Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Ш Талейран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

Нормандия, столь умелая в защите своих интересов и столь внушительная по своему богатству и численности населения, первая высказала свои возражения. Она опубликовала пространный памфлет против договора. Вскоре защищаемое ею дело стало общим; снова возродились все предрассудки, вся вражда и ненависть. Голос потребителей был заглушен, и договор стал основанием для осуждения правительства.

Однако стремления, внушившие это важное соглашение, находились в согласии с лучшими принципами. Содействовавшие ему Вержен и Калонн когда-нибудь будут за него прославляться. Цель договора заключалась в уничтожении контрабанды и в создании государственной казне таможенного дохода, основанного на таком умеренном обложении, что у тайного провоза отнималась всякая выгода. Эти преимущества договора были очевидны и одинаковы для обеих стран. Если во Франции он облегчал удовлетворение капризов богатых людей и их склонности к английским товарам, то в то же время он позволял Англии шире пользоваться предметами роскоши; она оплачивала их Франции за счет понижения обложения вин из Шампаньи и Бордо, что увеличивало их потребление в Англии.

Указанное понижение обложения предметов необходимости или роскоши вело к большей равномерности налогового обложения потребителей, к облегчению платежей и к увеличению доходов государственной казны вследствие роста потребления.

Надо еще добавить, что принципы, положенные в основу договора, содействовали правильному распределению между обеими странами отраслей промышленности; они обеспечивали за каждым из этих двух народов те промышленные отрасли, которые были предуказаны ему самой природой и которые обещали дать ему наибольшие выгоды. Этот последний результат договора должен был бы доставить через немного лет торжество принципу свободы торговли, но предрассудки решили иначе. Люди срослись с ними такими глубокими корнями, что стремление слишком быстро их разрушить по меньшей мере неосторожно. Я долго не соглашался признать эту печальную истину, но так как философам XVIII века не удалось, несмотря на применявшиеся ими хорошие и дурные средства, их разрушить, то вместе с мыслителями XIX века, пошедшими совсем иными путями, я подчиняюсь необходимости больше этим не заниматься.

Мимолетное пламя фронды(21) было вызвано простой искрой. Эта шуточная война, целью которой было только приятное возбуждение, была в сущности лишь светским развлечением.

Хаос улегся с восшествием на трон Людовика XIV. Он призвал всех к порядку, и по его голосу все классы населения и отдельные лица заняли снова, без всякого напряжения или насилия, соответствовавшие им места. Этой благородной субординацией объясняются искусство соблюдать приличия, изящество нравов, изысканная учтивость, отличавшие эту великолепную эпоху. Удачное сочетание качеств, свойственных каждому полу, и их соединение в совместных развлечениях придали обществу блеск, мельчайшие подробности которого французы всегда будут с удовольствием вспоминать. Салон госпожи Севинье представляет собой памятник нашей славы.

При Людовике XIV общество носило отпечаток всех особенностей его царствования; оно открыло свои святилища, и туда проникло несколько писателей. От этого выиграла как светская беседа, так и изящная литература, Фонтенель, Монтескье, Бюффон, президент Эно, Меран и Вольтер, воспитанные под влиянием века Людовика XIV, сохранили в свете ту обходительность, ту свободу и благородную непринужденность, которая составила очарование и славу парижских собраний. В эту эпоху были достигнуты те высоты, с которых никогда не следовало бы спускаться.

Но в царствование Людовика XVI с обществом смешались представители всех разрядов литературы. Все переместилось, в общественных положениях возникла путаница, появились чрезмерные притязания и святилища были осквернены. Тогда дух общества изменился. Появилось стремление все познать, все углубить и обо всем судить. Чувства были заменены философскими взглядами, страсти – анализом движений человеческого сердца, стремление нравиться – оценками, развлечения планами и проектами и так далее. Все исказилось. Я останавливаюсь здесь, так как боюсь слишком близко подойти к французской революции, от которой меня еще отделяет несколько лет и множество событий.

