Текст книги "Миграции"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

11

ИРЛАНДИЯ, ЖЕНСКАЯ ТЮРЬМА.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Я вздрагиваю от каждого звука. Нервы на пределе. Отупение прошло, теперь повсюду острые углы.

Поскольку дело отправлено на доследование, адвокат может посещать меня в любой день недели. Дежурный отводит меня в открытую комнату для встреч, указывает место за столом. Застекленные проемы занимают в высоту почти всю стену, они почти до потолка и приоткрываются лишь на щелочку. Все равно лучше, чем моя камера.

Мару Гупту я жду, как мне кажется, целую вечность. Цепкая адвокатша за пятьдесят, сегодня с ней пришел ее приятный с виду и необычайно умный молодой ассистент Донал Линкольн, который – в этом я уверена – младше ее как минимум лет на тридцать. По предыдущим встречам у меня сложилось впечатление, что они, скорее всего, спят вместе. Это породило приязнь к обоим в каком-то дальнем уголке моей души – приязнь к Маре. Но уголок души, способный хоть что-то любить, сейчас во мне совершенно безгласен. Сердце оледенело.

Потому что.

Мир страха. Мой новый дом. Страха, что я этого не переживу, страха, что переживу.

– Как вы? – спрашивает меня Мара.

Я пожимаю плечами. Нет слов, чтобы меня нынешнюю описать.

– Денег у вас достаточно?

Я тупо киваю.

– Фрэнни, нужно обсудить новые данные судебно-медицинской экспертизы.

Я жду, рассматривая ее изящные золотые часики. Гадаю, сколько такие стоят. Я восемь лет мучительно пыталась поближе узнать родителей Найла, поэтому теперь могу сказать: видимо, дорого. Мне приходит мысль ее уволить. Я это проделывала уже дважды. Ее нанимали снова. Семейство Линч всегда своего добивается, а они хотят выдернуть меня отсюда.

У меня когда-то тоже были огромные нереализуемые желания. Теперь мне нужно одно – мой муж.

– Фрэнни!

Я осознаю, что прослушала слова Мары.

– Простите?

– Сосредоточьтесь на том, что я говорю, потому что это важно.

Важно. Ха.

– Вы можете меня вытащить наружу на время? Меня не выпускают.

– Мы этим занимаемся, но, как я уже говорила, вы должны внятно сказать психологу, что у вас клаустрофобия.

– Говорила.

– Фрэнни, по ее словам, вы полчаса сидели и молчали – она не смогла поставить вам диагноз.

Ничего такого не помню.

– Я договорилась о еще одном посещении, постарайтесь на этот раз не молчать, ладно? А теперь про новые сведения.

Глаза у Мары огромные. Кто-то кашляет, я подскакиваю, разбитая, изможденная, – мне так страшно, что с мыслями не собраться. Мара берет меня за руку, помогает вернуть внутреннее равновесие, заставляет сосредоточиться на своих словах:

«Получены новые данные судебно-медицинской экспертизы, обвинение утверждает, что, согласно этим данным, речь не идет о несчастном случае. Мы с вами знаем, что это несчастный случай, но у них сложилось мнение, что вы действовали предумышленно, мне потребуются ваши показания, чтобы это опровергнуть. Вы должны мне еще раз рассказать, что случилось на самом деле…

– Предумышленно.

– Вы хотели это совершить, – подсказывает Донал. – Составили план и осуществили его.

– Я знаю, что такое «предумышленно», – произношу я, и он краснеет. – И какие данные?

– Мы до этого еще дойдем, Фрэнни, пока просто послушайте. Это все меняет, – говорит Мара. – Вас обвиняют не в причинении смерти по неосторожности. А в двойном предумышленном убийстве.

Я смотрю на нее и смотрю. Оба юриста молчат, видимо давая мне время осмыслить. Только я уже осмыслила все это тысячу раз. Ждала такого. Я стис-киваю руку Мары и говорю:

– Зря вы взялись за это дело. Я пыталась вас предупредить. Мне очень жаль.

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

– Мне очень жаль, – откликается Лея, когда я сообщаю ей об утонувших крачках. Если моя не пережила шторм, вряд ли ее пережил кто-то из стаи. – Ужасно жаль, – повторяет она, и я вижу, что она тоже убита этой новостью.

