Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– …ни, очнись. Фрэнни. Фрэнни. Очнись.

Я открываю глаза, в первый миг меня ослепляет свет, а в следующий ослепляет тьма. Изо рта вылетает звук, нечто паническое.

– Вот и умничка, все в порядке.

Я мигаю, пока не удается рассмотреть, что Найл рядом, все еще на своем сиденье, все еще держит меня за руку.

– Мать-перемать, – говорю я.

– Знаю.

Мы на пастбище. Из машины вырастает дерево. Ствол и ветви по-зимнему голые и серебрятся в ночи. Фары прорезают во тьме два отверстия; я вижу, как к свету слетаются мошки, поверх глади белого снега – он без единого повреждения, будто оконное стекло.

Я дергаю ремень безопасности, понимаю, почему больно в груди, потом соображаю, что можно его отстегнуть.

– У тебя травмы есть? – спрашивает Найл. – Ощупай свое тело.

Я щупаю, ничего плохого не обнаруживаю. Прикусила язык. В плече – осколок оконного стекла. Грудь в синяках. А в остальном…

– Кажется, все в порядке. А у тебя?

– Ступня всмятку, а так все нормально, – говорит Найл. – Нужно добраться до второй машины.

Господи. Я вытягиваю шею и вижу на дороге машину: перевернута.

– Мать вашу. Мать вашу на хрен. – Моя дверца отворяется со скрипом, но Найл не идет следом.

– Я в порядке, – заверяет он. – Просто ногу не вытянуть. Иди посмотри, как они там, а я тут разберусь. У тебя телефон есть?

Ищу, обнаруживаю его в сумочке, вытаскиваю:

– Отключился.

– А в моем сигнала нет. Доберись до второй машины.

Я встречаюсь с ним взглядом.

– Спокойно, – говорит он. – Дыши ровно. Что бы ты там ни обнаружила.

Я выкарабкиваюсь из машины. Снаружи страшно холодно. Ноги сантиметров на пятнадцать уходят в снег и тут же немеют, и все же я добредаю до дороги.

Колесо машины все еще крутится в воздухе. Сколько прошло времени? Может, те, кто там внутри, все еще… Я вдруг теряю способность двигаться. Слишком огромен страх перед тем, что я там обнаружу. Смерть, и еще хуже, чем смерть, – плоть, лишенная жизни. Мне не сдвинуться с места.

– Фрэнни, – окликает меня муж.

Я к нему не поворачиваюсь. Таращусь на медленно вращающееся колесо.

– Всего лишь тело, – говорит он.

Откуда ему знать? В этом-то и проблема.

– А если они живы?

Ну конечно. Я начинаю двигаться: прежде чем достигнуть мозга, слова добрались до тела и толкнули меня к машине. Я ложусь животом на ледяную дорогу, чтобы разглядеть водителя. Она в машине одна. Женщина, примерно моего возраста. Короткие черные волосы, практически сбритые.

– Она… не реагирует! – кричу я. – Непонятно… ах, мать твою…

– Попытайся ее растолкать!

Я слегка встряхиваю ее:

– Эй, очнитесь. Нужно очнуться.

Она не откликается. Черт, черт, черт… Пальцы, которые я к ней протягиваю, дрожат, мне страшно, всем нутром не хочется дотрагиваться до тела, да мать же твою, а ну, взяла и сделала – и вот я нащупываю пульс. Проходит секунда, почти бесконечная секунда, я почти убеждена, что она погибла, что я прикасаюсь к трупу, к разлагающемуся трупу, и тут я наконец ощущаю совсем слабое неверное биение, точно взмахи крыльев мошек, которых я видела в свете фар. Я воображаю себе то же неверное биение в ее теле, эту упрямую напористую непокорную силу жизни – она слабее слабого и все же не прерывается. Это помогает мне собраться, я заползаю внутрь, хватаюсь за ремень безопасности. Мне его не отстегнуть, я дергаю его, и тут…

Она очнулась.

Негромкое хныканье. Потом могучий вой, как при катаклизме.

– Тихо, – произношу я инстинктивно, я, некое странное потустороннее существо, и она затихает. – Вы живы.

Она испускает слабый медленный стон, а потом – слезы, паника.

– Вы живы, – повторяю я. – Вы в машине, она перевернулась, я вас сейчас вытащу.

Неотвязный туман страха испарился. Я стремительно выстраиваю в цепочку факты, объединяющие нас троих, и факты эти таковы: она жива и я ее отсюда вытащу.

