Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

15

ИРЛАНДИЯ, ТЮРЬМА В ЛИМЕРИКЕ.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Я дождалась редкого момента, когда рядом никого, и протащила грубо заточенный кончик зубной щетки по запястью. Это больнее, чем я думала. Я повторила, в надежде сделать рану глубже. Поняла, что все получилось, когда выступила кровь темнее ночи. Щетка стала скользкой, я ее выронила, подобрала, чтобы проделать то же со вторым запястьем, – поскорее бы конец…

От нее сладко пахнет дешевым сахаром, она встает на колени и с силой сжимает мне руку. Самодельное оружие отброшено подальше, она зовет на помощь, а я, рыдая, прошу меня отпустить, ну отпусти же меня, пожалуйста…

Зовут ее Бет. Моя сокамерница. Мы с ней не разговариваем после того дня, одного из первых, когда я попыталась со всем покончить. Вряд ли она когда еще со мной заговорит, но меня это устраивает. Мы с ней не плачем по ночам, как женщины в других камерах. Не орем, как они, не выпаливаем всякую пошлятину, чтобы поиздеваться над охранниками или побесить друг друга. Мне кажется, они орут и ревут, чтобы выпустить наружу ярость и страх перед собственным унижением. Нет, Бет меня игнорирует, а я лежу и трясусь от ужаса, ужаса перед стенами и собственным поступком. Я распалась на части.

Всего через месяц с небольшим меня перевели из довольно комфортабельного одноместного помещения в женской тюрьме, где были покрывала, кухня и душистое мыло для душа, в тюрьму Лимерика, в иной мир, куда более подходящий случаю. Камеры здесь тесные, серые, бетонные. У нас с Бет один металлический унитаз, стекло в окне непрозрачное.

Здесь есть женщины, совершившие преступление под действием наркотиков или спиртного. Пьяницы и наркоманки. Те, что сели за воровство или вандализм. За издевательства над детьми. Бездомные. Есть и мужчины. Тюрьма, в конце концов, смешанная, нас почти ничто не разделяет. Если конкретно – единственная дверь. Чтобы все боялись.

Кого здесь только нет. Но я – единственная женщина, убившая двух человек.

Впервые это случилось, когда я провела здесь уже около четырех месяцев. До них очень долго доходило, что убийца может быть этакой безобидной кататоничкой. Я не разговариваю, почти не ем, едва шевелюсь, разве что привожу себя в порядок и выхожу на прогулки, когда разрешают. Но даже без единого слова я умудряюсь чем-то оскорбить Лалли Шай – взглядом, что ли, – и она избивает меня до полусмерти. То же самое повторяется через месяц, потом снова три недели спустя. У нее вырабатывается привычка. Я легкая жертва.

После третьего нападения меня выписывают из медпункта со сломанными ребрами, сломанной челюстью и лопнувшими сосудами в глазу. Чувствую я себя кошмарно. И тут Бет смотрит на меня и выпрямляется во весь рост. Так долго она на меня не смотрела с того дурного дня в самом начале.

– Вставай, – говорит она со своим белфастским выговором.

Я не встаю, потому что не могу.

Она хватает меня за запястье и рывком поднимает; проще покориться – не так больно.

– Если сейчас не прекратишь, оно никогда не прекратится.

Я вяло качаю головой. Плевать, что меня бьют.

И тогда Бет произносит:

– Не смей тут подыхать. В этой клетке. Решила умереть – умри на свободе.

Тут я замираю. Рождается мысль.

– Руки подними. – Она и сама поднимает руки, по-боксерски сжимая кулаки. Выглядит абсурдно. Я не из таких, я не умею драться. Она дергает меня за руки, находит для них нужное положение. Ребра ноют. Легкие сипят. Спина горбится.

Она бьет меня кулаком. Я охаю от боли, хватаюсь за щеку.

Бет все видит. Видит просверк злости у меня в глазах. Остатки силы воли – оказывается, она не совсем угасла. Бет раздувает ее, возвращает к жизни – ну что ж, допустим; в голове у меня медленно складывается план: умереть свободной.

