Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Ш Талейран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

После речи докладчика началось обсуждение; первый президент приглашал по очереди каждого члена высказать свое мнение. Герцог Орлеанский в нескольких словах высказался за отклонение указа. Это было его первое открытое выступление против двора.

Те ораторы, которых вследствие их таланта и особых свойств слушали обычно с наибольшим вниманием, удвоили в этот день свои усилия, чтобы быть замеченными королем и произвести на него впечатление. Присутствие монарха не вносило ничего, что могло бы навеять робость и заставить отклониться от правды; предполагалось, что он прибыл в среду пэров королевства, чтобы заглянуть в сердца своих естественных советников. Как почетен мог быть успех судебных сановников, если бы им удалось силой своего слова отвлечь короля от обольщения посредственности, подействовать на его рассудок светом разума, тронуть его сердце картиной бедствий, от которых страдала Франция, не возлагая на него вины.

Об этом успехе мечтал в особенности д'Эпремениль. Пользуясь славой первого оратора среди оппозиционных двору членов парламента, он не обманул ожиданий своей партии. В этом чрезвычайном случае его речь была призывом к личным чувствам короля. Он умолял его отложить в сторону мнение своего министерства и заранее готовые взгляды своего совета, взвесить без предубеждения те истины, которые он услышит, и дать себя влечь тому убеждению, которое у него сложится. Он заклинал его вообразить себя как бы в недрах своей семьи, окруженным собственными детьми, и не подавлять те движения, которые могут быть вызваны в его отцовском сердце этим радостным состоянием.

Каждый из ораторов подходил к вопросу с той точки зрения, которая была свойственна его обычным взглядам и вытекала из особенностей его таланта. Сопоставляя все, что было сказано хранителем печати и докладчиком парламента об общей сумме государственных обязательств и недостаточности доходов, о возможных улучшениях и установленном дефиците, об экономии в будущем и скудости в настоящем, суровый Роберт Сен-Венсен находил, что для обеспечения займа нет ничего, кроме огромного дефицита, что нельзя, не допуская недобросовестного умолчания, предназначать на покрытие нового долга прежние налоги, уже служившие обеспечением старых займов, и что парламент явится соучастником в преступлении, если он предложит заимодавцам оказать доверие государству, покрывая своей регистрацией ту бездонную пропасть, в которую кредиторы низвергнут свои капиталы.

Фрето, поверхностное красноречие которого объяснялось недостатками его эрудиции, поразил короля и все собрание сопоставлениями, заимствованными им из собственной памяти. Он прямо возражал против неправильного и двойственного положения хранителя печати, который, продолжая занимать должность первого президента парижского парламента, явился на заседание для выполнения функции министра, намечая проекты законов в совете, претендовал на их обсуждение в парламенте и сосредоточивал таким образом в одном лице законодательную инициативу и утверждение законов, пристрастие составителя проектов и непредвзятость судебного сановника. Он пришел не более не менее как к выводу о необходимости исключить Ламуаньона из собрания в момент подсчета голосов. Аббат Лекуанье приводил такие же основания в пользу исключения генерального контролера Ламбера, участвовавшего в заседании в качестве почетного советника.

Аббат Сабатье, с которым я уже познакомил, как с одним из советников герцога Орлеанского, льстил королю похвалами, что придавало еще больше пикантности его горькой сатире на министров. Он настаивал, на своем излюбленном проекте созыва Генеральных штатов и указывал, что впредь парламент не сможет привлекать общественное доверие. Поэтому он приветствовал периодические созывы представителей народа и призывал их снова взять на себя ведение дел и положить предел тем хищениям, от которых они одни обладали целебным средством.

Несколько членов говорило в пользу указа. В этом обширном собрании были также сторонники двора. Среди них выделялся герцог Ниверне, известный с 1771 года своим противодействием планам канцлера Мопу. Люди редко сохраняют энергию до конца своей деятельности. Царедворцы рано стареют, и почти все люди, старея, легко становятся царедворцами.

Обсуждению указа было посвящено полных семь часов, и король слушал все время с неослабевающим вниманием, а нередко даже со знаками интереса. Казалось, что ему приходится больше всего бороться с впечатлением, произведенным на него речами д'Эпремениля, Сабатье и Фрето. Но в этом отношении его хорошо подготовили.

