Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Спасибо. В смысле, у меня есть…

– Я так и полагал. – Он беспомощно всплескивает руками: – Сделала такое, а потом просто взяла и ушла, а видок у тебя был хреновый, и никто тебя даже не поблагодарил.

Я перевариваю.

– Так ты меня благодаришь.

Он передергивает плечами:

– Ага. Вроде того.

– Ладно.

Он докуривает, тушит сигарету ботинком, достает кисет.

– Ты его там и оставишь?

Он вслед за мной опускает глаза на окурок. Слегка улыбается:

– А что, он тебе нужен?

– Подбери, а! Гадость какая.

Он нагибается со смехом.

– Господи, да я и так собирался. Прости, в такое время туго соображаю. – Распрямляясь, он уже не смеется: – Я думал, ты сегодня вечером погибнешь. И эти мальчишки тоже.

Молчание. Я пожимаю плечами: почем мне знать, каких он от меня ждет слов.

– Тебе, типа, жить надоело?

Я сдвигаю брови – хочется его убить. А то он сам не собирался прыгнуть в воду. Да и любой бы прыгнул.

– Вы зачем сюда явились, профессор?

Найл Линч вручает мне папку. В темноте разобрать написанные на ней слова удается не сразу: «Абитуриенту Ирландского национального университета».

Щеки неприятно вспыхивают.

– Что это? – А потом: – И как ты узнал, где я живу?

– У начальника твоего спросил. Он мне и поведал, что ты не студентка.

– И что?

– А то, что я, по доброте душевной, предлагаю тебе и дальше ходить ко мне на лекции, пока не поступишь официально: я вообще добрый человек.

– Нет, спасибо.

– Почему это?

– Не твоего ума дело. Да, и кстати. – Широкий жест, описывающий его присутствие. – Это полная фигня. Я тебе даже имени своего не говорила.

Я пытаюсь всучить ему папку обратно, он не берет. Знать, что я и школу-то не окончила, ему не обязательно. Университет для меня закрыт.

В кисете у него лежит уже готовая самокрутка, я смотрю, как он чиркает спичкой, подносит огонек к кончику, я слежу за красным раскаленным кружком, слежу, как он глубоко затягивается, закатив при этом глаза, будто совершает некий религиозный обряд. Воображаю гадкий вкус у него во рту и на языке.

– Выброси, сожги, как хочешь, – говорит он. – Но сперва прочитай. И на лекции ко мне продолжай ходить. – Он слегка улыбается. Опасная улыбка, такую лучше не хранить. – Я никому не скажу.

Он уходит, а я твержу себе: «Не спрашивай, не спрашивай, не спрашивай», а потом спрашиваю:

– Зачем тебе это?

Найл останавливается, смотрит через плечо. Волосы и глаза у него густо-черные, кожа – серебристая. Он говорит:

А затем, что остаток жизни мы с тобой проведем вместе. – А потом добавляет: – До скорого.

Я захожу внутрь еле дыша. Ложусь на свой односпальный матрас на полу, не обращая внимания на хихиканье соседок: они слышали каждое слово.

Вновь я в объятиях моря: между страницами бланков он спрятал единственное черное перышко.

Я выжидаю, когда все снова заснут, а потом дотрагиваюсь раскаленным кончиком пера до губ, а потом ласкаю себя под мысли о Найле Линче.

8

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Сирена ревет на все судно, мысль у меня одна: «Слава богу». Даже если мы тонем, даже если нас ждет еще один айсберг или свирепый шторм, мне пофиг – только бы выбраться из этого закутка. Я вылезаю из койки, нацепляю поверх термобелья непромокаемую куртку. Подпрыгиваю, натягивая сапоги, – искалеченная правая нога мешает держать равновесие, потом устремляюсь бегом вслед за Леей. Остальные члены команды проносятся мимо в сторону трапа, ведущего на палубу.