– Помогите, – шепчет она. – Мне обязательно нужно выбраться. Обязательно.

– Я вас сейчас вытащу, – говорю я, и я никогда еще и ни в чем не была так уверена.

Я выползаю наружу, захожу с другой стороны, влезаю ногами вперед, чтобы ударить пяткой по застежке ремня. Туфли на мне ни на что не годные, впервые в жизни, блин, надела каблуки. Я выползаю обратно, сбрасываю их, сбрасываю со всей мыслимой яростью, а потом вновь приходят спокойствие, уверенность, я лезу назад, бью босой ногой по пластику, это больно, очень больно, я чувствую, как по ступне и лодыжке струится теплая кровь, но я бью снова и снова, пока пластмасса не подается, не выпускает ее на свободу. Она падает на голову, я извиваюсь, пока не удается подсунуть ладонь ей под затылок. Чем нам это поможет, я не знаю.

Она плачет, рыдает, истекает кровью. Катастрофа. Приходит простая, ясная мысль: это безумие.

Мы лежим лицом к лицу. Будто любовники.

– У меня форма в багажнике, – говорит она.

– Что, моя хорошая?

– Футбольная форма сына и его команды. Я все комплекты сегодня забрала. Собиралась забрать неделю назад, да все забывала, приходилось им в костюмах тренироваться. Он страшно психовал. Он иногда таким хамом бывает.

Тут мы дружно смеемся.

Я глажу ее по лицу:

– Давайте попробуем выбраться из машины.

– Да. И мы ведь форму тоже заберем, правда?

– Конечно. Вас как зовут?

– Грета.

– Грета. А я Фрэнни.

Ее трясет, в голосе хрипота.

– Грета, вы можете двигаться? Я вашу дверцу открыла, уверена, что вы сможете выбраться.

– У меня волосы короткие из-за рака, – говорит она.

– Что?

– Я их сбрила. Чтобы денег собрать. У меня-то нет рака. Ой, простите, я не хотела, чтобы вы подумали, что у меня рак.

– Ш-ш, все хорошо, я поняла. – К ней снова подступает паника, поэтому я говорю: – Выгладите просто отпадно.

И она улыбается, вроде как приободренная.

– И верно, – говорит она. – Выгладит действительно отпадно. – А потом: – Мне обязательно нужно выбраться.

Тут мне приходит в голову, что она еще не сделала ни одного движения – возможно, просто не в состоянии, возможно, ей и нельзя.

– Может, лучше подождем скорую?

– Нет, мне нужно выбраться. Обязательно нужно. – Грета начинает копошиться, и я боюсь, что этим она себе только навредит.

– Так, погодите, – говорю я. – Я зайду с вашей стороны и помогу вам. Подождите.

Я вылезаю спиной вперед и еще раз обегаю машину.

– Найл, она очнулась!

– Отлично! – откликается он.

– Я ее сейчас вытащу.

– Ее можно перемещать?

– Она сама перемещается, нужно ей только помочь.

– Ладно, ты молодец.

Бедная Грета скорчилась на сиденье, лежит в полусознании, опираясь на шею и голову, остается надеяться, что у нее не поврежден позвоночник, остается надеяться, что мы ей не сделаем хуже, но если перетащить ее в нашу машину, если та еще на ходу, я попробую отвезти ее в больницу.

– Может, сперва достанем форму? – спрашивает она.

– Нет, лапушка, сперва вытащим вас, а потом уж я достану форму, обещаю. Давайте, руки у вас немного двигаются, так что я… Да, вот так… – Я не представляю, как ее вытащить, ухватиться не за что, тело скользкое от крови…

Я еще раз вдыхаю и заставляю себя еще раз забраться в машину, прижимаюсь к ней сверху, обхватываю за пояс.

– Погодите, – произносит она в ужасе, – погодите, погодите…

Но это мы уже проходили, мне наконец-то удалось ее ухватить, опереться на колени, теперь я могу ее тянуть, в первый момент она не двигается, лежит камнем, но я стискиваю зубы, собираю все силы, какие есть, ору от напряжения, тело скользит по перекореженному металлу, по шершавому битуму на дороге, и…

Глаза ее закрываются.

От лица отливает вся кровь. Она лежит восковая, безжизненная. Не знаю, как мне удается понять это так быстро, мгновенно, но я понимаю: она ушла.

