Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

26

ШОТЛАНДИЯ,

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК КЕРНГОРМС, БАЗА 388.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Мы с Найлом смотрим на нее затаив дыхание. Когда она расправляет, а потом складывает крылья, подобная крылатой богине победы, пульс у меня учащается. Клюв – обычно он у нее оранжевый, под цвет лап, но сейчас серый от зимних холодов – задирается вверх, потом ныряет в куст. Она склевывает одно семечко травы, второе, третье.

Все зрители одновременно испускают вздох облегчения.

– Умничка, – шепчу я.

– Вот видите! – восклицает Гарриет. – Я-то знала. Адаптация.

На лице Найла – никакого выражения; в кои-то веки я понятия не имею, что он думает. Надо отдать ему должное: он никогда не говорил, что птицы не могут адаптироваться, лишь что это может им не понадобиться, если мы им немного поможем. Он пытается получить финансирование на искусственное разведение рыбы в водах Антарктиды, но пока, по его словам, результативнее толкать дерьмо вверх по склону. Все правительства чихать хотели на кормление птиц, если можно разводить рыбу, чтобы кормить людей. Их безразличие ошеломительно.

Я гляжу на малую крачку – морскую птицу, размерами поменьше ее полярных сестер и братьев. Если бы мы не посадили ее здесь в клетку и не стали кормить травой вместо рыбы, она мигрировала бы на восточное побережье Австралии.

Страшно хочется ее потрогать, но это строжайше запрещено, за исключением случаев, когда это совершенно неизбежно. Запрет исходит не от базы, а от Найла. Он утверждает, что для животного прикосновение человека – губительная жестокость. Самец крачки громогласнее самки, издает узнаваемые хрипловатые звуки. Он уже некоторое время питается семенами. Самка все ждала и ждала, вынесла гораздо больше самца в упрямой надежде на освобождение. Некоторое время казалось, что мы так и будем стоять и смотреть, как она умирает от голода, но вот сегодня птица наконец сдалась.

Мы с Найлом идем к своему домику. Он молчит, ушел в себя.

– О чем ты думаешь? – спрашиваю я, но не получаю ответа. – День прошел хорошо, – замечаю я, не понимая.

Он кивает.

– Так что же?

– Мы должны были сделать для нее больше, – говорит он. – Гарриет считает, что теперь они поменяют маршрут перелета и места гнездования. Будут спариваться на побережье Австралии или Южной Америки.

– Все крачки?

Он кивает.

– А ты что думаешь? – спрашиваю я.

– Ловко придумано: отыскивать виды растений, которые способны противостоять изменениям погоды и расти почти на всех континентах. Ловко придумано: убедиться, что под нашим нажимом птицы все-таки станут их есть.

– Но…

– Сомневаюсь, что они полетят на другой конец света, чтобы поесть травы.

– Гарриет утверждает, что у них больше нет необходимости лететь на другой конец света.

Он пронзает меня взглядом, смысл которого в том, что, если я слушаю Гарриет, я – предательница. Некоторое время мы молчим, глядя на скользкую почву под ногами, на облачка пара от нашего дыхания.

Я твердо убеждена: мы оба думаем об этом создании в клетке.

– А ты считаешь, что они и дальше будут совершать перелеты, да? – говорю я.

Найл кивает, медленно, один раз.

– Почему?

– Потому что такова их природа.

Утром мы уезжаем в Голуэй. На Рождество к родителям Найла. Пришла машина, чтобы отвезти нас в Эдинбург, но сначала мы с Найлом идем к вольеру попрощаться. Ноги будто сами несут нас к малым крачкам. Самец снова клюет семена травы – что есть, то есть, а самка летает по клетке кругами, крылья беспомощно цепляют металл – обреченная попытка подняться в небо.

Я отворачиваюсь, не в силах на нее смотреть.

А Найл наблюдает, хотя я и знаю: сердце у него разрывается.