Бэзил ухмыляется мне:

– Похоже, наш чертяка что-то нашел.

Я улыбаюсь в ответ, думая про себя: нашел-то не Эннис, а птицы. Выскакиваю вслед за остальными в слепящий свет прожекторов. Два озаряют палубу – судно стоит на месте, – еще один неспешно раскачивается над водой. Мы все кидаемся к фальшборту – посмотреть, что обнаружил Эннис. Черный океан слегка отсвечивает серебром: у самой поверхности, похоже, плывут сотни рыб, а над ними парят крачки, прядают вниз, уходят под воду, едят до полного насыщения.

Голоса раскатисты от волнения. Это действительно редкость.

– Поехали! – гремит с мостика голос Энниса, и я, повернув голову, вижу, как на лице его вспыхивает улыбка.

Мал и Дэш поспешно накручивают два шкива, и я понимаю: на воду спускают маленькую шлюпку. Аник перемахивает через фальшборт и грациозно приземляется в лодку – движения у него как у танцора. Шлюпку опускают на воду, Аник отшвартовывается. Я вижу, как он выводит шлюпку на большую воду, вижу, что за собой он тащит плотно свернутый невод. Лея стоит у рукояти, следит, чтобы сеть разворачивалась не перекашиваясь и не путаясь, Аник же тащит ее во тьму – верхний край помечен желтыми пробковыми поплавками, которые мне так хорошо знакомы, нижний оттянут вниз грузилами. Аник широким кругом растягивает невод над косяком.

– Что теперь? – спрашиваю я.

Мал – он стоит со мной рядом – указывает на невод:

– Когда Ник закончит и шкипер подаст сигнал, мы стянем грузила – как кошелек закроем, чтобы рыба не выплывала снизу. Потом лебедкой вытащим сеть на палубу. Готовься, малышка Фрэнни. Думала, тебе тут тяжко приходится? Вот сейчас начнется настоящая работа. Надо будет паковать рыбу.

Аник замыкает круг – концы соединились. Поразительно, как быстро он это сделал: крошечную шлюпку он ведет по воде так, будто для этого и родился. Полуторакилометровый невод. Малахай сказал: чтобы водить шлюпку, нужно не признавать законов, тут каждый устанавливает их себе сам. Глядя на движение одинокой лодчонки, я наконец понимаю, что он имел в виду.

Тросы натянулись.

– Стягиваем! – командует Эннис.

Мы смотрим, как тросы тянут грузила. Что происходит под водой, мне не видно, но поплавки дергаются, пляшут – похоже, невод внизу движется. Серебристые чешуйки обезумели, мечутся по поверхности, плещутся в панике. Есть в этом нечто чудовищное, будто мы поймали могучего морского зверя и вытаскиваем его из глубин.

Птицы взмывают вверх, исчезают – их пиршество прервали.

Меня внезапно одолевает тревога.

Лебедка останавливается.

– К подъему готов! – докладывает Лея.

Мал и Дэш поднимают Аника со шлюпкой обратно на борт, потом все трое поспешно натягивают прорезиненные комбинезоны, большие резиновые перчатки. Рапортуют о готовности и ждут на палубе подъема невода.

Эннис стоит у рычага, включающего тягу, и кричит, чтобы все отошли, а потом лебедка, дернувшись, медленно начинает вытягивать из океана тяжелую сеть. Вода с ревом хлещет наружу, я начинаю различать очертания рыб – их сотни, а может, и тысячи: те, что сверху, беспомощно бьются, оказавшись на воздухе. Я не ждала, что их будет столько, хотя и видела размеры невода.

Не хочу на это смотреть. Не могу отвести глаза. Нужно это как-то остановить. Разумеется, я ничего не могу остановить.

Бэзил издает победный вопль, и меня едва не выворачивает. Я и правда буду стоять и смотреть на эту бойню? Чем эти живые создания отличаются от птиц, которых я готова защищать ценой собственной жизни?