– Грета! – выкрикиваю я.

Она мертва.

Я встаю, отшатываюсь от нее. Сколько крови. Теперь-то видно. Лужа вокруг моих босых ног. Я вытащила ее практически разломанной пополам.

– Найл, – говорю я. – Найл, она…

Я поворачиваюсь и бреду назад к нашей машине. Открываю дверцу со стороны Найла, склоняюсь над ремнем безопасности, который он почему-то не снял, расстегиваю, чтобы он мог вылезти, и говорю:

– Давай, нельзя нам здесь оставаться…

И тут я все вижу.

Глаза его все еще открыты.

Они такие дивные, такие переменчивые. Я вижу, сколько в них скрыто разных цветов – багрянец осени, рыжина лесов, крупицы золота от правой фары. А были они густо-карими, орехово-зелеными, черными, как бесконечная ночь.

Черны они и сейчас.

И чудовищны.

Теперь во мне не один человек, а два.

Один – это старуха, которая забирается на его тело. Все суставы ее скрипят и стонут, почти ей не подчиняясь, но она как-то умудряется лечь сверху, притискивает к себе его голову с темными, тщательно расчесанными волосами, прижимается губами к его холодным губам, ощущает запах дыма.

– Не надо, милый, – шепчет она. – Прошу тебя. От него тепла не исходит, но она волевым усилием передает ему свое тепло, вкладывая в это усилие всю себя, пусть возьмет все до последнего атома. Пусть возьмет ее душу. Иначе она оставит ее здесь, рядом с его душой.

Второй человек так и стоит на дороге, потому что безгранично боится всего мертвого.

Проходят часы.

Я уже давно решила умереть тут вместе с ним и с Гретой, но внезапно в голову приходит одна мысль. Стоя на одном месте, цепляясь за остатки тепла, растраченные уже давно, я замерзаю, голые руки и ноги онемели, нос болит, уши жжет, на ресницах – иней от слез.

Мысль такая: футбольная форма. Ее нужно вытащить из багажника Гретиной машины.

– Найл, – тихо зову я с дороги. – Найл.

Хочется дать ему что-то – что-то, что позволит нам расстаться по-доброму, пошлет его духу весть, что я за ним последую, но ничего не придумать, я стою совершенно нагая, лишенная всяческой благодати. Слишком сильно меня пугает то, что недавно было им.

Как он смел умереть здесь, на холоде, столь бес-церемонно? Как смел умереть так, что я не видела, как он уходит? Неужели мы с ним не заслужили последних слов, последних секунд, последних взглядов? Как может мир быть настолько жестоким – настолько жестоким, что позволил ему уйти в одиночестве, без присмотра, пока я растрачивала свою любовь на женщину, которую совсем не знаю? Это невыносимо.

Я стою на холодной земле. Подхожу к Гретиному багажнику, вытаскиваю мешок с формой футбольной команды ее сына. Иду по дороге – одна нога раздроблена и в крови – обратно в мир, к которому никогда ни на миг не принадлежала.

Останавливаюсь на самом краю конуса света от нашей фары. Зарываюсь лицом в мешок и думаю: не уйду, не уйду, не уйду, и в конце концов решение принимает нечто, что гораздо примитивнее и древнее меня. Оно заставляет меня выпустить незримые когти на ногах, повернуться спиной к конусу света и шагнуть в непроглядную ночь на дороге, которая – я это знаю – ведет к одному лишь горю.

Это не любовь, не страх.

Это то дикое у меня внутри, что требует: выживи.

28

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ГОД НАЗАД

– Он хотел, чтобы его похоронили? – спрашиваю я, не сводя глаз с надгробного камня.

– Да, – отвечает Пенни. – Вы никогда это не обсуждали?

– Нет. Я почему-то думала, что кремация…

– Поскольку он был человеком науки и неверующим?

Я пожимаю плечами:

– Наверное.

Долгое молчание, а потом в Пенни что-то сдвигается. Она делает несколько шагов вперед и встает со мной рядом на залитом солнцем кладбище.

– Он хотел, чтобы тело его вернули земле и населяющим ее существам. Хотел, чтобы энергия его жизни была потрачена на что-то полезное. Так значилось в его завещании.

Я выдыхаю:

– Ну конечно.

«Найл Линч, любимый сын и супруг».

– Спасибо, – шепчу я. – Что вы это написали. Я не ждала.

