Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

18

ИРЛАНДИЯ, ДУБЛИН. ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

На лицо тяжело шлепаются холодные дождевые капли. У меня ни плаща, ни зонта, придется смириться с тем, что промокну. Дублин – место унылое, когда небо серо от туч, и все же есть в нем нечто величественное, загадочное, нечто, в чем можно увязнуть и затеряться. Я иду в библиотеку – она неподалеку от набережной.

Утром, как правило, он будит меня поцелуем, когда уходит на работу. Сегодня он ушел так рано, что лучи рассвета едва успели пробиться сквозь ставни, и губы его во тьме могли быть просто сновидением. Сегодня не моя смена, и я приняла решение сделать квартиру Найла хоть немного поуютнее, добавить цвета, растений, безделушек – чего угодно. Но когда я остаюсь одна в этих стенах, пятки начинают выбивать дробь, пальцы – трястись, а если не обращать на это внимания, вскоре сжимается горло.

Тогда я вспомнила, что давно уже хотела сходить в Дублинскую библиотеку, а потому прыгнула в поезд из Голуэя, и вот я на месте, бегу, опережая ливень, и дышу полной грудью. Я влетаю в огромное здание, шагаю по мозаичному полу под высоким потолком, вхожу в купольный читальный зал, – помню, как мне здесь нравилось, когда я только вернулась в Ирландию. Я плохо понимаю, что именно ищу, может какие-то книги по генеалогии, но в первый миг я просто стою и наслаждаюсь. А потом погружаюсь в чтение.

Через некоторое время чувствую в сумке вибрацию.

Звонок я пропускаю, а когда потом вижу экран телефона, сердце падает, меня захлестывает осознание того, что я поступила нехорошо, хотя понять, в чем именно, удается не сразу. Восемь пропущенных звонков от Найла. Три сообщения с вопросом, где я. Снаружи уже стемнело – в запойном чтении я провела целый день. Блин.

Я тут же ему перезваниваю.

Первые его слова:

– С тобой все в порядке?

Я стараюсь говорить как можно беспечнее:

– Все хорошо, прости, что звонки пропустила, я в Дублине.

Длинная пауза.

– Зачем?

– Захотела сходить в библиотеку.

– Так вот… без цели?

– Вроде того.

– И не сочла необходимым поставить меня в известность.

– Я…

Страшная правда состоит в том, что мне это совершенно не пришло в голову. Я так до сих пор не поступала, с самой нашей свадьбы, не позволяла ногам уводить меня прочь по их воле. Я не говорю ему, что это еще пустяки, я всего-то в паре часов езды, а могла забраться и гораздо дальше, и вольна уходить, куда мне вздумается: неведомое чутье подсказывает, что это будет жестоко.

– Я заходил домой повидаться в обед, а тебя нет, вот пришел, принес тебе ужин, а тебя по-прежнему нет. Я подумал, может, ты… в общем, не знал, где ты.

У меня вдруг опять перехватывает дыхание.

– Прости. Нужно было предупредить. Я не подумала.

Еще одна пауза. В ней – обида.

– Ты в ближайшее время собираешься домой?

– Ага. Я наперед пока не планировала, но, может, через ночь-другую.

– Ясно. Отлично. Ну, до встречи.

Он вешает трубку.

Я долго смотрю на телефон. А потом выхожу под дождь – теперь он припустил не на шутку, пешком добираюсь до вокзала и покупаю билет на первый же поезд до Голуэя.

Жизнь на факультете биологии бьет ключом – странное дело для вечера вторника. Да и для любого вечера. Всюду горит свет, на факультетскую кухню набилось человек тридцать. Я втискиваюсь внутрь, стараясь держаться у стеночки, выискивая глазами Найла. Дома его не оказалось, а это значит, что он на работе; чего я не ждала – что попаду на факультетскую вечеринку. Я явилась прямо из-под дождя, в туфлях хлюпает, волосы мокрые.

Я обнаруживаю его в окружении смешанной женско-мужской компании, продвигаюсь поближе: хочется знать, что это он говорит, что они слушают с таким интересом. Над ним будто бы висит черная туча – это я вижу даже отсюда.

– Человечество – гребаная чума этого мира, – произносит Найл.

