Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

9

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Вторую половину дня я провела за компьютером в университетской библиотеке в попытках отыскать Майру Стоун и Джона Торпи. Майры в Сети почти не существует – по крайней мере, той самой Майры Стоун, а вот Джонов Торпи на нужной территории и в нужной возрастной группе нашлось сразу несколько. Я как раз записываю их адреса, когда мимо компьютерного ряда проходит Найл Линч со стопкой книг в руках. Он на меня не смотрит, а вот мои глаза тянет к нему будто гравитацией, а может, это и вовсе не физическое явление, просто я пока не придумала, как его назвать. С той ночи почти месяц назад, когда он пришел ко мне домой и произнес ту абсурдную фразу, мы не разговаривали. Я ходила на его лекции, но он ни разу на меня не взглянул – возможно, это часть его хитрого замысла, потому что он, не прикладывая ни малейших усилий, превратил меня в совершенно одержимое существо.

Я рывком выпрямляюсь, забыв про компьютерный поиск. Смятый листок бумаги засунут в карман джинсов и временно забыт, и, совершенно неосознанно, я выхожу вслед за профессором из библиотеки. Его извилистый маршрут тянется от одного здания к другому, я ловлю себя на том, что попадаю в его следы, выбираю то же, что и он, на эти несколько бесценных минут примеряю на себя его жизнь. Кто он такой? Откуда родом? О чем думает прямо сейчас? Почему он тогда это сказал, запустил в меня этот шар-бабу, сделал ли это специально? Или он непостижимым образом понял, что я только и ждала, чтобы меня раздробили на куски, чтобы хоть раз кто-то другой снес здание, которое мне постоянно приходится сносить самой. Я натягиваю на себя его кожу, устраиваюсь внутри его существа. Гадаю, хочется ли ему порой от нее освободиться, как мне хочется освободиться от моей, представляет ли он, что можно бросить свою жизнь и начать другую. Кто будет по нему скучать? Кто они – люди, которые его любят?

Он не замечает меня ни в коридорах, ни когда огибает угол, ни когда я прячусь за деревом в предзакатном свете. Он отстегивает велосипед, уделяет минутку на болтовню со студентом, садится, катит прочь.

Я отстегиваю свой велосипед и еду следом.

Скорость у профессора неплохая, но я поспеваю за ним без труда. Более того, несколько раз приходится притормозить, чтобы совсем уж не приблизиться. Он ведет меня через город, останавливается у светофоров, потом спешивается и катит велосипед через мощенный булыжником уличный рынок, ловя пронзительные ноты – музыканты пользуются солнечной погодой. А потом выезжает за пределы города, туда, где трава высока, а небо безбрежно. В сторону, противоположную от моря, но и тут по-своему красиво, среди пронизанной золотом зелени полей. Он замедляет скорость, взбираясь по дуге на холм, и, всякий раз теряя его из виду, я прихожу в себя и решаю повернуть обратно, а потом, увидев его снова, просто еду дальше. Если честно, хоть кто-то раньше оказывал на меня такое же воздействие? Кто и когда? Он просто создал во мне фантазию, не более. Я это знаю и все же еду следом. Узкая дорожка обсажена могучими деревьями, они заслоняют пастбища с обеих сторон. Мир от этого делается темнее. Туннель – и конца не видно.

Найл оказывается у ворот-арки – они не заперты – и въезжает на дорожку перед домом. Я останавливаюсь, ставлю ногу на землю, чтобы поразмыслить. Перед нами какой-то кирпичный дом, почти замок, в несколько этажей, посреди огромного парка, перед входом стоит «лексус».

Он мог бы сейчас обернуться и увидеть меня отчетливее некуда, в обрамлении витого железа и плюща. Я пытаюсь представить, как стану объясняться, если мне вообще хватит сил на такую попытку. Но он не поворачивается, а мое любопытство берет верх. Я въезжаю в ворота, осознавая собственное безумие и готовясь к унижению. Вперед по извилистой дорожке, вокруг каменного фонтана, к боковой аллее, по которой, как я вижу, удаляется Найл. Я прячу велосипед за высокой, безупречно подстриженной живой изгородью и крадусь по периметру вокруг дома.