– Но это ведь правда? Я проглатываю слезы:

– Наиполнейшая.

Позднее, в поместье, которому полагается стать моим домом до конца условного срока, я ухожу в детскую комнату Найла и девятнадцать часов сплю. Просыпаюсь посреди ночи, дезориентированная: больше в сон не провалиться. Рассматриваю его коллекцию трилобитов, нежно дотрагиваясь до каждого. Потом – до страниц книги, в которой спрятано сокровище: аккуратно засушенные цветы. Дневник с бесчисленными наблюдениями за поведением животных, фотоальбом – на снимках перья, камни самых разных форм и размеров, жуки и мотыльки, навеки застывшие в лаке для волос, обломки крапчатой яичной скорлупы… Каждая из этих вещиц драгоценнее, чем я могла себе представить, и я понимаю, что, хотя Найл и считал, что мать не способна его любить, передо мной доказательство ее любви: она все эти годы хранила его сокровища в полной неприкосновенности.

В углу коробки, надписанные: «Недавнее». Внутри – бумажные залежи, его публикации, заметки к лекциям, дневники. Все это мне знакомо. Я много лет смотрела, как он над ними работает. Один дневник отличается от остальных, его я не узнаю. Название гласит: «Фрэнни».

Нервничая, раскрываю его. Из кратких дотошных записей складывается исследование женщины, которая носит мое имя, но в первый момент кажется мне чужой.

«9:15, только что выбросила использованный презерватив в коридор рядом с мужской уборной, орет от гнева по поводу мерзостности мужчин».

«16:30, снова читает Этвуд в университетском дворе – эссе, которые я цитировал».

«Ок. часа ночи выкрикнула имя матери, пришлось ее растолкать».

Передо мной реестр моей жизни. Мои поступки. Записи постепенно делаются менее академическими, более проникновенными, лирическими. Моя изначальная паника притихает, я начинаю понимать, что передо мной на самом деле. Исследование скорее посвящено моему мужу, чем мне. Таким образом он постигал науку сближения и любви.

Последняя прочитанная мной запись выглядит так:

«Прежде чем стать моей женой, моя жена была предметом моего изучения.

Сегодня утром она растопырила пальцы над бугорком возле своего пупка: к нам тянулся локоток, кулачок или пятка, подергивался под звуки моего голоса, пытался подобраться ближе. Крошечное существо двигалось, и когда Фрэнни посмотрела на меня – посмотрела в изумлении, страхе и радости, – глаза ее сияли.

Она любит это дитя, но оно – ее клетка. Думаю, она согласилась его выносить только потому, что хочет, чтобы у меня осталось хоть что-то, когда она вырвется на свободу. Неведомое, что ее призывает, – что бы то ни было – позовет снова. Вот только она забыла мое обещание. Я жду, всегда. Ждать со мной будет и наша дочь. Возможно, настанет день, когда и она отправится навстречу приключению. Тогда я буду ждать и ее».

Разобрав все, что было в комнате, я босиком выхожу на задний двор, огибаю пруд, оказываюсь в оранжерее. Клетка в дальнем конце по-прежнему пуста – Пенни так и не завела птиц вместо тех, которых я выпустила, – но я все равно стою внутри и с невероятной отчетливостью вспоминаю биение пернатых крыл о мое лицо и вкус его губ.

– Фрэнни!

Я поворачиваюсь, вижу Пенни и сознаю, что простояла, застыв, в этой клетке много часов, точно лунатик. Меня обволакивает муторное дежавю. Мы уже были здесь с ней, при очень похожих обстоятельствах.

– Простите, – говорю я.

– Хотите позавтракать?

Я киваю и иду вслед за ней в дом. Место Артура на дальнем конце стола пустует – пустует уже не первый год. Он ушел после гибели Найла, не смог оставаться в доме, где вырос его сын. Теперь Пенни одна в этом пустующем мавзолее» и если у меня и были против нее какие-то предубеждения, они рассеиваются. Хочется одного: защитить ее от невыносимой утраты.

Мы едим в молчании, а потом она спрашивает:

– Почему вы сказали, что сделали это преднамеренно?

Я кладу ложку. Мы не говорили с тех былых времен, видеть ее во время заключения я не хотела, так что это совершенно предсказуемый вопрос, тем более что для нее самый важный.