Только что разразилась ссора Англии с ее колониями(22). Философы занялись этим вопросом во всей его глубине, сопоставляя права народов и государей. Старые военные круги предвидели войну, молодые люди радовались новым ощущениям, а женщины – приключениям; мелкая, придирчивая и непредусмотрительная политика правительства делала его ответственным за все это вызываемое ею возбуждение. Правительство допустило или даже разрешило отъезд Лафайета, Гувиона и Дюпортайля. Из них всех история сохранила лишь имя первого. В романах умом и выдающимся характером наделяется обычно главный герой, но судьба не так разборчива: посредственные личности играют существенную роль в важных событиях единственно по той причине, что они оказываются вовремя на месте.

Лафайет происходил из малоизвестного дворянского рода Оверни; при Людовике XIV ум одной представительницы его семьи придал блеск его имени. Он вступил в свет с большим состоянием и женился на девушке из рода Ноайлей. Если бы необычайные события не вывели его за пределы его общественного ранга, он остался бы в неизвестности всю свою жизнь. У Лафайета были качества, достаточные для достижения лишь заурядных успехов; он не принадлежал к числу людей, прославленных своим умом. В его стремлении отличиться и в применявшихся им для этого средствах было нечто заученное. То, что он совершил, не было свойственно его личности; можно было бы подумать, что он следовал чьему-то совету, К сожалению, никто не может похвалиться тем, что давал советы Лафайету в великую эпоху его жизни.

Пример Лафайета увлек всю блестящую часть нации. Молодое французское дворянство, завербованное в пользу дела независимости, увлекалось принципами, которые оно отправилось защищать. Оно видело, как из скромной личности вырос глава великого государства; оно видело простых людей, оказывавших ему поддержку и окруженных общественным почитанием. Отсюда очень близко до мысли, что услуги, оказанные делу свободы, являются единственным истинным основанием известности и славы. Эти взгляды, перенесенные во Францию, тем быстрее дали там ростки, что всякий общественный авторитет, подвергаясь нападкам со стороны проникших в общество лиц низкого происхождения, с каждым днем все более разрушался.

Возможно, что в течение этих воспоминаний я неоднократно вернусь к размышлениям, которым я сейчас предаюсь, нарушая хронологический порядок; они, несомненно, возникнут снова и в гораздо более непосредственной связи с описываемыми событиями, когда я буду говорить о первых годах французской революции.

Интерес к американскому вопросу поддерживался во Франции протоколами совещаний конгресса, публиковавшимися каждую неделю в газете "Европейский курьер". Мне кажется, что это была первая из наших политических газет, редактировавшаяся человеком, принадлежавшим к полиции. Его имя было Моранд; это был автор низкого пасквиля, носившего название "Журналист в латах".

Французы, посетившие в военных походах колонии, возвращались с величественными описаниями богатств этой новой части света. В то время все говорили лишь об Америке. Большие вельможи отличались во времена моей молодости той особенностью, что все новое для них казалось им их собственным открытием и они привязывались к нему с особой силой. Все спрашивали: Что было бы с нами без Америки? Она создает нам флот,– говорил Малуе; она дает возможность расширить нашу торговлю,– говорил аббат Рейналь; она предоставляет занятия нашему слишком многочисленному населению,– говорили администраторы той эпохи; она принимает всех беспокойных,– говорили министры; она дает убежище всем инакомыслящим,– говорили философы, и так далее. Американское предприятие казалось как нельзя более полезным и миролюбивым; разговоры велись лишь о славном открытии Америки. Но попытаемся, тем не менее, проникнуть несколько глубже в вопрос. К чему привели все наши сношения с Новым Светом? Видим ли мы меньше нищеты вокруг? Исчезли ли все разрушительные силы? Не ослабил ли интерес к далекой стране нашу любовь к родине? После того как Англия и Франция стали интересоваться всевозможными проблемами, возникающими в новых пунктах земного шара, и стали благодаря этому легче поддаваться возбуждению, не стали ли войны более часты и длительны, не получили ли они больше распространения и не стали ли более разорительны? История человечества приводит к тому печальному выводу, что разрушительный дух проявляется во всех тех местах, с которыми облегчается общение. Когда несколько европейцев бросились в Америку, то им немедленно оказалось слишком тесно на этом обширном континенте, и они постоянно сталкивались друг с другом, пока один из них не стал хозяином. Сейчас, когда возник спор между капитаном одного торгового судна и директором конторы в заливе Гудзона, то в связи с этой ссорой все европейские государства вооружаются.