НА БОРТУ «STERNA PARADISAEA»,

ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН СПАРИВАНИЯ

«В руках у меня череп вороненка. Найден утром в одном из гнезд во дворе, в дальней части зарослей вербы; родители, видимо, просто бросили его там, когда он умер. Выкинули. Или, может, оставались с ним рядом, сколько могли. Череп – как яичная скорлупа, только гораздо меньше и гораздо более хрупкий. Я с трудом надеваю его на кончик мизинца. Все думаю о том, как легко его раздавить. Он напоминает мне ее. Но не тебя. Ты из иного материала. Куда более прочного. Я никогда не видел той вещи, о которой ты говорила, – той, которой не хватает в чучелах птиц из моей лаборатории. А теперь вижу ее, точнее, ее отсутствие. Никогда еще твое отсутствие не казалось такой жестокостью. Раньше я никогда тебя не ненавидел. Никогда так сильно не любил».

Непостижимым образом на письме – его запах. Я подношу его к лицу, и тут…

– Ты уж прости, лапа.

Эннис неловко пригибается, проходя в дверной проем. Я складываю письмо Найла, аккуратно возвращаю в рюкзак, к остальным. Оно относится к периоду особо темному, вскоре после смерти Ирис.

– Штормить будет, – говорит Эннис.

– Что мне делать?

– Сиди здесь. Разуйся.

– На случай если придется плыть. – Кончики губ у меня искривляются.

Эннис кивает. Похоже, его будоражит этот печально известный пролив Дрейка. В жизни его не осталось ничего, кроме этого плавания – и в этом мы с ним едины. Вот только меня оно не будоражит, осталась одна усталость, до последней клеточки, одна потребность дойти до конца.

Следовать нам больше не за чем. Трекеров мы не видим. Можем только догадываться, куда направились наши птицы, и мне кажется, что я целую вечность не видела их передвижений. Сколько я уже не имею сведений, живы они или нет?

Вместо того чтобы торчать в тесной спальной каюте – еще на судне есть незамысловато оборудованная кухня, крошечная ванная, обеденный стол и складные койки, одну из которых Эннис галантно взял себе, – я поднимаюсь к штурвалу и встаю рядом с капитаном. Воздух наэлектризован. Небо черно. Я чувствую, как море медленно просыпается, изготавливается: ощущаю это нутром.

– Ты знаешь, как нужно? – тихо спрашиваю я.

– Нужно что? – откликается он, хотя и понял, о чем я. Через миг передергивает плечами. Мы смотрим на темную клубящуюся воду, на волны перед собой, что становятся все выше. Земли пока не видно. – Вряд ли кто-то вообще знает, как здесь нужно.

А потом. Он резко поворачивает штурвал и ставит нас боком к стене накатывающего вала, уклоняется от его алчно лязгающих зубов, и вот мы оказываемся у вала на губах, переваливаемся на другую сторону, через крутой каменистый кряж. Когда мы падаем, я выпускаю из легких задержанный воздух, но Эннис уже разворачивает судно в противоположном направлении, поднимается по стене следующего вала, мы оказываемся наверху как раз в тот миг, когда я решаю, что нас сейчас опрокинет и поглотит. Занимается он этим долго, зигзагом продвигаясь между волнами, преследуя их и обгоняя, неизменно выискивая самые мягкие уклоны и кряжи. Он ведет крошечное суденышко по бескрайним просторам этого самого опасного в мире моря; это танец, и вокруг тихо, небо смотрит на нас; никогда я с такой силой не чувствовала единения с разбушевавшимся океаном.

На нас с густым рокотом обрушивается дождь.

Пластмассовый экран старается нас защитить, но мы быстро промокаем до нитки, а волны накатываются со всех сторон. Эннис привязал нас обоих к штурвалу, мы изо всех сил пытаемся удержаться на ногах, незащищенные, уязвимые.

Если они, все крачки, погибли, это ни к чему. И совершенно непостижимо, как легкое тельце маленькой птички, изможденной птички, почти без пищи перелетевшей с одного края земли на другой, тельце, уже прошедшее столько испытаний, способно пережить вот это?

Такого требовать невозможно.

Я наконец-то все понимаю. И в своем сердце прощаюсь с ними. Никто не обязан претерпевать такие тяготы. Вымирающим животным не дано уйти мирно. Уход сопровождается отчаянной борьбой. А если они вымрут, все они, то лишь потому, что мы сделали этот мир для них непригодным. И вот, чтобы сохранить рассудок, я освобождаю полярных крачек от бремени выживания в условиях, где выжить невозможно, и мысленно говорю им «до свидания».