– Просто я хотела… быть наказанной. Как можно суровее. – Убедить суд в моей виновности оказалось несложно, особенно после теста на содержание алкоголя в крови и анализа отпечатков шин: ни отворота, ни торможения, я в лоб врезалась во встречную машину, будто стремясь к самоуничтожению; к этому добавлялось то, что я потом натворила с телом Греты.

– А следы от шин? Вы пересекли осевую и не тормозили. Почему вы не тормозили, Фрэнни?

– Там была сова, – говорю я, и голос пресекается. Голова падает на руки, меня заглатывает набегающая волна.

Кажется, проходит целый век, прежде чем я чувствую, как меня ласково поглаживают по волосам.

– Я должна показать вам одну вещь.

Пенни отводит меня в свой кабинет, достает из ящика папку. Передает ее мне, я читаю: «Завещание». Я не готова, однако опускаюсь на ковер и читаю, пока не дохожу до этого:

«Если крачек уже не будет, я хочу быть похороненным, чтобы энергия моего тела вернулась в землю, которая так много ему дала, чтобы питать ее, отдать ей, что возможно, а не только брать.

Если крачки еще не вымрут…»

Я на долгий миг закрываю глаза. Приготавливаюсь.

«Если крачки еще не вымрут и это окажется возможным и не слишком затруднительным, я хотел бы, чтобы прах мой был развеян там, куда они улетают».

Бушующий океан унимается. Я встаю, наконец-то обретя уверенность.

– Можем мы эксгумировать его тело? – спрашиваю я.

Пенни ошарашена.

– Что… но ведь совершенно невозможно… их больше нет.

– Неправда, – говорю я. – Пока есть. И я знаю, куда они улетают.

– Откуда?

– От Найла.

НА БОРТУ «STERNA PARADISAEA»,

ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН СПАРИВАНИЯ

Ледяное поле перед нами изумительно и великолепно – просто дух занимается. Оно царит над всем этим суровым миром, будто подлинное сердце его вселенной. Оно внушительно, нетронуто и совершенно невозмутимо.

А еще оно пусто.

Пусть я их и отпустила, сказала себе, что все кончено, в глубине души я, видимо, все-таки ждала увидеть в небе стаи птиц или бескрайний лед, усеянный тюленями или другими существами – хоть чем-то живым. И вот «Sterna paradisaea» медленно приближается к берегу, обходя большие плавучие льдины, а я не вижу на всем этом огромном пространстве никакого движения, и сердце мое разбивается снова.

– Знаешь, где мы находимся? – спрашиваю я у Энниса.

Воздух то и дело разрывает непривычный треск: куски льда откалываются от шельфа и с грохотом, превосходящим по силе раскаты грома, обрушиваются в океан. Я не ждала таких звуков.

Подходим к Антарктическому полуострову. Пойдем восточнее, к морю Уэдделла.

Я во все глаза смотрю на приближающуюся сушу.

И вдруг понимаю: что-то не так. Они всегда улетали к морю Уэдделла. Именно в этой части Антарктиды всегда кишела жизнь, так же как и на Земле Уилкса в северо-восточной части материка, куда крачки направлялись, если летели через Австралию, а потом сворачивали к югу – такое случалось.

– Погоди, – говорю я. – Можешь сбавить ход?

Эннис слегка дает ручку от себя и вопросительно на меня смотрит.

Не знаю, как выразить в словах эту внезапную неуверенность.

– Они всегда летали в эти места. Море Уэдделла или Земля Уилкса.

– До Уилкса нам с таким запасом топлива и продовольствия не дойти. На это нужно месяца два.

Я качаю головой. Я не об этом, видимо, не об этом. Мозг работает стремительно, прокапывается к обрывкам воспоминаний о том, что я слышала от Найла на семинарах, читала в его трудах, в тысяче чертовых статей, которые он об этом написал. За морем Уэдделла и Землей Уилкса всегда пристально наблюдали, потому что именно туда и мигрировали самые разные животные. Теперь нам известно, что ни в одно из этих мест никто больше не добирается: все виды, способные забраться так далеко, вымерли: все, кроме крачек.

Гарриет постоянно твердила: придет время, когда они будут улетать в место поближе и питаться чем-то другим. Найл считал, что они все равно полетят на лед, потому что таков их опыт, они не прекратят, пока останется рыба – или пока они не вымрут.

– Давай направо, – говорю я. – Поворачиваем.

– Зачем? Да на западе ничего!

– Давай, говорю, на запад!

