Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

13

КАНАДА, НЬЮФАУНДЛЕНД.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

– Ты чего плачешь?

Я открываю глаза, передо мной на песке сидит Ферд. Остальные ведут лошадей обратно, вверх по склону холма. Солнце село окончательно, над головами – звездное одеяло.

– Я всегда плачу, – отвечаю я, смахивая слезы с лица.

– Хэлли тоже всегда плачет. Мама говорит: потому что у нее есть прошлая жизнь и она то и дело пролезает в эту.

Я улыбаюсь:

– Красиво.

– Наверное, так и есть, раз мама говорит.

– Наверное.

– Идем. Ты разве есть не хочешь, Фрэнни-Пэнни? – Она смеется над этим прозвищем, и я смеюсь в ответ.

– Угу, прямо умираю с голоду.

Она за руку ведет меня к дому. Вращается прожектор на маяке, неостановимый, точно прилив, есть и нет, есть и нет.

К большому обеденному столу приставили карточный столик, но четырнадцать человек все равно втискиваются с трудом. Гэмми не отсылает детей в другую комнату, и за столом они ведут себя безупречно.

– За папу, – своим мечтательным шепотом произносит Колл.

Мы все пьем за здоровье Самуэля.

Подают еду, очень вкусное рагу из зимних овощей. Бэзил бросил свою вечную клоунаду, разве что похаживает вокруг стола и убеждается, что сверху на тарелке у каждого лежат веточка розмарина и ломтик лимона и что каждому взрослому налит бокал вина. Мне самой удивительно, как меня впечатляют его въедливость, дотошность, внимание к деталям. Он замечает, что я на него таращусь, и подмигивает, все тем самым испортив.

– Я пока не совсем поняла, кто эта ваша новенькая, – заявляет Гэмми, и все глаза обращаются на меня.

– Она у нас орнитолог, – поясняет Мал. – Ее птицы покажут нам, где рыба.

– Птиц больше не осталось, – возражает Ферд.

– Немножко осталось, – отвечаю я ей. – Просто они прячутся.

– А какие остались? – интересуется Хэлли.

– Полярные крачки, – говорю я.

И внезапно оказываюсь в лаборатории мужа в тот миг, когда он мне впервые о них рассказал. Я с ним рядом, и он плачет настоящими слезами – я впервые вижу слезы у него на глазах, – рассказывая о том, какое долгое странствие совершают эти маленькие птички, об их отваге: «Это самая длинная миграция во всем животном мире, из Арктики в Антарктику и обратно».

– А ты за ними следишь, Фрэнни? – спрашивает Гэмми. – Изучаешь их?

Я киваю.

– У меня на трех трекеры. – Я сглатываю. – Простите, на двух.

– А зачем тебе тогда за ними следовать?

– Такой у меня метод.

– А сотрудники у тебя есть? Или ты все сама делаешь, вот так вот их выслеживаешь? – Гэмми медленно качает головой, не сводя с меня глаз. – Что ж это должно случиться, чтобы выбрать такую одинокую жизнь?

Повисает молчание – все ждут.

Я складываю руки на коленях, осмысляю вопрос.

– Жизнь вообще одинока. Но с птицами не настолько. Они когда-то привели меня к мужу.

Звучит как бред.

Молчание удлиняется.

– Гребаная хрень, – кратко резюмирует Бэзил.

– Бэз, не выражайся, – окорачивает его Дэш, а девчонки дружно хихикают.

После ужина девочки решают петь; судя по всему, делают они это часто. Минут пять пререкаются, с какой песни начать, потом Хэлли заявляет, что сегодня, в мою честь, петь будут только ирландские песни, чтобы я не так тосковала по дому.

Мне же больно: в этих песнях внезапно возникает Кильфенора, родня сидит на кухне и играет специально для меня, возникает мамин домик у моря, тоска по ней, возникает мой муж и расстояние между нашими телами, возникает моя дочь, ребенок, которого я никогда не хотела, билась за то, чтобы его не рожать, дочь, которую я люблю глубинно, опустошающе, дочь, которую я потеряла. Все дело в Ферд, малышке, в ее пальчиках у меня на шее и горячем дыхании у моего уха: она вскрыла мое нутро, и вот я снова держу на руках свою малышку, слишком тихонькую, совершенно бесценную, бездыханную, лишенную тепла, и сколько ни пытайся оставить тот миг в прошлом, никогда не будет конца этой боли, этим терзаниям, ощущению ее непереносимой невесомости в моих ладонях.

