355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ш Талейран » Мемуары » Текст книги (страница 24)
Мемуары
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 04:12

Текст книги "Мемуары"


Автор книги: Ш Талейран


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

ПРИМЕЧАНИЯ

(1) Здесь имеется в виду казнь королевы Марии-Антуанетты в 1793 г., в эпоху революции. Она приходилась родною теткою предполагаемой невесте Наполеона – Марии-Луизе.

(2) Маршал Ланн был убит при Эсслинге, а не при Ваграме.

(3) Филипп V был посажен на испанский престол дедом своим, французским королем Людовиком XIV, после долгой войны "за испанское наследство" (1701-1713) (см. примечание 19 к главе I).

(4) Он вернулся в Неаполь еще в начале 1813 г., против воли Наполеона, бросив командование остатками "великой армии", отступавшей из России и уже находившейся в Германии.

(5) Наполеон предоставил в 1806 г. голландский престол своему брату Людовику для того, чтобы обеспечить соблюдение Голландией континентальной блокады. Однако Людовик Бонапарт, вынужденный считаться с интересами торгово-промышленных кругов Голландии, не стремился строго выдерживать блокаду. Для оказания давления на Голландию Наполеон отнял у нее торговый порт Флиссинген; так как положение оставалось прежним, Наполеон присоединил к Франции Зеландию и Брабант и по договору 16 марта 1810 г. установил, что охрана голландского побережья будет производиться Францией, для чего она введет туда корпус своих войск. Людовик, подписав договор, хотел сопротивляться его проведению в жизнь, но вынужден был уступить и отрекся, а Голландия была 1 июля 1810 г. присоединена к империи.

(6) Принц Вюртембергский, поссорившись с королем Фридрихом, своим отцом, жил в это время при кассельском дворе, у Жерома Бонапарта, женатого на принцессе Катерине Вюртембергской.

(7) Речь идет о Вильгельме IX, великом герцоге Гессен-Кассельском, низложенном в 1803 г. После падения Наполеона он был восстановлен в своих владениях.

(8) Епископы, отказавшиеся от отставки, собрались не в 1803 г., а в 1801 г. в Лондоне и послали папе протест против конкордата, подписанный четырнадцатью епископами. В апреле 1804 г. Диллон, архиепископ нарбонский, снова послал папе протест против конкордата, причем его письмо сопровождалось "декларацией о правах короля", подписанной теми же лицами, что и протест 1801 г. Подписавшиеся заявляли, что Людовик XVIII сохраняет все права на французскую корону, предоставленные ему богом, и что ничто не может освободить его подданных от верности своему государю, предписываемой божественным законом.

(9) Архиепископ реймский, о котором здесь говорится, – Талейран-Перигор, дядя автора (см. указатель).

(10) Собрание духовенства было созвано не в 1682 г., а в 1681 г.

(11) "Истинное послушание матери и владычице всех других церквей".

(12) Епископами in partibus называются те, которые носят это звание как почетный титул, не дающий права ни на какую юрисдикцию.

Пятая глава

ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ. РЕСТАВРАЦИЯ

(1813-1814 годы)

Теперь необходимо, чтобы читатель перенесся обратно в ту эпоху царствования Наполеона, в которую он мог, но моему мнению, искусным устройством испанских дел достигнуть общего мира и освятить свою собственную власть.

Наполеон достиг верховной власти при содействии всех сил, объединившихся против анархии; он был избран благодаря блеску его побед, в которых заключались все его права на власть; поражения уничтожили их, в то время как славный мир узаконил бы эти права и укрепил их. Но введенный в заблуждение собственным воображением, преобладавшим у него над рассудком, он говорил в напыщенном тоне, что вокруг Франции должен быть возведен оплот из тронов, занятых членами его семьи, чтобы заменить линию крепостей, созданную некогда Людовиком XIV. Среди своих министров и царедворцев он находил людей, которые одобряли эту причуду, причем большинство этих лиц было в прошлом членами Конвента и Совета старейших... Но здравый смысл народных масс во Франции заставлял их стремиться к сохранению одних действительно полезных результатов революции, то есть к удержанию гражданских свобод, от которых император едва лишь оставил внешние формы, всегда ставя свою деспотическую власть над законом.

