Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Ш Талейран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

Герцог Орлеанский приближался к тому возрасту, когда первоначальные страсти начинают у большинства людей слабеть и уступают власть над человеком новому деспоту. Однако никакие признаки не свидетельствовали еще о развитии у него честолюбия, несомненно, позднее зарождающегося в сердцах, истощенных распутством и иссушенных всякими личными расчетами.

Однако вокруг него начало ощущаться то волнение, которое в конце концов овладело всей Францией. Из всех частей королевства уже раздавались глухие и отдаленные раскаты, предвещавшие вулканические извержения. Французы были призваны самим правительством обсудить состояние государственных финансов и выслушать отчет об их положении. Этот вновь озаривший их свет вызвал небывалые ощущения и произвел глубокое впечатление. Во Франции создалась новая власть, именно – власть общественного мнения. Оно не было тем ясным и твердым общественным мнением, которое составляет привилегию народов, долго и мирно пользовавшихся своей свободой и хорошо знакомых с государственными делами, но это было общественное мнение народа порывистого и неопытного, который становится под его влиянием еще более самонадеян в суждениях и решителен в желаниях. Калонн решил, что ему удастся управлять этим грозным орудием и восполнить им устаревший арсенал государственных средств. Он созвал нотаблей(7) и распределил их между несколькими комиссиями, которые возглавлялись принцами королевского дома или принцами крови. Председательствование в третьей комиссии выпало на долю герцога Орлеанского. Он проявил себя лишь своей беззаботностью и нерадивостью. При усердном посещении заседаний надо было бы пожертвовать на некоторое время своими удовольствиями или привычками, а он был к этому неспособен. Начав с отсутствия на вечерних заседаниях, он кончил пренебрежением и к утренним, на которые он ездил очень поздно, а иногда и не ездил вовсе.

Он довел свое легкомыслие до того, что во время одного заседания участвовал в охоте в лесах Ренси. Олень, которого он преследовал, был настигнут во рвах предместья Сент-Антуан на глазах возмущенных парижан.

Его малочисленные сторонники думали найти извинение его поведению в том, что он оставался по крайней мере чужд интригам, которые, создав постыдный беспорядок в собрании нотаблей, погубили затем все возбужденные им надежды. Но эта отрицательная похвала была не очень лестной; разве в этих памятных событиях герцогу Орлеанскому не оставалось ничего иного, кроме интриганской роли? Уже больше полутора веков Франция не видала, чтобы ее король призывал к себе такой влиятельный совет. Самые большие вельможи, старшие должностные лица, богатейшие землевладельцы Франции собрались для того, чтобы высказать свое мнение по главнейшим вопросам управления. Надо было противопоставить сопротивлению парламентов воззрения более основательные и более просвещенные, предстояло произвести наступление на громаду духовных привилегий, приспособить сумму народного обложения к потребностям государства путем изменения всей налоговой системы, установить твердые и давно ожидаемые правила относительно застав, барщины, свободной торговли зерном и так далее. Можно понять, что люди и корпорации, которым угрожали эти реформы, привели в действие все, чтобы воспрепятствовать им, что легионы честолюбцев, оспаривавших друг у друга министерства, захватили все поле действия, чтобы давать друг другу сражения. Но как мог принц крови, далекий от подобных интересов, не почувствовать благородного стремления раздавить всех этих мелких интриганов всей силой своей независимости, как мог он с безразличием наблюдать начало беспорядков, как мог он спокойно видеть опасности, угрожавшие королю, слабость которого всеми чувствовалась и злорадно учитывалась,– этого я не понимаю и такой безучастности не постигаю. За нее с горечью попрекал его народ, горячо интересовавшийся происходившими тогда спорами и уже настолько освободившийся от своего старого легкомыслия, что он не мог простить принцу королевской крови так скандально подчеркиваемую им беззаботность. Доходивший до него ропот поставил его в известность о строгости общественного осуждения.

Для того чтобы его смягчить советники принца сочли необходимым какое-нибудь громкое выступление с его стороны и добились его согласия, но это выступление должно было быть несложным и не требовать последовательности; необходимо было провести роль в соответствии с силами того, кому она предназначалась.