Едва ощущая собственное тело, я двигаюсь к выходу. Снаружи холодно, но я это едва замечаю и, прежде чем затворить дверь, слышу вопрос Блю: «Мы ее расстроили?» – и ответ Аника: «Не мы, что-то более темное», – и вот я иду к холмам, берегу, морю. Снимаю одежду, вступаю в ледяную воду, боль безгранична, а кроме – ничего, ничего, ничего.

Я лежу в море, никогда не чувствовала себя такой потерянной, потому что не создана я для тоски по дому, не создана для тоски по тем вещам, от которых всегда стремилась уйти.

Нечестно проявлять доброту к человеку, способному любить, но не способному не скитаться.

В итоге меня отыскали Лея, Гэмми и Хэлли. На берегу они заворачивают меня в одеяло, я слышу чьи-то слова: «Дайте мне умереть» – снова и снова, а потом Гэмми целует меня в лоб, Хэлли гладит по волосам, и держат они меня так крепко, что мы все дрожим, – до меня доходит, что эти слова произношу я.

Оставайтесь, – шепчет Хэлли мне в ухо.

Но я не могу.

НОРВЕГИЯ, ТРОНХЕЙМ.

ВОСЕМЬ ЛЕТ НАЗАД

– Алло?

– Привет.

Я долго слушаю его дыхание.

– Ты где? – спрашивает он; голос очень усталый.

– В Тронхейме.

Краткая пауза, чтобы осмыслить, приноровиться. Я слишком многого от него хочу. Изнуряю его.

– А почему в Тронхейме?

– Потому что я была в Осло, но из-за огней города там не видно северного сияния.

– А ты его отыскала? И какое оно?

– Я на него как раз смотрю с балкона. Совершенно изумительная вещь, Найл. Тебе бы понравилось.

– С чьего балкона?

– Знакомых.

– Там безопасно?

– Ага.

– С чьего балкона? Можешь прислать мне в сообщении имена и адрес?

– Супругов, с которыми я познакомилась за ужином, Анны и Кая, скоро пришлю.

– У тебя денег достаточно?

– Ага.

– Ты когда домой вернешься?

– Скоро.

Короткая пауза. Я сползаю на пол, скользя спиной по стене. В небе пляшут зеленые и алые сполохи. Я чувствую его даже в телефоне: это ошеломительное чувство, будто можно до него дотронуться, ощутить его дыхание на щеке, вдохнуть его запах. От этого кружится голова: от его близости и ужаса его отсутствия.

– Милый, здесь одиноко, – произношу я, и слезы струятся по лицу.

– Милая, здесь одиноко, – произносит Найл.

– Не вешай трубку.

– Не повешу.

Мы не разъединяемся очень долго.

КАНАДА, НЬЮФАУНДЛЕНД. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Меня оставляют в кровати, обложив грелками ноги. Какая-то часть моей души испытывает неловкость, но то существо, в которое я сейчас превратилась, хочет одного: покоя.

Только покой, когда он до тебя добрался, – тот еще зверь. Просто замечательный зверь, пока ты его не заведешь и он на тебя не накинется.

Я встаю, все суставы ноют; крик в голове, я бегу по коридору к лестнице, а потом снова наружу, несмотря на холод, я его все равно не чувствую, шагаю по мысу и сажусь там, где мне видно буйную Атлантику, и возвращаюсь к первым дням с тобой, мой милый, как возвращаюсь и всегда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

14

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Начинается как щекотка, заползает все глубже под кожу, превращается в зуд, царапанье, удушье; в конце я могу лишь выкашливать перышко за перышком, порождения моего собственного тела, я задыхаюсь, воздуха нет совсем…

– Фрэнни!

Что-то лежит сверху, придавливает меня к земле, – господи, это чье-то тело…

Муж пригвоздил меня к постели. Я дергаюсь, мне невыносимы неожиданная скованность рук и ног, беспомощность.