Успехи ослепили его до такой степени, что он не заметил, как вовне и внутри страны он довел до крайностей ту политическую систему, с которой он себя так безумно связал; он утомил как Францию, так и другие народы и заставлял их искать помимо него гарантии, которые обеспечили бы всем общий мир, а французам еще, сверх того, пользование их гражданскими правами.

Все его предприятие против Испании было безрассудно. Зачем надо было разорять сочувствующую и преданную ему страну? Неужели только для того, чтобы завладеть одной ее частью, предоставив в то же время ее богатые колонии Англии, которую он стремился истребить или по крайней мере ослабить? Не очевидно ли, что если бы даже все провинции этого полуострова были вынуждены склониться под ярмо Франции и признать королевскую власть брата Наполеона, то испанские колонии восстали бы по собственной инициативе или по побуждению Англии? Политическое мастерство заключалось бы в ту эпоху в такой изоляции Великобритании, которая лишила бы ее всяких связей с континентом и всякой возможности установить отношения с новыми колониями. Наполеон, напротив, открыл перед ней, благодаря испанской войне, как европейский континент, так и американские колонии.

Восстанавливая в памяти все то, что более всего поражало меня на протяжении тех двадцати лет, о которых я только что говорил, я часто задавал себе вопрос, что случилось бы, если бы император сумел на известном этапе своего поприща остановиться, изменил систему и занялся укреплением своей власти.

Разве после того, как он заключил мир в Люневиле, подписал первый договор с Россией, заключил Амиенский мир с Англией и заставил все европейские державы признать империю, для него не открылись все возможности? Франция приобрела тогда новые границы, на которые Европа должна была согласиться; внутренняя оппозиция умолкла, религия заняла свое место в государстве.

Такое положение явно не оставляло династии Бурбонов никаких надежд.

Если эта мысль является иногда Людовику XVIII, то какую благодарность должен он чувствовать к провидению и как должен он заботиться о счастье и благоденствии Франции! Пусть он подумает на минуту о том, что должно было случиться после 1803 года для того, чтобы он мог вернуться!

Надо было, чтобы умом Наполеона сразу завладели всевозможные иллюзии, чтобы он непредусмотрительно предался самым рискованным предприятиям, чтобы он начал по капризу создавать троны и по капризу же лишать их всякой надежды на устойчивость и чтобы он создал себе врагов из тех именно лиц, которых он возводил на эти троны. Надо было, чтобы для разрушения доверия к себе Франции и других народов он навязал им сначала республиканские, затем монархические учреждения и кончил подчинением их своему деспотическому господству.

Надо было, наконец, чтобы он оставил народам, которые легко находят пути к взаимному пониманию, одно лишь печальное утешение в виде права последовательно презирать те разнообразные формы правления, которые сменялись на их глазах, и чтобы он не замечал, как из этого презрения среди народов возникал дух восстания, а вскоре затем и жажда отмщения.

Но если мы даже минуем 1803 год и остановимся на 1807 годе, когда император одержал одну за другой победы над Австрией, Пруссией и Россией и сосредоточил в своих руках судьбы Европы, то и тогда надо указать на ту великую и благородную роль, какую он мог еще сыграть.

Наполеон был первый и единственный, кто мог дать Европе то настоящее равновесие, которое она тщетно ищет в течение нескольких веков и которое теперь дальше от нее, чем когда бы то ни было.

Для этого надо было лишь: 1) способствовать объединению Италии, переведя в нее баварский царствующий дом; 2) разделить Германию между Австрией, которая расширилась бы до устьев Дуная, и бранденбургской династией (1), владения которой следовало увеличить; 3) восстановить Польшу, передав ее саксонскому дому.

Обеспечив подлинное равновесие, Наполеон мог бы дать европейским народам такую организацию, которая соответствовала бы истинным нравственным законам. Действительное равновесие сделало бы войну почти невозможной, а правильная организация возвела бы просвещение у всех народов на высшую достижимую для них ступень.