А потом поднимает глаза и видит меня. Взгляды наши встречаются в пространстве. Я чувствую его облегчение, оно захлестывает и меня, а потом все делается еще лучше.

Он подходит, целует меня в щеку:

– Ты пришла.

Я киваю: все слова, отрепетированные в поезде, куда-то испарились.

– У нас тут шум и гам, потому что какие-то гады-браконьеры прорвались в заповедник и отрезали бивни последним слонам, – тяжко произносит он.

Сердце сжимается. Я не в силах такое слышать. Потому что такое мы слышим регулярно. И ничего не меняется. Я сейчас разрыдаюсь, Найл же переносит боль куда хладнокровнее. Мне кажется, он действительно начал терять надежду.

Я не успеваю ничего ответить, он качает головой. Долгий, медленный выдох, потом он наливает мне вина в кружку с соседнего стола.

– Идем, – говорит он тихо и подводит меня к коллегам. – Друзья, познакомьтесь с моей женой Фрэнни.

Тут два профессора – их имена я забываю моментально, лаборантка по имени Ханна и светловолосая лекторша, которая всунула мне тогда грязную тарелку: профессор Шэннон Бирн. Я ловлю на себе ее ошарашенный взгляд: ей кажется, что она ослышалась.

– Жена?

– Жена, – подтверждает Найл.

– Рада знакомству, – говорю я.

– Прелестно, – выдавливает Шэннон, отрывисто пожимая мне руку. – И давно это случилось, Найл?

– Полтора месяца назад.

– Шутишь? А почему нас не пригласили?

– Мы никого не пригласили.

– Да уж, хорошо ты законспирировался. А вы давно вместе? – не отстает она.

Найл улыбается – улыбка острая как нож.

– Полтора месяца.

Повисает неловкое молчание.

– Безумие, – произношу я. Напряжение рассеивается, все выражают радость и понимание.

– Любая любовь – безумие, – изрекает кто-то из мужчин.

– Моя жена называет ее горячечным сном, – добавляет другой.

Я решаю, что они мне оба нравятся. Смотрю на Найла и киваю:

– Вроде того. – Я понимаю, что с трудом узнаю человека, за которого вышла замуж.

– Вот уж не думала, что Найла интересует хоть что-то, кроме работы, – произносит Шэннон.

– И я не думал, – говорит Найл.

– Бесстрашный поступок, да? – замечает Ханна и густо краснеет.

Я благодарно перехватываю ее застенчивый взгляд:

– Что-то вроде того.

– Шэннон – декан биологического факультета, – просвещает меня Найл. – Тебе нужно бы с ней поговорить. Шэннон, я тебя уверяю: Фрэнни одержима орнитологией и при этом очень умна.

Взгляд Шэннон переползает на мои перепачканные джинсы. На ней темно-синее шерстяное платье и туфли на каблуках. Светлые волосы элегантно взбиты. Я заплела свою черную гриву в потную неопрятную косу и выгляжу с ней лет на двенадцать. Плевать я на все это хотела, и все же бросаю взгляд на лицо Найла: заметил ли он наше несходство. Не заметил.

Он без всякого предупреждения объявляет:

– Когда она была маленькой, в нее влюбилась целая стая ворон.

Меня окатывает жаром.

– В каком смысле? – осведомляется Шэннон.

Когда становится понятно, что я отвечать не стану, Найл разъясняет:

– Она их кормила каждый день, они все время летали за ней, приносили ей подарки. Много лет подряд. Просто обожали ее.

– Ну не каждый день, – возражает Шэннон. – Не зимой.

Я поднимаю на нее глаза. Киваю.

– Вранье, – произносит она без обиняков. – Вороны перелетные.

– Птицы летят туда, где есть пища, – говорит Найл. – Птицы семейства corvidae способны распознавать человеческие лица. Фрэнни стала для них источником пищи, и необходимость улетать для них отпала.

Шэннон трясет головой, как будто сама эта мысль для нее оскорбительна.

«Не надо, – умоляю я его как можно более громким молчанием, – не порти этого волшебства».

Ощущение грязи, как будто испачкали нечто драгоценное, мне хочется свалить отсюда нафиг, выплеснуть вино из кружки ей в морду, а может, заодно и Найлу.

– Вот почему мне хотелось вас познакомить, – продолжает Найл.

– Вы бакалавриат окончили? – осведомляется у меня Шэннон.