Я киваю, но не могу придумать, что сказать еще. Поделилась я с ней только для того, чтобы она вместо меня сообщила остальным. В груди у меня – разверстая пасть. Закрыв глаза, я вижу птиц: они одна за другой исчезают в водяной могиле.

Ужин сегодня проходит тихо. Бедняга Самуэль не может встать с койки, мы вынуждены обойтись без его умиротворяющего присутствия. Мощное колено Бэзила впечаталось мне в ногу, мне это противно, противно его прикосновение, но подвинуться некуда.

Приняли решение, куда следовать дальше. В Сент-Джонс в Ньюфаундленде и к Лабрадору. Там Самуэля ждет семья, там он получит медицинскую помощь и можно будет починить порванный кабель. Оттуда – не знаю. Эннис сказал, что не хочет пересекать Атлантику – путь долгий, воды незнакомые, – но у нас больше нет птиц, чтобы за ними следовать.

Возможно, ему надоело следовать за птицами.

Не уверена, что смогу снова его переубедить, и все-таки ноги сами несут меня на мостик.

Впервые Эннис не у штурвала. На его месте стоит Аник, взгляд устремлен к горизонту.

– Где он?

– Отдыхает. Несколько дней не спал. Не беспокой его, Фрэнни.

Я оседаю на стул, не хочется открывать компьютер, проверять, как там точки. Аник ненадолго пригвождает меня к месту взглядом. В нем непонятная тяжесть.

– Сейчас скажешь, чтобы я шла работать? – спрашиваю я.

– А ты послушаешься?

– Вряд ли.

Широкие губы Аника изгибаются в улыбке, я впервые вижу, чтобы он по-настоящему улыбался. Он что-то произносит на другом языке. Я жду пояснения, но он снова поворачивается к штурвалу.

– Это на каком языке? – спрашиваю я.

– Инупиат.

– Инуитский?

Он кивает:

– С Северной Аляски.

– Ты там с Эннисом познакомился?

Снова кивок.

– И как вы познакомились?

– На судне. Как еще-то?

– И как оно там?

– Слишком много вопросов.

– У меня их миллионы.

На его лицо возвращается привычное хмурое выражение. Потом он удивляет меня – произносит:

– Там смерть. И жизнь. Обе самые настоящие.

Я смотрю на океанский простор, готовая в любой момент увидеть землю на горизонте.

– Сколько нам туда идти? – спрашиваю я.

– Дня два. А что ты теперь делать собираешься, ведь птицы…

– Они не погибли, – говорю я. Хотя… – Не знаю. – Не удержаться, я расковыриваю мозоли в кровь. – Если Эннис не захочет идти дальше…

– Ты найдешь другой способ, – заканчивает Аник.

Он просто не понимает. У меня ушло много месяцев на то, чтобы уговорить хоть одного капитана.

– Они не все погибли, – эхом откликается Аник.

Я набираю воздуха в грудь. Он прав, но перед глазами у меня все равно тельца, погружающиеся в пучину, и всё не забыть пустоты в груди Самуэля, когда я вдыхала туда воздух. Меня передергивает.

– Тот миг, прежде чем он очнулся. До разряда…

Аник бросает на меня косой взгляд.

– Было страшно.

– Да.

– На мгновение он умер. Его уже как бы не было в теле. Я дышала ему в рот, надувала его, как шарик. А он был… он был пустой внутри.

Аник кивает.

– Моя бабушка сказала бы, что он на миг ушел в мир духов. Мы вызвали его обратно, он либо поблагодарит нас за это, либо нет. Некоторые считают, что это недоброе дело – заставлять человека вернуться оттуда.

– Ты, что ли, разговаривал с теми, кто оттуда возвращался?

– Они так говорили.

– Ты им поверил?

Хочется услышать «да», очень хочется, но он только пожимает плечами.

– И как они его описывали?

Аник задумывается, а я понимаю, что так далеко подалась вперед на своем стуле, что того и глади свалюсь.

– Говорят, там нет ни правил, ни наказаний, – говорит он. – Называют его невесомым и очень красивым.

Внезапно приходят слезы.