Наполеон мог бы все это совершить, но не совершил. Сделай он это, признательные народы возвели бы ему памятники и оплакивали бы его смерть. Вместо этого он подготовил тот порядок вещей, который мы сейчас наблюдаем, и вызвал ту опасность, которая угрожает Европе на востоке. По этим результатам и должны будут его судить. Потомство скажет о нем: этот человек был наделен очень сильным рассудком, но он не понял, в чем заключается истинная слава. Его моральная сила была очень мала или даже ничтожна. Он не умел проявить умеренности в моменты успеха и с достоинством перенести превратности судьбы; у него не хватало моральной силы, почему он и составил несчастье Европы и свое собственное.

Находясь в течение стольких лет в гуще его планов и, так сказать, в самом кратере его политики, я был свидетелем всего, что делалось и подготовлялось против него; потому мне было нетрудно предвидеть, что страны, заново устроенные по его законам, и новые государства, подчиненные власти его семьи, нанесут первый удар его могуществу. Должен сознаться, что подобное зрелище не могло не вызвать во мне неприятного чувства горечи. Я любил Наполеона, даже чувствовал привязанность к его личности, несмотря на его недостатки; в начале его возвышения я чувствовал себя привлеченным к нему той непреодолимой обаятельностью, которой великий гений обладает; его благодеяния вызывали во мне искреннюю признательность. Зачем бояться признания?.. Я пользовался его славой и ее отблесками, падавшими на тех, кто ему помогал в его благородном деле. Я могу также засвидетельствовать, что служил ему с преданностью и, поскольку это зависело от меня, с просвещенной преданностью. В ту эпоху, когда он умел выслушивать правду, я ему ее лояльно высказывал. Я говорил ему правду даже позже, когда надо было прибегать к особым мерам, чтобы она до него дошла; немилость, которой я заплатил за свою откровенность, дает мне оправдание перед собственной совестью в том, что я отстранился сначала от его политики, а затем, когда он уже стал представлять опасность для судеб моего отечества, то и от него лично.

Когда, отвергая всякое разумное соглашение, Наполеон бросился в 1812 году в роковой поход против России, всякий рассудительный человек мог заранее указать день, когда, преследуемый оскорбленными им державами, он будет вынужден перейти Рейн и утратит власть, дарованную ему судьбой. Побежденный Наполеон должен был исчезнуть с мировой сцены; такова судьба узурпаторов, потерпевших поражение. Но сколько опасностей должно было возникнуть для Франции после ее поражения! Какими средствами можно было бы отвратить угрожавшие ей страдания? Какую форму правления следовало бы ей принять, чтобы противостоять этой ужасной катастрофе? Все это составляло важный предмет размышления для каждого доброго француза; те, которых обстоятельства или, если угодно, тщеславие призвали уже ранее, в другую пору, оказывать воздействие на судьбы своей страны, были обязаны посвятить себя этим мыслям. Я считал себя вправе предаваться им в продолжение уже нескольких лет; по мере того как я наблюдал приближение ужасной развязки, я изучал и комбинировал все с большим вниманием и тщательностью те средства, которые еще оставались в нашем распоряжении. Это не означало ни предательства мною Наполеона, ни составления против него заговоров, хотя он не раз меня в этом обвинял. Я составлял заговоры лишь в те эпохи моей жизни, когда моими сообщниками было большинство французов и когда я мог вместе с ними искать путей к спасению родины. Недоверие ко мне Наполеона и его оскорбления не меняют ничего в истинном положении вещей, и я громко повторяю: никогда не существовало опасных для него заговорщиков, кроме него самого. Тем не менее в течение последних лет своего царствования он установил за мной самое гнусное наблюдение. Оно одно доказывает невозможность для меня в то время участвовать в заговорах, даже если бы у меня и была к ним склонность.

Меня извинят, если я напомню случай, относящийся к этому наблюдению, который мне пришел сейчас на память и который показывает, во что полиция императора превращала частную жизнь с присущей ей интимностью. Однажды вечером, в феврале 1814 года, у меня собралось в гостиной несколько человек, среди которых находился барон Луи, архиепископ Малина – Прадт, Дальберг и некоторые другие лица. Беседовали понемногу обо всем, но в особенности о важных событиях того периода, которые, естественно, занимали тогда все умы. Вдруг дверь с шумом отворяется, и, не давая камердинеру времени для доклада, в середину комнаты устремляется министр общей полиции, генерал Савари, восклицая: "Так вот, я захватываю вас всех на месте преступления, в момент составления заговора против правительства!" Как он ни старался придать серьезность своему голосу при этом заявлении, мы скоро заметили, что он хотел пошутить, пытаясь в то же время, по возможности, открыть что-нибудь такое, что могло бы послужить материалом для его докладов императору по делам полиции. Однако ему не удалось привести нас в замешательство; между тем положение вещей с избытком оправдывало высказанное ему всеми нами беспокойство, вызывавшееся опасным положением Наполеона и теми последствиями, к которым оно могло привести. Я склонен думать, что если бы император не пал, то генерал Савари не преминул бы подчеркнуть перед ним смелость, и, как он сам полагал, ловкость своего поведения в этом случае. У министра полиции, несомненно, гадкое ремесло.