– Нет.

– Вообще не учились? А сколько вам лет?

– Двадцать два.

Она поднимает брови:

– Какая там у вас разница – десять лет? Мы с Найлом переглядываемся. Киваем. Шэннон передергивает плечами:

– Ну, вы еще молоды, времени у вас много. Позвоните, посидим, поговорим, что вам понадобится для поступления.

Вместо того чтобы объяснить, что мне оно сто лет не нужно, я просто благодарю. Они с облегчением возвращаются к разговору о том, что им привычно: к статье о программах межвидового размножения, которую Шэннон собирается опубликовать, – и я, улучив момент, протискиваюсь за пределы круга, ставлю нетронутое вино обратно на стол и направляюсь к двери. Она захлопывается у меня за спиной, звуки за ней приглушаются почти до полной тишины. Я облегченно вздыхаю. Кнопка лифта загорается желтым на спуск.

Дверь сзади открывается, за ней вновь слышны голоса. Я не оборачиваюсь, но меня берут за руку и тянут в сторону, в другое помещение, темное, но похожее на кабинет.

– Слишком для тебя напыщенно? – спрашивает мой муж. Мне плохо видно его в темноте. Возможно, он немного нетрезв. – Ты что тут делаешь?

– Пришла за тобой.

Он раскидывает руки: вот он я.

– Ты со мной так сквитался? – спрашиваю я.

– В смысле?

– С помощью ворон. Выдав то, что мне очень дорого.

Он молчит, потом вздыхает:

– Если да, то неосознанно.

– Не умею я этого, – говорю я, и голос прерывается.

– И я не умею.

Я двигаюсь в темноте, стараясь оказаться от него подальше. Вдоль одной стены – высокие окна, я смотрю на то, что за ними. Парк в темноте выглядит призрачно, деревья отбрасывают странные подвижные тени. Медленно проезжает машина, фары светят мне прямо в лицо, потом исчезают. Миг этот населен чем-то чуждым, и оно выжидает. Я как бы выползаю из собственной кожи, потому что никогда еще не несла ответственности за другого человека, никогда никому не отчитывалась в своих поступках. А это – как путы.

– Я тебя предупреждала, – произношу я, и мне тут же становится стыдно.

– Предупреждала, – подтверждает он, подходя ближе. – Но все равно я этого… не ждал. Ты мне просто говори, и все. Говори, что куда-то уехала и собираешься вернуться.

Я оборачиваюсь:

– Ты же не подумал, что я уехала навсегда?

– Ну, пришло мне такое в голову, – сознается он. – Ты здорово меня напугала, Фрэнни.

Тягостное ощущение проходит.

– Прости, – говорю я. – Насовсем я тебя никогда не оставлю.

Произнеся эти слова, я понимаю, что это правда, и ощущаю совсем иные путы, более глубинные и разрушительные.

Найл подходит ближе, обнимает меня, прикасается губами к затылку:

– Мне очень стыдно за ворон, за то, что я тебя выдал. Я понимал, что делаю. Мне кажется, иногда меня тянет уничтожать.

Мы не шевелимся, а снаружи мир по-прежнему движется, дышит, живет. Луна прокладывает путь у нас над головами, Я обосновываюсь внутри его слов, в бескрайности его внутренних противоречий.

– Но ты так нежно меня обнимаешь, – говорю я.

– А тебе кажется, что ты в клетке?

Глаза щиплет.

– Нет, – отвечаю я, ощущая истинную суть этих новых странных пут, мне ведомы их лицо и имя, и никакие это не путы, это любовь – и не исключено, что два этих слова обозначают одно и то же.

– Поедешь со мной куда-нибудь? – спрашиваю я его.

– Куда?

– Куда угодно.

Найл сжимает меня крепче. И говорит:

– Ну конечно. Куда угодно.

19

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Я просыпаюсь от полусна-полубреда с затуманенной головой. Несколько долгих минут уходит на то, чтобы сообразить, где я (в каюте Энниса, на его койке) и что произошло вчера (я убила человека). Помню плохо.

Найл, почему ты за мной не пришел?

Весь экипаж собрался на камбузе: устроились на скамьях, прислонившись к стенам, смотрят, как Бэзил помешивает овсянку в огромной кастрюле, переговариваются вполголоса. Здесь все, кроме Энниса. Его никогда нет, он всегда в стороне.