Я знаю, насколько все сказанное мною противоречит современным идеям. Кругосветные путешествия создали славу отдельным лицам и даже народам. Ученые не разрешают приписывать одной лишь случайности открытия, сделанные нашими великими мореплавателями; им угодно признать, что ранее приобретенные познания позволяют этим мореплавателям отгадывать или по крайней мере подозревать существование новых стран, изменивших наши карты. Тем не менее они разрешат нам заметить, что в наши дни, когда над умами господствует приманка новизны, когда методы расчетов достигли величайшего совершенства, люди вообразили, что для земного равновесия у южного полюса должен существовать большой континент; несколько экспедиций направлялось к этому месту, но до сих пор все розыски остались бесплодны. Несчастный Людовик XVI привязался к этой идее, и нам должно казаться естественным, что он был склонен искать вдали новых людей.

Однако мне представляется, что подобные предприятия не входят в круг наших интересов; предоставим их, если уж они необходимы, новым властителям океана; наше предназначение не в этом.

Калонн, которого стесняли во всех его предприятиях, на которого нападали со всех сторон и под которого архиепископ тулузский подкапывался при помощи подпольной интриги, считал, что, имея на своей стороне Вержена и короля, он может восторжествовать над всеми трудностями при помощи нового средства, которое должно иметь успех. Он задумал устроить собрание нотаблей(23) и надеялся, что неожиданный их созыв заменит национальную санкцию, то есть регистрацию парламента(24). Он рассчитывал привлечь на свою сторону общественное мнение, на которое он думал произвести благоприятное впечатление, Как только открылось собрание, он предложил создать во всем королевстве провинциальные собрания, упразднить барщину, внутренние таможни и некоторые осужденные общим мнением подати, уменьшить соляную пошлину и установить свободную торговлю хлебом.

Он смело решился на увеличение дефицита и отказался от десяти миллионов из сумм, даваемых соляной пошлиной, от двенадцати миллионов торговых пошлин и податей, от десяти миллионов тальи. Он отказался от доходов, которые получались от отчуждения права охоты и почетных прав, связанных с владением отведенными для нее местами, и которые служили для оплаты долгов духовенства, покрываемых главным образом из этого источника.

Он увеличил дефицит расходом десяти миллионов на возмещение барщины и шести миллионов на содействие сельскому хозяйству, ремеслам и торговле. Он обольщал себя надеждой, что взамен стольких благодеяний он легко добьется новых доходов в возмещения старых в размере от ста десяти до ста двенадцати миллионов.

Он нашел пятьдесят миллионов в виде регулярного взимания двух двадцатых чистого дохода со всех французских земельных имуществ. Увеличение этого налога достигалось благодаря тому, что Калонн предложил упразднить все корпоративные и сословные привилегии, изъятия и частные льготы. Он назвал его земельным пособием и считал, что он не будет новым налогом, так как для тех, кто платил две двадцатых, бремя не увеличится, и что дело идет лишь об упразднении несправедливой раскладки и всяких изъятий, которыми готовы были пожертвовать даже те, кто ими пользовался.

Доход от установления гербового сбора он оценивал в двадцать миллионов. Жалованье в поместье государственных земель и лучшее управление лесами должны были дать десять миллионов дохода.

Для обеспечения платежей в определенные сроки он заключил заем в двадцать пять миллионов, который должен был быть погашен лишь через пятнадцать лет.

Кроме того, он предлагал провести такую экономию, которая дала бы пятнадцать миллионов.

Этот план был лишен здоровой основы, так как нотабли не имели власти на его проведение; он был очень обширен и в совокупности довольно внушителен; его преимущество заключалось в том, что он успокаивал всех тех, кто имел долговые обязательства государства, и что он приближался без потрясений к таким идеям, которые уже давно были распространены в образованных классах общества и начинали проникать в народную массу.

Но Вержен умер, а король сам по себе был слабой поддержкой для министра, открыто задевавшего столько интересов.

