Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Ш Талейран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

Роскошь двора, его распущенность и разорение страны вызывали ненависть к Франции и императору, которому все это приписывалось; это недовольство не сопровождалось немедленным взрывом только потому, что свойственная немцам безропотность усиливалась страхом, который внушал тесный союз вестфальского короля с французским колоссом. Как должны были относиться заслуженные университеты Геттингена и Галле, которых государем был Жером, к этой необузданной роскоши, к этой распущенности, столь далекой от простоты, скромных нравов и здравого смысла, отличавших эту часть Германии? Неудивительно, что, когда в 1813 году русские войска вошли в Вестфалию, все отнеслись к этому, как к освобождению. А между тем страна снова попадала под власть того самого гессенского курфюрста, который за тридцать лет до того продавал своих солдат Англии(7).

Здесь следует указать на неуместную роскошь этих дворов, созданных Наполеоном. Роскошь Бонапартов не была ни немецкой, ни французской; это была смесь, в некотором роде искусственная роскошь, заимствованная отовсюду. В ней было нечто торжественное, как в Австрии, и какое-то смешение европейского с азиатским, заимствованное из Петербурга. Она рядилась в тоги, взятые в Риме Цезарей, но зато сохранила лишь очень немногое от старинного французского двора, где великолепие отлично скрывалось под очарованием изящного вкуса. Такая роскошь была прежде всего неприлична, а слишком явное пренебрежение приличием всегда вызывает во Франции насмешку.

Род Бонапартов вышел с уединенного, почти не французского острова, где он жил в стесненных условиях; его главой был одареннейший человек, обязанный возвышением военной славе, приобретенной им во главе республиканских армий, которые были сами созданы демократией, находившейся в состоянии брожения. Разве ему не следовало отказаться от старинной роскоши и искать совершенно новых путей даже для легкомысленной стороны жизни? Разве он не представил бы более внушительное зрелище, усвоив благородную простоту, которая внушила бы доверие к его силам и к прочности его власти? Вместо того Бонапарты так заблуждались, что считали ребячливое подражание королям, которых они лишали тронов, верным способом им наследовать.

Мне хотелось бы избежать всего, что может иметь видимость полемики, но, впрочем, мне и не нужно называть имен, чтобы показать, что эти новые династии вредили своими нравами моральному авторитету императора Наполеона. Нравы народа в периоды смуты часто бывают дурны, но мораль толпы строга, даже когда толпа эта обладает всеми пороками. "Люди, развращенные в мелочах,-говорит Монтескье,-бывают в основном очень добропорядочны". И эти самые добропорядочные люди судят королей. Когда они выносят позорящий приговор, власть особенно недавно возникшая, не может не поколебаться.

Гордость испанцев не позволила этому великому и благородному народу так долго сдерживать свое негодование, как это делали вестфальцы. Оно было порождено вероломством Наполеона, а Жозеф ежедневно со времени своего прибытия в Испанию питал его. Он понял, что дурные отзывы о брате равносильны разрыву с ним и что разрыв с братом означает укрепление в Испании. Этим объясняются его речи и его поведение, бывшее всегда в явной оппозиции к воле императора. Он не переставал твердить, что Наполеон презирает испанцев. Об армии, воевавшей с Испанией, он отзывался, как об отбросах французских войск. Он распространял всякие слухи, которые могли повредить его брату, и доходил до того, что раскрывал постыдные для его собственной семьи тайны, иногда даже в самом государственном совете. "Мой брат знает только одну систему управления,-говорил он,-именно управление железной рукой; для достижения этой возможности он считает пригодными все средства"; и он наивно добавлял: "в моей семье я единственный порядочный человек, и, если бы испанцы сплотились вокруг меня, они скоро могли бы уже не бояться Франции". Император, со своей стороны, отзывался в таком же неуместном тоне о Жозефе: он подавлял его презрением, которое он обнаруживал также и перед испанцами; под действием раздражения последние начали, наконец, верить их речам, когда они говорили друг о друге. Гнев Наполеона на брата заставлял его всегда уступать в испанском вопросе первому порыву и постоянно приводил его к серьезным ошибкам. Во всех своих действиях оба брата поступали наперекор друг другу; они никогда не могли столковаться ни по одному политическому проекту или финансовому вопросу, ни по одной военной диспозиции.