Поведение Наполеона в отношении меня отличалось той странностью, что именно в те периоды, когда у него было больше всего подозрений против меня, он стремился приблизить меня к себе. Так, в декабре 1813 года он просил меня снова принять портфель министра иностранных дел, что я решительно отклонил, так как мне было ясно, что нам никогда не удастся сговориться хотя бы о способе выпутаться из того лабиринта, в который его вовлекли его безумства. Спустя несколько недель, в январе 1814 года, перед отбытием в армию, когда Коленкур уже отправился на конгресс в Шатильон, император стал работать почти каждый вечер с Бенардьером, который в отсутствии Коленкура вел дела министерства иностранных дел. Во время этих бесед, затягивавшихся далеко за полночь, император нередко пускался в странные откровенности. Так, прочтя те депеши, в которых герцог Виценский давал отчет о ходе переговоров в Шатильоне, он несколько раз повторил: "Ах, если бы там был Талейран, он выпутал бы меня из этого дела!"

Он ошибался, так как я мог выпутать его, лишь согласившись под свою личную ответственность на условия врагов, что я, вероятно, и сделал бы, но если бы он имел в этот день самый ничтожный военный успех, он не утвердил бы мою подпись. Бенардьер рассказал мне о другой сцене, при которой он присутствовал и которая настолько характерна, что я должен ее передать.

Мюрат ставил условием своей верности делу шурина, чтобы ему отдали Италию до правого берега По. Он написал несколько писем Наполеону, который ему не отвечал, на что он с горечью жаловался, считая это знаком презрения. "Почему, – спросил Бенардьер у императора, – ваше величество дает ему такой удобный предлог, и какую помеху видите вы если не к тому, чтобы предоставить ему желаемое, то хотя бы к тому, чтобы польстить ему надеждой?"

Император ответил: "Разве я могу отвечать безумному? Как он не понимает, что лишь мое неограниченное господство могло помешать папе вернуться в Рим; все державы заинтересованы в его возвращении, а теперь в этом заинтересован и я. Мюрат идет к гибели; я буду вынужден подать ему милостыню, но я все же посажу его в тюремную яму, чтобы не оставить безнаказанной такую черную неблагодарность". Как можно так хорошо понимать заблуждения других и не отдавать себе отчета в своих собственных?

Я сказал выше, что Наполеон составлял заговоры против самого себя, и я могу доказать совершенную правильность этого утверждения; ведь установлено, что до последней минуты, предшествовавшей его гибели, спасение зависело лишь от него самого. Как я уже говорил, он мог не только в 1812 году укрепить навсегда свою власть, установив общий мир, но еще и в 1813 году имел в Праге возможность достичь если и не таких блестящих, как в 1812 году, то все же довольно выгодных условий; наконец, уже в 1814 году, на конгрессе в Шатильоне, он мог, если бы только умел вовремя уступить, заключить мир, полезный для Франции, находившейся в отчаянном положении, что позволило бы ему восстановить затем, хотя бы отчасти, свое величие. Ужас, который он сумел внушить всем кабинетам, поддерживал у них до последней минуты решимость идти на переговоры с ним. Это требует некоторых пояснений, и я укажу здесь обстоятельства, хорошо мне известные и подтверждающие правильность моих утверждений. Прежде всего надо перенестись на испанскую границу, где французская армия так мужественно выдерживала неравную борьбу с соединенными английскими, испанскими и португальскими войсками, а затем обратиться к равнинам Шампани.