А потом отползаю в гальюн, и меня рвет.

Мне представляются мошки, пляшущие в лучах автомобильных фар. Может, назад меня возвращает близость конца. А может, провал моей затеи.

ИРЛАНДИЯ, ТЮРЬМА В ЛИМЕРИКЕ. ГОД НАЗАД

Психиатра зовут Кейт Бакли. Она очень маленькая и сосредоточенная. Вот уже три с лишним года я провожу у нее по часу в неделю.

Сегодня она начинает разговор так:

– Я не дала вам рекомендации на досрочное освобождение.

– Какого черта?

За вычетом историй в самом начале, веду я себя примерно, и она это знает. Тяга к саморазрушению, под влиянием которой я признала вину и оказалась в этом месте, отвращение к себе, из-за которого я пыталась покончить с собой, а потом пол года провела в кататоническом ступоре, давно в прошлом. Я хочу на волю.

– Я ведь не могу сказать, что вы содействуете собственной эмоциональной реабилитации, правда?

– Разумеется, можете.

– Как именно?

– Можете солгать.

Выждав, она хохочет. Зажигает нам обеим по сигарете (это запрещено). Одновременно с «более конкретным представлением о своем, я“» она культивирует во мне привычку к никотину. Каждый раз, поднося сигарету к губам, я ощущаю вкус Найла.

– Я не понимаю, – произношу я уже спокойнее. – Вы же говорили, что я делаю успехи.

– Это правда. Но вы по-прежнему отказываетесь говорить о случившемся. А первое, о чем меня спросит комиссия по досрочному освобождению, – способны ли вы к чистосердечному раскаянию.

Взгляд мой автоматически перелетает к окну, со слов мозг переключается на завитки разорванных облаков – я их там различаю. Оказаться на сгустке воздуха, плыть бездумно…

– Фрэнни.

Я заставляю себя снова взглянуть на Кейт.

– Сосредоточьтесь, – просит она. – Используйте свои ресурсы.

Я неохотно делаю медленный глубокий вдох, ощущаю стул под попой, пол под ногами, концентрирую взгляд на ее глазах, губах, сужаю мир до своих физических ощущений, до этой комнаты, до нее.

– Преднамеренная отстраненность – опасное состояние. Я хочу, чтобы вы не отвлекались.

Я киваю. Мне это известно – она это повторяет каждую неделю.

– Вы уже дали согласие на разговор с Пенни?

– Нет.

– Почему?

– Она и до этого меня терпеть не могла.

Почему?

– Потому что я неуравновешенная.

– Она сама так сказала?

– Не впрямую. Но она психиатр, так что знает.

– И какие чувства это у вас вызывает?

Я пожимаю плечами:

– Что она меня видит насквозь.

– Мне вы не кажетесь неуравновешенной, Фрэнни. Скорее наоборот.

– В смысле?

– Вы хоть раз в жизни передумывали? – спрашивает Кейт. – Я бы скорее сказала, волевая и упрямая, – бормочет она, а я фыркаю в ответ. – И почему вас это так волнует? Что о вас думает Пенни. То, что вам придется встретиться.

Я смотрю в окно…

– Пожалуйста, сосредоточьтесь.

И опять ей в лицо.

– Не думаете ли вы, что причина в том, что она, в частности, будет говорить вещи, которые так или иначе развеют ваше заблуждение?

– У меня нет заблуждения. Я вам говорила: я от него избавилась.

– После чего мы обсуждали, что оно может сформироваться снова, как способ преодоления пиковых моментов эмоционального потрясения.

Я закрываю глаза:

– Я в порядке. Мне просто нужно выйти отсюда. Сыта по горло.

– Вас приговорили к девяти годам.

– С правом досрочного освобождения через три года. Позвольте мне досидеть на условном. Я буду выполнять исправительные работы. С места не тронусь. Буду образцовой гражданкой. Эти стены меня просто душат.

– А упражнения вы выполняете?

– Они не помогают, не дают свободы.

– Подышите.

Зубы стиснуты, но я заставляю себя дышать. Если устроить при ней истерику, делу это не поможет.

Кейт выжидает, пока я, по ее мнению, буду готова продолжать. Но смотрит на меня как-то странно. За этим обычно следует что-то особенно неприятное.