Найл тут же поднимается, вскидывает руки.

– Тихо. Все хорошо.

– Ты что делаешь?

– Фрэнни… я проснулся, потому что ты пыталась меня задушить.

Я гляжу на него, пытаясь выровнять дыхание.

– Нет… Я задыхалась…

Глаза его широко раскрыты.

– Ты пыталась меня задушить.

Внутри крючится ужас. Я никогда еще не спала рядом с другим человеком, не просыпалась рядом с чужим телом. Вчера вечером мы поженились. Сегодня утром я попыталась его убить.

Я копошусь, запутавшись в простыне, потом бегу в туалет и успеваю – рвет меня уже там. Найл идет следом, пытается отвести в сторону мои волосы, я отбрасываю его руку: не хочу, чтобы меня трогали, мне слишком стыдно. Закончив, прополаскиваю рот. Не в силах поднять глаза.

– Прости меня. Я – лунатик. Хожу во сне. Иногда еще всякое бывает. Нужно было предупредить.

Он пытается осмыслить.

– Ясно. Хорошо. Блин. – Короткий смешок. – Мне вроде полегчало.

– Полегчало?

– Я уж подумал – ты всерьез пожалела о вчерашнем.

Голос его звучит настолько сухо, что у меня и самой с губ готов сорваться смех.

– Это я во сне.

– Ну и кошмар тебе, видимо, снился.

– Я его даже и не помню.

– Ты сказала, что задыхалась.

Царапанье во рту и в легких — я содрогаюсь, по мере сил блокирую воспоминание.

– Ты часто видишь во сне, что тебя душат?

– Нет. – Солгав, я прохожу мимо него на кухню. Все содержимое желудка улетело в фановую трубу, я дико голодна. Квартира у него без изысков и слишком современная, на мой вкус, но мы вчера уже договорились, что поищем другую, которая подойдет нам обоим.

Я шарю по холодильнику, но там только суперполезные злаки и зерна, а мне нужно что-нибудь жирное, что бы впитало выпитый нами накануне алкоголь.

– Пойдем съедим что-нибудь жареное?

– То есть для тебя это действительно так, ничего особенного? – интересуется он. – Меня теперь каждую ночь будут душить? А чего мне еще ждать? Ты будешь сбегать из дома? Это опасно?

Впервые с момента пробуждения мне удается заставить себя взглянуть ему в лицо. И вот опять, он пригвоздил меня к постели, каждая мышца у него сильнее, чем у меня, в глазах изумление и решимость – неужели и я выглядела также, когда он проснулся и увидел то же самое?

– Этого больше не повторится, – говорю я. – Обещаю тебе. Есть лекарство, которое я могу принять.

Еще одна ложь. Никакие лекарства не помогают. Но я не хочу, чтобы он боялся – меня или за меня. Не хочу, чтобы он смотрел вот так, чувствовал то, что чувствовала я, когда проснулась, раздавленная его руками.

Еще три ночи проходят так же – вернее, душить я его не душу, но мечусь по постели, расхаживаю по квартире, громлю кухонные шкафы. Найл страшно боится, что я покалечусь. Я не признаюсь ему в том, что сейчас все это происходит чаще обычного, потому что я никогда еще настолько не отрывалась от реальности: я в чужой квартире с незнакомцем. Вместо этого прошу помочь мне убрать из его спальни все острые предметы и лишнюю мебель, прошу врезать замок изнутри – пусть хранит ключ там, где я его не найду.

Я ему не говорю, что все это сильно действует мне на нервы.

Я ему не говорю, что, когда я сегодня вечером пыталась заснуть, стены смыкались, потолок падал, мне хотелось вышибить дверь или высадить окно и свалить на хрен из этой квартиры, из этого города и даже из этой проклятой страны. Ничего этого я ему не рассказываю, просто привязываю запястья к спинке кровати, потому что не хочу задушить своего несчастного мужа во сне.

– Что сегодня будем делать?

Найл освобождает мои запястья, чтобы я могла повернуться к нему лицом.

– Тебе разве не нужно работать?

– А смысл? – говорит он. – Ничего от этого не меняется.