Задний его фасад не похож на передний. Там все одичалое, буйное. Высокие деревья, разросшиеся растения, слишком высокая трава. Озеро отсвечивает серебром, у берега слегка покачивается лодочка. Найл исчезает в небольшой постройке вдалеке, она вся увита виноградной лозой. Подобравшись ближе, я замечаю, что крыша у нее из заросшего паутиной стекла, а окна с обеих сторон так запылились, что потеряли прозрачность. Сощурившись, я могу разглядеть его силуэт, он лавирует между растениями и верстаками. Вот он, среди висячих суккулентов, а теперь исчез, а вот опять на виду – появляется, исчезает. Он уводит меня в дальнюю часть оранжереи, а я так загипнотизирована его движениями, что оступаюсь в канаву и подворачиваю лодыжку. Закусив губу, чтобы не выругаться, я хватаюсь за подоконник, обнаруживаю его снова и забываю про боль, потому что дальняя часть оранжереи превращена в огромную клетку, и она полна птиц.

Кровь прихлынула к щекам, я делаю шаг от окна, пытаясь выровнять дыхание, но не получается, поэтому я возвращаюсь ко входу в оранжерею, вхожу, плыву сквозь мерцание красок будто во сне, и голоса птиц – а их тут, похоже, десятки – эхом отдаются у меня внутри, и я чувствую, как крылья их колотятся о мои ребра. Найл не слышит меня сквозь курлыканье и воркование. Здесь зяблики, малиновки, скворцы и вороны – и это только те, кого я могу опознать с первого взгляда. Он стоит внутри, кормит их зерном, трепетание их цветастых крыльев создает вокруг него водоворот, а потом внезапно, будто кто-то другой принял за меня решение, я тоже оказываюсь в клетке, и он смотрит на меня, и удивленный, и нет, а потом мы целуемся в коловращении перьев.

Мы лихорадочно цепляемся друг за друга. Возможно, я признала существование чужой воли, способной потягаться с моей собственной, но в его решимости я ощущаю пробуждение своей собственной решимости, наконец-то передо мной настоящее приключение, такое, которое, возможно, в силах меня удержать.

Он отстраняется, чтобы произнести: «Выходи за меня замуж», и меня одолевает хохот, и его тоже, и мы целуемся снова и снова, и в голове мелькает мысль, что мы сошли с ума, это бред какой-то, глупость, абсурд, но одновременно приходит другая мысль: наконец-то это оно, конец одиночеству.

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

– Не переживай, – говорит Эннис через некоторое время: шторм успел нас убаюкать до тревожного ступора. – До этого не дойдет.

– В смысле, плыть не придется.

Он кивает:

– Все будет хорошо.

Он сидит на своем капитанском стуле, поскольку тот прикручен к полу. Каждые несколько секунд, при очередном нырке судна он напрягает все тело. Меня несколько раз сбрасывало с сиденья, поэтому я легла на пол, чтобы не зашибиться. Уперлась ногами, чтобы не скатываться вперед, а за голову мне Эннис положил спасжилет на случай, если я соскользну назад. Я ему тут ни к чему, но он не хочет, чтобы я рисковала, спускаясь обратно в трюм.

В помещении тесно, поскольку по окнам хлещет темный дождь, и мы застряли тут вдвоем до окончания шторма. Снаружи ярится небесный зверь, задумавший нас истребить. А может, он нас и вовсе не замечает: слишком мелкие.

Я не отвожу глаз от экрана компьютера, от красной точки на пути шторма. Мне не представить, как крачки сумеют выжить, но я знаю, что они выживут. Чувствую. Никогда еще не испытывала такой уверенности.

Эннис тянется к компьютеру, передвигает, чтобы видеть точку.

– Как у тебя отобрали детей? – спрашиваю я. Он не отвечает.

– Что у тебя вышло с их матерью?

Эннис не подает виду, что услышал, но потом – легкое пожатие плеч. Прогресс.

– Кто со всем покончил?

Он бросает на меня взгляд – хочет, чтобы я заткнулась.