При виде меня в глазах появляется страх. Я это чувствую, хотя он и легкий. Животное чувство. Опасливое отношение к неуравновешенной тетке, с которой они находятся в общем ограниченном пространстве.

– Ты как себя чувствуешь? – спрашивает Аник.

– Нормально. – Мне не докопаться, что я чувствую по поводу вчерашнего. Оно уже живет где-то в другом месте. – То есть мы на судне. И оно движется.

На это никто не отвечает. Всё объясняют взгляды.

– Ну и хрень, – бормочу я.

Бэзил подает мне плошку с кашей, присыпанной корицей и лимонной цедрой. В глаза мне не смотрит. Я ухожу в кают-компанию и сажусь на кожаную подушку. Они идут следом со своими плошками, рассаживаются вокруг, как будто так и надо. Мне сильно не хватает Самуэля с его безбрежной улыбкой.

Все молчат, пока не входит Эннис, не складывает руки на груди и не произносит:

– Короче, так. Мы нарушили закон, покинув порт. Мне поступил радиозвонок от морской полиции с приказом немедленно развернуться – тогда к нам проявят снисхождение; поскольку о новых мерах объявили совсем недавно, мы можем сделать вид, что не до конца разобрались, что к чему.

Я откладываю ложку.

– У копов найдется еще одна важнющая причина с нами побеседовать, – замечает Дэш, и все глаза устремляются на меня.

– Ага, и нам, возможно, стоит оказать им в этом содействие, – произносит Бэзил. В ответ тишина, тогда он добавляет погромче: – Женщина, которую мы почти не знаем, вчера ночью убила человека. А мы вместо того, чтобы доложить куда следует, взяли и сбежали.

– Он был один из протестующих… – начинает Мал.

– И что? Что, блин, из того? Это вам не гребаный «Крестный отец». Мы людей не мочим. А она хладнокровно убила человека.

– Хладнокровно? – переспрашиваю я.

– Может, она его и не убила, – вмешивается Лея. – Мы же не знаем.

– Как тебе вообще это удалось? – растерянно осведомляется Дэш.

– Нож у нее был, – поясняет Аник.

– А зачем ей носить с собой нож? – интересуется Бэзил, по-прежнему не глядя на меня.

– На женщин, вообрази, порой нападают, – рявкает Лея.

– Ну, понеслось…

– Я хожу с ножом с тех пор, как меня пырнули в тюрьме, – говорю я.

Все умолкают.

– Я четыре года отсидела в Лимерике. Там было всякое. Научилась драться. Научилась бояться людей. С тех пор как вышла, всегда ношу с собой нож.

Все опешили так, что воздух будто бы загустел.

Эннис вглядывается в меня. Мне не разгадать его выражения, а ему, похоже, не разгадать моего. Остальные переваривают новости.

– Ишь ты, поди ж ты, – чуть слышно выдыхает Мал.

– Какого хрена. – Бэзил сверлит меня взглядом, неожиданно суровым. – То есть у нас на борту опасная преступница, которая до смерти пырнула какого-то бедолагу. И никого это не смущает?

– Бедолагу? – переспрашиваю я.

– А зачем… он тебя, что ли, лапать начал, что ты его порешила?

– Ты, падла хренова, – рычит на его Лея, но я ее едва слышу.

– Знаете что? – осведомляется Бэзил. – Достало меня, что любое женское паскудство теперь объясняют феминизмом. Девка распоясалась, а потом мужик виноват. Бред полный.

Нужно бы обозлиться. От тех, кто меня окружает, поднимается созвучная волна злости. Но вместо этого я чувствую лишь презрение к Бэзилу, а еще мне немного жаль его за то, что он позволил себе превратиться в такое ничтожество. Он, кажется, видит это на моем лице, вспыхивает от унижения и впадает в еще большую ярость. Ее пресекает Эннис.

– Он на нее напал, – произносит он, и меня изумляет истовость его слов. – Напал на нее из-за нас, она не выдала, где мы находимся; он, чтоб его, на нее напал, а она что, не должна была защищаться?

Бэзил издает сердитый и беспомощный звук.

– Ты за что в тюрьму села?

– За убийство двух человек.

– Охренеть, – рявкает он. – Мать твою за ногу.