Эннис громко матерится, однако направление меняет, бежит переставлять грот. Путь наш пролегает по океану, полуостров и Южные Шетландские острова остаются слева; возможно, я рехнулась окончательно, возможно, сама мысль, что я способна на такую догадку, – полный бред, возможно, я только что погубила нас обоих.

Морякам случалось пропадать в море Росса. Здесь негде укрыться, спрятаться от непогоды, а в феврале оно замерзает, уже не войдешь и не выйдешь.

Сегодня третье января. Возможно, мы никогда отсюда не выберемся.

Эннис поворачивается ко мне. Без всякой видимой причины ухмыляется и стремительно салютует. Я откликаюсь. Пошло оно все. Чего нет-то?

Потому что мне вдруг приходит в голову, что, если это конец, подлинный и непоправимый, если ты совершаешь миграцию, последнюю не только в твоей жизни, но и в жизни всего твоего вида, раньше останавливаться нельзя. Даже если устал, изголодался, утратил надежду. Нужно двигаться дальше.

Наша стальная яхта, помятая и покореженная, упорно продвигается вдоль антарктического побережья, мы все время таращимся в сияющий простор из снега и льда, боясь даже моргнуть – вдруг что-то пропустим. Погода меняется стремительно. Температура опускается до минус двух. На море волнение. Эннису скучать некогда: приходится обходить плавучие ледяные горы, которые когда-то крепились к суше, а теперь вырвались на свободу. В море они обрушиваются с громким плюхом. Он называет их ворчуньями: любая из них способна нас перевернуть или утопить.

На четвертый день продвижения к западу ветер усиливается до семидесяти пяти узлов, – по словам Энниса, при такой температуре это может оказаться фатальным. Я не могу понять почему и не спрашиваю, но скоро, на шестой день, все выясняется само собой.

На такелаже образуется ледяная корка. Мы мечемся, пытаясь сбивать ее быстрее, чем она нарастает, но дело гиблое, поэтому Эннис ведет нас к берегу. Мы добрались до моря Амундсена, береговая линия здесь не такая неприступная, как в море Росса, так что, может, это наше счастье, что мы не пошли, куда намеревались. Я спускаюсь вниз, начинаю складывать в рюкзак остатки припасов. В кладовых на яхте полно теплого зимнего белья, курток и сапог, теперь они могут оказаться вопросом жизни или смерти. Мне страшно, но что с того? От страха я даже чувствую себя живее.

– Ты что делаешь? – спрашивает меня Эннис. Они сидит на мостике и ставит аварийный радиобуй, то есть посылает радиосигнал, который покажет спасателям наше местоположение. Яхте конец. Дальше она нас не доставит.

– Я пойду пешком, – говорю я. – Жди здесь. Я вернусь.

Будто не слыша, он собирает в рюкзак и свои вещи.

И мы вдвоем выходим на лед.

Двигаться очень тяжело. Я уже довольно давно утратила ощущения в конечностях. При этом здесь теплее, чем было раньше. Всюду теплее, все тает, меняется, гибнет. Возможно, только поэтому мы до сих пор не замерзли насмерть.

Днем мы отдыхаем, закопавшись в снег, а ночью идем, чтобы согреться. Море все время оставляем справа, чтобы потом найти дорогу обратно. Иногда держимся за руки – так меньше ощущается одиночество. Я думаю о тех, кого уже нет: о моей маме и моей дочке, о Грете и Лее – лелея несбыточную надежду, что она не с ними, – и, разумеется, о Найле, о нем – буквально при каждом шаге.

На третий день становится ясно, что Эннис выдохся. Ноги он передвигает совсем медленно и с трудом поддерживает разговор. Мы останавливаемся, опускаемся на холодную поверхность. Я передаю ему банку тушеной фасоли из своего рюкзака, мы молча опустошаем ее, глядя на неподвижный мир вокруг. Вряд ли я смогу идти дальше без него. Не смогу точно, если обнаружу один только лед.

– Зачем ты здесь, Эннис? – спрашиваю я.

Он не отвечает, молча жует, сосредоточившись на нелегком процессе глотания.

А потом – проходит очень много времени – он произносит:

– Не хотел, чтобы ты шла одна.

Грудь у меня сжимается. От его великодушия и любви. Нас с ним связывает любовь, отрицать это невозможно. Я так за это признательна – и за то, что я не одна. Вот так я и сознаю, что любые недомолвки, за которые я до сих пор цеплялась, теперь лишние. В них нет смысла, ведь мы дошли до конца.