– Она.

– Потому что ты пропадал в море?

– Нет.

– Аник сказал, ты меня недолюбливаешь, потому что я салага. Мол, это опасно.

Эннис хмыкает:

– И только?

Молчание.

Я облизываю сухие, растрескавшиеся губы.

– Ладно. Пусть между нами будет так, можем продолжать в том же духе, можешь и дальше меня тихо ненавидеть, ничего страшного, я переживу. Или можем поговорить – не исключено, что обоим нам станет легче.

Тянутся долгие секунды – я прихожу к выводу, что он выбрал первый вариант. Если честно, я не понимаю, почему меня это вообще тревожит. Много есть важных вещей, но мнение Энниса обо мне к ним не относится. Не во вселенском масштабе. И тем не менее с каждым днем его неприязнь все глубже въедается мне под кожу. Может, потому что я работаю до седьмого пота на его судне и, типа, рассчитываю на ответное уважение.

– Не только в этом дело, – наконец сознается Эннис.

Я жду.

Он произносит, не глядя на меня:

– Знаю я таковских.

– Каковских?

– Защитников природы.

– Блин, ты заговорил прямо как Бэзил.

– Мне плевать, во что ты там веришь. Твое личное дело. Но зачем подниматься ко мне на борт с такими глазами и глядеть на нас так?

– Как?

– Как будто мы все подлюки. И я подлюка.

Я в изумлении развожу руками.

– Не считаю я вас подлюками.

Он не отвечает.

– Эннис, правда не считаю.

Опять ничего, понятно: он мне не верит. Мозг гудит, я пытаюсь сообразить, прав он или нет. Я ни одному из них ни слова не сказала о том, что думаю, – разве что Бэзилу прошлой ночью. Пожалуй, и ему не стоило. Не считаю я их подлюками, более того, вопреки здравому смыслу, они начинают мне нравиться – но какую-то часть моей души всегда будет мутить от их занятия. Наверное, были времена, когда мир мог мириться с тем, как мы охотимся, как мы поглощаем все на своем пути, но они прошли.

Я сглатываю, сажусь, хватаюсь за ножку стола. – Я ничего такого не имела в виду, – говорю я. – Прости. Я просто не понимаю.

– Ты можешь позволить себе такую роскошь.

Руки соскальзывают, я забываю оберечь голову и, отшатываясь назад, тяжело стукаюсь. От боли искры в глазах, взгляд туманится.

– Я думала, ты заскорузлый старый моряк, которого уже ничем не проймешь, – сознаюсь я. – Думала, тебе наплевать, что там я думаю. В смысле, я же никто, Эннис. Никто.

Он бросает на меня быстрый взгляд – в глазах вспышка молнии – и ничего не говорит, потому что для него это обычное дело – не говорить ничего.

Изнеможение пробирает до костей. Я бы сейчас могла заснуть без всяких снов, в этом я уверена, упасть в беспамятство, пробить которое способны только стены. Будь я глубоководным существом, шторм был бы для меня лишь пейзажем над головой, расписным потолком, над которым – мир.

– Часто оно так? – спрашиваю я устало.

– Дурной день, – говорит он, все поняв неправильно. – Будет и похуже, но и хороших дней будет много.

Я киваю, и она накатывает волной, как случается часто: невыносимая тоска по мужу. Он тоже любит шторма.

– Я много читала, – говорю я. – Рассказать, что я узнала про океан?

Эннис снова молчит, я это принимаю за «нет», поэтому закрываю глаза и проговариваю слова про себя.

Тут он говорит:

– Ну, давай, – и внутри будто ослабевает тугой виток.

– Он постоянно движется вокруг света. Медленно следует от полюсов, частично превращается в лед. Другая часть воды делается солонее и холоднее, начинает оседать. Вода, которая оседает в глубокий холод, продвигается вдоль океанского дна к югу, во тьме, в двенадцати тысячах футов под поверхностью. Достигает Южного океана, соприкасается с ледяной водой Антарктики, а потом ее несет через Тихий и Индийский океаны. Она медленно оттаивает, делается все теплее, поднимается на поверхность. А потом наконец устремляется домой. Снова к северу, через всю бескрайнюю Атлантику. Знаешь, сколько времени уходит у моря на кругосветное путешествие?