– Там все оказываются?

– Так говорят.

– И мы окажемся? И я?

– Да.

– А те, кого мы любили?

Понятное дело.

Я закрываю глаза, слезы струятся по щекам, и дух, о котором он говорит, мой дух – я чувствую, как он пытается высвободиться, отыскать туда дорогу, вот только тело не отпускает: пока рано.

– Значит, она меня там ждет.

– Кто?

Я поднимаю веки, натыкаюсь на карий взгляд его глаз.

– Моя дочь.

Он опускает плечи на выдохе. В его глазах тоже слезы.

– Фрэнни, – произносит Аник, протягивает руку, кладет мне на волосы.

Мы смотрим в море, ждем земли и хотим одного: никогда до нее не добраться.

12

НА БОРТУ «САГАНИ», ЛАБРАДОРСКОЕ ТЕЧЕНИЕ ВОЗЛЕ НЬЮФАУНДЛЕНДА.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Нынче утром – мы подходим к берегам Ньюфаундленда – настроение у всех угнетенное. Искать рыбу мы бросили, и я не рассчитывала, что это так тяжко на них подействует. Насколько сильна их тяга к морю и как органична для них охота, особенно отчетливо видно теперь, когда все это позади.

Самуэль предупреждал меня, что такое Лабрадорское течение и как нам достанется там, где оно встречается с Гольфстримом. И все равно я не смогла представить себе этого заранее. Нас несло на такой скорости, что казалось: уже не остановить. Более того, там, где два течения, холодное и теплое, движутся бок о бок, на подходах к земле висит пелена плотного тумана. Я стою на носу, и мне не разглядеть собственную руку перед глазами, не говоря уж о скалах, к которым мы мчимся.

Над головой удары колокола. Я воображаю себе пронзительный крик чайки, шорох ее крыльев в тумане. На таком берегу полагалось бы встретить сотни чаек.

Скорость снижается. Члены команды – все на палубе – перекрикиваются, луч маяка прочерчивает проход сквозь туман. Колокол бьет в ровном ритме, я подстраиваю под него свое дыхание. Эннис без всякого видимого усилия ведет нас в гавань Сент-Джонса. Но я-то знаю, какой эта швартовка стресс для команды. Они все утро были на взводе: ведь ни погода, ни мастерство шкипера им неподвластны.

Я нервничаю по иной причине: у меня поддельный паспорт.

Впрочем, не совсем так: он настоящий, только не мой.

Звук достигает нас прежде всего остального. До меня постепенно доходит, что поверх ветра все громче слышны голоса. В тумане обозначаются силуэты. Люди с плакатами в руках: «Прекратить бойню!», «Океан принадлежит рыбам, не людям!», «Не смейте убивать!».

Я судорожно втягиваю воздух; в грудь мне прилетает чей-то кулак. Вопли звучат едва ли не агрессивно, в них хорошо знакомая мне ярость: в этом громком скандировании воплощена ярость моего мужа – эти люди пытаются предпринять хоть что-то, чтобы остановить шествие неизбежного рокового безумия, которое мы навлекли на себя сами.

Ко мне приближается Лея. Глаза холодные, подбородок вздернут.

– Не смотри на них, – невозмутимо произносит она.

На одном плакате – он больше других – я вижу: «Что еще мы должны уничтожить?» – и внутри разверзается пучина стыда. Я не на той стороне этого плаката.

Странно вновь оказаться на суше, после всего-то нескольких недель в море. Она уже кажется непривычной. Земля под ногами слишком твердая, я будто немного стаптываюсь при каждом шаге. Спускаюсь по трапу к таможенному терминалу, стараясь затеряться среди других членов экипажа «Са-гани». Мне подают для заполнения таможенную декларацию, я вписываю в нее данные Райли Лоух из Дублина. Какой-то страшно рьяный таможенник не сводит с меня ястребиного взгляда. Однако сотрудник за стойкой глядит на меня разве что вскользь – я старательно улыбаюсь во весь рот, чтобы черты лица немного смазались, – ставит штамп в паспорт и пропускает в город.