16

КАНАДА, НЬЮФАУНДЛЕНД.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Я иду по мокрой от росы траве сквозь пелену предрассветного тумана. После почти что бессонной ночи настроение должно быть хуже некуда, но я почему-то чувствую особую бодрость, желание двигаться дальше. Я ведь и не думала, что путешествие окажется легким, – какое же у меня право сдаваться после первого затруднения?

Час совсем ранний, но когда я, толкнув заднюю дверь, попадаю в теплую кухню, маяк уже так и гудит от возбуждения.

Все смотрят новости: и моряки, и дети набились в гостиную. Про угли в камине забыли, они того и гляди погаснут, и из этого я делаю вывод: что-то случилось.

Дэшим бросает на меня взгляд – остальные впились глазами в экран – и бормочет:

– Отзывают все коммерческие рыболовецкие суда.

До меня не доходит.

– Что? И что это значит?

– Ловить рыбу на продажу теперь незаконно.

– Где?

– Повсюду.

– Постой – все рыболовецкие суда?

– До последней гребаной посудины, – подтверждает Бэзил. – Приковывают нас к земле на ближайшее будущее, а нарушишь запрет – судно конфискуют. Пиздюки.

– Не выражаться, – рявкает на него Гэмми.

На сей раз никто из девочек не смеется.

– Выходит, мы тут застряли, – подытоживает Лея.

Я смотрю на Энниса. Он молчит, однако в лице – ни кровинки.

Это назревало давно. Страшный удар для экономики и людей, зарабатывающих на жизнь морским промыслом. Это крушение моего плана, да и плана бедняги Энниса вернуть детей. И тем не менее я, не сдержавшись, улыбаюсь про себя. Потому что на самом деле это совсем неплохо – более того, это просто прекрасно. Это важнейший поворотный пункт: те, кто нами правит, наконец-то сделали этот шаг, и, стоя здесь – как мне кажется, в миллионах миль от него, – я знаю в точности, как выглядела бы улыбка на лице Найла.

Гостиничный номер в Сент-Джонсе вызывает клаустрофобию: в него набилось четверо мужчин и две женщины. Я сижу, высунув голову в открытое окно, и курю. Бэзил – он угостил меня сигаретой – сидит напротив; я выкурила три штуки, пока он тянул одну. Эннис не хочет злоупотреблять гостеприимством Гэмми, поэтому мы вернулись в город, ждем новостей о состоянии Самуэля и вяло пытаемся сообразить, как теперь собой распорядиться. Капитан весь день не появлялся. Аник говорит, Эннис пошел на «Сагани», чтобы скорбеть в одиночестве.

Мы сходили на пункт береговой охраны, получили разъяснения по поводу того, что новый закон предписывает делать с нашим судном. Если оно стоит не в порту приписки, оно будет заморожено на тридцать дней, после чего Эннис обязан отвести его назад к причалу на Аляске, не уклоняясь от курса, под наблюдением представителя морской полиции.

Я единственная, кому некуда податься. Если вернусь в Ирландию, меня сразу схватят за нарушение подписки о невыезде.

Мне остается одно: найти иной способ последовать за двумя оставшимися крачками.

– Ты как там? – спрашивает Бэзил совсем тихо. Я делаю вид, что не слышу: занята своей проблемой.

– Еще можно?

Он передает мне следующую сигарету, хватает меня за пальцы прежде, чем я успеваю их отдернуть.

– Что с тобой?

– Ничего. – Не хочу я, чтобы меня трогали, особенно ты.

Бэзил хмурит брови и клонится ко мне так беззастенчиво, что хочется отпихнуть его голову.

– Фрэнни. Ты мне нравишься. Не переживай.

Рот раскрывается сам собой, я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

– Ты думаешь, я об этом переживаю?

– А о чем еще?