Крепость Сан-Себастьян была взята в конце августа 1813 года, а крепость Памплона сдалась в последние дни октября; герцог Веллингтон считал, что с этой стороны Испания избавилась от врагов, и, зная о битве под Лейпцигом и о следствиях, которые она должна была за собой повлечь, он решил перенести войну на французскую территорию для того, чтобы содействовать, в меру возможного, торжеству общего дела Европы; вопрос об Испании имел в то время лишь второстепенное значение.

В середине ноября он перешел Бидассоа, несмотря на энергичное сопротивление французской армии, которой командовал маршал Сульт. Его главная квартира водворилась в первый день в Сен-Пе, маленькой пограничной деревушке.

Стояла ужасная погода, шел ливень, и это заставило армию задержаться, а главную квартиру – остаться в Сен-Пе. Случайно в этой деревне оказался священник острого ума и деятельного характера, преданный Бурбонам и сочувствующий восстановлению королевской власти. Он эмигрировал в Испанию в начале революции и вернулся во Францию лишь после заключения конкордата. Имя аббата Жюда – так его звали – было очень популярно среди басков и уважаемо испанцами. Так как плохая погода не позволяла герцогу Веллингтону выходить из дому, то скука и одиночество заставляли его искать общества аббата, у которого он квартировал.

Их разговор, естественно, обратился к положению, в котором находилась Франция, и к господствовавшим там настроениям. Священник, не колеблясь, утверждал, что народ устал от войны, которой не предвидится конца, что он особенно раздражен призывом новобранцев, сильно жалуется на тяжесть обложения и, наконец, что он желает какой-нибудь перемены, подобно больному, жаждущему переменить свое положение в постели в надежде найти облегчение:

"Колосс стоит на глиняных ногах, – говорил аббат Жюда, – нападите на него смело и решительно, и вы увидите, что он рухнет скорее, чем вы думаете".

Эти разговоры убедили герцога Веллингтона в необходимости напасть на Францию одновременно со всех границ , для того, чтобы добиться от главы правительства почетного и прочного мира; он сообщил этот план своему правительству.

О Бурбонах вопроса не подымалось, так как было очевидно, что они уже забыты и совершенно неизвестны новому поколению. Однако все же было проверено впечатление, какое может произвести внезапное появление одного из принцев на какой-либо части французской территории, чтобы установить, как следует поступать в будущем; этим объясняется прибытие герцога Ангулемского в главную квартиру в Сен-Жан-де-Люс в начале января 1814 года.

Герцог Ангулемский был очень хорошо принят главнокомандующим, что было вполне естественно, а также мэром города Сен-Жан и духовенством, но на народ его прибытие не произвело никакого впечатления, а возбудило в нем лишь любопытство. По воскресным дням, когда он шел в церковь, на его пути толпился народ, не проявлявший к нему никаких чувств и не подававший никаких знаков одобрения или осуждения. Если кто-нибудь и предлагал ему свои услуги или заверял в преданности, то это хранилось в тайне и внешне ни в чем не проявлялось.

Так продолжалось до тех пор, пока в середине января в Сен-Жан-де-Люс не высадился прибывший из Лондона сэр Генри Банбери, помощник статс-секретаря по военным делам; помимо разных других важных поручений, он должен был известить герцога Веллингтона о принятии Англией предложенных во Франкфурте союзными государями основ общего мира. Кроме того, он должен был сообщить о необходимости предупредить и сдержать замышлявшееся под покровительством Англии восстание народа против существующего правительства, с которым уже начались переговоры. Английское правительство руководствовалось весьма серьезными соображениями, не желая возбуждать восстания у народов, которые были бы предоставлены по заключении мира мести правительства Наполеона. Англия так энергично настаивала на этой точке зрения, что положение герцога Ангулемского в главной квартире стало крайне ложным и весьма обременительным для главнокомандующего. В результате его не пригласили участвовать в подготовлявшихся операциях, как это первоначально предполагалось. Когда в начале февраля было предположено перейти Адур для нападения на французскую армию и для осады Байонны, решили оставить герцога Ангулемского в Сен-Жан-де-Люс, вдали от театра военных действий.