– И сколько? – Эннис мне потворствует, но делает это ласково, так что я улыбаюсь.

– Тысяча лет.

У него то же выражение лица, что и у меня. Да и как можно иначе? Кто сделал это невероятное открытие? Кто-то, подобный моему мужу, посвятивший всю свою жизнь поиску ответов на вопросы, которые для других совершенно неподъемны.

– Вот этот океан, который сейчас швыряет нас туда-сюда, – говорю я. – Шестьдесят миллионов лет назад его здесь не было, но потом суша подвинулась, освободила ему место, и теперь он хулиган почище других. Упрямец тоже. Последнее уже не из книги. Это мне Самуэль сказал. – С последними словами я позволяю глазам закрыться. – Мы на самом деле совсем его не знаем, не знаем, что он хранит в глубинах. Наша планета – единственная, на которой есть океаны. Во всей известной нам Вселенной лишь мы оказались в самом подходящем для них месте: не слишком жарко, не слишком холодно, именно поэтому мы и живы: океан производит кислород, которым мы дышим. Если подумать, вообще чудо, что мы здесь оказались.

– Родители учили тебя рассказывать сказки? – спрашивает Эннис, и я вздрагиваю.

– Я… Да. Мама учила.

– И что она думает о том, что ты здесь?

– Она не знает.

– А отец?

– Тоже. Он вообще мало что знает. Удивлюсь, если ему известно мое имя.

Молчание. Завывает ветер.

– У тебя есть дети? – спрашивает Эннис.

Я качаю головой.

– Ты молодая. Еще успеется.

– Никогда их не хотела. Мы по этому поводу много лет препирались.

– А теперь?

Я думаю долго. Правда слишком мучительна, чтобы ее высказать.

– Ты хорошо знаешь океан, Эннис? – спрашиваю я вместо этого.

Он безучастно хмыкает, глаза его закрываются.

– Я немножко знаю, – говорю я. – Любила его всю свою жизнь. Никогда не могла узнать его достаточно близко, достаточно глубоко. Родилась не в том теле.

В нем что-то сдвигается, я это замечаю. Чувствую по тому, как потрескивает воздух. Началась разморозка.

Нас качает взад-вперед, за птиц я больше не переживаю – может, потому что шторм затихает, а может, потому что есть с кем говорить. Найл всегда хотел, чтобы я изучала то, что люблю, чтобы постигла их так же, как постиг он, вот так – в виде фактов. Но мне всегда было достаточно постигнуть их другим образом, просто знать, каково прикасаться к ним, каковы они на ощупь.

– Есть одно место, – произносит Эннис, медленно, как произносит все слова. – Далеко от суши. В Тихом океане. Называется Точка Немо.

– В честь «Двадцати тысяч лье под водой»? Он пожимает плечами.

– Самая дальняя точка в мире, дальше всякой другой от суши. – Голос его рокочет. Я рассеянно думаю: вот, наверное, каково иметь отца – если только полностью растопить его сердце. Вот что нужно в шторм каждому ребенку.

– Это место в тысячах миль от безопасности, – говорит он. – Нет другого такого же сурового и одинокого.

Я передергиваюсь.

– А ты там был?

Эннис кивает.

– И как там?

– Тихо.

Я перекатываюсь, сворачиваюсь в клубок:

– Хотелось бы туда попасть.

Может, это только мое воображение, но мне кажется, что он произносит:

– Когда-нибудь я тебя туда отвезу.

– Ладно.