Следовало учредить верховное командование, организовать оккупационную и действующую армии, условиться об источниках, из которых можно было бы продовольствовать войска, обмундировывать их и уплачивать им жалование. Все, что могло привести к этой цели, систематически терпело неудачу, потому что Наполеон считался со своими генералами, на которых он привык полагаться; они же всегда-часто даже в личных интересах-прибегали, настаивая на чем-нибудь, к тому банальному предлогу, что, мол, безопасность армии, которой я имею честь командовать, требует того-то или того-то; нередко же неудачи вызывались личной политикой Жозефа, постоянно стремившегося из оппозиции к своему брату возложить на Францию все военные расходы. Для устранения препятствий к осуществлению его намерений, непрерывно создаваемых Жозефом, император предписал своим генералам сноситься непосредственно с его начальником главного штаба, князем Невшательским. Они это и делали, и, даже не столковавшись между собой, а руководствуясь исключительно своими интересами, они во всех своих сообщениях рекомендовали императору отказаться от проекта овладения Испанией для возведения на ее престол члена его семьи; они советовали ему расчленить ее, как Италию, и вознаградить своих храбрых воинов, раздав им там княжества, герцогства, майораты. Мне рассказывали, что герцог Альбуфера, имевший в известном смысле светлую голову, добавлял, что это означало бы возвращение к временам мавританских князей, вассалов западного калифата.

В Кадиксе, откуда слухи расходились по всему королевству, было известно все, что происходило изо дня в день во французских главных квартирах; можно себе представить, какую силу придал сопротивлению Испании страх такого будущего. Поэтому, сколько бы ни побеждали французские генералы, они встречали все новые врагов, и им удалось вполне покорить только местности, сплошь оккупированные французскими войсками; тем не менее и там их коммуникационные линии постоянно перерезались партизанскими отрядами.

Жозеф, со своей стороны, оказывал милости лишь некоторым недовольным императором французам, которые поступили к нему на службу. Эти новоявленные кастильцы пробрались на все придворные, гражданские и военные должности, проникли в государственный совет, с чрезвычайным высокомерием обращались с испанцами, всячески льстили честолюбию короля и никогда не пропускали случая поносить его брата. Ненависть к императору одинаково обнаруживалась в королевском дворце и в зале хунты в Кадиксе.

Каков мог быть исход предприятия, руководители которого были в открытой вражде друг с другом и которое подрывалось систематическим отзывом войск, уже успевших свыкнуться с новыми условиями, потому что они требовались то против Австрии, то против России и заменялись в таких случаях несчастными рекрутами?

Император, к которому в Ваграме вернулась удача, временно покинувшая его в Лебау, убедил себя в том, что покорение Испании последует за миром, продиктованным им в Вене, но ничего подобного не осуществилось. Мир этот не оказал никакого влияния на дела испанского полуострова; воспользовавшись предоставленным ей временем, Испания усилила сопротивление, поднявшее голову по всей стране. Наполеон решил тогда, что требуется большое напряжение сил, которые он применил, однако, совершенно неправильно. Он исходил из ложной идеи, полагая, что легко справится с испанцами, если выгонит из Португалии лорда Веллингтона. Маршал Массена употребил для этой операции громадные силы, но она осталась бесплодна, и даже успех ее не привел бы в сущности ни к чему. Вооруженный испанский народ поднялся в своей массе, которую приходилось покорять. Даже если бы императору удалось подавить вооруженное сопротивление, на многие годы сохранилось бы глухое недовольство, уничтожение которого всего труднее.

До известной степени предоставленный благодаря другим предприятиям своего брата самому себе и своим собственным силам, Жозеф понял, наконец, что его истинным врагом является народ. Тогда он приложил все усилия, чтобы привлечь его на свою сторону. Его министры стали распространять памфлеты, полные всевозможных обещаний: Жозеф стремится, мол, к освобождению испанцев, он передаст на рассмотрение самых просвещенных людей конституцию, приноровленную к нравам страны; он обещает провести большую экономию и значительное уменьшение налогов. В своих воззваниях он прибегал ко всем революционным методам. Для уничтожения их действия кадиксские кортесы начали соперничать с Жозефом в либерализме и пошли во всех вопросах дальше него. Издававшиеся в Кадиксе декреты только и говорили об уничтожении инквизиции, феодальных прав, привилегий, внутренних таможен, цензуры над газетами и т. д... Среди всех этих развалин была создана демократическая конституция, впрочем с наследственным королем, чтобы не слишком отпугнуть друзей монархии. Но никакой король не мог бы вступить на подобный трон, сохраняя свое достоинство или хотя бы только не жертвуя своей безопасностью. Кадиксские кортесы поступили бы осторожнее, восстановив основные законы Испании, так искусно разрушенные и затем окончательно отмененные королями австрийской династии.