Взгляд падает на что-то в сети: оно фактурой отличается от остального. Я хмурюсь, нагибаюсь ближе. В темноте почти ничего не видно, но я уверена: это не рыба.

– Что это?

Мал и Дэш смотрят туда, куда я указываю, хмурятся.

– Свет! – кричит Дэш.

Самуэль – он на мостике рядом с Эннисом – поворачивает прожектор туда, куда указывает Дэш, и теперь нам всем видно, как днем. В сеть попала огромная морская черепаха.

– Стоп! – хором кричат Дэш и Мал. – Шкипер!

Эннис слышит, останавливает лебедку. Сеть болтается над океаном, тяжестью своего веса раскачивая судно. Эннис сбегает вниз, кидается к фальшборту.

– Опустить невод! – командует он Бэзилу.

– Что? Босс, улов-то какой!

– Опустить.

От шока я так крепко вцепляюсь в леер, что ладонь сводит судорогой. Я быстро ослабляю канаты вместе с остальными, не сводя глаз с несчастного создания – оно лишь слегка шевелит плавниками под душным грузом рыбы. Половина туловища черепахи торчит из сетей, я боюсь, что она слишком сильно запуталась – уже не освободить.

Стягивающий невод канат слабеет, внизу открывается отверстие, выпуская рыб. Они плюхаются обратно в воду, сразу тысячами, поднимая волну, которая раскачивает судно. Многие застряли в сети и теперь беспомощно бьются. Копошится и черепаха, которой не высвободиться.

– Опускай, Сэм! – командует Эннис. – Аккуратно!

Гигантская клешня медленно поворачивается, опускается к палубе. Сеть опадает вокруг черепахи, все кидаются ее вызволять, но нас останавливает окрик Энниса.

Он пробирается к черепахе, погребенной под слоями сети, снимает моток за мотком, пока ее не становится видно. Сердце бьется у меня в горле – я слежу, как Эннис садится на корточки рядом с черепахой и начинает очень аккуратно выпутывать лапы и голову. Черепаха щелкает челюстями, но он обращается с ней так ласково, так осторожно – главное, не травмировать. В какой-то момент я вижу, как рука его задерживается на огромном панцире, поглаживает его.

– И как же тебя, девуля, так далеко к северу занесло? – тихо спрашивает Эннис.

Кривоватый рот черепахи открывается и закрывается, голова задрана, насколько возможно. После того, как Эннис вызволил ее, мы оттаскиваем невод в сторону, освобождая проход к фальшборту. Тело черепахи крупное, поднять ее Эннису, Бэзилу, Малу и Дэшу удается только вместе.

Когда она переваливается за борт и с громким плеском уходит под воду, я смеюсь от облегчения. Утираю слезы тыльной стороной ладони, смотрю, как черепаха исчезает на глубине. Воображаю, что уплыла следом, туда, во тьму.

Мужчины высвобождают из сети застрявшую рыбу и тоже кидают за борт.

Эннис невозмутимо разглядывает океан. Аник опускает ладонь ему на плечо. Я впервые вижу от него проявление доброты.

– Так уж оно вышло, – говорит Эннис, поводя плечами, Аник кивает. Давайте невод сворачивать, – обращается шкипер к остальным, и мы беспрекословно начинаем распутывать и укладывать огромную сеть.

Эннис бросает на меня взгляд:

– Чему ты так удивляешься?

Я открываю рот, но слова не идут. Но ты же рыбак, хочу я сказать. Я не знала, что у твоей алчности есть пределы.

– Передохни, – реагирует Эннис на мое молчание.

– Буду помогать. Научилась.

– Ты только мешаешь, лапа. Передохни. – Он отстраняет меня, едва удостоив взглядом.

Я смущенно стою на палубе. Но облегчение так сильно, я так рада за этих рыб, которые уже далеко, вне нашей досягаемости, и за птиц, которые улетели вперед, искать следующий косяк. И за черепаху.