Духовенство подвергалось обложению, в то время как оно рассчитывало, что навсегда от него защищено своими добровольными дарами. Оно поддерживало тот взгляд, что если оно не платит подати, именуемой двадцатой, то в сущности оно выплачивает ее эквивалент под названием десятины; далее, выходя за пределы своих непосредственных интересов, оно нападало на это обложение с общей точки зрения. К несчастью, Калонн пришел к тому выводу, что натуральный налог встретит меньше трудностей, чем денежный в пятьдесят миллионов. Он утверждал в одной из своих записок, что взимание натурой облегчает пропорциональную раскладку налога, устраняет произвол и суровую необходимость для плательщиков вносить налог даже в тех случаях, когда они не собирают жатвы. Архиепископы нарбонский, тулузский, эский и бордоский, хорошо осведомленные в этом вопросе, слабые стороны которого обнаруживала им десятина, указали, что стоимость такого способа взимания будет очень велика, что сопровождающие его трудности огромны и что время, требуемое для хорошей классификации земель, будет потеряно для королевской казны.

Нотабли разделили взгляды высшего духовенства, и в этом пункте Калонн был разбит.

Одна неудача влечет другую, а подчас и целое их множество. Монтморен, преемник Вержена, пользовался пока еще небольшим влиянием; у него не было никаких собственных взглядов, и он даже опасался, чтобы его не заподозрили в том, что он их имеет. Хранитель печати Миромениль находил, что это новое предприятие неосторожно и роняет авторитет короля; барон Бретейль был в тревоге, архиепископ тулузский продолжал свой прежний подкоп, а Калонн, значение которого поддерживалось еще важностью порученных ему дел и который обнаружил на совещании у Monsieur(25) исключительные дарования, оставил твердую почву и стал искать защиты в одних придворных интригах. Граф д'Артуа поддерживал его у короля, госпожа Полиньяк использовала для его защиты все свое влияние на королеву; Водрейль обращался к нему с посланиями в прекрасных стихах, написанных по его заказу поэтом Лебреном.

Все это могло бы оказать некоторое влияние в обычное время, но в таких серьезных обстоятельствах этого было слишком недостаточно. Калонн не обращался больше к королю с прежней уверенностью. Собрание нотаблей было средством, чтобы выйти из положения, но теперь требовалось новое средство, чтобы выйти из положения, созданного собранием нотаблей, а его-то не было. Тот, кто боится других и не обладает полной уверенностью в себе, совершает ошибку за ошибкой.

Перерыв в заседаниях нотаблей на пятнадцать дней во время пасхи был той ошибкой, которая погубила его. Нотабли покинули Версаль и рассеялись во всех кругах парижского общества. Принесенный ими дух оппозиции, подкрепленный тем, который уже существовал, представился королю внушительным общественным мнением, и он его испугался. Со смерти Вержена никто не умел ободрить его. Калонну была дана отставка.

Я не знаю, на какое место и рядом с кем история поставит его в длинном списке министров XVIII века, но вот каким он представлялся мне.