Только не будет никаких путешествий после этого, не придется мне исследовать океаны. Может, поэтому я так спокойна. Жизнь моя была миграцией без конечной цели, что само по себе бессмысленно. Я снимаюсь с места без всякой причины, только чтобы двигаться, и это тысячу, миллион раз подряд разбивает мне сердце. Какое счастье наконец-то странствовать со смыслом. Я гадаю, каково оно будет – остановиться. Гадаю, куда мы все уходим потом, следует ли за нами кто-то. Подозреваю, что уходим мы в никуда, превращаемся в ничто, но единственное, что меня в этом печалит, – я больше никогда не увижу Найла. Нам, всем без исключения, отмеривается такой краткий миг, чтобы побыть вместе, – как-то это нечестно. Впрочем, миг этот бесценен, и, возможно, его достаточно, возможно, это даже и правильно, что тела наши превращаются в почву, возвращают ей свою энергию, становятся пищей для мелких подземных существ, обеспечивают грунт питательными веществами, возможно, хорошо и то, что совести нашей дано успокоиться. Эта мысль умиротворяет.

Когда я уйду туда, я ничего за собой не оставлю. Ни детей, которые сохранят мои гены. Ни произведений искусства, которые станут носить мое имя, никаких записей, никаких громких дел. Я думаю о смысле такой жизни. Тихой и настолько незначительной, что и не заметишь. Похожей на неисследованную, незримую Точку Немо.

Но я-то знаю лучше. Смысл жизни можно измерять тем, что человек дал и что оставил за собой, а можно и тем, чего он этот мир лишил.

10

Поженились мы в тот же вечер, когда поцеловались в оранжерее. Сели на велосипеды, покатили обратно в город, остановились в комиссионке – купить Найлу старомодный коричневый костюм. А мне – длинное шелковое платье бледного-бледного мягчайшего персикового цвета: его прикосновение я помню каждый миг. Найл остановился у чужого палисадника сорвать белых цветов мне в волосы и ему в бутоньерку – он знал имена всех цветов, но выбрал душистый горошек. Потом мы заехали в супермаркет Джойса за буханкой хлеба и бутылкой шампанского. Все это время он что-то бормотал в телефон, с помощью денег и связей выхлопотал нам разрешение на срочную регистрацию брака и отыскал священника, который согласился явиться в нужное место. Обычная свадебная церемония – это не для Найла Линча, уж точно.

В гавани я сбросила туфли, и мы босиком подошли к самому краю причала, на встречу с морем. Он спросил, где я хотела бы выйти замуж, и я ответила: здесь, прямо на этом месте, там, где мне когда-то рассказали историю про женщину, которая стала птицей. В тот день здесь остался кусочек моей души. И кто знает, отыщу я его теперь или потеряю еще один кусочек. Нас окутала синева, пропитав собой весь мир и нашу кожу. Пришла женщина-священник, обвенчала нас, мы даже произнесли клятвы, которые придумали тут же на месте, – клятвы, которые впоследствии сочли унизительными и со смехом переписали, – и уголком глаза я видела элегантно изогнутые шеи белых лебедей, скользивших мимо, дожидавшихся хлеба, который мы для них принесли, а еще я видела родинку возле его уха, ямочку на правой закраине его улыбки и желтые точки в темно-каштановых глазах – точки, которых раньше не замечала. Мы поблагодарили даму-священника и отослали ее прочь, чтобы посидеть, свесив ноги с причала, выпить шампанского и покормить лебедей. Те негромко трубили. Говорили мы так, ни о чем. Смеялись над собой, по очереди прикладывались к бутылке. Случались моменты необъяснимого молчания. Он держал мою руку. Солнце садилось, лебеди уплыли. Во тьме по моим щекам и его губам заструились слезы.

Это было полное безумие. И все же. С моей стороны – ни тени сомнения, ни единого вопроса, ничего, кроме ощущения неизбежности. Так было предрешено, когда-нибудь я все это испорчу, но сейчас это мое, и его, и наше. Найл видел все иначе: он считал, что я сделала выбор. Сказал: если Фрэнни Стоун сделала выбор, вселенная под нее прогнется. У Фрэнни собственные замыслы, и так было всегда; она – сила природы, а он – покорное существо, которое просто смотрит на нее и любит ее именно поэтому, любил тогда, любит сейчас. Смешно, однако. Мне-то всегда казалось, что это я следую за ним.

В нашу первую брачную ночь, когда мы смотрели на дикие просторы Атлантики, Найл сказал, что для него все так случилось потому, что я ему приснилась еще до нашей встречи.