Когда были выслушаны все говорившие и надо было собрать и подсчитать голоса, хранитель печати поднялся, приблизился к королю, выслушал его распоряжения и возвратился на свое место. После этого король произнес слова: "Я приказываю, чтобы указ, гласящий ...... был записан в регистрах моего парламента для его выполнения согласно форме и содержанию".

Теперь наступил момент для выступления на сцену герцога Орлеанского. Но, чтобы хорошо понять подготовленную ему роль, необходимо обратить внимание на употребленные королем выражения. Произнесенная им формула была бы совершенно правильна, если бы дело происходило действительно в "королевском заседании", то есть если бы после обсуждения были собраны голоса и король приказал бы только то, что вытекало из установленного мнения большинства. Но именно этого-то основного вывода из всякого обсуждения в собрании на этот раз недоставало. Обсуждение происходило свободно, но голоса не были собраны. Можно, по правде говоря, предполагать, что если бы министр был более мужествен и ловок и решился допустить подсчет голосов, то результат был бы благоприятен для указа. Во всяком случае несомненно, что были приняты все меры для получения большинства. Заседание было назначено в такое время, когда вакации парламента должны были формально закончиться, но по известному обычаю затянулись далеко сверх законного срока. Не хватало многих членов, и из шести президентов на заседании присутствовали только четыре. Но в то же время архиепископ тулузский не упустил предупредить всех тех, на кого он рассчитывал. Кроме того, в собрание было привлечено чрезмерное количество штатных советников, почти никогда не пользовавшихся своим правом присутствия, и чинов судебной канцелярии прошений, зависимых уже по самому своему положению, причем из последних были привлечены наиболее зависимые в силу своего характера или честолюбия. Несмотря на столько мер предосторожности, правительство не дерзало рассчитывать на большинство, хотя оно было бы счастливо им располагать, и собрание превратилось в итоге в настоящее королевское судебное заседание, что, бесспорно, должно было отпугнуть привлекаемые капиталы. Нельзя слишком подчеркнуть всю неосторожность и в то же время робость подобного поведения.

Министры думали помочь беде, исключив из приказа о регистрации следующие слова, характерные для королевского судебного заседания: "согласно моему точному приказу". Вычеркивая эти слова, они льстили себя надеждой, что этим они заставят публику замолчать, и думали доказать, что происходило заседание в присутствии короля, но не формальное королевское судебное заседание. Разоблачение этой увертки было для них смертельным поражением. Советники герцога Орлеанского предоставили ему нанесение именно этого оглушительного удара. Король едва кончил говорить, как встал герцог Орлеанский и заявил: "Если король заседает в парламенте, то надо собрать и сосчитать голоса; если это королевское судебное заседание, то нам предписывается молчание". Он остановился, но так как король ничего не ответил, то он продолжал: "Ваше величество, разрешите повергнуть к вашим стопам мой протест против незаконности ваших приказаний". Надо вспомнить взгляды, существовавшие тогда во Франции, и действовавшие там принципы власти, чтобы понять впечатление, которое должен был произвести этот первый случай, когда принц крови заявлял протест в парламенте и в присутствии самого короля объявлял незаконным отданные им распоряжения.

История монархии не знала ничего похожего. Были известны принцы крови, сопротивлявшиеся с оружием в руках королевской власти, но никогда еще не видали, чтобы они ставили ей конституционные пределы.

Король, удивленный и приведенный в замешательство, поспешно заявил: "Это законно" и велел немедленно приступить к чтению второго указа. Как только оно было закончено, он встал и вышел вместе со своими двумя братьями, после восьми с половиной часов заседания, сильно его взволновавшего и давшего ему много оснований к беспокойству.

Принцы и пэры, а с ними и герцог Орлеанский, по обычаю встали и проводили его, затем, вернувшись, снова приступили к обсуждению, возобновившемуся с большой горячностью. Сторонники двора хотели прервать заседание и отложить его на неделю, чтобы дать умам возможность успокоиться. Они указывали, что господа (таково было парламентское выражение) изнурены от усталости и нуждаются в отдыхе.