Канцлером, то есть управляющим всеми делами герцога Орлеанского, был маркиз Дюкре, один из тех авантюристов, которые по капризу фортуны возносятся иногда на вершину ее колеса и которые думают, что достигли всего своими собственными заслугами. Этот человек был предприимчив по ветрености и доверчив по неосторожности. Он возвысился до такого положения благодаря влиянию своей сестры, госпожи Жанлис; тяготы этой должности он выносил не столько с ловкостью делового человека, сколько с проворством шарлатана. Считалось, что дела герцога Орлеанского находятся в порядке, что заставляло предполагать некоторые способности у Дюкре. В то время все были заняты разными финансовыми проектами. Дюкре решил составить записку о государственных финансах, в которой он с легкостью доказывал, что до сего времени ими плохо управляли. Он предлагал для их восстановления следовать той системе, которую он проводил на практике, управляя финансами своего господина. Было решено, что герцог Орлеанский должен передать эту записку королю; он гораздо охотнее согласился сделать это, чем обсуждать содержавшиеся в ней принципы. Ему было достаточно того, что выступление его получит огласку и придаст ему при небольшом труде видимость рвения. Вся эта комбинация первоначально имела успех. Король получил записку и не дал никакой огласки ее содержанию, что шло дальше намерений автора. Задетый этим молчанием, он составил вторую записку, в которой не только критиковал действия министерства, но открыто нападал на личности министров и особенно на архиепископа тулузского. Что касается сущности дела, то он не ограничился одним вопросом восстановления финансов, а смотрел прямо в корень зла и стремился вернуть королю сердца французов, которые отвратились от него вследствие ошибок правительства. Он предлагал для одновременного разрешения обеих задач учредить во главе каждой части управления советы и тем ослабить авторитет министров. Но в то же время он требовал, чтобы во главе советов был поставлен верховный начальник и главный руководитель. Он самоотверженно заявлял, что согласится взять на себя эту первую роль при условии предоставления ему неограниченной власти и получения поддержки со стороны общественного мнения для укрепления его положения. В итоге он требовал для себя восстановления звания главного интенданта с причитающимся ему жалованием, то есть должности, на которую никого не назначали с момента известной немилости главного интенданта Фуке в царствование Людовика XIV. При своей снисходительности и покладистости Людовик XVI, которому герцог Орлеанский передал эту вторую записку, наказал бы такую наглость одним лишь презрением. Но случайность, приведшая к ее разглашению, привела к справедливой каре. Экземпляр этой второй записки был найден при личном обыске графа Керсалауна, бретонского дворянина, арестованного по распоряжению губернатора в связи с местными делами; при огласке тайны обнаружился размер скромных дарований канцлера и осторожность его господина.

Это открытие превратило их обоих в предмет многочисленных шуток в стихах и прозе, из которых мы приведем лишь следующую эпиграмму, позволяющую познакомиться с настроениями, господствовавшими во Франции в этот период жизни герцога Орлеанского:

Par tes projets bien entendus,

Modeste Ducrest, a t'entendre,

A la reine, au roi tu vas rendre

Les coeurs francais qu'ils ont perdus.

Sans miracle cela pent etre.

Helas! ils n'ont qu'a le vouloir.

Mais, en preuve de ton savoir,

Fais-nous avant aimer ton maitre.

(Своими умелыми проектами,– скромный Дюкре, если поверить тебе,– ты вернешь королеве и королю – потерянные ими сердца французов.– Это может произойти без всякого чуда.– Увы, им нужно лишь захотеть этого.-Но, для доказательства своей ловкости,-заставь нас прежде полюбить своего господина.)

Когда эта первая попытка завоевать общественное мнение герцогу Орлеанскому не удалась, облеченные его доверием лица не лишились бодрости и лишь сочли, что им дано предупреждение в будущем лучше подготовлять свои выступления.

Случай не замедлил представиться, так как положение дел менялось каждый день и становилось все сложнее. Развитие идей, еще более быстрое, чем событий, необычайно ускорялось.