– Не в точности ты. Это понятно. Нечто, что по ощущению было таким, как ты в ту ночь, когда мы в лаборатории трогали чайку. А потом еще раз, после того, как ты спасла тонувших мальчишек. Это казалось очень знакомым. Я тебя узнал.

– А какой я была по ощущению?

Он немного подумал и ответил:

– Чем-то из области науки.

В этом – пришлось смириться, хотя и с толикой разочарования, – заключался его цинизм. Я ошиблась. По сей день эти слова – чуть ли не самое романтическое из всего, что я от него слышала, вот только осознала я это лишь гораздо позднее.

ГОЛУЭЙ, ИРЛАНДИЯ, УНИВЕРСИТЕТСКАЯ КЛИНИКА.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Они думают, что я сплю, но я слышу во тьме их тихие голоса.

– Мы не знаем, что случилось на самом деле.

– Она созналась. Сказала, что пыталась это сделать.

– Она в шоке была. Это, наверное, не считается.

– Еще как, блин, считается.

– Ты хоть понимаешь, какое она прошла расстояние?

– Не распускай нюни только потому, что эта сука училась с тобой в одной школе. Сядет как миленькая, и твои сопли тут не помогут.

– Не распускаю я нюни. Просто не понимаю.

– Вот и хорошо, Лара, что не понимаешь, – ты же не убийца.

Я переворачиваюсь, страшно хочется заснуть, но запястье мое приковано к кровати, подушка бугристая, а ноги – господи, ноги мои, они все горят, горят и горят, – сказали, возможно, какие-то пальцы придется ампутировать, и все равно это ничто по сравнению с тем, какое свирепое пламя горит и воет у меня в голове.

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Раздается крик.

Я рывком сажусь: меня разбудил пронзительный скрежет металла о металл. Эннис что-то быстро говорит в интерком – я еще не слышала в его голосе такой настойчивости.

Я поднимаюсь в тесной рубке и выясняю, что шторм еще не утих. Бушует по-прежнему, с той же силой, что и весь день. Я не сразу обнаруживаю смысл в его словах:

– …Опускаем невод, все по местам. Повторяю – перед нами косяк, опускаем невод.

– Сейчас?

Эннис бросает на меня хмурый взгляд и кивает. Порывистый ветер едва не срывает «Сагани» с якоря, я вижу, как по палубе перекатываются десятифутовые волны. Там, небось, адски скользко, и за борт тебя смоет на раз. На экранах у Энниса я вижу круги от сонара, который измеряет глубину океана и регистрирует изменения плотности. Он указывает на красную стрелку – я понимаю, что ею помечено большое скопление живых существ в двухстах метрах под водой, хотя, может, я и не права, потому что Эннис ничего не объясняет.

Сквозь стену дождя я едва различаю членов команды, выползающих на палубу: видны только ярко-оранжевые комбинезоны и куртки. Сегодня на них белые каски, и экипаж сноровисто берется за дело: подтягивает тросы, цепляет к ним невод. Наибольшая опасность, судя по всему, угрожает Анику: его опускают на воду в той же шлюпке.

– Убьется, – говорю я.

Эннис постоянно на связи с Дэшимом – тот на палубе, докладывает обо всем, что происходит, выполняет команды капитана.

– Опустили! – докладывает Дэш. – Проверяю тросы лебедки. Канаты вытравили. Всем в сторону! Пошел…

Рация умолкает. Я вижу: Бэзил поскользнулся. На миг я теряю его из виду, потом вижу снова: он уцепился за такелаж.

– Дэш, доложи, – невозмутимо распоряжается Эннис.

– Порядок, шкипер. Цел.

Эннис внимательно всматривается в другой экран.

– А это что? – спрашиваю я.

– Сенсоры, закрепленные на неводе, чтобы я видел его расположение. – Он вновь выходит на связь, на сей раз говорит с Аником, у которого в ухе наушник. – Можешь оттянуть подальше, Аник?

– Понял тебя, шкипер. Тут… довольно забористо… постараюсь.

– Блин, – выдыхаю я, закрывая глаза.