Лепелетье де Сен-Фаржо, который, несмотря на свою молодость, был уже президентом парламента в "берете", также предложил отсрочку, но только до следующего дня. Это решение соответствовало слабости его духа и робости его характера, которые побуждали его постоянно считаться со всеми партиями, пока республиканский образ мыслей не получил преобладания и не разрешил всех его колебаний. Тогда он еще не предполагал, что когда-нибудь он заслужит в качестве республиканца славу мученика и почетный венок.

В этот день на него энергично нападал аббат Сабатье; он объединил обе точки зрения, требовавшие отсрочки заседания, чтобы сразу подорвать их, и заявил, что "господа не должны алкать и жаждать ничего, кроме справедливости, и должны посвятить ей остаток сегодняшнего дня, так как у них не может быть уверенности, что им будет предоставлен следующий день". Произнося эти слова, он пытался придать своему тону нечто пророческое. Аббат Сабатье предложил затем герцогу Орлеанскому представить письменный протест, и, опасаясь, что память принца ему изменит, он подсказал ему выражения, почерпнутые в собственной памяти, которые, как ему казалось, он слышал из уст герцога.

С этой помощью герцог Орлеанский выполнил то, что от него требовалось, и заставил записать в регистрах парламента, что тотчас же после приказания короля о регистрации указов он встал и заявил следующий протест: "Ваше величество, я умоляю разрешить повергнуть в парламенте к вашим стопам заявление, что я считаю эту регистрацию незаконной и что необходимо для оправдания лиц, которые призваны в ней участвовать, добавить, что она производится согласно точному приказу короля".

После некоторых прений было принято следующее постановление, предложенное аббатом Сабатье:

"Парламент, считая незаконным то, что произошло в королевском заседании, когда не было произведено подсчета голосов, как это предписывается правилами, так что обсуждение не может считаться завершенным, заявляет, что он не намерен участвовать в предписанном ему внесении в регистры указа о займах, выпускаемых постепенно и последовательно в 1788, 1789, 1790, 1791 и 1792 годах, и что он в этот первый день продолжает обсуждение".

В восемь часов вечера заседание было закрыто. Герцог Орлеанский одержал в этот день победу, и надо признать, что все было подготовлено и проведено им и его друзьями с большой ловкостью.

Замысел министерства, которое сумело прибегнуть к одним только мелким средствам для поддержки уже так сильно расшатанной королевской власти, был расстроен протестом герцога Орлеанского и постановлением, вскрывшим хитрость, к которой правительство думало прибегнуть и которое обнаружило его слабость.

В то время как во дворце парламента осуществлялись все планы герцога Орлеанского, разосланные им агенты сообщали о происшедшем и провозглашали имя принца крови, оказавшегося столь добрым гражданином. Народ толпами осаждал аллеи, которые вели ко дворцу, и повсюду только и слышались толки о мужестве герцога Орлеанского и его успехах. Когда он появился, чтобы сесть в карету, его подхватили волны легкомысленного народа, встречавшего его самыми лестными приветствиями. Более пышный триумф не мог бы выпасть на долю даже освободителя отечества. Человека, несколько дней тому назад покрытого насмешками, сопровождали теперь благословения. Таково суждение толпы, которую удостаивают названием народа.

К несчастью, герцог Орлеанский не нуждался в более чистом фимиаме, потому что только этот был ему доступен; он так же мало был способен принести истинные жертвы общественному мнению, как не умел понять настоящей цены такого мнения, когда его облагораживает личность тех, кто его высказывает.

Радостные крики невежественной черни угождали его страстной вражде ко двору и укрепляли его в презрении к общественному мнению, показывая, как легко его можно завоевать.

Архиепископ тулузский и хранитель печати, негодуя, что их уловки оказались ловушкой для них самих, применили все усилия, чтобы возбудить гнев короля, и доказывали ему, что не осуществление предложенных ими мер составит общественное бедствие. "Принц крови,-говорили они,– который должен был бы быть поддержкой трона, дерзнул до такой степени подрывать его основы, что даже пытался поставить пределы королевской власти и осмелился заявить об этом в присутствии короля! Судьи стали столь отважны, что обвинили в преступлении по должности министров, то есть лиц, наделенных доверием владыки, исполнителей его воли! Такая крайняя дерзость заслуживает наказания. Ссылка первого и лишение свободы вторых послужили бы хорошим примером, чтобы прекратить подобные безобразия".