– Бэз, успокойся, – обращается к нему Дэш.

– Ага, сейчас! Нужно дать радиограмму в полицию! Если мы повернем сразу…

– Ступай охолони, – приказывает ему Эннис.

Бэзил пытается возразить, но тут…

– Пошел!

Кок с топотом выходит, бормоча под нос ругательства. Эннис снова поворачивается к нам. Его глаза, серые, как рассвет, отыскивают мои.

– Приношу свои извинения, – говорит он.

Я не знаю, что на это ответить.

Мал тихо спрашивает:

– Ты поэтому не хотела сходить на берег?

Я киваю:

– Я нарушила подписку о невыезде. Мне еще пять лет нельзя покидать Ирландию. У меня чужой паспорт. И… – Ладно, выложу всю правду, и пошло оно: – Никакой я не орнитолог. И вообще не ученый.

Изумленные взгляды.

– Прошу прощения? – выдавливает Мал.

– Я нигде не училась. У меня нет ученой степени. Просто много читаю.

Еще одна долгая пауза: они пытаются сообразить, что делать дальше.

– Мать-перемать, Фрэнни, – в конце концов высказывается Лея.

– Давайте не будем об этом говорить Бэзилу, – предлагает Мал.

– А трекеры эти у тебя откуда? – интересуется Дэш.

– От мужа.

– А зачем тебе все это надо, если ты тут ни при чем? – спрашивает Аник.

– Я при чем. Мы все при чем.

А потом:

– Неважно, – произносит Эннис: он спокоен, и что-то в его спокойствии наводит меня на мысль, что он все знал и раньше, но это же глупость. – У нас осталось две птицы с трекерами. Я могу их перехватить. Они приведут нас к рыбе.

Я выдыхаю – глаза пощипывает. Очень хочется его обнять.

– Они далеко на западе, – возражает Лея. – И улетают к югу. А ты тамошних вод совсем не знаешь, шкипер.

– Я их отыщу, – повторяет Эннис, и уверенность его звучит убедительно.

– А смысл, если, когда мы пришвартуемся с полным рефрижератором, нас сразу же заметут? – интересуется Дэш.

– Знаю я одного парня, – говорит Аник. – Он, если надо, сплавит за нас наш улов. Если улов будет, – Господи боже, – выдыхает Малахай, а потом, не выдержав, недоверчиво хихикает.

Все это так нелепо, что впору захихикать: мы вдруг оказались в каком-то криминальном мире. У Леи без остановки трясется голова, а Дэш постоянно трет глаза, будто в попытках проснуться.

– Проголосуем, – решает капитан. – Кто за то, чтобы повернуть обратно и отдать судно?

«И отдать Фрэнни» – этого можно и не добавлять.

Я замираю.

Не поднимается ни одной руки.

– Кто за то, чтобы идти дальше – и будь что будет?

Молчание.

Потом в воздух поднимается одинокая рука – Аника.

– Куда ж теперь денешься, – бормочет он, – уж пойдем до конца.

Одна задругой поднимаются и остальные руки. Я смахиваю слезы со щек, пальцы трясутся от возбуждения.

Вчера вечером со всем этим было покончено. А сегодня мы углубились в чащу еще дальше прежнего.

– Значит, идем на юг, – подводит итог Эннис, – и будем надеяться, что нам хватит горючего, потому что нас объявят в розыск, в порт нам теперь не зайти до самого конца.

– Будем надеяться, что движки не подведут, – добавляет Лея.

– И молиться, что поймаем рыбу, – произносит Дэш.

– И еще за птиц, – говорит Аник.

Я киваю.

И за птиц.

Я выношу свою постель на палубу и сплю там. Не в состоянии я оставаться в этой каморке, несмотря на все возражения Леи. В качестве уступки я привязываю себя за запястье к лееру, чтобы не свалиться за борт в плохую погоду или в приступе лунатизма. Снаружи холодно и прекрасно. Чистое небо усыпано звездами.

Позже с мостика приходит Эннис и садится на деревянный настил рядом с моим спальником. Он, как это ему свойственно, молчит.

Поэтому разговор начинаю я.

– Почему они проголосовали за то, чтобы идти дальше? – спрашиваю я, потому что весь вечер задавала себе этот вопрос. Остальных, в отличие от Энниса, ничто со мной не связывает.