Шлюпку Аника среди волн не видно. Он где-то там, его швыряет туда-сюда, а он пытается в одиночестве завести в нужное положение невод весом в тонну.

– Все у него нормально, – сообщает Эннис. – Справился. Мы на месте. Дэш, вытягивай его обратно.

Аника стремительно вытаскивают обратно на борт, а потом все кидаются затягивать невод – их окатывает дождем и волнами, продувает ветром. Похоже на кошмарный сон, и это совершенно потустороннее чувство – стоять здесь, в безопасности, и смотреть. Я чувствую себя не так.

– Затягиваю, – предупреждает Эннис и берется за рычаги. – Сеть пошла. – Он все делает медленно, я чувствую, как судно зловеще накреняется. – Бля, – говорит он так тихо, что я едва слышу. – Крупный улов.

– Шкип, большая нагрузка на шкив, – докладывает Дэш. – Тросы растянуты до предела.

– Держи как есть.

– Сколько оно там весит? – недоверчиво интересуется Дэш.

– Около ста тонн.

Крики на палубе, я прижимаюсь носом к стеклу в попытке разглядеть, что там происходит. Невод почти вытащили – и тут один трос лопнул.

– В сторону! – звучит чей-то вопль, и вся команда падает на палубу. Кто-то не успел: трос, пролетая, хлестнул по телу, впечатал его в борт. Кукла, игрушка, нечто невесомое, безжизненное, хрупкое. Я ахаю от ужаса, слышу панические крики снизу. Пострадавший не шевелится.

Невод удерживается, но с трудом. Нагрузка на силовую установку и лебедку растет, я чувствую, что крен увеличивается. Кто-то лезет по кабелю на силовую установку, я узнаю высокую спортивную фигуру Малахая: он уже почти наверху, его опасно качает с каждой волной. В любой момент он может сорваться, а в такой холодной воде это верная смерть.

– Что он делает? – спрашиваю я.

– Крепит запасной кабель.

– Ты не можешь выпустить рыбу и покончить с этим?

– Слишком улов хороший.

– Ты, блин, шутишь, да?

Эннис будто не слышит, и я выскакиваю в рев шторма.

– Фрэнни, – рычит он мне в спину, но я, пригибаясь, топочу вниз по металлическим ступеням, держась, чтобы не погибнуть. Я промокла до нитки, куртка не спасает, холод ошеломительный. Хуже, чем когда я нырнула во фьорд спасать Энниса. Хуже, чем зимой по утрам в нашем выстывшем деревянном домишке на берегу, когда в щели в стенах задувает ветер и ты думаешь, что замерзнешь насмерть, честно думаешь – да уж, это куда хуже. Вода заливается под куртку, течет по спине в перчатки: кончики пальцев превращаются в лед. Уши будто бы отвалились. Мне хватает ясности рассудка подумать о несчастных, которые трудятся посреди этого безумия, которые должны в таких условиях выкладываться по полной. На палубе вой ветра оглушает. Я пробираюсь туда, где Аник согнулся над неподвижным телом Самуэля. Лея, Бэзил и Дэш продолжают героически бороться с лебедкой, удерживая ее на месте одной лишь мышечной силой, каждый из них изрыгает непрерывный поток мата, а Мал пытается подсоединить запасной кабель.

Я сосредоточиваюсь на Самуэле – он без сознания.

– Помоги мне его унести внутрь! – орет Аник.

Мы хватаем здоровенного мужчину под мышки и волочем по качающейся палубе. Я поскальзываюсь обеими ногами, тяжело падаю. От удара перехватывает дыхание. Я такое помню. Так бывает, когда тонешь. В панике резко втягиваю воздух, пытаясь снова заполнить легкие – не получается. Небо, крутанувшись, рушится на лицо. Рука Аника лежит у меня между ребрами, он повторяет: «Тихо, тихо, не спеши», пока мне не удается вдохнуть, и вот я уже не тону, и мы двигаемся дальше, тащим, скользим и наконец оказываемся внутри у трапа.

– Как спускать будем? – пыхчу я.

Аник танцующим шагом сходит по трапу, исчезает и после неимоверно длинной паузы возвращается с носилками первой помощи. Мы закатываем на них Самуэля, пристегиваем, я тревожусь за его позвоночник, но что теперь поделаешь. Аник спускается на несколько ступенек, подхватывает ноги Самуэля, а потом мы перемещаем носилки вниз, к подножию трапа. Следующая задача – их поднять, кажется, что весят они тысячу тонн, миллион, слишком для меня тяжело, не могу…

– Фрэнни, – спокойно произносит Аник, – на помощь никто не придет, они слишком заняты. Давай, поднимай.

Я киваю, сгибаю колени. Столько силы у меня никогда еще не было, даже когда я была пловчихой – в тюрьме со всеми так, волей-неволей становишься крепким. Мы поднимаем носилки и бредем по коридору. Судно качается, удар о стену, воздух опять вылетает из легких.

– Не останавливайся, – пыхтит Аник, и мы идем дальше, вваливаемся на камбуз и шмякаем носилки на скамью.

– Он не дышит, – пыхчу я. – И пульса, кажется, нет.

– Несу дефибриллятор.

Он слишком долго копается – ищет в шкафу, я пристраиваюсь делать искусственное дыхание, а поскольку Самуэль слишком крупный и лежит слишком высоко, я залезаю на кухонную скамью, обхватываю ногами его широкий торс и изо всех сил начинаю качать грудную клетку. Нет ощущения, что от этого хоть что-то меняется. Он слишком крепко сложен, кости и мышцы слишком надежно защищают сердце – не доберешься. Я снова выдыхаю ему в рот, выдох долгий, и чувствую, как Самуэль подо мной надувается – жутковатое ощущение.

– Живо слезай.

Я спрыгиваю, Аник расстегивает молнию на куртке Самуэля, разрезает рубаху. Помещает маленькие присоски туда, где должно быть сердце. Присоски соединены проводками с черной коробочкой, на ней монитор.

– Ты умеешь им пользоваться? – осведомляюсь я.

– Нет.

– Мне кажется, одну нужно сбоку, другую пониже.

– Откуда ты знаешь?

Я беспомощно пожимаю плечами.

Он колеблется, но потом делает, как я сказала. Прибор начинает заряжаться, мы следим, как зарядка нарастает, наконец вспыхивает зеленая лампочка.

В глазах Аника бешенство. Он тянется к кнопке, но нажать не успевает: не распознав сердцебиения, аппарат срабатывает автоматически. По крупному телу Самуэля проходит электрический разряд. Самуэль тут же превращается в ком мяса и крови. Однако он не умер – не это произошло, не это, – он судорожно вдыхает и возвращается в сознание, я и не думала, что это может произойти так быстро. Он стонет и извергает фонтан рвоты – приходится перекатить его на бок, чтобы он не задохнулся.

– Что за хрень случилась? – интересуется он.

– Без понятия, – отвечаю я. – Тебя хлестнуло тросом, ты вырубился. Сердце у тебя остановилось, Сэм.

Он переворачивается на спину, таращится в потолок. Мы наблюдаем за ним в испуге. Не знаю, какая травма способна вот так вот полностью отключить организм, воображаю, что снова придется вспрыгнуть ему на грудь, снова ее качать, вдувать воздух в холодные губы. Придется, если он отключится снова.

Вместо этого Самуэль произносит:

– Умирая, мы словно тонем в самих себе.

В ответ я смеюсь в изумлении – вот ведь оно как – и заканчиваю:

– Словно захлебываемся в своем сердце.

Самуэль слабым голосом произносит:

– Вы, ирландцы.

А потом закрывает глаза и продолжает дышать.

Улов потерян из-за шторма и порванного кабеля. У Самуэля рваная рана поперек спины от удара тросом. Экипаж вымотался и пал духом – из-за упущенной рыбы, из-за тревоги за Самуэля. Эннис так зол на себя, что вообще перестал разговаривать.

А я?

А я больше не существо в перьях.

Потому что точка, которая показывала, где моя птица, погасла, ее смыло штормом, утянуло в глубины, где уже не отыщешь. Как оно и должно быть.