Мне странно это от него слышать, хотя и непонятно почему: в конце концов, меланхолия – обратная сторона всякой страсти. Вместо того чтобы напомнить: в том, чтобы учить других, всегда есть смысл, я его целую. Мы предаемся любви в утреннем свете, но меня сковывает воспоминание о перьях, запястья саднит, я не ощущаю никакой к нему близости, я в постели с человеком, который понятия не имеет, какое чудовище таится у меня внутри.

После он снова спрашивает, что мы будем делать.

– Все, что захочешь, – отвечаю я.

– Правда? У тебя никаких планов?

– Я сегодня выходная.

– Знаю, ну, а планы помимо работы?

Я смотрю на него, морщу лоб.

Он смеется.

– Я вчера слышал по телефону, как ты договаривалась съездить к кому-то в Дулин.

– Подслушивал? Негодник!

– Квартирка-то маленькая.

Я корчу рожу.

– Ты поведешь машину или я? – спрашивает он.

– А если я хочу съездить одна?

– Значит, поезжай одна.

Я оглядываю его, ища подвох. Похоже, он говорит искренне, поэтому я с деланным безразличием пожимаю плечами.

– Хочешь – поехали, но боюсь, тебе будет скучно.

Он направляется в душ.

– Скучно бывает только скучным.

Почти вся дорога до Дулина проходит без музыки и разговоров, только долгие перегоны молчания, попеременно то уютного, то тягостного. В машине духота, я опустила стекла, хотя снаружи очень холодно.

Чем ближе мы к цели, тем тревожнее у меня на душе. Я уже убедила себя: все это зря, надо повернуть обратно, дверь эта ведет к чему-то дурному, поэтому мама меня туда никогда не пускала.

– Расскажи, откуда у тебя такой выговор, – роняет Найл в пустоту, видимо почувствовав мою тревогу.

– Ачто с ним не так? – спрашиваю я, не отводя глаз от морского простора справа.

– Все никак не разберу, из каких он краев, – сознается он. – Иногда думаю: английский, иногда похоже на американский. А потом – чисто ирландский.

– Ты на мне женился, даже не выяснив, откуда я родом.

– Верно, – соглашается он. А потом: – А ты сама знаешь?

– Откуда я родом? – Я поворачиваюсь к нему, открываю рот, чтобы ответить, потом осекаюсь: – Я… нет, пожалуй.

– Поэтому мы и едем? – спрашивает Найл, кивая на дорогу, протянувшуюся впереди.

Я киваю.

– Ну, тогда ладно. Порядок.

Домик притулился на склоне холма, с подъездной дорожки видно мягкий зеленый уклон, уходящий к морю. Пространство между нами и морем исчерчено каменистыми бугристыми выпасами, тут и там щиплют траву козы.

Стучит Найл, потому что сама я не в состоянии. Нам открывает тысячелетний старик с обветренным, загрубелым лицом. Щурится, вглядываясь.

– Добрый день, сэр, – приветствует его Найл. – А можно нам Джона Торпи?

– Я он самый и есть. Вот только если вы по поводу земли, так старины Джеки нет дома.

Найл улыбается:

– Не по поводу земли.

Я прочищаю горло: дальше Найл не сможет вести разговор, он понятия не имеет, зачем я сюда приехала.

– Я хотела бы спросить, не знали ли вы такую Ирис Стоун.

Джон таращится на меня и щурится так, что глаза превращаются в щелочки.

– Это шутка, что ли?

– Нет.

– А, так вы, выходит, ее дочурка. Слыхал, что есть где-то такая. Надо же, уже совсем взрослая. – Он с глубоким вздохом приглашает нас внутрь.

В груди все напряжено, я не знаю, чего ждать, но чувствую, что близко, как никогда, подобралась к правде.

Обстановка в доме простая, тут и там приметы женской заботы, остатки иной жизни. Старые кружевные занавески, кончики перепачкались. На книжной полке когда-то веселенькие фарфоровые фигурки, почти все побитые. На всех поверхностях толстый слой пыли, а окна такие грязные, что в них проникают лишь отдельные полосы света. Я разглядываю это воплощенное одиночество, и на меня накатывает печаль. На каминной полке единственная фотография. Джон, но много моложе, с копной огненно-рыжих волос, с ним рядом темноволосая женщина, видимо его жена Майра, а между ними – девочка с пышными чернильно-черными кудряшками, прямо как у ее мамы. Рассмотреть я не успеваю – Джон жестом предлагает мне сесть.