– Вы с Найлом говорили? – спрашивает она.

– После нашего последнего разговора? Нет.

– Я имею в виду, говорили ли вы с ним с тех пор, как здесь оказались. Телефонные звонки? Письма? Он вам пишет, Фрэнни?

Я не отвечаю.

– Почему? – в упор спрашивает Кейт.

Она может мной гордиться, потому что, когда я на сей раз поднимаю глаза к небу, сосредоточенность моя столь велика, что я больше не слышу ее слов – я парю, став невесомой.

– Миссис Линч, – обращается ко мне судья на слушании по поводу досрочного освобождения, – в заключении психиатра сказано, что свою вину в предумышленном убийстве вы признали только потому, что находились в состоянии психологической травмы и вас еще тогда следовало направить на лечение. В моих глазах это значит, что тюремное заключение позволило вам все обдумать и вы сожалеете о собственной честности во время суда. Позвольте вам пояснить: мы не предлагаем повторного разбирательства женщинам, которые ни с того ни с сего передумали.

Я позволяю себе задержать на нем взгляд, хотя мне и советовали этого не делать. Видимо, взгляд мой всех чем-то нервирует.

– Я не просила о повторном разбирательстве, – произношу я отчетливо. – Мы здесь рассматриваем досрочное освобождение. Я просила об условном сроке.

Мара, сидящая со мной рядом, морщится.

– Ваша честь, наша просьба очень проста, – говорит она. – За все время заключения миссис Линч не получила ни единого замечания. Весь период заключения она вела себя безупречно, несмотря на многочисленные нападения со стороны других заключенных, одно из которых закончилось госпитализацией. Кроме того, как я не раз заявляла по ходу следствия, она никогда раньше не нарушала закон. Несколько психиатров вынесли заключение, что в момент происшествия она находилась в нестабильном психическом состоянии, оно же сохранялось и по ходу следствия. На основании представленных против нее доказательств я настоятельно рекомендовала ей не признавать вины в предумышленном убийстве, а заявить, что речь идет об убийстве по неосторожности. Ее состояние не позволило ей воспользоваться моим советом: ее так обуревали сожаления и чувство вины по поводу содеянного, что она стремилась получить наказание куда более суровое, чем предусмотрено за подобное деяние.

– Вы считаете гибель двух человек деянием, не заслуживающим наказания, мисс Гупта?

– Не считаю, ваша честь, однако речь идет о несчастном случае. Это всяко не заслуживает девятилетнего заключения.

– Когда на суде обвиняемую спросили о причинах ее поступка, она ответила, что преднамеренно убила двух человек. Это я помню точно, потому что она настаивала на своем заявлении.

– Еще раз напоминаю, что она находилась в шоковом состоянии.

– А заключение судебно-медицинской экспертизы? – спрашивает судья.

Но ответить мой адвокат не успевает: судье все надоело. Он закрывает папку с документами:

– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать прошлое. Вопрос в том, представляет ли миссис Линч опасность для своих сограждан и способна ли совершить еще одно преступление.

– Нет, – отвечаю я. – Я ни для кого не представляю опасности.

Он вглядывается в меня. Я гадаю, кого именно он перед собой видит. Наконец он вздыхает:

– Несмотря на заверения вашей очень самоуверенной представительницы, суд присяжных признал вас виновной. При этом у меня имеется письмо вашей свекрови миссис Пенни Линч. Она утверждает, что готова поселить вас у себя на весь период условного срока, и мне нет нужды говорить, сколь это веский довод в вашу пользу – при сложившихся обстоятельствах. По одной только этой причине я согласен на ваше условно-досрочное освобождение. Однако не забывайте, миссис Линч, что в этой стране крайне сурово относятся к тем, кто нарушает порядок: стоит вам оступиться, и придется отсидеть полный срок, да еще и с дополнением. Я настоятельно советую внимательно выслушать все правила, которые зачитает вам инспектор.

На этом все кончено, я свободна. Хочется сделать неприличный жест и объявить ему о своем плане немедленно свалить из этой гребаной страны – страны, которая не причинила мне ничего, кроме горя. Вместо этого я вежливо его благодарю, обнимаю Мару – и я свободна.