Такими речами слабое министерство побудило короля к мерам, отражавшим лишь чувство досады; они могли только вызвать у всех подобных честолюбцев стремление к славе, выпадающей на долю лиц, подвергшихся легкому преследованию. Министры Людовика XVI не знали, что неограниченная власть не имеет права применять умеренные наказания к тем, кто ей сопротивляется, и что по своей природе она осуждена терпеть или же уничтожать своих врагов.

Первое решение больше соответствовало бы характеру короля, второе сильно соблазняло его министров, но они не чувствовали себя достаточно сильными ни перед королем, ни перед народом, чтобы остановиться на нем. Им казалось, что они сделали уже очень много, посоветовав сослать герцога Орлеанского и предложив арестовать советников Фрето и Сабатье. Фрето отправили в крепость Дуллан, а Сабатье – в замок на горе св. Михаила, представлявший род изолированной башни на скале, омываемой морскими волнами.

Барон Бретейль, министр полиции, отправился 20 ноября, в шесть часов вечера, объявить герцогу Орлеанскому приказ об его ссылке. Этому министру была специально поручена передача королевских приказов об аресте, когда они относились к одному из его сотоварищей-министров или к принцу крови. Было в обычае, чтобы министр их лично об этом извещал, и эта обязанность подчас обрекала его на такой прием, который вполне отражал настроение лица, впавшего в немилость. В данном случае положение было тем более затруднительно, что богатство барона Бретейля было связано с покровительством его семье со стороны Орлеанского дома. Его дядя, аббат Бретейль, был канцлером последнего герцога Орлеанского, который осыпал его щедротами и проявлениями благосклонности и открыл его племяннику карьеру, связанную с милостями и высокими должностями. Королевское письмо, переданное Бретейлем герцогу Орлеанскому, предписывало ему переночевать в его замке в Ренси и отправиться на следующий день в его же замок в Виллер-Коттере, расположенный от первого на расстоянии примерно восемнадцати лье. Принц принял это приказание с досадой и доставил себе удовольствие излить ее на лицо, привезшее приказ. Спустя час, в течение которого он отдавал разные распоряжения, он потребовал лошадей и сел в карету. Барон, который, по полученным им инструкциям, должен был его сопровождать, приготовился сесть рядом с ним, но принц остановил его фразой: "Что вы делаете?" Тогда барон показал полученные им распоряжения. "Ну хорошо,– заявил принц,– становитесь сзади", и он отбыл. Барон, не омрачившись от этого "легкого облака" (выражение, которое он применял, рассказывая об этом маленьком инциденте), сел в свою собственную карету и поехал вслед за принцем.

Слух о ссылке герцога Орлеанского быстро распространился по Парижу. Сад Пале-Рояля, все примыкающие к нему улицы и площади были наводнены толпой и оглашались криками: "Да здравствует герцог Орлеанский!"

21 ноября собрались отделения парламента и постановили отправить к королю первого председателя с просьбой приблизить к своей особе августейшего принца, которого он от себя отдалил, и вернуть парламенту двух членов, высказавших мнения, продиктованные только их рвением.

В полдень парламент был призван в Версаль, и король приказал ему вычеркнуть из его регистров постановление, принятое 19 ноября. Речь, произнесенная им при этом случае, заслуживает быть сохраненной:

"Я приказал вам,– сказал король, – доставить мне подлинник постановления, принятого вами в минувший понедельник, после моего отбытия из парламента. Я не могу оставить его в ваших регистрах, и я запрещаю восстанавливать его каким-нибудь другим способом.

Как может заявлять мой парламент, что он не принял никакого участия в регистрации указов, когда они были мною объявлены лишь после того, как в течение семи часов я выслушивал подробные мнения и взгляды тех его членов, которые пожелали их высказать, и когда для всех, как и для меня, очевидно, что большинство голосов было за регистрацию моего указа, с присовокуплением просьбы об ускорении созыва Генеральных штатов моего королевства. Я уже заявил, что я созову их до 1792 года, то есть самое позднее перед концом 1791 года. Мое слово свято.