Думаю о ней и, вопреки распоряжению капитана, присоединяюсь к команде. Виток за витком сворачивая канат на поплавках, я думаю о ее глазах. О ее взгляде, когда она, скованная сетью, считала, что жизнь ее окончена.

Под лохмотья кожи у меня на ладонях попала смазка, и с этим ничего не поделаешь, потому что сегодня мои руки понадобились в моторном отсеке. Лея колдует над трюмной помпой – я без понятия, что это за штука.

– Для откачки излишков воды из трюма, – бурчит она, склонившись, по своему обычаю, над какой-то промасленной штуковиной.

– А что ты с ней делаешь? – интересуюсь я, стараясь перекричать низкий гул двигателя.

– Прочищаю. В ротор вечно всякая дрянь набивается. Ключ подай.

Я подаю, смотрю, как она вскрывает помпу, запускает руку в нутро. Вытаскивает горсть промасленного мусора, жутко вонючего, и шлепает его мне прямо на колени.

– Во класс.

– Положи в ведро и выброси за борт.

Ведро стоит прямо у нее под рукой – могла выбросить прямо туда, а не на меня, но чего от нее еще ждать. Я отправляюсь выполнять распоряжение и успеваю заметить ее ухмылку. До конца процесса мне приходится вытащить на палубу еще несколько ведер тухлятины с рыбным запахом, и с каждым вдохом желудок мой бунтует. Лея прочищает механизм, я слежу за движениями ее мускулистой руки и завидую ее силе.

– Ты всегда была моряком? – спрашиваю я ее. Она пожимает плечами:

– Уже лет десять лодки чиню. А механиком еще дольше работала.

– А как так получилось?

Она снова пожимает плечами.

– Ты из какой части Франции?

– Из Лез-Улис в Париже. Мы туда переехали, чтобы брат мог заниматься футболом, – добавляет она.

– Он футболист? Вот здорово.

Она качает головой, без пояснений.

– А до этого вы где жили?

– В Гваделупе.

– И как оно там?

Еще одно пожатие плеч.

– Экая ты разговорчивая.

Я вздыхаю, но оно мне даже кстати. Последние несколько дней на ушах у меня висит Малахай, а он способен кого угодно заговорить до полусмерти.

Вырос он в Брикстоне, вместе с тремя сестрами: мать-одиночка перебралась с Ямайки в Лондон. Он был одержим девушками, а рыболовецкими лодками заинтересовался, чтобы ухлестывать за одной из них: она была его на десять лет старше, и ему ничего не светило, но он хвастается, что вообще любит добиваться невозможного. Это, понятное дело, было задолго до того, как он влюбился в Дэша и их вытурили с последнего судна за то, что они хотели быть вместе. Родители Дешима уехали из деревушки в Южной Корее и отправились в самое оживленное и либеральное место, какое могли себе вообразить: в Сан-Франциско. Дэш утверждает, что они понятия не имели, во что ввязываются, но в местную атмосферу вписались и скоро уже подталкивали его к тому, чтобы он организовывал экспериментальные перформансы или занимался феминистской философией, если эти вещи ему по душе. Оказались не по душе. Взбунтовавшись, он получил диплом морского инженера, запрыгнул на первый подвернувшийся траулер, ловивший креветок, где мучился невыносимой морской болезнью, родители же, к величайшему его огорчению, пришли от его поступка в полный восторг.