От протестующих нас отделяет ограждение, но я отчетливо слышу их голоса, различаю отдельные лица: каждый смотрит на нас с отвращением, с выражением того самого недоумения, которое я пыталась побороть. В конце ряда – мужчина в полосатой лыжной шапочке, в руках плакат: «Рыбам – правосудие, рыбакам – смерть». По мне проходит холодок, и когда мы на миг встречаемся взглядом, он будто заглядывает мне в самое нутро и делает вывод: чудовище.

– Идем, – Бэзил тянет меня за локоть, – не дай им порадоваться.

Мы проходим до свободного участка улицы и там ждем скорую, которая отвезет Самуэля в больницу.

– Ты в порядке? – тихо спрашивает Лея: мы с ней стоим чуть в стороне от остальных.

Я бросаю на нее косой взгляд:

– А чего нет-то?

– Вид у тебя какой-то вздрюченный.

После чего эта француженка, судовой механик, смотрит на меня постоянно. Я то и дело ловлю на себе взгляд ее темных глаз; иногда, заметив, что я ее подловила, она стремительно отворачивается. До сих пор мне было непонятно, что подпитывает ее интерес: тревога за мое здравомыслие или нечто более интимное и болезненное.

Эннис уезжает на скорой вместе с Самуэлем, а мы рассаживаемся по такси. Всю дорогу я таращусь в окно на извилистые улицы, выкрашенные в яркий цвет дома – они вписаны в каменистые холмы. Все по-прежнему скрыто плотным туманом, он придает дню ощущение нереальности.

Эннис устало развалился на стуле в приемной, мы оседаем на соседние.

– Им занимаются. Я позвонил Гэмми, она уже едет.

До приезда Гэмми, жены Самуэля, проходит сорок минут. Она входит в дверь в грубых кожаных сапогах, ездовых бриджах и мохнатом шерстяном свитере, скрывающем мощные формы. Волосы у нее рыжие, как у мужа, они липнут к вспотевшему лбу и горящим щекам. Тревожно стреляя по сторонам голубыми глазами, она заключает Энниса в медвежье объятие, хлопает по спине.

– Где он?

Эннис указывает ей дорогу, мы вновь затихаем, ожидая. Ожидание всегда давалось мне тяжело.

– Давно они женаты? – спрашиваю я у Дэша.

– Лет тридцать. И у них детишек, типа, дюжина.

– Ничего себе.

– Ага. Самуэль у нас вообще любвеобильный. Сама у него спроси.

– Спрашивала, он мне сто раз об этом говорил.

Мы, как можем, коротаем время – помогает колода карт, которую догадался захватить Дэш. Мы с Леей отправляемся за провизией, приносим яичные рулеты и кофе. Наконец, сильно за полдень, возвращается Гэмми, вид у нее измученный.

– Этого идиота оставят здесь на ночь. Дали ему какой-то убойный антибиотик – предотвратить заражение, хотят последить за работой сердца. Считают, с сердцем могут быть проблемы.

– От дефибриллятора? – уточняю я.

Глаза Гэмми обращаются ко мне, смягчаются.

– Нет, лапушка. С сердцем у него и до травмы были проблемы. Вы спасли ему жизнь. – Гэмми бросает взгляд на Энниса: – Возможно, спас его и этот гребаный трос, которым его треснуло. В противном случае о том, что машинка дает перебои, мы узнали бы слишком поздно. Вот уж не думала, что стану тебя хоть за что-то благодарить, Эннис Малоун.

Мне кажется, что она шутит, однако никто не улыбается. Эннис чуть наклоняет голову, выражая согласие. Гэмми долгую, полновесную секунду сверлит его взглядом – выражение лица непроницаемо. А потом разводит руками:

– Ну ладно. Пошли тогда. У меня дома толпа голодных зверюг, их покормить надо, а вам, ребята, явно не помешает толком отмыться и поесть.

В итоге я оказываюсь в машине Гэмми вместе с Эннисом и Леей, другие отправляются в автопрокат. Живут Гэмми с Самуэлем где-то за городом.

– Надеюсь, теперь с тебя хватит, Эннис Малоун, – говорит Гэмми. Возможно, она из тех, кто считает, что использовать полное имя авторитетнее. Выговор у нее такой же, как и у Самуэля, типично ньюфская смесь ирландского и канадского. – Впрочем, раньше то, что люди твои гибли в волнах, тебя не останавливало, – добавляет она бесстрастно. – Того и гляди покажется, что ты сам их кидаешь за борт.