В тот момент, когда приступали к переходу горных потоков, к главнокомандующему явились разные лица из Бордо, – и среди них Рошжаклен, которые энергично настаивали на необходимости возбудить движение в пользу Бурбонов и подчеркивали расположение к ним города Бордо. Принца они видели в Сен-Жан-де-Люс, а герцога Веллингтона несколько раз в Сен-Пале, близ которого он находился. Они пытались склонить его к возбуждению этого движения и к покровительству ему, но он оказался непоколебим в своем отказе, вытекавшем из инструкций, полученных им от его правительства.

27 февраля французы были разбиты в сражении под Ортесом, что открыло врагу всю область Ланд до Бордо. Герцог Веллингтон, стремившийся установить со своей страной более легкую непосредственную и открытую связь, решил занять Бордо военной силой и отправил туда седьмую дивизию под начальством лорда Дальгазуай.

Просьбы и настояния относительно возбуждения движения в пользу Бурбонов возобновились с еще большей настойчивостью, и из Бордо прибыли новые лица, убеждавшие начать это движение в связи с военной оккупацией.

Герцог Веллингтон не считал нужным противодействовать, но, желая осветить населению Бордо положение и уведомить его о намерениях английского правительства и его союзников, он поручил это дело генералу Бересфорду, назначив его в то же время маршалом португальских войск и помощником главнокомандующего всей армией. Он обязал его в очень определенной инструкции объявить перед вступлением в город и после его занятия, что "с императором Наполеоном ведутся переговоры о мире, что он, может быть, уже заключен и что после опубликования соглашения союзная армия удалится из страны и никому не сумеет оказать помощи, так что жители Бордо должны сами решать, готовы ли они взять на себя весь риск этого предприятия". Такое же письменное сообщение было сделано обоим правительствам полуострова. Накануне своего вступления в Бордо маршал Бересфорд заявил то, что было сейчас изложено, мэру Линчу, выехавшему вместе с несколькими другими лицами навстречу герцогу Ангулемскому, который последовал за главной квартирой лорда Бересфорда.

Это заявление вызвало уныние среди большинства участников заговора, и для обезврежения того дурного впечатления, которое оно могло произвести в публике, Линч позволил себе объявить в воззвании, что руководители движения действуют с согласия английской армии. Это вызвало очень решительный протест со стороны герцога Веллингтона, который потребовал опровержения и в конце концов добился его, несмотря на хлопоты Равеса, посланного герцогом Ангулемским в главную квартиру для того, чтобы дать объяснения. Последние не удовлетворили герцога Веллингтона, продолжавшего настаивать на отказе от выражений, употребленных Линчем, что и было сделано.

До конца марта не произошло никаких решительных событий; французы продолжали отступать перед английской армией и в конце концов были вынуждены в первые дни апреля перейти Гаронну с целью укрепиться на сильных позициях перед Тулузой у Лангедокского канала.

6 апреля, когда английская главная квартира стояла в Гренаде на левом берегу Гаронны, герцог Веллингтон получил официальное письмо от лорда Батгерста, статс-секретаря по военным делам, который ему сообщал, что "по получении этого письма мир с императором Наполеоном будет уже заключен, но что он должен продолжать свои военные действия до получения официального сообщения об этом от английских уполномоченных, находящихся в Шатильоне".

Поэтому 8 апреля войска перешли Гаронну, а 10-го произошло сражение под Тулузой, причем обе стороны не имели никаких сведений о том, что происходит в Париже, кроме сообщения о вступлении союзников в столицу, которое тулузские власти расклеили на перекрестках.

После сражения французы очистили в ночь с 11-го на 12-е город; герцог Веллингтон был настолько убежден в том, что мир с Наполеоном подписан, что не скрыл своего неодобрения, получив около десяти часов утра, когда он садился на лошадь для вступления в город, официальное сообщение, что провозглашены Бурбоны и на Капитолии свергнут бюст Наполеона и водружено белое знамя; он указал, что до совершения подобных действий город должен был спросить у него совета, и снова повторил то, что уже говорил жителям Бордо. Он держал такую же речь перед муниципальным управлением Тулузы, сойдя с лошади в Капитолии, после того как национальная гвардия встретила его со знаменами Бурбонов. Выражения герцога были ясны и точны и не допускали никакого уклончивого толкования. Но к трем часам дня из Бордо прибыл английский полковник Фредерик Понсонби, посланный впереди Сён-Симона и полковника Кука, которые были отправлены временным правительством для извещения обеих армий о событиях, происшедших в Париже, то есть об отречении императора и восстановлении Бурбонов.