Малахай у нас не единственный любитель поговорить, стоит Самуэлю сделать хоть глоток спиртного, его уже не заткнешь, причем он всю дорогу рыдает. Он из Ньюфаундленда, и ничего подобного, нет у него детей в каждом порту, зато дома – совершенно несусветное количество. По его собственным словам, любви на раздачу у него хоть отбавляй. У Бэзила история не такая романтическая: детство он провел на судах и твердо решил не становиться моряком, как папа. Судя по всему, папа был человеком суровым. Бэзил действительно участвовал в Сиднее в кулинарном шоу, но однажды устроил скандал, его уволили, по сути, ему пришлось бежать из страны, вот он и вернулся на тот жизненный путь, который был ему предначертан. Моряков неизменно затягивает обратно в море, хотят они этого или нет. Что до Аника, остальные донесли мне то немногое, что знают про него сами: у Энниса на «Сагани» он служит дольше всех остальных, в том, как они с Эннисом познакомились, явно есть какая-то загадка, но какая именно, мне сообщать отказываются. Говорят только, что мать Аника преподавала физику в Анкоридже, а его пожилой отец – вот диво дивное – по-прежнему катает туристов на собачьих упряжках и хаски любит куда сильнее, чем людей.

Притом что компания тут на диво разношерстная, я чувствую, что у этих моряков есть нечто общее. В жизни на земле всем им чего-то не хватало, вот они и отправились искать ответы на свои вопросы. И я твердо уверена, что ответы эти они нашли, хотя и непонятно какие. Они мигрировали с суши на воду, им нравится здесь, в океане, потому что океан предлагает иной образ жизни, им нравится здесь, на судне, а кроме того, хотя они постоянно грызутся и ругаются, они и друг другу нравятся тоже.

Каждый по-своему, они скорбят о том, что жизнь эта завершается, знают, что завершение ее неизбежно, и не понимают, как это переживут.

Отмахиваться от морской болезни больше не удается. Вонь и грохот моторного отсека меня доконали. Лея фыркает, когда я отправляюсь в гальюн освободить желудок. Качка нарастает, меня колотит о стены кабинки, приходится цепляться за унитаз. Ночью волнение усилилось, мы с Дэшем соревнуемся, кто первый добежит до горшка, к вящей потехе всего экипажа. Желудок раз за разом в муках извергает содержимое: блевать – адская работа. Похоже, Эннис все же был прав по поводу шторма.

Самуэль из жалости выдает мне таблетку от морской болезни, которая на несколько часов валит меня с ног, а когда я просыпаюсь, все еще ночь, но море стало поспокойнее. Я выбираюсь на палубу. Аник стоит на носу и, похоже, не радуется моему появлению.

– Не по нраву ему, что мы идем к югу, – произносит Бэзил, и я замечаю, что он сидит в темноте и скручивает косячок. – Никогда он этого не любил.

У меня нет настроения общаться с Бэзилом, но это дело обычное, да и вообще, может, чужое брюзжание мне сейчас и кстати. Я сажусь с ним рядом, мы слушаем океан.

– А почему?

– У него дом на севере.

Бэзил протягивает мне косяк, я делаю затяжку.

Тепло быстро разливается внутри, туманя зрение.

– А зачем он уходит с севера? – спрашиваю я.

– Кто ж знает, разве у них с Эннисом что-то между собой. Какая-то там сделка или договоренность, с давних времен, поэтому Аник и ходит со шкипером во все рейсы.

Любопытно.

– Я, что ли, шторм проспала? – спрашиваю я, вынюхивая следы дождя в воздухе, но пахнет по-прежнему только солью и смазкой.

– Он еще и не начинался, – сообщает Бэзил.

Я смотрю в чистое небо. Россыпь звезд.

– Назревает, – добавляет Бэзил, заметив мой скептицизм.

– Мне есть о чем тревожиться?

– На, лучше курни еще. – Через некоторое время он добавляет: – Моя семья из Ирландии. Давно уехали.

– Каторжники?

Он ухмыляется:

– На пару поколений позже. Просто искали лучшей жизни.

– И что потом?

– А потом бедность. С миграциями же оно всегда так. Либо бедность, либо война. Ты на которую половину австралийка? – спрашивает он.

– По отцу.

– А как твои родители познакомились?

– Без понятия.

– Никогда не спрашивала?