– Вы чего хотите, милочка? Если речь все-таки о земле, тогда нам есть о чем потолковать.

Я, запутавшись, сдвигаю брови.

– Нет, сэр. Я просто хочу спросить про свою маму. Маргарет Боуэн из Кильфеноры мне сказала, что вы ее, возможно, знали.

Он разражается смехом, который быстро переходит в лающий кашель.

– А, ну понятно. Маргарет потихоньку из ума выживает, уже и не помнит, кто откуда родом.

Он уходит на кухню, мы с Найлом слушаем, как он там возится.

– Джон, вам помочь? – спрашивает Найл, но Джон только кряхтит, а потом возвращается с цветастым подносом, на который поставил тарелку диетических сухариков и два стакана с водой.

– Благодарю вас, – говорю я, беру стакан, замечаю на нем грязные потеки. Джон, видимо, почти слеп.

– Скажу вам все как есть, девонька, поскольку вы, похоже, ровным счетом ничего не знаете.

– Буду очень признательна.

– Ирис – моя дочь.

Руки мои перестают метаться, замирают. Все во мне замирает.

– Я ее уже сколько лет не видел, но вон она там. – Он указывает на фотографию над камином.

Я встаю и иду туда на ослабевших ногах. От неожиданности перехватывает дыхание. Вблизи девочка один в один как я. Я понятия не имела – никогда не видела маминых фотографий в этом возрасте. Я возвращаюсь на место, держа фотографию обеими руками, впечатывая кончики пальцев в ее лицо, темную гриву, красное платьице.

– Тут на берегу сфотографировались, – говорит Джон, это тот самый берег, который нам видно из комнаты, прямо у подножия этого широкого склона.

Я прочищаю горло:

– Но тогда, если… если вы – мой дед, почему меня не отправили сюда, к вам?

– А с какой бы это радости?

– Ну… когда мама ушла.

– А она ушла?

Я тупо киваю:

– Мне десять лет было.

Джон горбится еще сильнее. На миг лицо его смягчается, складки разглаживаются, и в водянистых глазках я вижу вспышку подлинного горя.

– А, ну да. Это бремя мое такое, и времена тогда были дурные.

– Расскажете? Очень прошу. Я ничего не знаю о своей семье.

Найл берет мою руку, сжимает. Я пугаюсь – совсем забыла, что он здесь.

Джон распрямляет на коленях старые перекореженные пальцы. Они слегка подрагивают от немощи.

– Майра, моя жена, была вечной странницей. Такую на одном месте поди удержи. А еще она каждый день плавала в океане, ею все парни восхищались, а мне оно было вовсе не по нутру. Ей, понимаете ли, случалось пропасть на несколько дней, я-то себе говорил – ладно, неважно, все равно она моя, милая да диковинная, на такую любой позарится. Но когда родилась наша Ирис, мне втемяшилось в голову, что она от кого-то другого.

Я еще раз вглядываюсь в фотографию. И действительно, девочка на ней совсем не похожа на Джона.

– Майра мне чем только ни клялась, что дочка моя, и на какое-то время я успокоился. Но оно меня все глодало и глодало, и вот я не выдержал и велел Майре забрать девчонку туда, откуда она взялась, куда вздумается, к кому вздумается. Чтобы я их обеих больше не видел. Майра со мной развелась, поменяла фамилию обратно на Стоун. Ирис дала ту же фамилию. А со мной не хотела иметь ничего общего, и так оно и оставалось двадцать с лишним лет, пока от Ирис не пришло письмо, что Майра померла.

Он смотрит прочь от меня, в окно.

– Ты, девонька, тогда еще и не родилась, – тихо говорит он, а потом надолго замолкает.

Я рада этому перерыву. Рада тому, что Найл дер жит меня за руку, теплу его ладони: раньше мою руку держать было некому.

– Говоришь, деточка, она ушла? – наконец спрашивает Джон.