В начале того же самого года всех поразил, как я уже указывал, созыв собрания нотаблей, а с июля следующего года в недрах парижского парламента заговорили не с изумлением, а с восторгом о созыве Генеральных штатов. Парламенты повсеместно отказывались в судебных заседаниях от своих старых притязаний на регистрацию налогов. Они отклоняли занесение в регистры соответствующих указов и заявляли, что законы о чрезвычайных налогах должны быть переданы на свободное утверждение Генеральных штатов. Двор, удивленный поведением парламентов, хотел их запугать. Он перевел парижский парламент в Труа, а парламент города Бордо, вследствие других создаваемых им затруднений,в Либурн(8). Но эти строгости продолжались недолго. Упорство судебных сановников удалось преодолеть; разные компромиссы и интриги, в которых тогда впервые выстудили, и притом в различных ролях, Семонвиль с женой (тогда еще госпожой Монтолон), привели к временному примирению, но это была лишь передышка; в то время как мероприятия обнаруживали стремление идти вспять, общественное мнение становилось все более угрожающим. Казалось, что слух министров вполне освоился с названием "Генеральные штаты"; при каждом соответствующем случае правительство брало на себя новые обязательства, а усилия министерства ограничивались тем, чтобы отложить их созыв до 1792 года. Но до этого срока надо было как-нибудь дожить, а пока приходилось восполнять недостаточные налоги, оплачивать обязательства, срок которым уже наступил или наступал, и покрывать чрезвычайные расходы; для удовлетворения всех этих потребностей министерство располагало лишь одним источником в виде проекта займа в четыреста миллионов, выпускаемого в течение пяти лет.

Для того чтобы смягчить впечатление от такого огромного притязания, с одной стороны, начали говорить о реформах, экономии и разных улучшениях, с другой – к указу о чрезвычайном налоге присовокупили закон, благоприятный для не католиков, так как правительство считало, что он соответствует господствующим взглядам и может создать ему сторонников, в которых оно нуждалось больше, чем когда бы то ни было. Повсюду начинал преобладать критический дух; каждый ставил себе в заслугу присоединение к недовольным, потому что таково было общее настроение; оппозиционность воодушевляла все корпорации и господствовала во всех печатных работах; все соревновались в нападках на министерство, которое никто не смел защищать и самым опасным врагом которого была, в конце концов, его собственная неспособность. Поэтому над ним было нетрудно одерживать победы и, независимо от исхода борьбы, привлекать на свою сторону публику.

Друзья герцога Орлеанского убеждали его разделить эти легкие успехи; он мог таким путем достигнуть одновременно нескольких целей. Герцог чувствовал некоторую досаду вследствие отказа, полученного им, когда он просил в последний раз разрешения поехать в Англию, так как принцы крови не могли оставлять пределы Франции без позволения короля. По легко понятным политическим причинам все члены царствующего дома были поставлены во всех важных действиях своей частной жизни в известную зависимость от своего верховного главы. Это было своего рода законной зависимостью, требуемой общественным благом и в сущности весьма легко выносимой, так как она возмещалась столькими утехами.

Герцог Орлеанский напрасно делал вид, что ему неизвестны причины обидного для него отказа; они были понятны и самым непроницательным людям. Во Франции передавались весьма скандальные слухи об его поведении во время первых путешествий, и Людовик XVI, сторонник скромных и добрых нравов, хотел избавить его от нового случая проявить распутство и выставить его напоказ перед соседним народом.

Не сказался ли в отказе герцогу Орлеанскому страх правительства перед примером свободной страны и перед ее привычками? Но это были бы ребяческие опасения, к тому же оскорбительные для английской свободы; было бы очень хорошо, если бы герцог Орлеанский приобрел склонность к ее принципам и понял их. Ведь там он мог бы постигнуть истинную свободу, и тогда он узнал бы, что каждый человек несет определенные обязанности, что лица, занимающие высокое положение в обществе, должны подавать пример почтения к королю и что преступно жертвовать общественными интересами из-за сохранившейся в душе обиды. Досада герцога Орлеанского была направлена главным образом против королевы и питалась целым рядом светских дрязг. Обе стороны не жалели колких слов, а царедворцы всегда готовы были их передать.