Это бесконечно жестокие слова, и я начинаю гадать, о каких же бедолагах она говорит; начинаю гадать, насколько Эннис повинен в их гибели, сильно ли сожалеет. Хотя чему я удивляюсь. Он же отправил Аника на воду в шторм, верно? И Самуэль едва не погиб из-за его упертого стремления поймать косяк. Да и все мы тоже.

Я чувствую, что ко мне приходит непростое понимание того, как устроена воля капитана. Я уже дважды сталкивалась с подобным – в себе, а потом в своем муже – и знаю, что эта сила разрушительна. На что готов Эннис ради этой своей мечты, мифического Золотого улова? Что принесет в жертву?

– Гэм, он дома, – тихо отвечает Эннис с заднего сиденья.

Я украдкой смотрю на него в боковое зеркало. Голова прислонена к стеклу, он смотрит влево, на океан. На него тяжко давит груз его желания.

– Поздно, Эннис Малоун. Совсем, мать твою, поздно. И если ты еще какие беды с собой приволок, я тебя вздую по первое число.

– Если тебе так удобнее, мы остановимся в городе.

– Чушь не неси.

– Шкипер ни в чем не виноват, – подает голос упрямая Лея. – Мы все знаем, что рискуем. Только идиот, ступая на борт, уверен, что сойдет на берег живым. Ты это знаешь, и Самуэль тоже.

Гэмми смотрит в зеркало на молодую спутницу:

– А ты думаешь, это честно – использовать преданность человека против него? Дергать за ниточки сердца, пока он не станет делать все, как ты скажешь, да еще и заслонять тебя от пуль?

Все молчат.

Гэмми смотрит на меня – я готовлюсь принять следующий удар.

– Ну, а это кто такая? Тебя кто втянул в эту историю, подруга?

– Сама втянулась.

– Ну, удачи тебе в таком случае. Видит бог, она тебе понадобится. Если посмотришь вон туда, на холмы, скоро увидишь, где мы живем.

За изгибом дороги на мысу показывается маяк – он вздымается в небо.

– Нет, – говорю я. – Вы что, правда…

Гэмми хохочет над выражением моего лица.

Маяк заштатный, до сих пор не переведен в автоматический режим, управляется вручную; Гэмми рассказывает мне историю своей семьи, как они жили здесь всегда, поколение за поколением, и в этом чувствуется ее глубочайшая привязанность к дому. Я ощущаю ее и в земле, когда выхожу из машины и ступаю на камни. Она же разлита в небе, в бушующем океане, в стенаниях ветра, в том, как Гэмми шагает по своей земле к своему маяку; это место принадлежит ей, а она принадлежит ему, осязаемо и непререкаемо. Каково это – быть столь глубоко и добровольно привязанной к какому-то месту?

– Ты, лапа, в порядке? – спрашивает меня Эннис, передавая мне из багажника мой рюкзак.

Я киваю и следом за ним захожу внутрь. Домик при маяке, в принципе, обыкновенный, не какой-то там реликт, а просто домик, с низкими потолками, камином; судя по беспорядку, в нем обитают дети.

И еще какие дети.

В первый момент я пытаюсь не пялиться, потом сдаюсь и пялюсь с восторгом – они высыпают из своих общих комнат или являются снаружи, из холмов. Их не дюжина, их шесть – совершенно одинаковых дочек, младшей шесть, старшей шестнадцать, у всех одинаковые рыжие непокорные волосы и бледная веснушчатая кожа. Все босиком. Выглядят сильными, не слишком опрятными, совершенно свободными. Все таращатся на меня с одинаково заинтересованным выражением, в нем ум и озорство. Я успела их полюбить еще до того, как узнала их имена. Наверное, потому что они типичные ирландки, привычные мне люди. А может, дело в очаровании их одинаковости – или в странности этого факта.

Все они восторженно обнимают Энниса, потом – Лею, а потом и остальных, когда те выгружаются из прокатной машины. На меня смотрят настороженно.

– Хэлли, – представляется старшая, пожимая мне руку. Она из всех самая лохматая, а глаза у нее синее моря в погожий день.