Я киваю.

– А я-то надеялся, что проклятие не перейдет с матери на дочь.

– Похоже, перешло. – Да и на внучку тоже.

– Оно понятно, почему Ирис не хотела оставлять тебя со мной, – в конце концов произносит Джон. – Не был я ей отцом. Вот только… порой я просыпаюсь по ночам, и если что и знаю наверняка, так то, что все сделал неправильно, что она все-таки моя.

Не удержаться – по щекам текут слезы. Одна капает на фотографию, искажает мамино лицо, затопляет ее. Я вытираю влагу, чтобы мама могла дышать.

– И куда тебя увезли? – спрашивает Джон.

Мне не хочется ему говорить. Не хочется, чтобы этот человек знал обо мне хоть что-то, человек, который вышвырнул за дверь родных, не понимая, какая это ценность.

– К отцу, – говорю я неправду.

– А он был хорошим человеком? Ей удалось полюбить хорошего человека?

– Он хороший человек, и он ее ждет. – Это полная чушь, но эта фальшивка внезапно превращается в прочный доспех.

Небо начинает темнеть. Скоро ночь.

– И как она? – отрывисто спрашивает Джон, в голосе я слышу боль, тоску, я и сама их ощущаю, боль и тоску, и в каком-то уродливом уголке души ненавижу его за это, за его неспособность помочь мне ее найти, за то, что он знает даже меньше, чем я, а другой уголок души отвечает ему за это любовью, и все это слишком сильно и слишком стремительно, так что я поднимаюсь.

– Все у нее хорошо, – говорю я, а потом – не могу назвать тому причины, разве что мне самой тепло от этих слов, – добавляю: – Она много доброго о вас говорит. В смысле, ее воспоминания об отце.

Джон трясущейся рукой закрывает лицо. Слишком это страшно – годы, растраченные впустую. Мне необходимо вырваться отсюда.

– Спасибо, что приняли нас, – произношу я скованно. – Нам пора.

– Ужинать не останетесь?

– Нет, спасибо.

Я пробираюсь к двери: хочется поскорее уйти.

– А еще придешь меня навестить, душенька?

Я выдыхаю, внезапно почувствовав изнеможение:

– Вряд ли. Но все равно спасибо.

Только у двери я понимаю, что все еще сжимаю пальцами фотографию – все суставы побелели. Поставить ее обратно на камин равносильно смерти.

– До свидания, Джон, – выдавливаю я. И еще раз: – Спасибо.

И вот я снаружи, на ветру, который налетает с моря. Слышу, как Найл разговаривает с Джоном, потом ведет меня обратно к машине.

Он везет меня не в сторону Голуэя, а по извилистой дороге через разноцветный городок, дальше вдоль берега. На небе розовые и фиолетовые полосы. На горизонте зарево.

Отсюда уходит катер на Аранские острова, очень хочется на него сесть, но на последний рейс мы не успели: въезжаем на пустую парковку. Вылезаем из машины, идем вниз, к скалам. Океан ревет – размеренно, свирепо, призывно.

– Этот старик – он твоя семья, – произносит Найл.

– Вовсе нет.

– Мог бы быть.

– Зачем выбирать того, кто не выбрал меня?

Найл пристально смотрит на меня. Волосы хлещут по лицу, я откидываю их назад.

Он произносит:

– Я ненавижу всех, кроме тебя.

На губах моих зарождается улыбка – Найл, похоже, надо мной подшучивает, но он хватает меня за предплечья, стискивает, причем так неистово, что улыбка угасает, пробуждается нечто иное. Он запрокидывает голову и рычит.

Меня пронзает дрожь, скорбь по зря растраченным годам, которые этот ревнивый старик выбросил на ветер. Я тоже начинаю орать, на Джона и ради Джона, ради его одиночества, я ору от тоски по маме, по бабушке, которой никогда не видела, от безумия этого человека, за которого вышла замуж, – похоже, он столь же безумен, как и я. Мы орем и орем, а потом смеемся, строя по ходу дела наш общий мирок.