В разгар всех этих интриг в Испанию вступил лорд Веллингтон; он отнял Бадахоз у герцога Далматского и Сиурдад– Родриго у герцога Рагузского. Овладев этими двумя подступами к Испании, находящимися на крайнем севере и юге ее границы с Португалией, английский генерал ловко обманул герцога Далматского, внушив ему уверенность, что он намеревается идти в Андалузию, тогда как на самом деле он направился на р. Дуэро вблизи Вальядолида. Со своей стороны, герцог Рагузский принял сражение у деревни Арапил, не дожидаясь подкрепления в пятнадцать тысяч человек, бывшего уже на близком расстоянии от него, и, явившись на поле сражения, он получил тяжелое ранение. Армия, оставшаяся без начальника, понесла после первого же выстрела жестокое поражение. Лорд Веллингтон, продвинувшийся в результате своих удач слишком далеко на север, не поколебался, сохраняя свою всегдашнюю осторожность, вернуться назад в Португалию; оттуда его заставили снова выйти бедствия знаменитого русского похода, которые вынудили императора Наполеона призвать к себе лучшие войска, оставшиеся в Испании.

Первое же известие об этих неудачах увеличило беспорядок, который поддерживали вокруг Жозефа многочисленные непокорные начальники; следствием этого был роковой проигрыш сражения у Витории. Герцог Далматский, спешно отправленный в Испанию, пытался собрать остатки армии. Он произвел искусные передвижения войск, но вопрос сводился уже только к защите южных провинций Франции. Так закончилась эта попытка великого завоевания Испании, столь же плохо руководимого, как и коварно задуманного; говоря о плохом руководстве, я имею в виду не только генералов Наполеона, но и его самого, так как он тоже совершил в Испании серьезные военные ошибки. Если бы он двинулся в конце 1808 года, после капитуляции Мадрида, в Андалузию и нанес там Испании сильный удар вместо того, чтобы ринуться в погоню за английским корпусом, спешившим в Корогну грузиться на суда и которому он причинил лишь очень малый урон, то он бы уничтожил сопротивление испанских генералов, и у них бы не оставалось другого выхода, как уйти в Португалию.

Потеряв однажды из виду истинные интересы Франции, император необдуманно, со всем пылом своей страсти отдался честолюбивому желанию возвести еще одного члена своей семьи на один из первых тронов Европы; для достижения этого он бесстыдно напал на Испанию, не имея к тому ни малейшего предлога, чего народы с их строгим понятием честности никогда не прощают. Изучая все действия или, вернее, все побуждения Наполеона в этот столь важный для его судьбы период, начинаешь верить, что он был влеком роком, ослеплявшим его высокий ум.

Даже если бы император рассматривал испанскую кампанию только как средство принудить Англию к заключению мира, разрешить все сложные политические вопросы, нависшие тогда над Европой, и твердыми гарантиями обеспечить за каждым государем его владения, то все же это предприятие не заслуживало бы более снисходительного к себе отношения, но по крайней мере оно бы больше походило на дерзкую политику завоевателя. Я встречал нескольких лиц, которые не знали его и, имея, подобно нашим старым дипломатам, ум, склонный к теоретической оценке событий, предполагали у него такие намерения. В самом деле, так как байонское соглашение могло быть уничтожено по желанию сторон, то было естественно рассматривать его как принесение жертвы, которая при правильном выборе для нее времени была бы полезна для общеевропейского мира; но после апреля 1812 года любители политических комбинаций должны были отказаться от этой гипотезы, потому что Наполеон отклонил тогда предложение английского кабинета; последний заявил, что не видит никаких непреодолимых трудностей для заключения с императором соглашения по всем спорным вопросам при условии его предварительного согласия на восстановление Фердинанда VII на испанском троне, а Виктора Амедея на троне Сардинии. Если бы он принял эти предложения, он бы приобрел за свои жертвы большие права, и все кабинеты могли бы поверить, что он вторгся в Испанию лишь в надежде обеспечить этим для Франции прочный мир и укрепить свою династию.

Но Наполеон уже давно перестал интересоваться политическими целями Франции и мало размышлял над своими собственными задачами. Он желал не сохранения, а расширения. Казалось, что забота об удержании приобретенного никогда не посещала его ум и что по своему характеру он отвергал се.