Я качаю головой.

– Но мама у тебя ирландка, да? – не отстает Бэзил.

– Ага.

Я смотрю, как он выдувает тяжелый столб дыма. Судя по голосу, травка его забрала крепко.

– Я знал одну женщину, которая всю жизнь прожила и умерла среди серых каменных плит графства Клэр. Тело ее можно было перевезти через океан, но ни у кого не получилось бы забрать ее душу с ее побережья. – Бэзил рассматривает ладони, прослеживает линии жизни, будто выискивая что-то. – Я никогда ничего такого не чувствовал. Люблю Австралию, это мой дом, но у меня никогда не было ощущения, что я готов за нее умереть, – я понятно выражаюсь?

– Потому что она не твоя.

Он хмурится, явно обидевшись.

– И не моя, – добавляю я. – Мы оба – не часть ее, мы родом из другого места, воткнули в землю свое уродское знамя, убивали, воровали и назвали ее своей.

– Приплыли, ребята, у нас тут завелось очередное страдающее сердце, – произносит он со вздохом. – Ну а чего я тогда и в Ирландии не чувствую себя дома? – спрашивает он так, будто я в этом виновата. – Я приехал туда в восемнадцать, думая, что обрету родину. – Он пожимает плечами и снова затягивается. – Так ее нигде и не обрел.

Мне больше не сдержаться, и я выпаливаю вопрос:

– А ты долго еще собираешься этим заниматься, Бэзил?

Он смотрит на меня, дым изо рта идет прямо мне в лицо.

– Без понятия, – сознается он. – Вот Самуэль у нас уверен в будущем. Говорит, Господь нас не оставит, рыба вернется. Он рыбу ловит столько, сколько мы тут все дышим. Я ему раньше верил. Но теперь слишком много разговоров о санкциях.

– По-твоему, оно на то похоже?

– Да кто ж его знает.

– А ты… почему все вы ведете себя так, будто ваше дело вам совершенно безразлично?

– Разумеется, не безразлично. Раньше мы ух сколько зарабатывали. – Он складывает руки на груди, дает мне возможность осмыслить свои слова, а потом произносит в качестве довеска: – И это не мы, кстати. Рыбу сгубило глобальное потепление.

Я таращусь на него:

– Плюс избыточный вылов, заражение морей токсинами, – а кроме того, кто вызвал глобальное потепление?

– Да ну, Фрэнни, это скучно. Давай не будем о политике.

Я не могу ему поверить, честно не могу, это как стоять у подножия горы, на которую ты не можешь взобраться, да и сил не осталось, все они ушли на Бэзила и его себялюбивый мирок, ушли на мое собственное лицемерие, потому что я тоже человек и на мне та же доля ответственности, так что в итоге я просто откидываюсь на спинку и закрываю рот.

Ты приняла это решение. Ты приняла решение: для достижения цели стоит сходить в рейс на рыболовном судне. Теперь терпи.

– Ну а ты? – спрашивает он.

– Ну а я что?

– Твое место где?

«Если у меня и было свое место, – думаю я, – его я уже давно покинула».

Бэзил передает мне косяк, пальцы наши соприкасаются. А, она все помнит. Кожа. Внутри бьет копытом боль. Волны рокочут громче.

– Где твое место, Фрэнни? – повторяет вопрос Бэзил, и я думаю: так я тебе об этом и сказала, а потом я его целую. Потому что он не нравится мне ну просто совсем, и есть в этом нечто разрушительное. У него вкус табака, марихуаны и дыма, но у меня, видимо, точно такой же вкус, а может, еще и хуже после рвоты. Свободной рукой он хватает меня за плечо – изумленное неловкое движение, в котором отражается великая внутренняя нужда, причем он, возможно, и не подозревает, что она прячется у него внутри.

Я завершаю поцелуй, сажусь прямо:

– Прости.

Он сглатывает, проводит ладонью по длинным волосам:

– Да ладно.