Мать Найла дожидается меня у тюремных ворот. Похоже на какое-то кино – то, как она прислонилась к своей машине. Вот только она не из тех женщин, которые прислоняются к машинам: это слишком небрежная поза для человека ее склада, так что, почему она это сделала, непонятно. Я опасливо приближаюсь. И вижу сразу: контуры ее утратили свою крепость. Может, только машина и не дает ей упасть.

– Привет, Фрэнни, – произносит она.

– Привет, Пенни.

Долгое молчание. День для разнообразия солнечный, свет даже слишком яркий – нам толком не разглядеть друг друга.

– Почему вы это сделали? – спрашиваю я.

Она обходит машину, садится на водительское сиденье.

– Не ради вас. Ради сына.

– Отвезете меня к нему?

Пенни кивает.

Я сажусь с ней рядом.

27

НА БОРТУ «STERNA PARADISAEA», ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН СПАРИВАНИЯ

Эннис застает меня спящей среди писем, я без сил, потому что меня рвало почти всю ночь. Он, впрочем, устал куда сильнее, чем я: боролся с волнами и творил чудеса. Сейчас качки не чувствуется – видимо, он бросил якорь.

Я подвигаюсь, чтобы он мог рухнуть на твердый матрас. Каюта с низким потолком и тесными стенами вызывает клаустрофобию, но мне хорошо оттого, что он рядом.

– Где мы? – спрашиваю я.

– Полагаю, остался день или около того. Иди посмотри.

– Ты здорово вчера справился. Повезло мне, что я тебя встретила, Эннис Малоун.

Он улыбается, не открывая глаз:

– Все выслеживаю свой Золотой улов, детка.

А ты тут что делаешь?

Я молчу.

Эннис приоткрывает глаза, бросает взгляд на письма, на которых я лежу:

– Интересно, муж твой знает, как сильно ты по нему тоскуешь?

Сердце сжимается. Если не знает – в этом моя, и только моя вина.

– Тоска от разлуки, – замечает Эннис.

– Знаешь по опыту?

Он слегка улыбается:

– Да.

«Я никогда тебя так не ненавидел».

– А с твоей женой… – говорю я, не совсем понимая, что хочу знать: мне нужно хоть что-то.

– Долго все было очень славно, – отвечает он. – И просто.

– А что потом?

Эннис переворачивается на спину, смотрит в потолок.

– Сирша ее зовут, – говорит он. – В тридцать шесть лет ей поставили диагноз: болезнь Гентингтона.

Эннис смотрит на меня и будто бы подается вперед, чтобы утешить меня в моем потрясении и печали, и я ценю его щедрость.

– Она съедает человека. Сирша быстро сдавала и решила, что я должен ее покинуть.

– Почему?

– Потому что у нее в голове было такое особое священное место для нас двоих, она не хотела, чтобы это разрушилось. Не хотела, чтобы я видел ее… сдавшей. Думаю, тут речь о чувстве собственного достоинства. И о том, чтобы наше прошлое осталось нетронутым. Она хотела, чтобы я вернулся в море, чтобы хотя бы один из нас жил дальше.

– И ты вернулся?

– Ненадолго. – Я вижу, как он преодолевает нежелание говорить. Трясет головой. – Я не хотел уходить. Упирался, как мог. Но, наверное, не мог иначе. А она только этого от меня и хотела. Вылечить ее я не мог, дать ей мне больше нечего… Детей она мне не доверила, чтобы я был с ними все время; решила, лучше дать мне свободу, а их отправить к своим родителям.

– И когда она…

– Она еще жива.

Я медленно судорожно выдыхаю:

– Не понимаю.

Эннис поднимается. Во внезапности этого движения читается агрессия.

– Она меня умоляла. Умоляла уйти.

На миг это делается невыносимым. Сердце во мне расколото пополам.

– Ты что вообще здесь делаешь, Эннис? – спрашиваю я. – Ты бросил умирающую жену и собственных детей и поперся с какой-то идиоткой хрен знает куда!

Он отворачивается:

– Ребятишкам-то без меня лучше. Не нужен им сумасшедший папаша.