Тем не менее те меры, на которые он не умел решиться в то время, когда они могли быть полезны, он был вынужден принять, когда было уже слишком поздно и когда это стало бесцельно для его власти и славы. Возвращение членов испанского королевского дома в Мадрид в январе 1814 года и возвращение в то же время папы в Рим было лишь мерой, внушенной отчаянием; быстрота, с которой были приняты и проведены эти решения, и тайна, которой они были окружены, лишили их престижа, создаваемого величием и великодушием. Но я перехожу к вопросу о возвращении папы в его государство, в то время как до сих пор в моем рассказе не было уделено места нашим отношениям с римским двором. Между тем это настолько замечательное событие нашей эпохи, что я должен привести здесь его подробности.

Разногласия, возникшие между Наполеоном и римским двором вскоре после заключения конкордата 1801 года, обострились после помазания Наполеона, хотя оба эти события должны были бы их предупредить. Разногласия эти были известны в течение долгого времени только благодаря молве об оскорблениях, нанесенных императором папе, и вследствие благородных сетований святейшего отца, в очень неотчетливой форме и лишь с большим трудом доходивших до публики. Возникновение этих разногласий и их причины в той части, которая касалась чисто богословской их стороны, могли бы быть правильно оценены церковным советом, созванным Наполеоном в Париже, о чем я скажу дальше. Но деятельность этого совета, составленного из весьма просвещенных людей, держалась в тайне.

Каков был ход событий, приведший к гонению на папу и преследованию его, проводившемуся в течение почти десяти лет с такой ненавистью, так неполитично и столь разнообразными способами?

Обратимся к фактам и датам, начав немного издалека. Некоторые из этих дат объяснят великие невзгоды Пия VII, перенесенные им со столь героическим мужеством, что едва дерзаешь указать на известную непредусмотрительность святейшего отца.

Его предшественник, Пий VI, удаленный из Рима по приказу Директории от 10 февраля 1798 года, умер в Балансе 21 августа 1799 года. Пий VII был избран 14 марта 1800 года в Венеции, принадлежавшей тогда, согласно одной из статей договора, заключенного в Кампо-Формио, германскому императору; 3 июля того же года он совершил въезд в Рим, отвоеванный обратно союзниками вместе с Церковной областью в то время, как Бонапарт был в Египте.

Я уже говорил в другом месте, что по возвращении из Египта Бонапарт неожиданно явился 16 октября 1799 года в Париж и что в результате государственного переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 года) он стал 13 декабря 1799 года во главе правительства в качестве первого консула. Конклав открылся в Венеции 1-го числа того же самого декабря и, пока Пий VII, избранный в марте следующего года, совершал переезд из Венеции в Рим, Бонапарт отметил принятие им власти двумя событиями, имевшими громадное влияние на судьбу Италии. 2 июня 1800 года он вступил в Милан, где он восстановил Цизальпийскую республику, а через двенадцать дней, 14 июня, он выиграл знаменитое сражение при Маренго, давшее Франции значительную часть Италии и сократившее Церковную область до тех границ, какие были для нее определены Толентинским договором.

Таким образом, вступая в Рим после этих двух событий, 3 июля 1800 года, папа должен был понимать, сколь важно для него было снискать расположение такого могущественного покровителя и столь опасного врага, как Бонапарт; он должен был понимать, как важно было для религии, которой он был главой и которая испытала во Франции такие превратности и гонения, прекращение междоусобия, уже столько времени раздиравшего эту несчастную страну.

Бонапарт понимал эту потребность, и, находясь проездом в Милане, он с величайшим интересом отнесся к первым предложениям, сделанным ему весьма секретно и очень искусно римским двором. Разве не удивительно, что Бонапарт, поставленный во главе правительства своими военными подвигами и господствовавшими тогда философскими или освободительными идеями, немедленно почувствовал необходимость сближения с римским двором? Вероятно, именно в этом деле он дал величайшее доказательство силы своего характера, так как он сумел пренебречь всеми насмешками армии и даже противодействием своих коллег, обоих консулов. Он продолжал твердо держаться той мысли, что для поддержания гражданского устройства духовенства и теизма, которые потеряли общее сочувствие, пришлось бы принять на себя роль гонителя католической религии и действовать против нее и ее служителей по всей строгости законов; между тем, отказавшись от религиозных новшеств революции, ему было легко превратить нашу древнюю религию в своего друга и даже найти благодаря ей опору у французских католиков.