– Ты – одна из нас, – говорит Эннис. – А мы своих не сдаем.

Слышать это больно, и это особая боль – пугающая и светлая одновременно. Я опускаю голову на колени, смотрю вверх, на луну. Нынче почти полнолуние, и она не белая, а золотая.

– Я не хотела его убивать, – бормочу я. А потом: – Неправда. Хотела. Я именно что хотела его убить. Мне кажется, именно поэтому и не стоило всаживать в него нож.

Эннис долго молчит и не двигается. Над нами вращается ночь.

По прошествии целой вечности он произносит:

– Может, и нет. Но я рад, что ты это сделала.

20

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ. ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Когда-то мир выглядел совсем иначе, – говорит Найл в микрофон. – Когда-то моря населяли создания настолько удивительные, что нам они показались бы фантастическими. Были существа, которые скакали по равнинам и скользили в высокой траве, существа, которые спрыгивали с веток деревьев – деревьев тоже было в изобилии. Когда-то существовали великолепные крылатые твари, парившие в мире небес, а теперь они уходят. – Он делает паузу, ищет в аудитории мое лицо. – Не уходят, – поправляет он себя. – Их безжалостно и неразборчиво истребляет наше равнодушие. Наши лидеры решили, что экономический рост важнее. Что кризис вымирания – приемлемая цена за их алчность.

Он говорит: порой ему трудно закончить. В горло выплескивается желчь, можно сломать кафедру руками, так отвратительно ему то, кто мы есть – мы все, сколь вредоносен наш биологический вид. Он называет себя лицемером, поскольку вечно говорит и ничего не делает, по его словам, себя он ненавидит так же сильно, как и всех остальных, он такой же соучастник, потребитель, живущий в богатстве и роскоши, которому нужно все больше, больше и больше. Он говорит: его завораживает простота моей жизни, он мне завидует, а мне это кажется занятно, потому что я никогда на себя не смотрела под таким углом. Когда он спрашивает меня, чего мне хочется на самом деле, в самой глубине души, мне в голову только и приходит, что плавать и гулять, так что, видимо, он прав.

Я вижу, что сегодня лекция ему дается с трудом. Я много месяцев не приходила к нему в аудиторию, и мне больно слышать, какое отчаяние звучит в его голосе, какой гнев скрывается за взвешенностью формулировок, откровенными обвинениями и потребностью добиться от нас понимания. В голосе Найла я слышу ярость по поводу тщеты его усилий, и мне хочется хоть как-то облегчить его бремя, сгладить прикосновением пальцев или шепотом губ, но гнев этот больше меня, его столько, что он может захлестнуть весь мир.

После лекции я жду Найла в лаборатории. Заставляю себя посмотреть на чучело чайки, по-прежнему приколотое и распяленное: не знаю, зачем мне это. Может, дело в том, что оно возвращает меня к нашему первому прикосновению, тогдашней близости и страху.

– Мир станет лучше, если в нем можно будет делать чучела людей, чтобы потом изучать, – произносит, входя, Найл.

Мне не сдержать легкой улыбки.

– Вряд ли.

– Показать тебе одну вещь?

Я иду с ним к экрану проектора. Он гасит свет, но ничего не показывает, смотрит на мое лицо, глаза и тихо произносит:

– У тебя такой усталый вид, милая.

В последние дни меньше приступов лунатизма, но больше кошмаров. Они обычно сменяют друг друга. Я немножко боюсь сна, немножко боюсь своего тела и его поступков. Но сейчас меня тревожит другое.

– У тебя вид отчаявшийся, – говорю я. – Все в порядке?

Он нежно целует мне веки. Выдохнув, я прижимаюсь к нему, прекрасно зная, что ничего у него не в порядке.

Мы смотрим видео – крупным планом, на экране. Без звука. Лишь внезапная вспышка белизны, которая ослепляет нас обоих. При следующем взгляде мы видим сотни снежно-белых грудок и алых клювов, взмахи изящных заостренных крыльев.

Будто загипнотизированная, я подхожу ближе к экрану.

– Полярные крачки, – произносит Найл.

А потом он рассказывает мне об их странствии, самом длинном на свете, говорит про их выживание, про их упорство, а завершает словами:

– Я хочу за ними последовать.