Калонн обладал легким, блестящим умом, тонкой и живой мыслью. Он хорошо писал и говорил, выражался всегда ясно и изящно и обладал способностью приукрашать в разговоре то, что ему было знакомо, и избегать того, чего он не знал. Граф д'Артуа, господин Водрейль, барон Талейран, герцог Куаньи любили его обхождение, которое он у них заимствовал, и его остроумие, в котором они ему подражали. Калонн был способен к привязанности и к верности друзьям, но выбирал он их скорее по указанию рассудка, чем сердца. Одураченный собственным своим тщеславием, он чистосердечно думал, что любит людей, сближения с которыми искал по своему честолюбию. Он был некрасив, высок, ловок и хорошо сложен; у него было умное лицо и приятный звук голоса. Для достижения министерского поста он скомпрометировал свою репутацию или, во всяком случае, пренебрег ею. Окружавшие его лица были никуда не годны. Публика знала, что он умен, но не доверяла его нравственности. Когда он появился в генеральном контроле, его приняли там за ловкого управляющего какого-нибудь разорившегося расточителя. Большие способности нравятся, но не внушают никакого доверия. Обычно считают, что люди, одаренные ими, безразличны к способу их применения и равнодушны к советам. Большинство людей ценит в министрах трудолюбие и осторожность. С этой точки зрения Калонн не внушал доверия: подобно всем людям с очень легким умом, он обладал легкомыслием и самомнением. Это было выдающейся чертой его характера или, скорее, повадки. Я приведу заслуживающий внимания пример. Калонн приехал в Дампьер к госпоже Люйнь на следующий день после того, как король принял предложение о созыве нотаблей. Он был опьянен успехом, выпавшим на долю его доклада в королевском совете. Он прочел его нам, прося сохранять полнейшую тайну. Это было в конце лета 1786 года. За восемь дней до 22 февраля 1787 года, то есть дня открытия собрания нотаблей, он прислал мне письмо с приглашением провести с ним неделю в Версале, чтобы помочь ему составить некоторые записки, которые он должен был представить этому собранию. Он добавлял, что я буду иметь все нужные мне материалы по тем вопросам, которые я возьму на себя. Он написал подобные же письма Галезьеру, Дюпон де Немуру, Сен-Жени, Жербье и Кормерей. Мы все собрались в это самое утро в кабинете Калонна, передавшего нам целые связки бумаг по каждому из вопросов, которые мы должны были трактовать. На основании их нам следовало разработать все те объяснительные записки и проекты законов, которые должны были быть напечатаны и переданы через восемь дней на обсуждение собрания нотаблей. Итак, 14 февраля не было еще ни одного проекта. Эту огромную работу мы распределили между собой. Я взял на себя записку и закон о зерновых хлебах и сам разработал полностью то и другое. С Сен-Жени я работал над запиской об оплате долгов духовенства, а с ла Галезьером – о барщине. Кормерей разработал весь проект об уничтожении внутренних таможен и замене их пограничными. Жербье делал заметки по всем вопросам. Мой друг Дюпон, веривший, что это предприятие приведет к добру, отдался со всей силой своего воображения, ума и сердца тем вопросам, которые больше всего соответствовали его взглядам. Мы проделали таким образом довольно сносно в течение одной недели ту работу, которой Калонн по своему самомнению и ветрености пять месяцев пренебрегал.

Король, имевший слабость, покривив совестью, покинуть своего министра, держался крепче, чем когда бы то ни было, за те проекты, которые он разрешил представить собранию нотаблей. Он начал искать такого преемника Калонну, который был бы склонен по собственным убеждениям следовать предложенным проектам.

Казалось, что Фурке подходит больше всех. Королю нравилась его большая простота, его взгляды, отсутствие всякой склонности к интриге и хорошая репутация. Но надо было склонить его самого. Калонн, предпочитавший его всякому другому и опасавшийся, чтобы выбор не пал на архиепископа тулузского, написал ему. Он поручил Дюпону, который издавна через Тюрго, Гурне и Трюденя имел связи с Фурке, передать ему это письмо.

Мне запомнилась эта маленькая подробность только потому, что она повела к довольно забавной сцене. Пока Калонн собирал все бумаги, которые, как он предвидел, могли ему понадобиться в случае нападок на его ведомство, личные его друзья ожидали его в большой приемной генерального контроля, где они собрались, вероятно, в последний раз. Они были там уже давно... Никто не разговаривал... Было одиннадцать часов вечера... Дверь отворяется... Входит поспешно Дюпон и с горячностью восклицает: "Победа, победа, сударыни!" Все встают, его окружают. Он повторяет: "Победа! Фурке принимает назначение и будет следовать всем планам Калонна". Изумление, вызванное такого рода победою у госпожи Шабан, Лаваль, Робек, д'Арвелей, сильно возмутило Дюпона, который любил Калонна из-за провинциальных собраний и не знал, что эти дамы любили провинциальные собрания из-за Калонна. Весмеранж, ждавший вместе с другими и совершенно не интересовавшийся ни провинциальными собраниями, ни Калонном, но любивший всем сердцем генеральный контроль, немедленно отправился в Париж для того, чтобы устроить раньше других разные спекуляции, которые могли бы оказаться выгодными вследствие назначения Фурке.

Это новое министерство было кратковременно. Фурке быстро лишился бодрости духа, и королева добилась, наконец, назначения архиепископа тулузского, который по уму и характеру совершенно не соответствовал обстоятельствам, испытываемым Францией.