Я отнесся к вам с доверием, прибегнув к той старинной форме общения, о которой мой парламент так часто просил своих королей, моих предшественников; и в ту минуту, когда я захотел держать с вами совет по одному из вопросов моего управления, вы пытаетесь превратиться в обычный трибунал и объявить незаконными результаты, к которым пришло это совещание, ссылаясь на постановления и правила, относящиеся лишь к трибуналам, выполняющим свои обычные функции.

Просьбы моих парламентов должны поступать ко мне только в виде почтительных представлений или предостережений. Я никогда не одобрю постановлений, выражающих противодействие моей воле без объяснения оснований таких решений".

После речи короля, замечательной по высказанным им принципам и по данному им формальному обещанию созвать Генеральные штаты, первый президент получил позволение сообщить о постановлениях, принятых в это самое утро относительно ссылки герцога Орлеанского и лишения свободы двух советников.

Король ответил несколькими словами:

"Когда я удаляю от своей особы принца своей крови, то мой парламент должен верить, что у меня есть для этого глубокие основания. Я наказал двух сановников, которыми я должен был быть недоволен".

Парламент ожидал подобного сухого ответа, но это не помешало ему выполнять и в дальнейшем свое назначение. Его примеру последовали все, кто имел право поднимать голос и доводить свои представления до ступеней трона. Все парламенты наперерыв заявляли протесты, все требовали возвращения принца и обоих судебных сановников. Принцем и пэрам было запрещено присутствовать на заседаниях парламента, которые продолжались почти беспрерывно и привлекали внимание публики. Опыт показал, что при слабом правительстве настойчивость не остается безрезультатной.

В заседании 22 ноября парламент постановил послать секретаря Изабо приветствовать герцогиню Орлеанскую и выразить ей сочувствие по поводу ссылки ее мужа. Принцесса уже уехала в Виллер-Коттере. Когда герцог Орлеанский прибыл в место ссылки, он поспешил обратиться к парижскому парламенту с просьбой впредь не интересоваться им. Он хорошо знал, что, подчеркивая свое намерение окружить себя молчанием, он еще больше привлечет к себе народную партию, и был уверен, что усердие к нему парламента не ослабеет. Но ему было нежелательно, чтобы действия парламента были приписаны подстрекательству с его стороны, так как в этом случае они могли бы раздражить короля, а не успокоить его. Не подвергая опасности свою власть, король не мог так быстро отменить наложенные им наказания.

Пэры с трудом подчинялись запрещению посещать парламент. Они тайно собрались во дворце герцогов де Люйнь для выработки протеста в интересах сосланного принца. Подобные просьбы, как я уже сказал, поступали со всех сторон. И тем не менее герцог Орлеанский очень мало заслуживал вызванное им сочувствие. Блеск роли, выпавшей на его долю, мало его трогал, и он с горечью жаловался на те лишения, которых она требовала. Никто никогда не проявлял по поводу столь ничтожных лишений так мало терпения и такой недостаток мужества. Если бы парижане могли читать в глубине сердца своего нового божества, их поразило бы, что на столько оказанных ему знаков почитания он отвечал такой малой преданностью.

По приказанию короля герцогу Орлеанскому было предписано принимать в ссылке только членов своей семьи и лиц, причисленных к его двору. Благодаря этому надеялись избежать большого притока посетителей, который, несомненно, создался бы вокруг ссыльного, чтобы почтить его по случаю его уединения и особенно чтобы показать пренебрежение тем недовольством, которое он вызвал. Однако в Виллер-Коттере он отнюдь не был в одиночестве. Все лица, близкие к принцу, среди которых не следует забыть великодушную госпожу Ламбаль, считали своим долгом отправиться туда; к нему присоединились и его дети. Лица его штата и штата герцогини Орлеанской образовали многочисленное общество. В этот период своей жизни он был тесно связан с госпожой Бюффон, молодой и красивой особой, которая заслужила своим бескорыстием и крайней преданностью снисходительность всех, кто ее знал. Раз в неделю она отправлялась в Нантейль, маленький городок, расположенный на одинаковом расстоянии как от Виллер-Коттере, так и от Парижа; туда ездил для встреч с нею герцог Орлеанский.