– Чушь. Ты должен вернуться, – говорю я. – Вернуться к семье. Ты не понимаешь, как это важно – быть с ней рядом, когда она будет умирать, держать ее за руку. А когда ее не станет, ты будешь нужен детям.

– Фрэнни…

Я выхожу из каюты. Пытаюсь удержать снаружи то, что снова заползает внутрь.

Мошки пляшут в лучах фар.

К штурвалу, потом на корму и – ох. Вокруг плавают айсберги, тут же – море из голубого хрусталя и бескрайние небеса снега. Неужели подобная красота все еще существует? Как она избегла нашего разрушительного действия?

В жизни не вдыхала такого чистого воздуха. И все же.

Мешок с футбольной формой у меня в руке.

Босые ноги на снегу.

Запах крови в ноздрях.

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Предсказуемо, что решение я приняла именно в тот вечер, после отмечания второго дня рождения чужого ребенка. Я весь вечер смотрела, как мой муж играет с детьми, вытирает им рты, перемазанные тортом, целует перед сном, когда после захода солнца родители уводят их спать и начинается взрослый праздник. Давняя коллега Найла по Национальному университету, Шэннон, устроила это празднество ради своего малыша, и для меня оно выглядит едва ли не как вручение «Оскара»: фонтаны шампанского, плавучие огни, гости в костюмах и при галстуках. Понятия не имею, откуда у нее столько денег, на университетскую зарплату так явно не разгуляешься. Возможно, наследственные, как и у Найла. В любом случае, мне противно подобное расточительство.

После ухода детей я вдруг ощущаю усталость, и Найл, видимо, тоже; через некоторое время мы сидим у задней двери, несмотря на мороз, и передаем друг другу бутылку «Дом Периньон», которую умыкнули с кухни. Шэннон пришла бы в ужас, увидев, что мы пьем ее шампанское не из высоких бокалов.

– Помнишь наше первое Рождество? – спрашивает он.

Я улыбаюсь:

– В том коттедже.

– Ты сказала, что хочешь его купить и жить там.

– Я и сейчас хочу.

– А ты не думаешь, что мы бы перелаялись, если бы жили там только вдвоем?

– Нет, – отвечаю я, и он улыбается, как будто ответ правильный.

– Домой не хочешь? – спрашивает Найл. – Всех интересных людей на этом торжестве насильно отправили спать.

«Я хочу, чтобы у нас был еще один ребенок», – почти что произношу я, однако осекаюсь.

– Да, пожалуй. А то Шэн притащит кокаин и вообще слетит с катушек.

– Она этим, кажется, больше не балуется, – замечает Найл, отхлебнув. – С тех пор, как малыш родился.

– А, ну конечно. – Понятное дело. – Она, кстати, в хорошей форме. Хамит всем напропалую.

– Бен мне сказал, что ему снятся кошмары о том, как она заглатывает его целиком.

Мы смеемся, потому что это слишком просто себе представить: муж Шэннон, Бен, похоже, боится ее до полусмерти. Тут я замечаю, что делает Найл, и роту меня открывается сам собой:

– Ты что, курить будешь? Найл ухмыляется и кивает.

– Зачем?

– А холодно.

– При чем здесь температура?

– Ни при чем. Просто предлог.

Я смотрю на него в золотистом свете обогревателя.

– Я устал бороться, – говорит он и глубоко затягивается. – Ничем, похоже, ничему не поможешь.

Я выдыхаю:

– Не надо, милый. Не сдавайся.

Ему сейчас очень даже есть о чем печалиться.

Он решил уйти из 388, потому что сердце его разбито, он не в состоянии это больше выносить, – я знаю, что он не добился и половины того, чего хотел. Сбережения наши закончились, то есть обоим придется искать работу. А еще мы сегодня встречались с его матерью, которая холодностью обращения со мной могла поспорить с засыпанным снегом задним двором, в котором мы сидели. Я к этому привыкла за долгие годы, но Найла воротит от ее неизменного высокомерия, ее нежелания признавать, что она ошиблась, когда сказала, что брак наш не продержится и года. Не знаю, почему ему так важна собственная правота, однако важна.

Плюс. Есть еще и Ирис. Это наше непреходящее горе.

– Кури, если иначе никак, – говорю я. – Но не сдавайся и не жди от меня поцелуя.