Потом я иду немного поплавать в океане, возвращаюсь к Найлу, мы сидим на камнях, смотрим на темное пятно в небе. Его рука обвивает мою талию, я как можно теснее к нему прижимаюсь. Это самое мое нелюбимое время суток, время, когда я выхожу из воды, но если он меня ждет, все же лучше. Неизмеримо лучше.

– Где твоя мама? – спрашивает он.

Ложь с легкостью скатывается с языка:

– В деревянном домике у моря, где я выросла.

Он обдумывает мои слова.

– А почему складывается впечатление, что ты ее ищешь?

Я не отвечаю.

– Фрэнни, ты знаешь, где она?

Горло сжимается, я качаю головой.

– И ты не разговаривала с ней с самого детства?

– Я пыталась ее найти.

Он молча переваривает мои слова. А потом:

– А твой папа?

– Папы нет.

– Что с ним случилось?

– Без понятия.

Я гадаю, скажу ли Найлу когда-то правду про своего отца, или пусть она так и лежит погребенной в темном зловонном закутке души.

– Зачем она тогда тебя к нему отправила?

– Она меня отправила в единственное возможное место, к его матери в Новый Южный Уэльс.

– В Австралию? Прах меня побери. – Он почесывает щетину на подбородке. – Теперь понятно, откуда у тебя такой выговор. Гибридный, вот какой. И долго ты прожила у бабушки?

– Почему ты задаешь столько вопросов?

– Потому что хочу получить ответы.

– Раньше не хотел.

– Нет, хотел.

– Чего же не спрашивал? Почему сейчас?

Он молчит.

– Почему ни ты, ни я не задали ни единого вопроса? – настаиваю я. – Так глупо.

– Уже жалеешь? – спрашивает он. О свадьбе, если ее можно так назвать.

Миг, пока мне кажется, что нужно ответить «да», затягивается, этот ответ кажется самоочевидным, но когда я открываю рот, из него вылетает другое слово, которое, к моему удивлению, звучит как правда.

Оба мы замечаем белую цаплю на линии прибоя.

– Сильноват для тебя ветер, душенька, – бормочет ей Найл.

Птицу покачивает на волнах, она исчезает из виду.

– Я прожила у нее несколько лет, – говорю я. – У Эдит. То уходила, то возвращалась, и, по сути, провела с ней совсем мало времени, а потом она умерла.

– И какой она была?

Я пытаюсь подыскать нужное слово, мысли неохотно возвращаются в те времена, на ферму с ее острыми углами, ее одиночеством.

– Суровой, – произношу я.

Найл отводит мне волосы от лица, целует в висок.

– Мама была не такой, – бормочу я. – Она была доброй, ласковой, неприкаянной. Я так ее любила. Тоже была странницей, но страшно этого боялась. Умоляла, чтобы я ее не бросала. Она прекрасно жила сама по себе, пока я не родилась, а после этого сама мысль, что я ее покину, вызывала у нее тягу к смерти. Она сама так говорила. А мне понравился один мальчик. Мне захотелось пойти с ним на берег, и я, блин, ничего ей не сказала, просто пошла. Зачем пошла? Пропадала два дня, может даже и три. Когда вернулась, было уже слишком поздно, она исчезла. Она меня об этом предупреждала.

– Просто ушла?

Я качаю головой. Он ничего не услышал.

– Это я ушла. – Я смотрю на него, набираюсь храбрости, чтобы сказать правду – самую страшную правду. – Я всегда ухожу.

Он безмолвствует очень долго, потом задает вопрос:

– Но ты возвращаешься?

Я опускаю голову ему на плечо; пристраиваюсь в его объятия. Похоже, здесь можно спокойно побыть и даже найти свое место. А вот где его место? Может ли быть участь горше, чем место в объятиях женщины, которая умирает каждую ночь?

Много лет я с теплотой вспоминала тот вечер в Дулине – вечер, когда я впервые поняла, что принадлежу ему. Только когда он вроде как смутился при этом воспоминании, ко мне вернулось то, что я давно вычеркнула.

– Мне казалось, тебе больно смотреть на мертвых животных, – сказал Найл.

И тут я вспомнила, как мы пошли гулять по камням и обнаружили среди них морскую птицу – шея сломана, крылья вывернуты под неестественным углом. Этот образ просто исчез из моей памяти, будто светильник погас.