При таких возможностях, обитая в великолепном жилище, среди развлечений, доставляемых огромным богатством, он мог бы, проявляя весьма обыденную умеренность, чувствовать себя счастливым, Но ему казалось, что его положение невыносимо, и действительно, нельзя отрицать, что с этого момента слепая мстительность стала господствующей страстью его сердца. В этом преимущественно заключается секрет второй половины его жизни. В голове герцога Орлеанского подготовлялись планы мести, но в то же время он всеми способами горячо добивался свободы. Парижане, стремившиеся найти оправдание своему восхищению перед ним, говорили, что он отклонил сближение и примирение, предложенные ему архиепископом тулузским. Согласно этим толкам, герцог Орлеанский отказывался воспользоваться расположением двора, пока не будут возвращены оба советника и пока им всем трем не сообщат причины проявленной к ним строгости.

Эти слухи распространялись лицами, близкими к Пале-Роялю, где умалчивали о шагах, безуспешно сделанных в его интересах принцем Конде и герцогом Бурбонским. Король принял их благосклонно. Он не осуждал принцев за сочувствие к герцогу Орлеанскому, но в ответ на настойчивые просьбы указать срок ссылки он ограничился словами: "Поверьте, что я хороший родственник".

Эти же охотники до новостей, одинаково способные к выдумкам и к недомолвкам, умалчивали о письмах герцога Орлеанского, в которых он прямо испрашивал прощение. Он не ограничился в них просьбами и не постыдился прибегнуть к гораздо более постыдным средствам для достижения своей цели. Он не обосновывал своей просьбы законностью своего поведения, ни даже чистотой своих намерений, но приводил самые странные доводы для смягчения короля. Он указывал на необходимость возобновить работы, начатые в Пале-Рояле, и наблюдать за ними, так как их приостановка наносила большой ущерб его делам; он указывал также на запущение, в котором они находились вследствие болезни Лимона, управляющего его финансами. Чтобы испробовать все доводы, он говорил затем о своем здоровье и о здоровье герцогини Орлеанской и указывал, что им обоим необходимо вернуться в Париж. Наконец, он ссылался на отставку своего канцлера Дюкре, причем за эту искупительную жертву с его стороны он просил возвратить ему королевскую благосклонность или по крайней мере великодушно простить ему те заблуждения, в которые "его вовлек этот неосторожный фаворит".

Действительно, Дюкре покинул, свой пост, и в публике обращалось письмо, в котором он просил об отставке. Из этого письма следовало, что она была вполне добровольной; верный слуга заметил, что он вредит своему господину, и его привязанность к нему побудила его удалиться. На автора записок, переданных герцогом Орлеанским королю, обрушилось столько вражды, что у него не оставалось надежды принести какую-нибудь пользу. Он верил, что после такого удовлетворения мстительность его врагов не потребует новых жертв. Все это было пересыпано фразами об успехах, достигнутых во время его управления.

Но ни отставка канцлера Дюкре, , ни его письмо, ни письмо герцога Орлеанского не тронули сердца короля, и его решения по-прежнему диктовались строгостью. Герцог Орлеанский не получил даже никакого письменного ответа; графу Монтморену, министру иностранных дел, было лишь поручено навестить его, призвать к терпению и сообщить, что король ему ничего не написал, чтобы избавить себя от огорчения, связанного для него с отказом.

Парламент, в котором принцы и пэры получили, наконец, разрешение присутствовать, не прекращал своих настояний о возвращении обоих советников и ссыльного принца. Весь декабрь прошел в ожиданиях и в домогательствах ответа у правительства. Было отмечено усердное посещение принцем Конде и герцогом Бурбонским заседаний парламента; если иногда они и соглашались в чем-нибудь с министерством, то все же их нельзя было обвинить в том, что они упустили хоть один случай заступиться за трех изгнанных лиц. Спустя несколько недель строгие меры были отменены. Король захотел проявить мягкосердечие и разрешил герцогине Орлеанской то, в чем он отказывал парламенту.