Тогда временное правительство обвинили в том, что оно запоздало сообщить армиям о таких важных событиях и не предупредило пролития крови в сражении под Тулузой. Но это обвинение было необоснованно, так как временное правительство без промедления отправило Сен-Симона и полковника Кука с поручением известить обе армии об отречении императора и восстановлении Бурбонов. Даты на их депешах с очевидностью доказывают, что они прибыли бы вовремя для спасения жизни стольких несчастных, если бы после задержки их в Орлеане и отправки в Блуа, где находилась императрица Мария-Луиза, им дали, наконец, возможность отправиться к месту назначения; однако вместо этого их направили в Бордо, где тогда пребывал герцог Ангулемский.

Кто хорошо изучит даты этих последних событий, увидит, что через месяц после заявления города Бордо переговоры о мире с Наполеоном не только продолжались, но даже предполагалось, что он уже заключен и подписан, согласно полученному в Гренаде письму лорда Батгерста; это позволит по достоинству оценить упомянутое заявление и малое значение, какое оно имело бы в деле ниспровержения императорского правительства и восстановления Бурбонов в случае, если бы парижские события решили вопрос иначе.

Из всех этих неопровержимых фактов явствует, что английское правительство было до последнего момента убеждено в возможности подписать в Шатильоне мир с Наполеоном; это несколько уменьшает, скажем мимоходом, заслугу, приписывавшуюся, как говорят, английскому принцу-регенту Людовиком XVIII, когда он утверждал, что после бога он обязан прежде всего регенту своим восстановлением на престоле.

Но вернемся к событиям, происходившим в Париже и в Шампани. Здесь надлежит рассказать о поручении, данном Витролю в главной квартире союзных государей. Результаты у этого поручения помогут выяснить сущность обсуждаемого мною вопроса, а что касается самого поручения, то я смогу указать, насколько верны толки, приписывающие мне участие в этом деле.

Как я уже говорил, в Париже никакого заговора против императора не затевалось, но там ощущалось общее и весьма заметное беспокойство относительно последствий, к которым могло привести как его безрассудное поведение, так и его намерение не заключать мира. Было чрезвычайно важно знать решение, которое примут союзные державы в тот день, когда они ниспровергнут власть Наполеона, что представлялось неизбежным людям, которые наблюдали ход событий вблизи. Пожелают ли они продолжать с ним переговоры? Навяжут ли они Франции другое правительство или же, предоставив ей свободу в выборе его по собственному усмотрению, предадут ее анархии, результаты которой невозможно было предусмотреть?

Я был осведомлен о некоторых речах, которые император Александр вел с великой герцогиней Стефанией Баденской, о намеках, сделанных этим государем относительно Евгения Богарнэ и притязаний Бернадота. Фуше интриговал с королевой Каролиной, супругой Мюрата. Наконец, из английских газет я узнал, что герцог Ангулемский находится в главной квартире лорда Веллингтона и что граф д'Артуа отправился в Швейцарию и находится вблизи французской границы. Во всем этом было столько противоречий, что казалось невозможным уловить какую-нибудь разумную систему, пока оставались неизвестны истинные намерения союзных держав, которые в конечном итоге, в случае своего торжества над Наполеоном, оказались бы хозяевами положения.

Таким образом, надо было знать их мнение. Для этого следовало отправить верного человека в их главную квартиру. Барон Витроль предложил свои услуги для этой деликатной и трудной миссии. Я его не знал, но он был в дружеских отношениях с Моллиеном и с Отеривом. Мне говорили о нем, как о человеке выдающемся, деятельном, проникнутом роялистскими чувствами, но признающем, однако, необходимость ввести во Франции вместе с королевской властью конституционные учреждения; я даже как будто вспоминаю, что он написал об этом брошюру, опубликованную им после восстановления Бурбонов(2).

Инструкции, полученные Витролем, касались лишь следующих двух вопросов: в предположении поражения Наполеона, которое представлялось неизбежным, ему предлагалось выяснить поведение в этом случае союзных правительств; затем надо было установить, будут ли они еще вести переговоры с императором или предоставят Франции полную свободу в выборе себе другой формы правления.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю