Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Найл мне их однажды показывал. Они были дивными.

И несвободными. Даже если бы я не видела земли у себя на ступнях, не рассмотрела, какой тут замок, все равно бы обо всем догадалась. В груди у меня саднило с того самого мига, как я их здесь увидела, отлученными от подлинного неба. Мне сильнее всего на свете хотелось подарить им волю. Но только другая половина моей души, дикая половина, могла совершить такое.

– Пенни, я… – Я откашливаюсь. – Простите, видимо, это я.

– Прошу прощения? – Она делает шаг в столб света, и я с изумлением вижу, что глаза ее блестят от влаги.

– Я вчера ночью ходила во сне. Похоже… в смысле, скорее всего, это я. – Я шагаю в ее сторону, удерживаясь, чтобы не протянуть руку навстречу. Она полностью неподвижна. – Простите меня, пожалуйста.

– Вздор, – слабым голосом произносит Пенни. – Нельзя винить человека за то, что ему неподвластно.

Долгая пауза, я заставляю себя думать о том, как исправить положение. Мне теперь понятно, как сильно она любила этих птиц, мучительно думать, какую боль я ей причинила.

– Как я могу загладить вину?

Она медленно качает головой. На миг из гордой и несокрушимой превращается в маленькую, старую, перепуганную.

– Вечный конфликт. Мне всегда было очень грустно на них смотреть.

У меня тоже начинает саднить в глазах.

Пенни возвращает себе самообладание и вновь заворачивается в него.

– Фрэнни, простите мне, пожалуйста, вчерашнюю грубость. Мне часто приходится иметь дело с пациентами, которые в силу своего состояния способны наносить вред и себе, и окружающим. Мне показалось, что я распознала у вас именно такое состояние, но была несправедлива в своих суждениях и не имела права ставить диагноз человеку, который не является моим пациентом. В этом заключался мой просчет.

– А-а… – Я не знаю, что на это ответить. – А какое именно состояние?

– Вы мне показались неуравновешенной.

Повисает колючее молчание, и я понимаю, чем именно является ее извинение: вежливо завуалированной издевкой.

– Ступайте поешьте, – холодно произносит она. – Много сил потратили. И подумайте, не стоит ли мне подобрать вам лекарство от лунатизма.

Она оставляет меня одну в оранжерее, при этом она права: я импульсивна, переменчива, беспокойна, но это всего лишь мягкие слова, скрывающие куда более суровую правду.

21

НА БОРТУ «САГАНИ», ПОСРЕДИ АТЛАНТИКИ.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

До экватора мы шли целый месяц. Довольно долго не видели ни птиц, ни рыбы, ни других судов. Мы тут совершенно одни, при этом пересечение экватора, по словам команды, превратило меня из сухопутной крысы в морского волка.

– Ты теперь настоящий моряк, Фрэнни, – говорят они.

Эннис держится неподалеку от американского берега, говорит, что, если забрать к востоку, мы никогда не нагоним птиц. Переход через Атлантику будет слишком долгим, проще отклоняться постепенно, чтобы перехватить птиц гораздо дальше к югу.

Сейчас справа от нас Бразилия, так близко, что видно берег. А слева – Африка. Ноги так и зудят, хочется сойти на сушу и там, и там, исследовать их, но у нас нет времени.

Бэзил на меня не смотрит, со мной не разговаривает, и я не против. Почти все время ворчит, что он этакий пленник на этом судне, поскольку ему не дали возможности проголосовать за то, чтобы повернуть обратно. Он продолжает упоенно орудовать на кухне, вот только возможностей у него поубавилось, потому что из продуктов остались одни консервы. Я только обрадуюсь, если больше никогда в жизни не возьму в рот фасоли. Почти все время я провожу с Леей, Дэшем и Малом, изучая такелаж. Даже проведя в море столько времени, я, похоже, почти ничего не освоила, а Мал добросовестно обучает меня неправильным терминам, так что, когда я их использую, все хихикают.

Здесь, на борту, не так уж сложно делать вид, что мы никакие не беглецы. А я могу делать вид, что меня не разыскивают за убийство – опять.

Нынче днем я в трюме, в подбрюшье судна – меня отправили в моторный отсек на помощь Лее. Эту работу я терпеть не могу, потому что там жарко и душно. Лея поставила меня проверять калибровку датчиков давления всяких там гидравлических жидкостей, воздуха и кислорода – это нужно проделывать регулярно. Она возится с чем-то промасленным, как всегда, перемазав лицо и руки, а потом вдруг прерывается и начинает материться.

– Сдох.

– Кто? – спрашиваю я.

– Запасной генератор.

– А починить не можешь?

– Не-а.

– И что это означает?

– Это означает, что мы в полной жопе, Фрэн-ни, – рявкает она, отводя потные волосы от лица. – Теперь, если основной сломается, мы останемся без электричества и ничего не сможем с этим поделать.

– А для чего мы используем электричество?

Она фыркает:

– Для всего, дурында. Обогрев, навигация, силовая установка, горячая вода, все кухонное оборудование, не говоря уж о питьевой воде, мать ее так.

– Ясно. Блин. А основной может сломаться?

– Да запросто, он постоянно ломается.

– Просто мы этого не замечали, потому что подключался запасной?

– Какой ты умный, Шерлок.

Она с топотом поднимается по трапу – меня давно приучили не называть трапы лестницами, – я поспешаю следом.

– Ты куда?

– Доложить капитану.

Энниса мы обнаруживаем на мостике; я слышу, как Лея излагает ему проблему куда более обстоятельно, чем мне. Единственная реакция Энниса – долгий выдох, да еще он, кажется, немного понурился. Он снова поворачивается к штурвалу и смотрит вперед, на пустынное море.

– Спасибо, Лея.

– Я считаю, нужно сходить на берег.

Долгое молчание, а потом он произносит:

– Пока рано.

– Капитан, идти дальше без запасного нельзя. Огромный риск, сумасшедший. Едва что-то случится…

– Я понимаю, Лея.

Она сглатывает, выпрямляется и, очевидно, набирается храбрости.

– Понимаешь ли ты, что подвергаешь нас опасности?

– Да, – отвечает он просто.

Она смотрит и на меня. Взгляд слегка смягчается.

– Ладно, только жить так до бесконечности нельзя, капитан. Нужно составить нормальный план спасения Фрэнни. Рано или поздно понадобятся топливо и припасы – тут же не гребаная «Любовь во время чумы». Остается надеяться, что наш дедулька «Сагани» не потонет прежде, чем мы нагоним эту воображаемую рыбу.

Лея с топотом удаляется, мы с Эннисом спокойно переглядываемся.

– Я найду другое судно, – предлагаю я.

Эннис будто не слышит.

– Курс все тот же? – Карту на экране он видит не хуже меня и все же вынуждает меня к ней подойти. Мы старательно помечаем маршрут крачек, чтобы выявить закономерности их передвижения, которое день ото дня становится все более непредсказуемым. Сейчас они направляются от побережья Анголы в нашу сторону.

– Все так же, юго-юго-запад, – говорю я. – Если будут держаться того же курса, мы их перехватим, но, Эннис, они ведь могут и не остаться. Все зависит от ветра и пищи.

Эннис кивает, один раз. Ему наплевать. Как сказал тогда Аник, куда ж теперь денешься.

– Они не свернут, и мы тоже, – говорит он.

Лея всегда первой выключает свой ночник, а я еще долго читаю. Но сегодня она, вопреки обыкновению, засыпает не сразу. Переворачивается к стене и приглушенным голосом спрашивает:

– А как ты без пальцев на ноге осталась?

– Отморозила.

– Как именно отморозила?

– Ну, просто… ходила по снегу босиком.

– Туповатое какое-то занятие, не находишь?

– Ага.

– А что, как ты думаешь, будет, когда мы найдем этих птиц?

– В каком смысле?

– Ну, будет нам хороший улов, ладно, дело славное, а с тобой-то чего? Ты собираешься домой возвращаться? Или останешься в бегах до конца жизни?

– А тебя-то оно с какой радости заботит?

– Так вот заботит. Если тебя поймают, то посадят снова, верно? За нарушение подписки о невыезде. А когда выяснится, что и в Сент-Джонсе это ты…

Я закрываю книгу.

– Они наверняка выяснят, чьим паспортом ты воспользовалась, – предупреждает она, как будто я сама этого не знаю.

– Каким образом?

– Хрен их знает. Как-то же полиция все выясняет. – Она сердито садится, опускает ноги с койки. – Что ты от меня скрываешь? Потому что ни фига ты не похожа на этакую беглянку.

– Я не беглянка.

– А должна быть беглянкой! И бояться тоже должна, Фрэнни! Не хочу я, чтобы ты снова села в тюрьму.

Я слышу слезы в ее голосе и с ужасом понимаю, что она плачет.

– Господи, ну не надо, – пытаюсь я ее успокоить. – Оно того не стоит.

– Пошла ты в жопу, – рявкает она, закрывая лицо руками.

Я неохотно выбираюсь из постели, подхожу, сажусь с ней рядом.

– Ну, Лея, хватит.

– Самой-то тебе плевать, да?

– Ну, в принципе, нет. – Хотя какая разница, если ты твердо решил умереть задолго до того, как тебя поймают.

Лея смотрит на меня, и боль у нее в глазах какая-то странная, едва ли не обольстительная, а потом я не успеваю отвернуться, а она уже целует меня.

– Лея, погоди, не надо.

– А чего не надо-то? – спрашивает она губы в губы.

– Я замужем.

– Фиг оно тебя с Бэзилом остановило.

– Там речь шла о разрушении, так что не имело значения. А это имеет.

Она тихо вздыхает – стала вся такая томная и искушенная.

– Ну и пусть.

Еще один поцелуй, теперь и мне хочется, хочется погрузиться в него, пусть он затмит все остальное, пусть близость залечит мои раны, – мне кажется, залечит, сможет, но какой же я окажусь предательницей, не только по отношению к Найлу, но и по отношению к собственной уверенности, к миграции, которую начала. Есть лишь один человек, которого я вознамерилась уничтожить, – я сама, и не хочу я никакого попутного ущерба.

А потому я как можно мягче завершаю поцелуй, возвращаюсь на койку и гашу свет. Лея смотрит на меня сквозь тьму, безмолвная, вожделеющая, растерянная. А потом тоже укладывается спать.

«Мы – чума этого мира», – часто повторяет мой муж.

Сегодня слева по борту – огромный кусок суши, меня это удивило, потому что на карте, которую я рассматриваю, никакой суши нет. Подойдя ближе, я понимаю, что это огромный остров из пластикового мусора, а на берегах его – мертвые рыбы, морские птицы и тюлени.

Я пишу Найлу; стопка писем, которые предстоит отправить, распухла от груза моих мыслей. Я пытаюсь осмыслить наши отношения, ошибки, которые я наделала, извилистые пути, которые мы для себя выбрали. Я размышляю над тем, что все могло быть иначе, но пытаюсь на этом не сосредоточиваться; во всех этих «если бы» живут одни сожаления, а сожалений у меня и так уже целый океан. Вместо этого я большую часть времени провожу в неге, в мгновениях, что спрятаны между словами и взглядами, в строчках, которые он мне писал во время моих отлучек, строчек неизменно великодушных и нежных, несмотря на мои уходы. Я живу в ночах, которые мы провели в постели, читая друг другу, в воскресных утрах, когда мы наливали друг другу ванну, в бесконечных поездках, чтобы увидеть птиц, поездках молчаливых, безупречных, взаимно воодушевляющих. Пытаюсь сделать вид, что таких мгновений у нас еще будет много.

Мы идем к югу вдоль побережья Бразилии. Каждый день начинается с надежды, мы проводим его, вглядываясь ввысь, высматривая, выискивая, боясь моргнуть, и заканчивается в безвоздушности отчаяния. Осталось всего два трекера, но самих вас гораздо больше, и вы наверняка близко. Только где вы? Машете ли по-прежнему своими крылышками? Боретесь ли с ветрами, волнами и усталостью? А что, если я доберусь до Антарктиды, а вас там не окажется? Если вы, как и другие, погибнете в пути? Мои жалкие попытки отыскать в конце своей жизни смысл окажутся бесплодными.

Гадаю, имеет ли это хоть какое-то значение.

Гадаю, будет ли какой-то смысл в моей смерти. В смерти животных был смысл, но я не животное. Жаль, но – нет.

Гадаю, сможет ли Найл простить меня, если я не справлюсь.

Первым обесточивается радио. Лея и Дэш умудряются его перезапустить, но ценой взрыва возмущения на кухне: там отключаются холодильник, микроволновка, чайник и плита. Мы торопливо поглощаем то, что нужно хранить в холодильнике, но все равно очень многое уходит в мусор.

Каждый день что-то отключается; по словам Леи, потому что судно автоматически перенаправляет электроэнергию в автопилот: он потребляет больше всего остального и остается самой важной из бортовых систем – за исключением системы навигации. Мы остались без телевизора, без холодильника для продуктов. Повезет, если дойдем до теплых краев, прежде чем отключится отопление. Горячая вода то есть, то нет, кто-то из нас постоянно проверяет, как она там, когда можно быстренько принять душ или налить чашку чая. Скоро отключается и автопилот: аккумулятору не хватает мощности его поддерживать. А на следующий день и система навигации.

Никто не говорит об этом ни слова. Постоянно предпринимаются попытки починить то, что отключилось. Лея и Дэш днем и ночью копаются в оборудовании, иногда что-то удается запустить, по большей части – нет. Остальные круглые сутки поддерживают судно в движении, вычерпывают воду из моторного отсека и с палубы, следят, чтобы всюду было сухо. Без автопилота Эннис почти не спит и проводит все дни над лоциями, компасом и секстаном – прокладывает курс так, как это делали моряки древности. Все это очень страшно, я чувствую, как по членам команды волнами прокатывается страх, но при этом вижу, как в капитане тихо проклевывается росток самозабвения – мы возвращаемся к тому, как когда-то жил мир. Этот океан Эннису не знаком, и все же мне кажется, что есть в его сердце древний уголок, которому ведомы все океаны – как они ведомы древнему уголку и моего сердца.

Не только мы с Эннисом, но и все члены экипажа ищут утешения в красных точках – крачках. Они один за другим поднимаются на мостик, чтобы отогнать растерянность, убедиться, что маячки надежды ведут нас верным курсом.

– Пора остановиться, – долетают до меня однажды слова Аника, обращенные к капитану. – У нас были грандиозные планы, мы далеко продвинулись, но теперь, брат, все кончено. Птицы слишком нас опередили, да и судно разваливается.

Я думаю: теперь всё. Невозможно вот так брести до бесконечности.

Эннис же только и отвечает:

Пока рано.

Я смотрю, как капитан возвращается на мостик, как Аник смотрит вслед своему другу. Знаю, что Эннис, видимо, думает: мы слишком далеко зашли, останавливаться поздно. Он еще не добрался до той черты, которую не может пересечь. Не знаю, где проходит моя черта, но и я до нее еще не добралась.

Я осторожно подхожу к старшему помощнику, пытаюсь его подбодрить.

– Он проведет нас через все это, – произношу я мягко. – Он сильный.

Аник, не глядя на меня, горько усмехается:

– Чем ты сильнее, тем опаснее для тебя мир.

22

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

В первую годовщину нашей свадьбы самое сильное мое чувство – изумление. Найл ничему не удивляется, а я, по крайней мере частью своей души, про себя полагала, что это всего лишь фривольное приключение, которое в итоге ничем не кончится. Мы обнаружим друг в друге слишком много неприятного, я запаникую, сбегу, ему станет со мной скучно. Иногда за уборкой мне начинает казаться, что мы на пару играем в игру «Кто первый струсит», и я начинаю гадать, кто первым признает, какие мы все-таки идиоты, пойдет на попятный, рассмеется, выбросит белый флаг и объявит: занятно было, да, дружок, а теперь все, вернемся каждый в свою настоящую жизнь, займемся поиском настоящих мужей и жен. Сосуществовать с незнакомцем – значит жить в наготе, мучительной, постыдной.

Но сегодня – как, собственно, и каждый день – я поражаюсь тому, как крепко мы друг в друга влюбились.

Вот это удача. Вот это сила воли.

В честь годовщины мы отправляемся погулять в город, дрейфуем из одного паба в другой, в каждом выслушиваем музыкальную программу. Мне очень нравится это занятие, потому что в звуке скрипки я всегда чувствую нечто необъяснимо родное. Музыканты садятся на свои места, музыка крепнет, всеобщее удовольствие почти что можно пощупать.