– Повторить их миграцию?

– Именно. Такого еще никто не делал. Мы столько всего узнаем, причем не только о самих птицах, но и об изменении климата.

Я улыбаюсь, во мне вновь пробуждается азарт:

– Давай.

– Ты поедешь со мной?

– Когда отправляемся?

Он смеется:

– Не знаю. У меня работа…

– Это и есть твоя работа.

– Нужно найти финансирование. А это будет непросто.

Проглотив разочарование, я снова поворачиваюсь к экрану.

– Мы это сделаем, Фрэнни. Рано или поздно. Даю тебе слово.

Но он такое и раньше говорил, и в результате слова всегда оставались словами.

– Расскажи, куда они летят, – бормочу я, и он рассказывает: ведет меня через океаны и иные континенты, ведет на другой конец света, в места столь далекие, что там не бывал еще никто. В его голосе слышны слезы. Я поворачиваюсь к нему.

– Я сегодня утром был в твоем доме, говорит он.

– В каком доме?

– В том, деревянном, у моря.

– Где мы жили с мамой.

Он кивает.

– Там давно уже никто не живет. Я зашел внутрь. Как же там холодно, милая. По комнатам гуляет ветер, и я видел только одно: как ты всем тельцем прижимаешься к маме в постели, пытаясь согреться.

Я обнимаю его, обволакиваю своим телом. Превратиться бы в прочную оболочку, чтобы полностью его обезопасить; сплавиться бы с его кожей; если я ему нужна, нас уж точно ничто не разлучит. Столовые приборы постукивают по тарелкам, эхо отскакивает от высокого потолка. Здесь почти как в соборе.

Мы приехали на выходные к родителям Найла, чтобы я с ними познакомилась. Найл хотел заехать на полчаса выпить кофе, полные выходные предложила я, услышав по телефону тоску в голосе его отца. Артур Линч – тихий доброжелательный человек, который сильно скучает по сыну. Пенни Линч совсем другая. Зря я не ограничилась кофе.

– А кем вы работаете, Фрэнни? – спрашивает она меня, хотя Найл ей заранее все сказал. Я же признательна ей уже за то, что хоть кто-то заговорил.

– Уборщицей в университете.

– И что толкнуло вас на это поприще? – интересуется Пенни. На ней кашемировый свитер и рубиновые серьги. Камин в углу размером с целый Дублин, а вино, которое мы пьем, стояло в погребе со дня рождения Найла.

– Это не поприще, – отвечаю я с улыбкой. Не знаю, хотела ли я пошутить, но мне все равно смешно. – Это работа, не требующая ни навыков, ни образования. Она ни к чему не привязывает, ее можно найти в любой точке мира. – Вилка моя останавливается на полпути ко рту. – Если честно, я ничего против нее не имею. Очень медитативная.

– Счастливые дни, – произносит Артур. Щеки его разрумянились от вина, и он, похоже, страшно рад нашему приезду. Судя по выговору, он скорее из Белфаста, чем из Голуэя.

– А чем занимаются ваши родители?

Найл шумно выдыхает, как будто того и гляди потеряет терпение. Он, видимо, все им вкратце рассказал перед нашим посещением, но мать отказывается следовать его сценарию.

– Не знаю, – говорю я в ответ. – Я их обоих очень давно не видела.

– То есть они не в курсе, что вы вышли замуж за Найла?

– Не в курсе.

– Какая неприятность. Вы сделали крайне удачную партию, я уверена, что они остались бы довольны.

Я заглядываю в ее светло-карие глаза – точно того же оттенка, что и у ее сына. Я не собираюсь подыгрывать в этой непонятной игре.

– Безусловно, – соглашаюсь я. – У вас совершенно замечательный сын.

– Папа, как там новый садовник? – громко интересуется Найл.

– Отличный парень…

– Как вы познакомились? – спрашивает у меня Пенни.

Я ставлю бокал на стол:

– Я ходила на его лекции.

– Единственный человек за всю мою преподавательскую карьеру, который ушел посреди лекции, – замечает Найл.

– Я задела его самолюбие.

– Какое занятное знакомство, – произносит Артур.

Пенни смотрит проницательно: в ней вообще все просчитано и взвешено. А потом произносит, подчеркивая каждое слово:

– Полагаю, работа в университете действительно дает доступ к расписанию преуспевающего молодого профессора.