Эти жалкие ссоры оказали большое влияние на судьбу несчастной королевы Почему согласилась она спуститься с высоты трона, где с ее величием могла соперничать лишь ее же красота, для участия в спорах, которым она должна была оставаться чужда? Коронованные особы осуждены царствовать без передышки; они никогда не должны забывать значения своих частных поступков, так как им никогда не удастся заставить окружающих забыть их; простая небрежность с их стороны порождает вражду, малейшее предпочтение – зависть, а легчайшая обида-неумолимое раздражение.

Герцог Орлеанский видел, что с каждым днем его все больше удаляют от того дружеского придворного общества, которое королева впервые создала при французском дворе и местом обычных встреч которого был малый Трианон. На несколько празднеств в этом восхитительном саду и, между прочим, на тот, который королева давала эрцгерцогу, своему брату(9), герцога Орлеанского совсем не пригласили. Правда, никто из принцев крови не оказался счастливее его. Таким же образом другого рода размолвки отстранили от посещения малого Трианона принца Конде и его семью. Королеве казалось, что у ворот этого волшебного убежища она может снимать цепи своего величия. Она думала быть королевой в Версале и этим воздавать должное своему королевскому рангу; в Трианоне, где она хотела быть частным лицом, она желала оставаться только самой любезной женщиной и познавать одни сладости интимного существования. Так как никто не имел безусловного права на милостивое приглашение к этим маленьким поездкам в Трианон, то к ним еще больше стремились, и они возбуждали особую зависть. Герцог Орлеанский не мог ее скрыть, хотя он внешне казался равнодушным. На одном из празднеств он условился с несколькими придворными дамами, пользовавшимися милостью, смешаться с толпой, допущенной любоваться иллюминацией; проникнув этим путем в сад, он стал мстить за то, что не был приглашен, и предался настолько колким насмешкам и шумному веселью, что это дошло до королевы и глубоко ее оскорбило.

Эта мелкая вражда так раздражила герцога Орлеанского, что его нетрудно было увлечь на более серьезные оппозиционные выступления. Для него достаточно было одной власти моды, чтобы принять такое решение; надо было лишь отдаться волне общественного мнения. Чем грозило бы ему поведение, которому безопасно следовал мельчайший округ королевства и сторонники которого высказывали свои взгляды повсюду, вплоть до передних короля? Герцогу Орлеанскому достаточно было показаться, чтобы его объявили главой недовольных в пору, когда все были или делали вид, что недовольны. Лица, умевшие завоевать его доверие, возбуждали его воображение, рекомендуя занять подобную позицию.

В задачу моего повествования входит ознакомление с этими людьми, так как во что превратилась бы история, если бы она изображала одни поверхностные явления, не проникая во внутреннюю сущность людей, игравших некогда роль, и не вскрывая силы, которые приводили их в движение.

Я уже познакомил с канцлером Дюкре, которому принадлежало первое место в доме герцога Орлеанского. Лимон управлял при нем финансами, занимая должность интенданта. Это был деловой и чрезмерно ловкий человек. Его привлекли к ведению дел Monsieur(10). В то время открылось наследство последнего герцога Орлеанского; оно было колоссально, запутано и осложнено трудно разрешимыми вопросами о сонаследовании. Лимону удалось рассеять хаос и оставить брата и сестру довольными друг другом и им(11). Этой услугой он обеспечил себе доверие герцога Орлеанского, но он не принадлежал к тем, кто не умеет извлечь пользы из подобного положения. Ведя тяжебные дела по наследству, он познакомился с главнейшими членами парижского парламента. Интересуясь тогда высокой политикой, они любезно встретили интенданта такого принца, имя которого могло придать вес их мнениям. Лимон, со своей стороны, почувствовал возможность стать полезным и усиленно поддерживал эти новые знакомства, чтобы никто не мог оспаривать у него роли посредника между принцем и парламентом.

