свою руку.
– Все хорошо, – бормочу я, а потом целую детей.
– Пока, – говорит на прощание Келли и быстро целует меня в щеку. Коротко и натянуто. Я снова разозлил ее.
Подхожу к столешнице – к той самой, на которой трахал ее этой ночью, – и понимаю, что не должен так уходить. Нет уж. Она заслуживает чего-то еще, даже если я не могу предложить ей многого. Поэтому, развернувшись, я наклоняюсь и шепчу ей:
– Я люблю тебя.
Потому что знаю: она хочет это услышать.
На губах Келли появляется улыбка, мягкая и нежная.
– Я люблю тебя.
Как только я забираюсь в машину, меня поражает боль от осознания того, что я постоянно так с ней поступаю. Просто ухожу. Прячу свои чувства и слова, которые не могу заставить себя произнести, и делаю то, что умею, – обеспечиваю нашу семью.
Я ненавижу ссоры. Не вижу в них смысла. Отец постоянно кричал на меня, чтобы донести свою мысль. Я никогда его не слушал. Когда ты слишком часто слышишь, как произносят «не те» слова, то входит в привычку больше оправдываться, чем общаться.
Я подпрыгиваю от стука в окно. Боннер. До сих пор хочу его убить. Опускаю стекло в машине.
– Проваливай. Я все еще зол на тебя.
Держа в руке чашку кофе, он бросает мне уведомление от ТСЖ.
– Это оставили в твоей двери утром. Предлагаю пойти и насрать на пороге дома леди из ТСЖ.
Я разрываю уведомление и бросаю его на пол пикапа.
– Спасибо, что присмотрели за детьми.
Улыбаясь, он подносит чашку к губам. Боннер щурит небесно-голубые глаза от солнца, выглядывающего из-за крыши нашего дома. Прикрыв глаза рукой, он наклоняет голову.
– Без проблем. Как рука?
Я завожу двигатель.
– Затрахала.
– Отстой. Зайди, когда вернешься домой.
– Снова дашь мне маленькую голубую таблетку счастья?
Уловили сарказм в моем голосе?
Боннер тоже. Он фыркает, закатывая глаза, и хлопает кулаком по крыше моего пикапа.
– Нет, у меня есть кое-что получше.
Я закатываю глаза. Даже слышать об этом не хочу.
* * *
Работа – отстой. Работать на своего брата тоже отстой, а быть одноруким механиком – это для меня охренеть какой удар. Сказать, отчего больнее всего? От современной работающей молодежи. Вы не поверите, сколько здесь детишек. Этакие Боннеры Слэйды, которые занимают рабочие места, но на самом деле ни черта не делают. Я не настолько хорошо знаю Боннера, чтобы понять, относится ли он к их числу, но его возраст не позволяет мне думать иначе. Очень надеюсь, что нормально воспитаю своих детей и они не превратятся в таких придурков. У этих пареньков всему есть оправдание: «У меня стресс, мне необходим перерыв», «Мне нужно курнуть, потому что у меня стресс», «Прошлой ночью моя собака блевала… Дайте мне выходной». И мое любимое: «Я купил новый мотоцикл. Мне нужна прибавка к зарплате». Так ты должен был подумать об этом перед тем, как его покупать!
На моей родине все вставали с рассветом и заканчивали работать с наступлением заката. Каждый божий день. Не думаю, что скот или какая-то часть ранчо ждали, пока я покурю вейп или проверю последние новости в Инстаграме. Черт возьми, живя в Техасе, большую часть времени я понятия не имел, где мой сотовый и что это за хрень такая – вейп.
Помните, я говорил, что вы еще познакомитесь с Ником? Момент настал. В магазин он приходит около десяти часов утра. Наверное, приятно иметь свой дилерский центр, в котором можно появиться, когда захочешь. Я каждый день говорю себе, что открою свой собственный магазин, а в такие дни, как этот, думаю: «Ага, я сделаю это сегодня. Уйду и открою свой бизнес, где мне не придется пахать на кого-то другого».
Только я этого не делаю, потому что отношусь к тем парням, которые ненавидят перемены. Я не испытываю страха или чего-то в этом роде. Просто мне нравится повседневная рутина.
Ник заходит в дверь и тут же смотрит на мою руку. Ее чертовски сложно не заметить из-за этого нелепого гипса.
– Эй, что случилось?
– Сломал, – бормочу я, пытаясь сменить одной рукой полетевшую прокладку головки цилиндра на «Хонде». Это сложно, но возможно.
– Разве ты не должен в таком случае сидеть дома?
Я указываю на мастерскую.
– И оставить все на этих мелких хулиганов, которые у тебя работают?
Ник кивает. Он прекрасно понимает, о чем я говорю, но не делает ничего, чтобы это исправить. Мы постоянно спорим об этом. Каждый день. А затем за спиной Ника появляется высокая блондинка, которая улыбается мне.
– Хочу познакомить тебя кое с кем, – говорит он, указывая на женщину. – Это Ава Дункан. Наш новый начальник отдела продаж.
Я посматриваю на нее через плечо и улыбаюсь.
– Приятно познакомиться. Я бы пожал тебе руку, но ты понимаешь, – подшучиваю я, лишь бы не вести себя весь день как полнейший мудак, и мое настроение улучшается.
Ава лучезарно улыбается, и с ее губ срывается смех. Давненько я не видел, чтобы женщина мне так улыбалась. Она красива. Я бы даже сказал, очень красива. Ава стройная, с длинными прямыми светлыми волосами, которые с одной стороны заплетены в косичку. Они натуральные, а не те, которые вы обычно наблюдаете в Калифорнии.
Окей, давайте-ка притормозим. Прежде чем вы успеете сказать: «Ноа, какого хрена?», я не думаю (и никогда не думал) изменять Келли. Сейчас же выкиньте эти мысли из своей головы. Я просто признаю, что девушка по-настоящему улыбнулась. Не вынужденно и не движимая тем простым фактом, что должна улыбнуться ради приличия.
Но потом Ава наклоняется и касается моего плеча. Не знаю, в курсе ли вы, но мне не нравится, когда меня трогают. Кто бы это ни был.
– Парни, вы братья?
Я смотрю на Ника и снова на Аву. Мне не нравится, каким тоном она это спрашивает. Звучит так, будто она спрашивает про таких братьев. Ну, вы понимаете. Про тех, которые вместе трахают женщин.