Он улыбается:

– Я готов часик потерпеть.

Я поднимаю брови.

Налетает порыв холодного ветра, пробирает насквозь, унося все тепло от обогревателя. Внезапно делается темнее, холоднее. Я дотягиваюсь до руки Найла и стискиваю ее: на меня вдруг наплывают недобрые предчувствия.

– Все хорошо, милая? – спрашивает он тихо, тушит сигарету и идет разбираться с обогревателем. А я льну к нему, не отхожу ни на шаг, он снова опускается на стул, берет за руку. – Фрэнни?

– Ничего. – Я качаю головой. – Просто… посиди минутку.

Он остается, мы сидим тихо и неподвижно, пока чувство это не проходит сквозь меня, неведомое и несокрушимое.

Найл выпил, помимо шампанского, порций пять виски, а я всего три, так что вести машину, видимо, мне. Он бросает мне ключи, я их роняю, смеюсь, глядя в его обескураженное лицо.

– Я тебе никогда не обещала, что смогу что-то поймать.

– Да уж, верно, любовь моя.

Смешно, что наступившее молчание заполняет общая мысль, что мы ведь на самом деле вообще ничего друг другу не обещали. По крайней мере, на словах. Видимо, были обещания, данные губами, пальцами и взглядами. Да, таких было много тысяч.

Я включаю обогреватель на полную мощность, минутку мы сидим, держа пальцы в потоке воздуха, – поскорее бы стало тепло.

– Господи всемогущий, – ворчит Найл. – Как мне надоела эта зима.

– И кончится она еще ох как не скоро. – Я пускаюсь в обратный путь, «дворники» едва справляются со снежными хлопьями. Еду медленно, мне плохо видно в темноте, но на этой дороге в это время никогда не бывает машин.

– Тебе понравился вечер, милый? – спрашиваю я.

Он дотягивается до моей свободной руки, сжимает ее:

– Скука была смертная.

– Врунишка. Я видела, как ты хохотал – прямо шампанское из носа выливалось.

– Да ладно. – Он пытается скрыть улыбку. – Было сносно. А тебе?

Я киваю.

И почему-то принимаю решение, что скажу ему прямо сейчас: «Я бы хотела еще одного ребенка. А ты?»

Вместо этого он говорит:

– Мне придется вернуться в 388. И на этот раз я считаю, что тебе не стоит со мной ехать.

Я ошарашена.

– Ты вроде бы говорил, что с 388 покончено.

– Это я из раздражительности, в запальчивости, но ты права. Еще можно что-то сделать.

– Хорошо. Разумеется, я поеду с тобой. А с деньгами как-нибудь разберемся.

Он качает головой:

– Мне кажется, тебе лучше поехать попутешествовать.

– Дорогой мой, да, это всего лишь Шотландия, но и то – путешествие.

Он долго молчит. А потом произносит очень отчетливо:

– Я не хочу, чтобы ты со мной ехала.

– Почему?

– В таком месте «приехал – уехал» не годится. Раз там оказался, там и оставайся.

В машине повисает тишина. Я облизываю пересохшие губы. Спрашиваю спокойно:

– Пока мы там были, я хоть раз уезжала?

– Нет. – Помолчав, он добавляет: – Но я ждал этого круглыми сутками.

Я смотрю на него.

– Дорога, – напоминает он, и я неохотно отвожу глаза.

– То есть на сей раз это ты говоришь, что я не должна с тобой оставаться?

– Фрэнни, я не говорю, что ты что-то должна. Меня захлестывает ярость.

– И чем я это заслужила? – спрашиваю я. – Это что, ловушка? Если я сижу на месте, ты ждешь, когда я уеду, так уж лучше действительно уехать.

Найл медленно кивает. Я ждала чего угодно, только не этого. По телу разливается жар, за ним приходит тошнота. Я глубоко дышу, пока она не отпускает, потом пытаюсь объяснить:

– В ту ночь, когда ты упал в озеро, многое изменилось. Я изменилась.

Он берет меня за свободную руку, сжимает ее:

– Нет, милая, ты не изменилась.

– Я знаю, что ты не скоро научишься снова мне доверять, но…

– Я полностью тебе доверяю.

– Чего ж ты тогда меня не слушаешь?