Обалдеть можно от такой наглости и самомнения; я, не сдержавшись, смеюсь, вижу, как он краснеет. Мы молча курим, от табака во рту гадкий вкус, который меня совершенно не расслабляет.

– Пойду погуляю, – говорю я.

– Хочешь, я с тобой? – предлагает Мал, но я качаю головой:

– Мне нужно кое-что обдумать.

Я спускаюсь к порту, выкуриваю несколько сигарет с застрявшими на берегу моряками. Слухи о том, что этим дело кончится, ходили уже давно, но никто не думал, что все произойдет так быстро, – как никто не предполагает, что что-то очень дорогое исчезнет из его жизни. Я спрашиваю, что они собираются делать, большинство отвечает: вернусь домой, судно продам под переоборудование, найду какую-никакую работу. У некоторых запасной план был составлен заранее. Один пожилой мужчина с глубокими морщинами на обветренном лице роняет несколько слез, но на мои слова утешения качает головой и говорит:

– Я не по работе плачу. А по тому, сколько вреда мы причинили миру.

Я прохожу мимо пары катеров, которые могут зафрахтовать туристы, и гадаю, найду ли когда достаточно денег, чтобы частное зафрахтованное судно доставило меня к моей цели. Вряд ли. Как, черт возьми, можно разжиться огромной суммой наличными, если только не пойти на кражу?

На углу стоит паб – я его заметила, еще когда мы входили в порт; я отправляюсь туда, заказываю «Гиннесс» и виски. В камине бушует пламя, я сажусь перед ним, рядом с молодым человеком, хозяином бигля по имени Дейзи. Дейзи обнюхивает мои руки, потом пристраивается у моих ног, чтобы я ее погладила. Хозяин – имя его я успела забыть – пытается со мной заговорить, но поскольку сказать мне особо нечего, ему быстро становится скучно и он находит других собеседников.

Лея садится, подает мне еще кружку «Гиннесса».

– Я и без няньки обойдусь, – говорю я.

– Не похоже. Без няньки ты пешком уходишь в океан.

Я допиваю виски и принимаюсь за пиво. Уши у Дейзи мягкие, шелковистые на ощупь. Бездонные шоколадные глаза смотрят на меня с любовью и медленно закрываются, когда я начинаю поглаживать ее по ушам.

– Ты как думаешь, мы можем вывести «Сагани» из коммерческого реестра?

– Как именно?

– Без понятия. Снять силовую установку? Сети, рефрижератор… все рыболовное оборудование.

Она смотрит на меня с жалостью, которая меня злит.

– Ты прямо вот на все готова, да? Почему?

– Мне нужна работа.

– Что такого, если эти птицы погибнут? Они же все равно так или иначе умрут, верно? А если даже и умрут – какая разница? Нам от этого ни жарко ни холодно.

От ее вопроса у меня перехватывает дыхание. Мне нечего ответить на это – на ее безразличие.

Тут я вдруг замечаю, что Лея на взводе: я почти вижу, как она скрипит зубами, не раскрывая рта. У нее тоже какая-то внутренняя беда.

– Для тебя найдутся суда, где работать, – говорю я ей тихо. – Все будет хорошо.

– Ты зачем трахаешься с Бэзилом? – отрывисто произносит Лея. – Он козел полный.

Я таращусь на нее:

– Я не трахаюсь с Бэзилом.

– Он сам сказал.

Рот у меня открывается сам собой. С другой стороны, чему тут удивляться?

– За что ты себя наказываешь? – не отстает Лея.

– Какое это имеет значение?

– Для меня имеет. И я бы сказала, что и для твоего мужа имеет тоже.

– Муж от меня ушел.

Ее черед на миг лишиться дара речи.

– А. Прости. А почему?

Я медленно качаю головой:

– Я ему плохая жена.

– Ты завязла, – произносит она отрывисто. – Это я понимаю. Бывало со мной такое. Главное – не распускать сопли. Море – место опасное, а следить за тобой постоянно мне некогда.

– Мне этого и не нужно. И не забывай: мы больше не пойдем в море.