– Он умер, – произношу я негромко. – Мой муж. А Эннис откликается:

– Я знаю, лапа.

Медленное вращение мира.

– Мы тут совершенно одни, – бормочу я. – Правда?

Он кивает.

– Их больше нет. – Я убираю пустую банку назад в рюкзак, вместе с двумя нашими вилками. Но подняться не могу. Сил не хватает. – Я почти что была с ним, – говорю я. – Была совсем рядом. Но в самом конце меня там не было.

– Ты была.

– Нет. Я бросала его, снова и снова. Именно это его дух и унесет с собой.

– Чушь собачья.

– Я должна была быть с ним.

– Была. Но он все равно ушел. Все уходят. Всегда.

– Слишком дальняя дорога в одиночестве. – Я зажимаю глаза дрожащими пальцами. – Я его не чувствую.

– Чувствуешь. В противном случае куда ты сейчас идешь?

С этими словами он встает, я встаю тоже, и мы движемся дальше.

Проходит всего пара часов. Я бреду вверх по особенно неприступному склону, переживаю за Энниса, который сильно отстал, оборачиваюсь убедиться, что он все еще движется, потом перевожу взгляд вперед.

И замираю.

Потому что в небе что-то мелькнуло.

Я срываюсь на бег.

Появляются и другие, они кружатся и снижаются, я добираюсь до гребня и…

Ох.

На льду передо мной – сотни полярных крачек. Они попискивают, перекликаются, самочки танцуют в полете рядом с самцами, радуются брачным играм. Их называют морскими ласточками за то, как грациозно они ныряют, и вот я вижу, как они жадно бросаются на рыбу – а море буквально кипит, там, похоже, миллионы чешуек.

Я тяжело оседаю на землю и плачу.

Плачу по странствию, которое они совершили. По красоте, оставшейся за спиной. По тебе, по обещаниям, по жизни, которая была отдана в руки судьбе, но так и не сумела смириться с тем, что в судьбу оказалась включена твоя смерть.

Подходит Эннис, я слышу низкий раскат его смеха. Именно в этот момент поверхность воды рассекает огромный китовый плавник, машет нам издалека, и мы ахаем из самых глубин своего нутра, а потом прыгаем, приветствуем его, и это так прекрасно, так проникновенно, что мне почти не по силам. Что еще скрывается в этих чистых, нетронутых водах, в этом заповедном месте?

– Жаль, что «Сагани» не здесь, – говорю я, вытирая нос, из которого течет. – Столько рыбы, а не поймаешь.

Найл бросает на меня странный взгляд:

– Мне уже давно расхотелось ее ловить. Просто нужно было убедиться, что она где-то еще существует, что океан по-прежнему жив.

Я обнимаю его, и мы долго стоим, прижавшись друг к другу, и повсюду звучит птичий клич.

– Если бы Найл мог все это видеть, – говорю я потом. Ах, как же мне этого хочется.

Эннис шумно выдыхает.

– Долго здесь хочешь оставаться?

– Всю жизнь? – предлагаю я с несмелой улыбкой. – Можем идти назад. Но мне сперва нужно сделать одну вещь. Он хотел, чтобы прах его развеяли среди них.

Эннис пожимает мне руку:

– Я тогда пойду, ладно? Оставлю тебя с ними наедине.

Я киваю, но рук не разжимаю.

– Спасибо, капитан. Ты хороший человек и, в конце концов, хорошо прожил свою жизнь.

Он ухмыляется:

– Это еще не конец, миссис Линч.

– Понятное дело, не конец.

Я смотрю, как он спускается по склону, повторяя уже пройденный путь. А потом поворачиваюсь в другом направлении и подхожу к кромке воды. Достаю из рюкзака письма Найла и деревянную коробочку, в которой хранится его прах. Я хотела отпустить письма по ветру, но тут поняла, что не смогу, Найлу противна была бы мысль о том, что его слова загрязнили эту девственную чистоту. Я возвращаю их в рюкзак, всего раз проведя пальцем по бумаге.

Осторожно подношу коробочку к губам, чтобы поцеловать его на прощание: никогда этого не делала, когда он был жив.

Ветер немного приутих, но ему хватает сил подхватить пепел и унести в гущу трепещущих белых перьев, – скоро уже и не скажешь, где кончается он и где начинаются птицы.

Я раздеваюсь догола и захожу в океан.