С самого начала своего управления он начал приносить жертвы общему мнению, которое, встречаясь лишь со слабостью, становилось со дня на день все требовательнее. От собрания нотаблей нельзя было добиться ничего, кроме жалоб и совета созвать Генеральные штаты, и, действительно, я не вижу, каким способом нотабли могли бы сделать что-нибудь сверх того, что они делали. Ни одна уступка с их стороны не могла иметь никакого значения, потому что реально у них не было на это власти; не приведя ни к чему, они стали бы только ненавистны. Их созыв представлял поэтому огромную ошибку, коль скоро не было уверенности в том, что удастся руководить их совещаниями. Так как компетенция парламентов была поставлена под вопрос или, скорее, их некомпетентность считалась установленной самым фактом созыва нотаблей, то они не могли уже ничего сделать. Поэтому они отказались сделать то, что от них требовали, говоря, что они не имеют на это права. За это они были наказаны изгнанием, что сделало их популярными; вскоре их снова созвали, что дало им еще больше почувствовать свое значение и побуждало их воздерживаться от всего того, что могло бы их скомпрометировать. После того как все эти попытки послужили лишь к обнаружению пределов королевской власти, не принеся ей никакой пользы, оставалось на выбор, либо обходиться собственными средствами, не требуя ни от кого жертв, что было невозможно вследствие дефицита, либо же созвать Генеральные штаты. Борьба архиепископа тулузского с парламентами настолько занимательна, что я счел нужным познакомить со всеми ее подробностями в следующей главе этих воспоминаний, специально ей посвященной(26). Герцог Орлеанский, политическая деятельность которого особенно тесно связана с борьбой парламентов той эпохи, естественно играет в ней главную роль.

Ни одно из мероприятий архиепископа тулузского не удавалось. Влияние, оказанное им при свержении Калонна, было совершенно личным. Несмотря на то, что он лишил Калонна всякого значения, а сам получил кардинальскую шапку, архиепископство Санское и аббатство Корбийское, несмотря на то, что он сделал своего брата военным министром, все же ни страх перед ним, ни его благосклонность не дали ему ни одного сторонника. Внутренняя оппозиция усиливалась, прежняя внешняя политика Франции упразднялась. Голландия, которую можно было так легко защитить, была покинута(27). Королевская казна была пуста; трон был изолирован, и все страстно стремились к ослаблению королевской власти. Всем казалось, что власть слишком много управляет; возможно, что никогда в нашей истории не управляли меньше и никогда отдельные лица и учреждения не выходили так далеко за положенные им пределы.

Политическое существование нации зависит главным образом от точного исполнения каждым лицом возложенных на него обязанностей. Если все эти обязанности вдруг перестают исполняться, то общественный порядок нарушается. В таком положении находилась Франция к концу министерства архиепископа санского. Протестанты волновались и оказывали доверие Неккеру, что вызывало тревогу. Все классы обратились с энтузиазмом к новым идеям. Применение того, чему учились или что читали в любом колледже или академии, уже наперед считалось победой человеческого разума. Все сословия стремились к возрождению. Духовенство, которое должно было оставаться неподвижным как догма, стремилось навстречу важным нововведениям. Оно просило у короля созыва Генеральных штатов.

Провинции, имевшие собственные штаты, видели в условиях своих договоров о присоединении к Франции лишь средство противодействия всем общим мероприятиям, которые предлагало правительство. Парламенты мятежно отказывались от власти, которую они осуществляли в течение веков, и призывали со всех сторон представителей народа. Даже самая администрация, которая до того считала за честь быть призванной королем для представления его власти, начала находить свое послушание унизительным и захотела стать самостоятельной.

Таким образом все государственные корпорации отклонялись от своего первоначального назначения, все нарушали положенные им пределы и, став на откос, неизбежно должны были, не имея ни опыта, ни путеводного огня, ни опоры, скатиться в пропасть. Словом, начиная с этого времени все теряет свою устойчивость.