Через некоторое время тональность песен становится медлительной, печальной. Мне откуда-то знакома эта мелодия… Ответ приходит без всякого предупреждения. Ее играла бабушка, ее же напевала за стиркой: «Раглан Роуд».

Найл берет меня за руку:

– Что не так?

– Ничего, все в порядке. – Я трясу головой. – Тебе никогда не казалось, что ты родился в чужом теле?

Он сжимает мои пальцы.

Я спрашиваю:

– Ты как думаешь, ты кто такой?

Найл отпивает вина. Видимо, пытается не закатывать глаза.

– Без понятия.

– Мы целый год каждый день вместе, а для меня ты по-прежнему чужой.

Мы вглядываемся друг в друга.

– Ты меня знаешь, – заявляет он твердо. – Знаешь все, что важно.

Видимо, это правда, ощущается правдой.

– А кто я такой? – повторяет Найл. – Какая разница? Как на это ответить? Как бы ты ответила?

Кто я такая?

– Ты прав, я понятия не имею, – говорю я. – Но мне кажется, правда осталась где-то в том дне, когда ушла мама. Иначе почему я все время в него возвращаюсь? Почему не могу ее не искать?

Найл целует мне руку – это и его рука, целует губы, которые тоже его.

– А моя, видимо, живет в тех днях, когда мама оставалась рядом, – бормочет он.

– Она хоть пыталась?

Он пожимает плечами, отхлебывает еще вина. Нельзя дать другому то, чего у тебя нет.

– А ты хочешь детей?

– Да. А ты?

Если будут дети, все изменится. Я готова солгать, чтобы защитить то, что у нас есть, но даже мне самой ложь эта кажется слишком жестокой, слишком калечащей.

– Нет, – отвечаю я. – Прости. Не хочу.

Найл отводит глаза. Я так напугала что-то у него внутри, что теперь непонятно, сможет ли оно вернуться на место. Равновесие его внутренней уверенности сбито.

– А почему?

Потому что вдруг я брошу этого ребенка, как мама бросила меня? Если темнейшие стороны моей души действительно мне неподвластны? Как можно так поступить с ребенком?

– Не знаю, – говорю я, потому что, если я дам слово собственной трусости, она меня задушит. – Просто не знаю.

– Ладно, – произносит он в конце концов, однако это еще не конец. Он добавляет без предупреждения: – Не стоит тебе завтра никуда ездить.

– Почему? – Я купила билет на поезд в Белфаст – все ищу ниточки.

– Потому что мне кажется, не надо тебе больше искать.

Я низвергнута.

– Рано или поздно я ее найду.

– Фрэнни, она не хочет, чтобы ее находили. В противном случае зачем так все тебе затруднять?

Я качаю головой – в груди давит и распирает. Ьм» Если бы она хотела тебя видеть, сама бы вышла на связь.

– Найл, послушай, – произношу я насколько могу спокойно. – Эта моя тяга к странствиям… может взять надо мной верх. – Мне важно, чтобы он меня выслушал. – Если я тебя оставлю, если мне придется уйти, пожалуйста, пообещай, что будешь ждать моего возвращения, будешь ждать меня, а если ожидание затянется и больше ты ждать не сможешь, пообещай приехать, отыскать меня и заставить вспомнить.

Он ничего не говорит.

– Обещаешь?

Он медленно кивает:

– Да. Обещаю.

– Будешь ждать?

– Всегда.

– И найдешь меня во что бы то ни стало?

– Нашел бы и без твоих просьб, милая.

Песня завершается, тяжкий груз сваливается с груди. Безымянная боль. На ее место приходит облегчение, глубинное, до самых костей, и любовь. Мы заказываем еще выпить и больше ни о чем не говорим, я бы слушала эту музыку часами, но у Найла другие планы. Мы едем на велосипедах к одному из причалов – там ждет катерок с мотором. У меня расширяются глаза, когда муж жестом предлагает мне подняться на борт. Я гадаю, нанял ли он эту посудину, или мы ее угоняем. Мне все равно. Дрожь восторга пробирает меня в тот миг, когда мы выходим на темную воду. Идем вдоль берега к северу, луч маяка описывает бесконечные круги. Соленый запах моря, шорох прибоя, колыхание волн и черная пропасть морских глубин, их верховая тьма там, где они, слегка мерцая, соединяются с бархатисто-чернильным небом. Звезды отражаются в воде, и мы будто бы плывем по самому небу: нет ему конца и края, нет конца и края ни морю, ни небу, они мягко сливаются в одно.