– Слушаю.

Пульс участился, потому что я не понимаю, о чем этот разговор. Спокойствие Найла меня обескураживает – мое исчезло без следа, костяшки пальцев, сжимающих руль, побелели. Снегопад превратил дорогу перед нами в туннель, образованный фарами.

Ты как-то сказал, что я уезжаю, потому что боюсь, что так нельзя, и ты был прав – оно не помогало, вот я больше и не дергалась никуда. Уже много лет.

Я бросаю быстрый взгляд на его лицо, он смотрит на меня в изумлении.

– Я не то имел в виду, – говорит Найл. – Я имел в виду, что ты боишься признать, в чем истинная причина твоих странствий.

Я в упор смотрю на дорогу, в голове – пустота.

– Истинная причина?

– Такова твоя природа, – произносит Найл просто. – Если бы только ты избавилась от всего этого стыда, Фрэнни. Негоже стыдиться того, что ты есть на самом деле.

Слезы горячи. Они заливают глаза.

– И с тех пор ты никуда не уезжала, потому что я сказал: тем самым ты покажешь себя храброй?

Я ничего не говорю, слезы невозбранно струятся по щекам, подбородку, шее. Внезапно я чувствую, как устала отрицать очевидное.

– Милая, – произносит Найл; похоже, он плачет тоже. – Прости меня. Я тебя люблю вне зависимости от того, в какой точке мира ты находишься. Я хочу, чтобы ты была свободна быть тем, кто ты есть, находиться там, где захочешь. А не чувствовать себя прикованной ко мне.

Он – не Джон Торпи, который боится, что в жене будет больше дикости, чем в нем самом, который тиранит ее за это и живет в постоянных сожалениях. Нет, Найл совсем другой. Он тянется к моей руке, чтобы ее поцеловать, прижать к лицу, – он будто тем самым цепляется за саму жизнь или нечто еще более насущное, и он, мой муж, произносит, меняя тем самым мою жизнь:

– Между странствием и уходом есть разница. По сути, ты никогда еще от меня не уходила.

Порыв ветра заставляет меня расправить крылья, и я парю, невесомая, взмываю ввысь. Никого и никогда я не любила так сильно. И в тот же миг приходит страшное понимание. Он распахнул дверцу клетки, которую я сама же и заперла, и теперь я полечу – мне придется лететь. Я вижу все, что нам предстоит: как я вновь и вновь буду отправляться в странствия, из-за этого больше не захочу иметь детей, и что бы он ни говорил, какой бы душевной щедростью ни обладал, это каждый раз станет понемногу подтачивать нас обоих.

– Фрэнни, мне кажется, тебе нужно остановиться.

Низко над дорогой летит снежно-белая сова, проплывает перед лобовым стеклом и исчезает в ночной тьме, освещенное луной оперенье роскошно. Я слежу за ней, застыв от изумления. Совы ведь вымерли. И вот она. Может, это значит, что где-то скрываются и другие; может, в мире еще много того, что дышит. Разбитое сердце наполняется осознанием этого, улетает за нею вслед, ищет укрытия в ночи, а потом все пропадает во вспышке света, в оглушительном грохоте, и вместо всего этого я вижу себя – обнаженную, омерзительную, и на долю секунды мне хочется одного – уничтожить себя, поэтому я так и поступаю…

– Фрэн…

Удар.

Мало на свете вещей столь страшных, как лобовое столкновение двух машин на большой скорости. Крик металла, брызги стекла, дым от резины. Каковы при этом шансы у человеческого тела? Мы состоим из жидкостей и тканей. Хрупки до невозможности. Все так, как и описывают, и все же нет. Очень медленно, и все же нет. Миг растягивается, и все же нет. Приходит мысль, одновременно и простая и сложная. В простейшей форме: я нас убила. В самой сложной она приобретает вид дней, которых у нас не будет, детей, которых я никогда не поцелую. Она, эта мысль, поселяется глубоко во мне. Она заполняет меня, и где-то внутри нее, внутри этой безграничной близости, оказывается Найл Линч.

Я прихожу в себя медленно. А может, быстро. Мы не перевернулись, но стоим под углом. Сперва я не чувствую боли, потом – да. В плече и на губах. Потом в груди.