– А это Блю, Сэм, Колл, Брин и Ферд.

Я здороваюсь с каждой, пытаясь запомнить имена.

– Вы не переживайте, всех нас никто запомнить не может, – успокаивает меня одна из них – кажется, Брин.

– Я буду очень стараться.

– Я иногда их заставляю надевать бирки с именами, – признается Гэмми.

– Вы ирландка? – интересуется Хэлли.

Я киваю.

– И мы ирландки! – возглашает Ферд.

– В прошлом, – поправляет Блю. А потом: – А вы из какой части страны?

– Из Голуэя.

– Из республики, – говорит Хэлли. – Так вы поддержали окончание войны за независимость и британскую колонизацию Северной Ирландии?

Я моргаю:

– Э-э… а сколько мне, на твой взгляд, лет?

Хэлли нетерпеливо фыркает и приходит к выводу, что дальше расспрашивать меня на эту тему не имеет смысла.

Все остальные взрослые собрались у большого кухонного стола, а я, окруженная детьми, стою в гостиной. В камине бушует огонь, хотя солнце уже высоко: здешний ветер пролетает через домик насквозь, леденя воздух.

– Обязательно когда-нибудь съездите в Ирландию, – советую я девочкам, усаживаясь в одно из глубоких кожаных кресел. – Вы там будете как свои.

– А можно мы там у вас поживем? – осведомляется Хэлли.

Я, удивившись, отвечаю:

– Разумеется.

Самая маленькая, Ферд, забирается мне на колени и устраивается поуютнее.

– Привет.

– Приветик, – говорит она, накручивая мои волосы на пальчик и напевая довольным голоском.

– Любишь историю? – интересуюсь я у Хэлли. Она кивает.

– Мама хочет, чтобы она ее в колледже изучала, – докладывает Блю.

– Вы, несносные, оставьте Фрэнни в покое, – кричит Гэмми из кухни. Она сняла огромный шерстяной свитер, и теперь я вижу, какие у нее мускулистые плечи и руки.

Девочки начинают неохотно расходиться, но я торопливо говорю:

– Погодите, останьтесь.

С этого момента за мной следуют шесть теней. Хэлли бомбардирует меня вопросами. Ферд все время лезет ласкаться. Колл не произносит ни слова, но в лицо мне смотрит так, будто там скрыты все тайны мироздания. Блю и Брин больше нравится задирать друг друга, но и они держатся неподалеку, а Сэм добродушно смеется в ответ на любую чужую реплику.

– Хотите посмотреть наш огород? – предлагает Ферд.

В кухне Бэзил и Гэмми препираются по поводу того, что приготовить на ужин. Бэзилу, похоже, хватает нахальства распоряжаться людьми в их собственных домах, а Гэмми – единственная, кто способен поставить его на место. Дэш и Мал снова играют в карты и провоцируют друг друга на скандалы. Лея ушла к машинам, я слышу, что она копается у Гэмми в двигателе. Аник исчез где-то снаружи, а где Эннис, я без понятия.

Я улыбаюсь, потому что не могу придумать большего наслаждения, чем посмотреть огород. Ферд решает забраться мне на закорки, я вскидываю ее туда и выхожу. Ее ручонки нежно сжимают мне горло.

– Мы уже сколько месяцев урожай снимаем, – поясняет Сэм, ведя меня к склону холма, на котором вскопан большой роскошный огород. – Все лето.

– И какие вы овощи выращиваете? – спрашиваю я, пробираясь по извилистой каменистой тропке между грядками.

– Тут рос лук, – поясняет Блю, указывая рукой. – Там, подальше, картофель, но его мы уже весь выкопали. А еще свекла, морковь, цветная капуста… как там ее, Колл?

– Кудрявая капуста, – шепотом произносит Колл, проводя пальцами по блестящим багровосиним листьям.

– У Колл она любимая, – замечает Блю. – Видите, она на розы похожа?

– У нас тут еще много чего, – говорит Сэм. – Вон там – всякие пряности. Мята и вообще.

– Фу, мята, – заявляет Брин, с отвращением зажимая нос.

– А вы умеете выращивать овощи? – спрашивает меня Хэлли.