– Спокойной ночи.

– И тебе, Фрэнни.

Сплю я опять урывками, сперва снятся кошмары про маму, потом по запястью течет что-то теплое. Я сажусь, мысли плывут и путаются. При движении приходит боль, и во влаге есть что-то привычное, ее ржавый запах – будто воспоминание в ночи.

Делаю вдох, даю голове проясниться. Ты не в тюрьме. Ты на судне.

Качка заметно усилилась. Судно переваливается с носа на корму, развязно и пьяно пошатывается, веревка, обхватывающая запястье, впилась в него так сильно, что по руке струится кровь.

Второй рукой я ослабляю узел-констриктор.

Этим узлом я особенно горжусь, потому что освоить его было непросто. Я приняла решение по ночам привязывать себя к койке, потому что одно из моих обличий явно мечтает сбежать из этой каюты и добраться до океана – нужно по крайней мере усложнить ему эту задачу.

Отвязавшись, я тряпичной куклой падаю с кровати.

– Ты там как? – осведомляется Лея. – Не спишь?

– Вроде нет. – Я выпутываюсь из одеяла и отпираю дверь каюты – меня пинбольным шариком мотает от стены к стене, потом я впиливаюсь в трап и разбиваю обе голени о нижнюю перекладину.

– Фрэнни? Ты куда? Стой!

Я поднимаюсь на палубу, к секущим струям дождя и вою ветра, к небу, черному, несмотря на утренний час, и с трудом удерживаюсь на ногах, шторм едва не подхватывает меня и не уносит прочь, а мир, внезапно озверевший, едва не сдирает с меня кожу. Я замираю на миг, ошарашенная. А потом поскальзываюсь и едва не сваливаюсь за борт, миг до гибели, только пальцы, вцепившиеся в леер, удерживают меня в этом мире. Кое-как поднявшись, я устремляюсь ко второму трапу. Я должна добраться до Энниса, до карты с мигающими точками, до моих птиц. Взбираться опасно; я ломаю ногти, цепляясь за перила, стукаюсь плечами о металл, ноги то и дело соскальзывают, я еще раз обдираю и так уже саднящие лодыжки, но все-таки доползаю до мостика, распахиваю дверь, вваливаюсь в темноту и безмолвие. Дверь захлопывается, в первый момент я будто контужена, в ушах стоит завывание ветра снаружи.

– Какого хрена? – спрашивает он меня.

Я отворачиваюсь от грозовой тучи на его лице.

– Это… шторм сильный, да?

Судно накреняется, мы оба летим к стене. Теперь мне понятно, что происходит. Шторм швыряет нас с гребня одного могучего вала на другой.

Вверх по стене, а потом – у-у-у-ух – вниз с другой стороны.

– Бросил оба якоря, двигатель молотит на полную, а нас все равно тащит назад. Если потеряем только в расстоянии, будем считать, что нам повезло.

– А если шторм усилится?

– Наберем слишком много воды. – Он щурится. – А тебя стоило бы бросить за борт за такие вот прогулки по палубе.

– Я не прогуливалась, я сюда шла, к тебе.

В его голубых глазах появляется незнакомое мне выражение.

– Зачем?

Желудок скручивает – огромная волна поднимает нас на гребень, приходится уцепиться за спинку капитанского стула.

– Птицы, – говорю я.

Эннис достает спасательный жилет, надевает на меня через голову – в этом движении прочитывается жалость.

– Эннис, где птицы?

Он кивает на мои ноги:

– Снимай, лапа, сапоги.

– Зачем?

– Если плыть придется.

И тут оно накатывает – вот в этот миг, даже после всего. Возвращается бешеный азарт, тот, за которым я гоняюсь всю свою жизнь. Радоваться опасности глупо, но я радуюсь. Радуюсь до сих пор. Вот только когда-то это внушало мне гордость, а теперь один только стыд.