Лимону оказывал энергичную поддержку аббат Сабатье де Кабр, один из самых беспокойных членов тогдашних парламентов. Так как аббат был связан с госпожой Силлери, то ему было легко проникнуть к герцогу Орлеанскому; он выделялся редким бесстыдством, пленительным воображением и особо богатым красноречием и был причудлив и щедр в брани. Он понравился герцогу Орлеанскому и сумел его увлечь. Хотя аббат не пользовался уважением парламента, но он не лишен был в нем влияния. Его обвиняли там в том, что он действовал в качестве шпиона последнего министерства; для своего оправдания он неотвязно придирался к новым министрам. Именно он требовал в собрании парламента 16 июля 1787 года созыва Генеральных штатов; это дерзновенное новшество сильно привлекло к нему внимание. Для человека с подобным характером было бы большим преимуществом привлечь герцога Орлеанского к таким делам, которые, при его неспособности, каждый день увеличивали бы его зависимость! Он понял, что прежде всего следует устранить трудности, что нельзя надеяться преодолеть легкомыслие герцога, но необходимо ограничить свои требования к нему, чтобы воспользоваться его слабостями. Для выступления на государственной арене принцу следовало лишь затвердить роль, подготовленную для него аббатом Сабатье. Случай представился в виде займа в 400 миллионов, о котором я уже говорил. К этому моменту надо отнести начало участия герцога Орлеанского в общественных делах.

Для правильного понимания этого эпизода необходимо познакомиться с некоторыми формами, соблюдавшимися во Франции, когда правительство нуждалось в займе. Указы, объявлявшие о займах и определявшие их условия, носили характер законов и, подобно всем законам, должны были быть записаны в регистрах парламентов королевства. Эта формальность, утверждавшая обязательство, взятое на себя государством, представляла обеспечение для заимодавцев. Но достаточно ли было для достижения такого значительного результата выполнения простой формальности? Мог ли один акт записи создать государственное обязательство и наложить ипотеку на доходы государства? Не означала ли парламентская регистрация акта одобрения мероприятий, заключавшихся в указе? А разве право одобрения не предполагает права неодобрения? Не свидетельствовала ли регистрация о национальном согласии, и могло ли это согласие выражаться в действии чисто механическом, слепом и совершенно пассивном? Все эти вопросы постоянно возобновлялись, и так как их всегда обходили и никогда не разъясняли, то они представляли постоянный источник споров и интриг. При каждом новом займе приходилось бороться с сопротивлением судебных сановников, к которому они имели естественную склонность, так как их власть была чисто отрицательной и они могли выражать ее лишь в отказах. Кроме того, они не обладали и не могли обладать никаким знанием государственных потребностей и средств. Поэтому их можно было убедить только общими соображениями, а чтобы отстоять эти общие соображения, надо было найти доводы для убеждения каждого судебного сановника в отдельности. Это дело было поручено первому президенту, но, когда он встречал слишком большие трудности, королю сообщали, что он должен применить свою власть. Тогда он созывал парламент на специальное королевское судебное заседание. Этот род собраний, о котором нельзя составить никакого здравого представления, если исходить из его названия, сводился в сущности к уничтожению той небольшой свободы и справедливости, которую парламенты охраняли своим сопротивлением. Поэтому Фонтенель правильно говорил, что lit de justice c'etait un lit, ou la justice dormait (* Игра слов, которая не может быть передана на русском языке вследствие двойного значения слова "lit".-Р е д.). Независимо от того, присутствовал ли король лично в заседании парламента или призывал его с регистрами во дворец, весь обряд сводился к порицательной речи государя, которую канцлер комментировал. Затем поднимался генерал-прокурор королевства и излагал, часто с осуждением, причины указа, но в итоге, однако, требовал, чтобы он был превращен в закон. Надо заметить, что присутствие короля не лишало генерал-прокурора права свободно высказывать свое мнение, но в своих заключениях он был связан волей монарха. По окончании этих речей король приказывал записать указ в регистрах законов. После такого выражения королевской воли, которой судебные сановники не имели средств сопротивляться, им оставалось лишь прибегнуть к предостережениям, то есть запоздалым предупреждениям, которые оказывали влияние на общественное мнение и потому часто затрудняли действия правительства.