Архиепископ санский (Бриенн перешел из архиепископства тулузского в санское), считавший, что эта уступка обеспечит ему на некоторое время покой, подготовлял вместе с хранителем печати новую организацию суда, которая в случае ее декретирования приостановила бы функции всех существовавших в королевстве парламентов. Этот новый проект должен был быть утвержден на собрании, известном под названием суда в полном составе. В нем предстояло зарегистрировать указы, предложенные министром парламенту. Но Бриенн не обладал ни складом ума, ни характером, нужными для осуществления таких обширных проектов, притом в столь серьезных обстоятельствах.

Меры, подготовляемые министерством и хранимые им в глубокой тайне, вызывали живейшее беспокойство всей магистратуры. Делались всевозможные попытки, чтобы узнать, какие проекты готовит правительство, и наконец это удалось. Д'Эпремениль и Гуалар получили копию указов и связанных с ними документов. Их напечатали и распространили, а министерство даже не знало о сделанном открытии. В созванном тотчас собрании парламента, на котором герцог Орлеанский не присутствовал, все пэры и члены парламента принесли присягу в том, что лишь данную палату они будут считать правомочной и что даже с опасностью для жизни они отвергнут все предложения, направленные на отсрочку созыва Генеральных штатов. Затем было объявлено, что если благодаря принятым насильственным мерам парламент будет не в состоянии следить за соблюдением основных начал французской монархии, то он поручит наблюдение за этим королю, принцам крови и Генеральным штатам.

Министерство, уведомленное о происшедшем, решило арестовать тех членов парламента, которых оно подозревало в раскрытии тайны его проектов и в опубликовании их. Д'Эпремениль и Гуалар укрылись в парламенте. Находившийся в Париже военный отряд последовал за ними. Спустя несколько часов они сами отдали себя в руки д'Агу, командовавшего отрядом, который заявил, что возьмет их силой, если они добровольно не последуют за ним. Д'Эпремениль был отправлен на острова св. Маргариты. Я должен отметить здесь одну странную особенность человеческого рассудка, о которой надо всегда помнить: это был тот же самый д'Эпремениль, который вместе с епископом города Блуа – Темином; заседавшим в это же самое время в собрании духовенства, был вождем партии, оппозиционной двору, и решительным сторонником Генеральных штатов, а затем на протяжении всей истории Учредительного собрания выделялся вместе с Темином чувствами, мнениями и интригами, направленными против нового порядка, созданного при их участии.

Архиепископ санский, испытавший в течение двадцати четырех часов нечто вроде банкротства и применявший в течение нескольких дней строгость в отношении парламентов, отказался затем от всех своих планов и, чтобы выиграть время, обещал созвать Генеральные штаты, но он ничего не достиг и должен был отстраниться, оставив после себя ослабленный двор и сознавшее свою силу общественное мнение, или, короче говоря, – начатки революции.

Герцог Орлеанский не оказывал уже никакого влияния на парламент, и до созыва Генеральных штатов его имя едва ли вообще произносилось. Поэтому я не буду останавливаться на тех событиях, которыми отмечена эта интересная эпоха.

Само правительство определило границы своей власти и в воззвании ко всем просвещенным людям оно предложило обществу заняться вопросом о наилучшем способе созыва Генеральных штатов. Не означало ли это неосторожного возбуждения страны всякого рода политическими спорами, не направляемыми с самого своего возникновения никакими твердыми принципами? Действительно, они послужили первой причиной тех беспорядков, которые были порождены созывом Генеральных штатов. Первые признаки этих смут проявились в предместье Сент-Антуан, и все свидетельствует о том, что герцог Орлеанский не был им чужд. Фабрикант по имени Ревельон, вполне порядочный человек, давал заработок большому числу рабочих. Среди них распространили какую-то клевету, которая настроила их против того, кто давал им средства к существованию. В то же время им роздали некоторую сумму денег, к ним присоединилась толпа, их число возросло, и бунт так разросся, что пришлось прибегнуть для его подавления к помощи французских и швейцарских гвардейцев. Уже то обстоятельство, что у всех убитых или арестованных мятежников была найдена одинаковая сумма денег в двенадцать франков, свидетельствует, что мятежом руководил кто-то сверху; признания, сделанные некоторыми из этих несчастных, не позволяют усомниться, что бунт был возбужден агентами герцога Орлеанского. Благодаря его распущенному характеру ему было приятно всякое волнение; он всегда был рад посуетиться, пошуметь и создать затруднения, но большего он не смел желать.