В таком положении вещей король счел себя вынужденным, несмотря на свое личное нерасположение, призвать Неккера, который умел при помощи произведений, потворствовавших господствовавшим идеям и опубликованных в умело выбранные сроки, привлекать к себе внимание публики. Возможно, что в обычное время он мог бы быть полезен. Я этого не знаю и лично в это не верю. Но я уверен, что в 1788 году король не мог сделать худшего выбора. В период чисто внутреннего кризиса поставить во главе всех дел иностранца, обывателя маленькой республики, не принадлежащего к вероисповеданию большинства народа, с посредственными способностями, преисполненного самомнения, окруженного льстецами, лишенного личной устойчивости и вследствие этого нуждающегося в одобрении публики,– значило обращаться к человеку, который не мог сделать ничего иного, как созвать Генеральные штаты и притом плохо созвать. Правительство всячески показывало, что страшится их, но оно не знало той единственной причины, которая делала их грозными. Оно ошибалось в отношении характера опасности и ничего не предприняло для ее предупреждения, а наоборот, сделало ее неизбежной.

Генеральные штаты составлялись из представителей трех сословий, так что сделаться их участником и войти в них можно было лишь путем избрания. Вследствие этого все надежды и опасения зависели от результатов выборов, а сами эти результаты – от способа их проведения. Было очевидно, что единение трех сословий против трона морально немыслимо, что он не может подвергнуться нападению ни со стороны первого, ни со стороны второго сословия, ни вообще до тех пор, пока оба эти сословия существуют. Ясно было, что это нападение возможно только со стороны третьего сословия после его победы над двумя другими и что первые удары должны быть направлены именно против них. Так же точно было понятно, что первое и второе сословия ничего не могут захватить у третьего, не заинтересованы в нападении на него и не имеют к этому охоты, в то время как третье сословие находится в совершенно другом положении по отношению к двум другим, и поэтому следует остерегаться его одного и заранее себя от него предохранить. При таком положении вещей надо было стремиться к сохранению законных прав; было ясно, что эту цель нельзя достичь иначе, как приноравливая силу сопротивления двух первых сословий к агрессивности третьего, и что необходимо по возможности первую увеличить, а вторую сократить. Для этого существовали два способа. Можно было для каждого сословия установить такое число депутатов, чтобы оно могло быть заполнено его наиболее видными по положению и состоянию представителями, Затем надо было ограничить либо право выбирать, либо же право быть выбранным, таким образом, чтобы избрание обязательно пало на этих лиц. Этим способом можно было добиться того, чтобы среди депутатов двух первых сословий корпоративный дух не был ослаблен никакой оппозицией, чтобы они были заинтересованы в защите друг друга, как самих себя, чтобы в случае нападения нападающий не имел тайных связей в их рядах и не нашел там сторонников и чтобы у депутатов третьего сословия страх неудачи уравновешивал жажду приобретений, давая преобладание охранительным стремлениям над агрессивными. Можно было также (и это было бы наилучшее средство) заменить оба первых сословия палатою пэров, составленной из епископов и глав аристократических семейств, сочетающих наибольшую древность и богатство с блеском, а выборы ограничить третьим сословием, которое образовало бы отдельную палату.

После того как произошла революция, многие размышляли над тем, как возможно было ее предупредить, и изобретали разные способы, соответствующие предполагаемым ими причинам ее возникновения. Но в период, предшествовавший революции, ее можно было предупредить лишь одним из двух указанных мною способов.

Неккер не принял ни одного из них. Он установил число депутатов от каждого из двух первых сословий в триста человек, что было слишком много и принуждало избирать представителей их из низших слоев, которые следовало отстранить. С другой стороны, право выбирать и быть выбранным почти не было ограничено, так что среди депутатов своих сословий высшее духовенство и дворянство оказались в меньшинстве, а третье сословие было представлено лишь одними адвокатами, то есть людьми с опасными умственными навыками, неизбежно вытекающими из их профессии. Но из всех сделанных ошибок самая большая заключалась все же в предоставлении третьему сословию права избрать одному столько же депутатов, сколько выбирали два других вместе. Так как эта уступка могла ему быть полезной лишь в случае слияния всех трех сословий в одно собрание, то она была бы бесцельна, если бы возможность такого слияния не была заранее предусмотрена и на нее не было заранее дано согласие.