Необходимо также отметить, что эти королевские судебные заседания парламентов представляли собой искажение древнего французского обычая, по которому короли некогда лично осуществляли суд в парламенте, среди принцев своей крови и пэров королевства. В этих королевских заседаниях все судьи высказывали свое мнение, король имел лишь один голос и выносил решение по мнению большинства. Но его присутствие на судебных заседаниях по частным делам придавало высказываемому им мнению значение королевской милости, и в этом заключался самый большой недостаток такого осуществления королевских функций, в остальном весьма внушительного. Позже поняли, что правосудие составляет обязанность королей, но эта обязанность выполняется лучше, когда она осуществляется не лично ими. Поэтому король перестал присутствовать при судебном разборе дел, но он сохранил право заседания среди судей. Обычно он пользовался им для того, чтобы заставить их зарегистрировать какие-нибудь законы и подавить их сопротивление; это называлось королевским судебным заседанием, и оно создавало такое положение, что даже по вопросам обложения и займов король был единственным и абсолютным законодателем; участие парламентов могло всегда быть ограничено совершенно пассивным актом, и действительно, они не участвовали в издании законов, которые они не имели права предложить и которым не могли воспрепятствовать.

Единственный противовес королевской власти заключался в народных обычаях и в общественном мнении, которое в хорошо организованных государствах придает силу законам, а в совершенно деспотических заступает место безмолвствующих учреждений. Эта неуловимая власть имела особенное значение в вопросах о займах, так как правительство может сколько угодно призывать к себе капиталы, но их привлекает одно лишь доверие, притом доверие обоснованное.

Когда архиепископ тулузский сделался министром финансов(12), он понял эту истину; с каждым днем ему становилась все очевиднее потребность в сумме, превышающей четыреста миллионов, разверстанных на последующие пять лет. В то же время он понимал, что если его заем зарегистрируют под принуждением, то это будет для него весьма неблагоприятным предзнаменованием и он никогда не будет выполнен. Королевские судебные заседания стали уже ненавистны. На добровольное согласие он не мог рассчитывать и опасался последствий слишком очевидного принуждения к регистрации. Он чувствовал необходимость привести в действие власть и в то же время замаскировать свое поведение. Поэтому он выдумал такую меру, как королевское заседание парижского парламента, которое должно было представлять собой сочетание королевского судебного заседания парламента со старинными "королевскими заседаниями". У последних оно заимствовало название, в то время еще не очерненное, и право подачи голоса, что позволяло каждому члену парламента высказывать свое мнение и развивать свои доводы. От королевских судебных заседаний оно удержало самое основное – право требовать регистрации, невзирая на большинство голосов и на желание большей части членов.

19 ноября 1787 года король отправился в девять часов утра в парламент. Там находился герцог Орлеанский, как и другие принцы крови, кроме принца Конде, который присутствовал тогда на собрании штатов Бургундии. Король привез с собой два указа. Один из них объявлял о займе в четыреста миллионов и составлял главный предмет заседания, в то время как другой относился к гражданскому состоянию не католиков и был выдуман только для того, чтобы оттенить налоговый указ какой-нибудь королевской милостью.

Король открыл заседание речью, состоявшей из двух частей. В первой он заявлял, что прибыл для совета с парижским парламентом о двух важных актах управления и законодательства. Он привел очень мало доводов, возлагая по обычаю на своего хранителя печати заботу о подробностях и объяснениях. Во второй части он воспользовался случаем, чтобы ответить на предостережения, обращенные к нему парижским парламентом в интересах парламента в Бордо, который был переведен в Либурн в наказание за его возражения против регистрации одного закона о провинциальных собраниях. Этой части своей речи король попытался придать оттенок властности, но так как она была ему несвойственна и не была выдержана даже в течение того недолгого времени, пока он говорил, то он лишь обнаружил неровностью голоса нерешительность своего характера.