По крайней мере, вместе.

Она опускает глаза.

Когда я встаю, она делает то же самое, приходится сказать:

– Мне нужно минутку побыть одной, ясно? Ты уж прости. Погуляю – и очухаюсь. Увидимся в гостинице.

На выходе из паба несколько игровых автоматов: за одним из них сидит Эннис. Поколебавшись, я подхожу к нему.

– Привет.

Он раз за разом нажимает на кнопку, будто и сам стал автоматом.

Малахай как-то упомянул, что у Энниса игро-мания. Теперь я это вижу своими глазами.

– Подышать хочешь? – спрашиваю я.

Он что-то хмыкает в отрицательном смысле и одним глотком допивает ром с кока-колой.

– Ты тут давно сидишь, Эннис?

– Надо бы подольше. – Судя по голосу, он совсем пьян.

– И как… выиграл что?

Без ответа.

– Пошли-ка лучше со мной назад в гостиницу…

– Вали на хрен, Фрэнни, – произносит он без всякого выражения. – Вали на хрен из моей жизни.

Я подчиняюсь.

Снаружи похолодало. Я иду к морю, но через полквартала меня что-то дергает, я останавливаюсь. Непонятно, что изменилось за последние две секунды, но я вдруг ощущаю: что-то не так, нужно возвращаться в гостиницу, причем как можно скорее. Огни гостиницы видны вдалеке, я ускоряю шаг.

Чутье не подвело. Тело – оно умное.

Дорогу мне перегораживает мужчина.

– Райли Лоух?

Я его узнаю. Протестующий в полосатой шапочке, который заглянул мне в душу. Я молчу, а сердце так и бухает, потому как откуда он узнал это имя?

– Из экипажа «Сагани»?

– Нет.

– Пошла на хрен.

– Хорошо. – Я пытаюсь пройти мимо, однако ладонь его опускается мне на предплечье. Я вся ощетиниваюсь.

– Ты хоть знаешь, что ты со своими подельниками творишь с миром?

– Я с тобой совершенно согласна, – произношу я поспешно. – Нельзя такого делать. Но после санкций с этим покончено.

– И ты думаешь, этого достаточно? И вам, паршивцам, все сойдет с рук? Ни хрена!

Зол он страшно. Я не знаю, как поступить, как его утихомирить.

– Слушай, я вообще не из них. Я пытаюсь…

– Видел я тебя, сука. Давай, говори, где ваш капитан. Я этого так не оставлю.

Во мне пробуждается зверь.

– А я, блин, знаю?

Он – мужчина крупный, как минимум в два раза тяжелее меня, и когда он толкает меня к стене, я ощущаю его силу. Ощущаю его тем древним чутьем, которое передалось мне через поколения женщин; наследственный адреналин вбрасывается в кровь, я чувствую его в бей-лягай-таскай-трахай-убивай-отклике моего тела, хочется врезать ему прямо сейчас, очень хочется, но вместо этого я замираю, оценивая все в совокупности, понимая, что я на волоске от страшной боли или чего похуже – от нарушения границ моего тела или даже от смерти, – и тогда без предупреждения лязгаю зубами, ярость во мне бушует такая, что можно спалить весь мир.

Он отшатывается, пораженный моей неадекватностью. А потом разражается смехом и за горло прижимает меня к стене, перекрывая доступ воздуха, круша мне череп. По позвоночнику прокатывается боль.

– Давай, говори, где они.

Я ничего не говорю, тогда он тащит меня – это больно – за угол, на улицу потемнее, и все благородство его намерений теперь отравлено ненавистью; за секунду до того, как это произойдет, я вижу – вижу, каким образом он заставит меня расплатиться за его ненависть. Ладонью он шарит у меня между ног, тянется к пуговицам на джинсах, но к этому моменту я уже сыта по горло.

Я ору во всю силу легких и, послав Бет беззвучную благодарственную молитву, бью его левой рукой под дых, второй раз и третий, он от изумления ослабляет хватку и получает правый кросс по горлу, потом еще один – в челюсть. Крепкий, крепче, чем я кого-либо когда-либо била, подкрепленный страхом, яростью и как-ты-смеешь-ко-мне-прикасать-ся – кросс по переносице, хук по ребрам, нужно успеть нанести как можно больше ударов, прежде чем он соберется с мыслями, он ничего такого не ждет, но, видимо, от боли умудряется тоже махнуть кулаком, я пытаюсь поставить блок, но сил не хватает, он попадает мне одновременно по предплечью и по голове. Мир кружится. Я опускаюсь на колено и целюсь ему в мошонку, но он успел подготовиться, ставит блок, хватает меня за правую руку, выкручивает ее, пока я не начинаю кричать от боли. Никто не появляется, я поверить не могу, что никто не появляется, я же подняла обалдеть какой шум. Я тут одна, он сейчас сломает мне руку, я ощущаю задыхающуюся пульсирующую ярость: так не будет, и когда она до краев наполняет мое тело, я левой рукой вытягиваю карманный ножик, который держу в сапоге, думаю: «Пошло оно все: так не будет», изворачиваюсь, встаю и всаживаю лезвие ему в шею.

Он охает от ужаса. Ослабляет хватку.

Кровь хлещет на нас обоих.

Кажется, появились люди. Рядом какое-то движение.

– Блядь, ни хрена ж себе, – ахает кто-то, а кто-то еще требует вызвать полицию, кто-то еще рявкает, чтобы все, на хрен, заткнулись, чьи-то руки удерживают меня на ногах. Нож выпадает из руки.

– Все в порядке, – произносят мне прямо в ухо. А мой обидчик все смотрит на меня, смотрит и смотрит, зажимает рукой шею, пытаясь остановить кровь, оседает на колени, и мне кажется, что он уже почти покинул свое тело, мне кажется, что я почти покинула свое.

– Тихо, – слышу я. Эннис удерживает меня на ногах.

Он ведет-волочет-несет меня куда-то. Обратно в гостиницу? Я отупела от шока.

Рядом оказались остальные, они волокут меня все стремительнее, и ни в какую не в гостиницу, мы мчимся на борт – видимо, мчимся, потому что нас преследуют. Мы бежим, все в тумане адреналинового выплеска, ноги стучат по доскам, голоса тихо и настойчиво отдают приказы. Моргнув, я оказываюсь на борту, остальные в бешеном темпе отдают швартовы. Моргнув, я понимаю, что «Сагани» плавно отошел от берега и устремился в океан. Моргнув, я оказываюсь в незнакомой комнате, смутно соображаю, что это, наверное, каюта Энниса, что же еще, хотя наплевать, а он говорит со мной издалека.

– Лапа, ты не одна, – произносит он. – Не переживай. Ты не одна.

Он что, серьезно так думает?

– Он умер? Я его убила?

– Без понятия.

Я сдаюсь. Плотину прорывает, меня затопляет усталость. Сил хватает только на то, чтобы не потерять сознание. Моргнув, я оказываюсь на койке.

– Мы отходим? – спрашиваю я.

– Уже отошли, – отвечает Эннис. – Спи.

– Я устроила нам всем задницу?

– Нет, лапа, – отвечает он. – Ты нас освободила.

Сама я не освобожусь никогда. Я гадаю, так ли чувствовал себя мой отец в тот день, когда убил человека.

17

АВСТРАЛИЯ, ЮЖНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ НОВОГО ЮЖНОГО УЭЛЬСА. ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Эдит нынче вечером ушла к ягнятам, прихватив винтовку: выжидать, когда свет отразится в глазах оголодавших лисиц. Иногда она посылает меня, игнорируя мои протесты – я тысячу раз ей говорила, что не буду никого убивать, даже если от этого зависит наше пропитание, да и вообще, защищать ягнят – дело Финнегана, и тем не менее она отправляет меня дежурить на холоде, с винтовкой, которую я держу неловко и неохотно.

– Понадобится – будешь делать то, что должна делать, – объявляет она в своей обычной манере: обсуждение не предполагается, а поскольку ни одного хищника я пока не заметила, не могу сказать, права она или нет.

В любом случае, сегодня – мой шанс. Я высмотрела запертый сундучок с ценностями, который она держит под кроватью, исхитрилась выкрасть ключ и сделать дубликат, потому что прекрасно знаю: она из тех, кто обязательно заметит, если что-то отсутствует слишком долго. Сделать дубликат ключа – отнюдь не простая задача, если вас держат на ферме вдали от города, а водительские права, даже ученические, выдают только в шестнадцать, а до этого еще целый год. Пришлось заплатить Тощему Мэтту, чтобы он выполнил мое поручение, а он у нас в школе самый тупой, так что надежности ноль. Потом пришлось выждать, когда овцы начнут ягниться, когда первые малыши неопрятно вывалятся из материнских утроб и их нужно будет защищать от всевозможных охотников – не только от лисиц, но иногда еще и от орлов, и от диких собак. Они все голоднее и голоднее, поскольку на воле дичи все меньше. Только в такие ночи я могу с уверенностью сказать, что Эдит меня не застукает: она, если понадобится, будет лежать в засаде, пока тело не иссохнет и кости не рассыплются в прах. Упорная и безмолвная.

Возможно, я преувеличиваю, насколько трепетно Эдит оберегает этот сундучок. Тем не менее. Он интересует меня с того самого момента, когда я попала на эту паршивую ферму. Бабушка моя, понимаете ли, человек суровый. Она ничего не рассказывает о моих родителях – она и вообще мало со мной разговаривает, разве что рявкает распоряжения, а если я отказываюсь пахать на нее с должным усердием, не пускает меня на тренировки по серфингу для спасателей, а это едва ли не единственное, что мне нравится в этой стране, и поскольку только что получила бронзовый жетон, я теперь отвечаю за спасательные патрули, она же, судя по всему, без понятия, насколько это важно; да еще у нее есть этот сундучок, и я твердо убеждена, что в нем спрятаны какие-то тайны. Свету нее в спальне я не включаю: вдруг заметит из загона, крадусь в темноте, ложусь на живот и шарю под кроватью, пока не натыкаюсь на холодный край сундучка. Вытягиваю его, он тяжелый – тяжелее, чем я думала, – и мчусь в свою комнату открывать.

Тяжесть сундучку придают несколько воинских медалей, принадлежавших, как это ни удивительно, моему деду: судя по всему, он служил в легкой кавалерии. Я читаю надписи на медалях, поглаживаю пальцами металл, пытаясь сложить фрагменты головоломки. Почему она никогда о нем не говорит, почему в доме ни одного его портрета? Что такого потайного было в ее браке, что все напоминания о нем нужно хранить под замком, подальше от чужих глаз?

Покончив с медалями, я берусь за стопку разрозненных документов. Есть среди них деловые бумаги: договор на покупку фермы, расчеты ипотеки и тому подобное – их я откладываю в сторону, не читая. Я и сама не знаю, что ищу, наверное какое-то доказательство, что меня послали не на ту ферму, к женщине, у которой нет никакого сына – а значит, она не может быть моей бабушкой. Она никогда не упоминает ни о нем, ни о моей матери. Я не знаю, где он теперь, чем зарабатывает на жизнь, я даже имени его не знаю.

Из стопки выпадает пачка фотографий, они разлетаются по ковру. Я, не дыша, смотрю на лица, которые смотрят на меня, к лицу приливает кровь. Вот он, это я понимаю сразу, потому что вот она, Эдит, куда моложе, держит на руках младенца, гуляет по пляжу с маленьким мальчиком, рубит сечкой овощи на кухонной скамье вдвоем с подростком, сидит у костра с молодым человеком. На некоторых фотографиях у него длинные белокурые волосы в хипповском стиле, на других – совсем короткая стрижка. Лицо красивое, глаза темные, рот большой, как будто созданный для улыбки.

А вот он рядом с моей беременной мамой. Обнимает ее одной рукой, она смеется, оба выглядят страшно счастливыми, а за спиной у них – главный загон, мимо которого я каждое утро прохожу к остановке школьного автобуса. Я понимаю, что плачу, только когда на родителях уже нет сухого места. На обороте корявым почерком их имена. «Дом и Ирис, Рождество».

Дом.

Драгоценную фотографию я кладу под подушку, потом просматриваю остальное содержимое. То, что я, по всей видимости, искала, оказывается на самом дне. Объяснение – по крайней мере, частичное.

Доминик Стюарт, возраст на момент лишения свободы – двадцать пять лет.

Замерев, я неподвижно смотрю на эти слова.

В официальных бумагах есть и другие слова. Глаза лихорадочно отыскивают их и отсылают в мозг, где гулкая пустота и разброд: «Исправительная колония Лонг-Бей, Сидней. Пожизненное заключение. Несокращаемый срок в двадцать лет до истребования условно-досрочного освобождения. Вину признал. Преднамеренное убийство. Приговор обвинительный».

Хлоп!

Я резко выпрямляюсь. Бумаги выскальзывают из рук, я пытаюсь сложить их обратно. Прозвучал выстрел. Это совершенно не означает, что она сейчас вернется, но с главным я уже разобралась – с содержимым сундучка, который мне не следовало открывать. Не хочу я иметь с ним ничего общего, и так убила на него слишком много времени…

– Фрэнни! – кричит Эдит, а потом открывает дверь моей спальни и смотрит в упор на устроенный мной беспорядок. Несколько мгновений мы обе молчим, глаза ее холоднее, чем когда-либо, никогда в них, кажется, еще не было столько устрашения и испуга, а потом она произносит: – Я застрелила Финнегана.

Смысл ее слов доходит до меня слишком долго. – Что?

– Болван погнался за лисицей, а я его не разглядела в темноте.

– Что? Как…

Я протискиваюсь мимо нее и выбегаю в темноту. Ягнята с матерями – в ближнем загоне, который отделяет нас от моря. Я бегу к забору, останавливаюсь там, тяжело дыша. Не вижу почти ничего, кроме темной фигуры в отдалении.

– Подумала, может, ты захочешь быть с ним рядом, когда я его пристрелю, – говорит Эдит.

– Он еще жив?

– Долго не протянет. Пуля прямо в шею попала.

– Может, вызовем ветеринара? Или его отвезем туда! Давай отнесем его в машину, скорее!

– Фрэнни, уже ничего не сделаешь. Не хочешь со мной идти – как хочешь.

– Он же мой! – молю я. Это я его выгуливаю, кормлю яблоками, подтачиваю копыта, чешу уши изнутри, хотя от этого руки делаются черными. Это я его люблю.

– Потому я тебя и позвала, – говорит она, и она совершенно спокойна и холодна, ей наплевать, что она натворила, чихать она хотела на то, что только что убила нашего прелестного старого ослика, который ни в чем не провинился, только попробовал защитить малышей в ночи.

– Сука ты, – произношу я отчетливо, и это ошарашивает нас обеих, потому как я за всю жизнь никому не сказала ни одного плохого слова, а уж своей грозной бабушке и подавно. – Сука сраная, – продолжаю я, исполненная гнева, горя и бессилия. – Ты это специально. Как вот ничего мне не рассказывала о Доминике.

Эдит проходит сквозь железные ворота, оставляя их открытыми для меня. В руке у нее винтовка.

– Так хочешь быть с ним рядом или нет? – спрашивает она и идет по траве, вперед, ко все еще дышащему телу.

А я не могу – не могу к нему подойти, я слишком сильно боюсь того, что будет, когда его не станет: на что он будет похож, что от него останется.

– Тогда ворота закрой, – говорит Эдит.

Я закрываю, а она выпускает пулю Финнегану в голову, и звук такой громкий, такой ужасный, что я подхожу к нашему фургону, беру кл юч с торпеды, завожу двигатель. Свалю сейчас отсюда, и точка. Фургон я вожу уже несколько лет: Эдит насильно меня научила, и плевать мне, что у меня нет ни прав, ни денег, ни вещей; плевать, что фотография так и осталась лежать под подушкой: пусть и остается там навсегда, выцветет, свернется в трубочку, рассыплется в пыль – и никто больше ее не увидит.

В окно просовывается сильная рука, выхватывает ключ из зажигания – двигатель глохнет.

– Эй! – рявкаю я.

Но Эдит уже шагает обратно к дому.

Я бегу следом, пытаюсь выхватить ключ из ее руки – судорожно, панически, неужели она не понимает, что я должна отсюда уехать, мне тут не место, я тут задыхаюсь.

– Хочешь убраться отсюда – твое дело, – говорит она. – Только не на моем фургоне.

Я злобно фыркаю – горло заливают слезы.

– Ну пожалуйста.

– Мир не всегда подстраивается под твои желания, детка, учись терпеть это хоть с каким-то достоинством.

Этим она меня унизила. Ненавижу ее.

Она уходит в дом, а я, рыдая, оседаю на крыльцо. Плачу по Финнегану, единственному своему другу, плачу от горя, почему моя мама не здесь. Эдит меня терпеть не может. Мне кажется, что в тот день, когда меня сюда отправили, рухнула вся ее жизнь. Теперь я, по крайней мере, знаю, откуда эта ненависть: я – напоминание о ее сыне-подонке.

В дом я захожу только через много часов. Я дождалась, пока она точно заснула: нет у меня сил сегодня встречаться с ней снова. Я крадусь к себе в спальню, и тут до меня долетает тихий звук от задней двери, мне не удержаться, я подползаю к окну и вижу: Эдит сидит на ступеньке заднего крыльца в круге света от лампы, одна, держит жетон, который вытащила у Финнегана из уха, и тихо плачет. Я оседаю по стене, приваливаюсь к ней головой. – Прости, бабушка, – шепчу я, но ей сквозь стекло не слышно.

Завтрак проходит в молчании, но это обычное дело. Эдит вчера не потребовала свой сундучок с тайнами обратно, поэтому я сама его заперла и поставила к ней под кровать, меня терзает чувство вины. К фотографии под подушкой я не притронулась: мне не заставить себя ее вернуть, хотя кажется непредставимым, что я хоть когда-то захочу взглянуть на нее снова. Я без сил и позади беспокойная, бессонная ночь. Только опустошив миску с кашей, я набираюсь храбрости:

– Он правда кого-то убил?

Эдит кивает, не отрывая глаз от газеты.

– Кого?

– Рэя Янга.

– А кто такой Рэй Янг?

– Парнишка один, вырос тут неподалеку.

– А ты знаешь за что?

– Он мне не сказал.

Я замираю, ошарашенная тем, как безмятежно она пожимает плечами.

– А как они с мамой познакомились?

– Понятия не имею. Где-то в Ирландии.

– Ты у него не спрашивала?

– Это не мое дело.

– А как ты думаешь, они… любили друг друга? Когда он привез ее сюда?

Эдит поднимает глаза от газеты и вглядывается в меня поверх очков для чтения.

– Это хоть что-то меняет?

Я не знаю.

– Это не меняет того факта, что он убил человека, – что точно, то точно. Или того, что приговор ему вынесли в тот самый день, когда ты с писком вылезла у Ирис из пуза прямо вот на этом диване. Я тебя вытянула, я остановила ей кровь. Она ревела от одиночества, но какая бы там между ними ни была любовь, она не помешала ей увезти тебя отсюда. – Она складывает газету и несет свою миску к раковине. – Поможешь мне вырыть яму для Финнегана, – говорит Эдит, и я киваю.

– Хорошо, бабушка.

Когда она натягивает сапоги, я спрашиваю:

– А как он это сделал?

– Задушил его, – отвечает моя бабушка.