– Господи, мама… – начинает Найл, но я сжимаю под столом его коленку.

– К сожалению, факультеты не торопятся разглашать информацию о сотрудниках, – сообщаю я ей. – Сколько я ни искала, так и не раскопала никаких сведений по поводу финансового и семейного положения преподавателей. Трудно было самой сообразить, какие лекции стоит посещать.

Мгновенная пауза, а потом Найл начинает хохотать. Даже Артур сдавленно фыркает, Пенни же не сводит с меня взгляда и позволяет себе снисходительно улыбнуться.

– Пенни, я просто люблю птиц, – признаюсь я ей. – Честное слово.

– Разумеется, – бормочет она и дает слугам знак забрать наши тарелки.

– Я, кажется, никогда еще так не веселился, – говорит Найл, по-прежнему лучась от смеха.

Я закатываю глаза и, в свою очередь, прячу улыбку. Мне не хочется поощрять насмешки над его матерью, – ему повезло, что она вообще у него есть, не бросила его, и теперь, по здравом размышлении, я уже жалею о своей выходке.

– Она просто пыталась тебя защитить, – говорю я.

– Она просто вела себя как распоследняя сука, а что еще хуже – даже не потрудилась сделать это изящно.

Мы расположились в гостевом крыле: Найл не хочет, чтобы я спала в его детской комнате. Тогдашняя спальня была его надежным убежищем и одновременно узилищем: Пенни наказывала его за малейшие провинности, запирая там и заставляя думать о своем поведении, а поскольку происходило это каждый день, о детстве у него остались прохладные воспоминания. Войти в эту комнату – значит шагнуть обратно в свою несостоятельность, в одиночество, в ощущение ответственности за мамино счастье и полной неспособности ей его подарить.

– Вот, милая. – Он налил мне ванну, я пересекаю комнату, раздеваясь по ходу дела, пусть одежки падают где придется: такое можно позволить себе на каникулах. Я опускаюсь в горячую воду, а Найл присаживается на край ванны, вглядывается в изящный кафель и позолоту родительской ванны так, будто это зрелище сильно его озадачивает.

– Я рад, что женился на девушке, которая умеет постоять за себя, – говорит он.

– Ты на мне женился, чтобы досадить матушке?

– Нет.

– Даже отчасти? Потому что, если отчасти, я не против.

– Нет, милая. Я давно уже бросил попытки вызвать у мамы хоть какой-то отклик.

– Ты по-прежнему сильно на нее сердишься.

Я удивлена стремительностью его ответа.

– Дело в том, что она напрочь лишена способности любить, – говорит он.

Я просыпаюсь, во сне я видела запертых в комнате мотыльков, которые бились об оконное стекло, пытаясь прорваться к свету луны. Найла в постели нет, поэтому он не видит того, что вижу я: ступни у меня в грязи, ею измазаны и простыни. Я замираю. Ну вот. Опять я где-то бродила во сне.

За завтраком что-то не так. Пенни расхаживает по дому, отдавая отрывистые распоряжения прислуге, Артур зарылся лицом в газету в надежде, что там его не заметят. Найл наливает мне чашку кофе и подводит к диванчику у окна, выходящего в сад.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Кто-то забыл закрыть клетку Пенни в оранжерее. Ее птицы разлетелись.

– Вот черт…

Я пытаюсь разобрать ее резкие слова в соседней комнате, слышу что-то про возмещение ущерба и удержание из жалованья. Проглатываю кофе и говорю Найлу, что сейчас вернусь.

Солнечный свет расплавил поверхность пруда. Я иду к оранжерее, и длинные стебли травы щекочут лодыжки. Внутри тихо и прохладно: я сразу замечаю, что огромные клетки в конце безжизненны, лишены цвета, движения и звука, пусты, точно скелет. Я рассматриваю замок на двери, и сердце падает: там нет ни ключа, ни кода, одна лишь задвижка, которую просто открыть снаружи. Гадаю, колебались ли они, прежде чем вырваться на волю, боялись ли того, что лежит за пределами клетки, или взмыли ввысь трепетным порывом радости.

' – У меня было более двадцати видов, – раздается голос, я оборачиваюсь и вижу Пенни. Она выглядит совсем неуместно в этой землистой пещере.