Найл слишком быстро пристает к берегу. Мы карабкаемся по скалам, он вытягивает катер на сушу. Прижав палец к губам, просит меня не шуметь, мы крадемся вдоль берега, и вот перед нами разверзается устье пещеры. Поверх гула ночных волн я слышу что-то еще. Множество звуков. Сперва мурлыканье, потом трели, их сотни: эхо песни. Сердце колотится, а мы продвигаемся все дальше в пещеру. Меня обволакивает запах, терпкое землистое тепло. Найл отыскивает мою руку, тянет к земле, шепотом велит лечь на живот. Камень шершав и холоден, но шум над нами нарастает, во тьме появляются силуэты, тени. Мне приходит в голову: летучие мыши – похоже на трепет их крыльев.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Жди.

И вот тучи на небе расходятся, пещеру заливает свет почти полной луны, обрисовывая их серебром. Сотни птиц на гнездах, они порхают, щебечут, перекликаются, целое море черных перьев, изогнутых клювов и блестящих глаз: целый мир.

– Буревестники, – шепчет Найл. Подносит мою руку к губам: – С годовщиной тебя.

И я понимаю, что никакие слова нам никогда не понадобятся, все уже сказано, перед нами – безбрежность любви и ее самые потайные глубины. Я целую его, прижимаюсь к нему, и мы замираем, вглядываясь и прислушиваясь к этим прекрасным созданиям, и на несколько темных часов нам удается сделать вид, что и мы из их числа.

Почти рассвело, когда он берет эту ночь и губит ее единственной пригоршней слов – так губят почти все на свете.

Мы снова на берегу, бредем от катера к скалам. Морская вода плещет о голени. Нас окутало серым.

– Фрэнни, – произносит он, и я поворачиваюсь к нему с улыбкой. Ему воды по колено. Он держится за борт катера. Кожа пепельного цвета. – Я ведь тоже искал, – говорит Найл.

– Что?

– Только иным способом. Я никак не мог понять, почему ты не навела справок в полиции.

Улыбка спадает с моего лица.

– Ты ее не нашла, потому что она взяла фамилию твоего отца. По документам она была Стюарт, а не Стоун.

Он подходит поближе, сохраняя расстояние между нами: что-то мешает ему заполнить этот последний пробел.

– Милая, – произносит он с невыразимой нежностью. – Ты знаешь, что произошло. Ты помнишь?

Помню ли я?

Нет.

Но можно туда вернуться, правда? Вернуться в те времена, в те потаенные места.

Я могу раз за разом возвращаться в бревенчатый домик у моря. Раз за разом звать ее по имени. Раз за разом смотреть на ее тело в петле.

– Ох. – Я делаю вдох, мир мутнеет.

– Она тебя не бросила, – произносит Найл, вот только он не прав. – Она умерла.

Я киваю, один раз. Да. Теперь я это знаю. И где-то в душе знала это всегда. Как знала очертания ее распухшего лица, красноту выкаченных глаз, лиловые синяки на коже. Знаю, какими грязными были ее ступни – без опоры, туфель и носков. Хотелось их прикрыть, чтобы не мерзли. Дом этот был таким холодным.

Ноги слабеют и бесславно опускают меня в воду. Как же забавно, что такая важная вещь с такой деликатностью выскользнула у меня из памяти. Как падает трепещущий лист.

Что еще я потеряла, отпустила в свободный полет?

– Фрэнни, – произносит Найл. Я вижу: он стоит рядом со мной на коленях. Лицо расплывчато, прекрасно – и больше не лицо чужака.

– Вспомнила, – произношу я, и он прижимает тепло к моему холоду, губы к моим глазам, и я с такой силой ощущаю его знание. Уйду я сейчас или через десять лет, здесь для меня уже все кончено.