– Немного умею. Но хуже вас.

– Как же можно жить независимо, если толком не умеешь ничего выращивать?

Я давлю смешок:

– Ты права, надо учиться. Только это непросто, если живешь на судне.

– Да, верно, – соглашается она. – Может, когда вернетесь?

Я киваю.

– Мы едим только то, что сами выращиваем, и яйца от наших куриц, и то, что ловим в море.

– Вот только рыба уже сто лет не ловится,  вздыхает Брин.

– А другое мясо? – спрашиваю я. – Вы скот выращиваете?

– Мяса не едим, – говорит Хэлли. Слегка выпячивает грудь, вид у нее воистину свирепый. – Папа говорит, оно нам ни к чему.

Вот оно как. А на судне Самуэль точно ел мясо – неудивительно, что он бросил на меня такой виноватый взгляд, когда я сказала, что вегетарианка.

– Понимаю и поддерживаю, – говорю я, и колючий взгляд Хэлли делается менее подозрительным.

– Мы все сетки сняли, видите? – Она указывает в конец огорода, где стоит металлический каркас, обмотанный сетью. – Эй, вылазьте оттуда, – добавляет она, обращаясь к Блю и Брин: они забрались в грязь и перемазались.

– А почему? – спрашиваю я у Хэлли.

Она пожимает плечами:

– Птицы в последнее время наши посадки не трогают.

– Потому что птиц не стало, – как нечто само собой разумеющееся, произносит Блю.

Я сглатываю:

– Очень грустно.

Хэлли пожимает плечами:

– Ну, наверное.

Зато для овощей хорошо! – бодро сообщает из-за моего плеча Ферд.

Потом мы некоторое время проводим в курятнике – длинном лабиринте, заставленном деревянными домиками, где птицы спят; тут же – небольшая лужайка, где они могут копаться. Кур двадцать три штуки, они так привыкли к людям, что позволяют себя подержать и погладить. Крапчатые перышки шелковисты на ощупь, тихое кудахтанье звучит почти по-матерински; мне тут очень нравится.

Близятся сумерки, мы спускаемся по холму к длинной полоске песчаного пляжа. Большинство девочек убегают вперед, Ферд так и сидит у меня на закорках. Идти все тяжелее, но ничто не заставит меня с ней расстаться.

Две девочки бегут в конюшню за своими огромными вороными лошадьми, приводят их на берег. Машут мне, вскакивают на голые конские спины, поднимают лошадей в галоп вдоль берега. Гремят могучие копыта, песок брызжет во все стороны; девочки кажутся крошечными, незначительными на спинах своих скакунов, но органично сливаются с ними воедино.

Ферд сползает на землю, чтобы поиграть с сестрами на песке, я же сажусь на дюну и смотрю, как две всадницы скачут галопом взад-вперед по пляжу. Золотистое закатное солнце окрашивает небо розовым, океан – свинцовым. Я погружаю ладони и ступни в песок, ощущая на коже шершавые песчинки, умоляю себя пожить этой минутой и все же уношусь за миллион миль. Когда-то я бы жизнь отдала за сладость такого вот вечера, проглотила бы его без остатка, разогрела бы им свою кровь, а теперь все это – ничто. Я от всего отчуждена, здесь, как и повсюду, все та же смерть.

Беззвучно подходит Эннис, садится рядом со мной. Он принес мне бокал вина, себе – пиво. Меня удивляет его появление, ведь раньше он так старательно меня избегал.

– Ничего себе девицы, да? – говорит он, провожая их глазами.

Я киваю.

– А твои дети какие?

Ответа я не жду, однако он произносит:

– Не знаю. Не знаю я их больше.

– А зовут их как?

– Оуэн и Хейзел.

Голос звучит сдавленно, и больше вопросов про детей я не задаю.

Любопытство мое цепляется за другое.

– А что это за великая тайна, которую мне все отказываются раскрывать, о том, как Аник стал твоим первым помощником?

– Никакая не тайна, – говорит Эннис. – Просто не им рассказывать эту историю. До «Сагани» мы с ним ходили на одном судне. Попали в шторм, судно затонуло, погибли все, кроме нас с Аником, а мы выжили, потому что держались за обломок мачты и друг за друга, прождали в воде трое суток, потом нас подобрали. Больше мы в рейсы поодиночке не ходим, вот и все, и вся история.

Я молчу. Я ждала совсем другого, и я холодею, пытаясь вообразить себе, каково это – столько времени провести в воде, понимаю, что такое испытание способно повязать навеки.

– Почему ты со мной сейчас заговорил? – спрашиваю я в конце концов.

Эннис бросает на меня взгляд:

– Жалко мне тебя стало.

Я закатываю глаза.

Лошади подлетают ближе, целый шторм звуков. За ними тянутся два хвоста рыжих волос, перепутанных с черными гривами.

– Рыба вернется, – отрывисто произносит Эннис.

– Не вернется. Пока живы люди.

– Всегда были циклы…

– Речь о массовом вымирании, Эннис. Она не вернется.

Лицо его дергается, он не согласен. Мне это удивительно.

– Зачем ты так с собой? – спрашиваю я его. – Как будто в наказание. Зачем?

– Потому что нет ничего другого. У меня ничего не осталось. Есть вот это, и есть мои дети, но они никогда не будут моими, если я отступлюсь, если не стану достойным человеком.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, но разве опеку над детьми нельзя получить без денег?

– Безработным и безденежным я их никогда не верну.

– Так возвращайся домой, работай таксистом, уборщиком, барменом – кем угодно. Какой же ты отец, если ты не там.

Он качает головой. Вряд ли он меня слышит – всяко не по-настоящему. Я разглядываю его, и сквозь поры внутрь медленно проникает нечто. Узнавание.

Мы с Эннисом одинаковые.

Он мне как-то сказал, что я его осуждаю, считаю подлюкой – на самом деле это правда. Но как я могу осуждать его за тягу к саморазрушению, если и сама такая?

– Не могу я, на хрен, это бросить, – сознается Эннис. Отхлебывает пива – видимо, чтобы успокоиться. – Болезнь такая.

Когда-то я теми же словами описала Найлу свою тягу к странствиям, то, почему я его бросаю, раз за разом причиняю ему боль, но сейчас слова Энниса мне кажутся прежде всего отговоркой. В них звучит эгоизм.

Эннис продолжает, выплескивая накопившееся, возможно ища некоего отпущения грехов, вот только не к тому человеку он за этим пришел – не умею я отпускать.

– Мои родные сотни лет занимались рыболовством. Рыбаки, поколение за поколением. Больше ничего не умели. Меня растили с одной мыслью: ты должен добыть Золотой улов, стать первым в долгой цепи одержимых.

Некоторое время он молчит, а потом добавляет тише:

Это единственное, что я делаю хорошо. Должен быть способ стать отцом и хорошим человеком – и остаться собой.

У меня нет ответа. Я так и не придумала, как можно совмещать свободу и ответственность.

Рука Энниса, держащая стакан, дрожит.

– Если понадобится все это бросить, чтобы быть с ними, я брошу, но закончить все нужно как следует. Я должен чего-то… достичь.

– Даже если ради этого приходится подвергать людей опасности.

– Да. – Голос звучит хрипло. – Даже тогда.

Мы молчим, а девочки скачут взад-вперед, взад-вперед. Нас с Эннисом разделяет тяжесть, состоящая из стыда, но под ней зародилось взаимопонимание.

– А если всех остальных отпустить? – спрашиваю я.

– Мне одному не справиться.

– А со мной сможешь?

Эннис смотрит на меня:

– Только с тобой, вдвоем?

Я киваю.

Он медленно качает головой:

– Нет, вряд ли.

Но что-то в его взгляде изменяется: как будто я чиркнула нужной спичкой.

– Ужин!

Мы оборачиваемся на громкий окрик Бэзила с крыльца. Эннис встает. В вечернем свете седина в его бороде отливает серебром.

– Я девочек дождусь. – Мне хочется побыть одной.

Белые щетки на копытах лошадей густые, тяжелые; в лошадиных мышцах и маленьких тельцах у них на спинах пульсирует любовь. Младшей, Ферд, шесть лет. Столько было бы и моей дочери, волосы у нее были бы цвета воронова крыла, как у меня, как у ее отца.