Затем говорил хранитель печати(13); его речь была построена по широкому замыслу. Он прежде всего приступил непосредственно к заявленной парламентом просьбе о немедленном созыве Генеральных штатов. Не отвечая безусловным отказом, он противопоставил этой просьбе принцип абсолютной королевской власти, который отвергал подобные обращения и ставил созыв в полную зависимость от воли короля. Его конституционная система основывалась на самых крайних доктринах абсолютизма когда-либо в нашей истории исповедовавшихся французскими министрами.

От этих принципов, которые хранитель печати привел в качестве безапелляционного ответа на просьбы и постановления парламентов, он перешел к рассмотрению предложенных законов. Он подчеркнул значение улучшений, которые король уже приказал произвести, а также мероприятий по экономии и сокращению личных расходов короля, которые Людовик XVI предпочитал урезке затрат на защиту и величие государства. Он изображал как нечто гениальное простую мысль о займе четырехсот миллионов, которого должно хватить сразу на погашение других более тягостных долгов, на полезные улучшения, на восполнение недостаточных поступлений, На оплату всех предвиденных и непредвиденных расходов в течение пяти лет и даже затрат на войну. Вся подготовка к ней была, как он говорил, совершенно закончена на случай, если это бедствие произойдет, несмотря на обоснованные надежды короля, что оно надолго устранено благодаря мудрости и твердости тех переговоров, которые он вел. (Так министр дерзнул охарактеризовать поведение французского двора в отношении Голландии в течение 1787 года(14)).

Эта картина благодеяний правительства завершалась новым указом о не католиках(15). Хранитель печати отметил большие преимущества, которые дает промышленности прирост населения, коснулся достижений общества, возможных благодаря новым гражданам, указал на достигнутое, наконец, согласование закона с природой и с обычаями. Но его слова явно обнаруживали цель всей этой приуроченной к случаю филантропии, и никто не верил, что министр рассердится, если благодеяния его веротерпимого закона будут отсрочены, лишь бы каждый высказался без оттяжки за утверждение займа, который должен был дать государственной казне четыреста миллионов.

После того как хранитель печати закончил изложение сущности обсуждаемого вопроса, заседание приняло обычные для парламента течение и форму. Прежде всего выслушали докладчика парламента. Так называлось должностное лицо, на которое возлагалась обязанность рассматривать все законы, направляемые правительством в парламент для регистрации. Это лицо всегда выбиралось министерством среди самых старых судей, которые образовывали привилегированную секцию, называвшуюся большой палатой. В нее попадали, согласно принятому порядку, исключительно за продолжительную службу. Звание докладчика парламента было присвоено не должности, а лицу, выполнявшему поручение, связанное с особым доверием; оно открывало путь к удовлетворению честолюбия и к богатству; почти всегда им наделяли духовных лиц, так как из всех способов вознаграждения и обогащения кого-либо самым простым и дешевым было наделение аббатством. На этом посту аббат Террай положил начало своей известности и богатству; после него изменили обычаю и дали это звание Аммекуру, которому покровительствовал Орлеанский дом. Калонн лишил его этого положения, так как он заподозрил, что Аммекур вредит ему, стремясь сам проникнуть в министерство. Место Аммекура заступил аббат Тандо, не обладавший изумительной обходительностью своего предшественника, его большим знанием государственных дел и благоприятной внешностью; но основная его задача заключалась в точной передаче указаний королевского совета, в ответе на задаваемые вопросы посредством объяснений, слишком поверхностных для действительного освещения вопросов, но достаточных для удовлетворения притязаний большинства более жадного к почтению, чем к познанию. Таков именно был в данном случае доклад аббата Тандо, представлявший собой длинное и скучное пояснение к указу. Он закончил заявлением, что чрезвычайно важное значение подобного займа побудило бы его просить об образовании комиссии для рассмотрения указав и для доклада, если бы присутствие его величества не свидетельствовало, что государь прибыл в свой парламент для получения окончательного решения.