Поэтому он решил – и это одно из проявлений его великого гения – заключить соглашение с главой церкви, который один мог согласовать и сблизить культ с доктриной, вынести в качестве судьи и повелителя решение в их споре и, наконец, восстановить их единство своим авторитетом, с которым ничто не могло сравниться.

К этому авторитету прибавилось в лице папы влияние серьезного и искреннего благочестия, большой просвещенности и обаятельной мягкости.

Конкордат, весьма желанный, особенно в провинциях, не мог быть заключен при более благоприятных предзнаменованиях; 8 апреля 1802 года он превратился в закон. Он состоял из семнадцати статей, обнаруживавших удивительную мудрость и предусмотрительность. Все в нем было ясно, точно, ни одно слово не могло задеть или быть кому-либо неприятно. На отчужденные церковные имущества не могли быть более заявлены никакие требования, и было указано, что лица, приобретшие такие имущества, должны быть в этом отношении совершенно спокойны. Эта очень важная уступка была получена благодаря снисходительности папы, преисполненного благочестия.

Но один вопрос представлял необычайные трудности. Для восстановления во Франции культа нужно было добиться от всех старых епископов сложения сана или же обойтись без них. Все они предложили отречься и в 1791 году, когда было введено гражданское устройство духовенства, даже вручили заявление об этом Пию VI, который счел нужным отказать им в своем согласии. В 1801 году папа Пий VII потребовал у них в своем послании от 24 августа, начинавшемся словами "Tammulta", сложения сана, как обязательного предварительного условия всяких переговоров; он объявлял, впрочем, в мягких, дружеских, но твердых выражениях, что в случае отказа, о котором он не допускает и мысли, он будет, к своему собственному сожалению, вынужден назначить для управления недавно разграничейными епископствами вновь облеченных этим саном епископов.

Из восьмидесяти одного еще живого и не отказавшегося от кафедры епископа сорок пять пастырей послали заявления о сложении с себя сана, тридцать шесть отказались сделать это; большинство последних руководствовалось, я полагаю, не столько религиозными убеждениями, хотя они и получили в своем отказе поддержку ученого богослова Асселина, сколько преданностью династии Бурбонов и ненавистью к существующему правительству. Многие утверждали тогда, что отказ некоторых из них означал скорее, отсрочку и не имел безусловного значения, но тем не менее все они упорно его держались, и самое их сопротивление с каждым днем усиливалось; после их канонического протеста в 1803 году, подписанного всеми не сложившими с себя сана епископами(8), в апреле 1804 года появилась декларация о правах короля, подписанная тринадцатью епископами, имевшими местопребывание в Англии, а за ней последовали другие, еще более резкие протесты. Наконец, забегая вперед, я напомню здесь, что в 1814 году, когда Людовик XVIII вступил на престол, эти епископы надеялись поставить себе в заслугу перед самим папой то, что они ему противодействовали, и написали ему в таком смысле высокомерное письмо, в котором каждый из них титуловал себя по своему прежнему епископству. Папа отказался принять его, и, настаивая на своем отказе, он заставил их обратиться к нему с извинительным письмом; они отступились в нем от своих притязаний и подписали его как бывшие епископы. Чтобы на этот счет не оставалось никаких сомнений, папа не допустил возвращения ни одного из них на их прежние кафедры и не сделал исключения даже для реймского архиепископа(9), несмотря на все имевшиеся к тому основания.

Но я возвращаюсь к событиям 1801 года и последующих лет. Папа видел полное осуществление конкордата без каких бы то ни было осложнений для Франции; несмотря на существовавшие разногласия, противодействие было несерьезно, возникало редко и не имело последствий.

Нужно, однако, сказать, что в этом вопросе Пий VII проявил властность, выходившую из обычных рамок, и если бы в другое время какой-либо папа попытался воспользоваться такой властью, он встретил бы противодействие: именно Пий VII без суда сместил епископов и уничтожил во Франции без соблюдения формальностей более половины всех епископств. В другую эпоху было бы признано, что это находится в полнейшем противоречии с правами галликанской церкви. Но в данном случае не могло быть сравнения с нормальными временами; было немыслимо и казалось бы смехотворным ссылаться на эти права и требовать их применения. Папа бесплодно истощил перед этим меньшинством из тридцати шести епископов самые убедительные доводы, а затем, опираясь на большинство французских епископских кафедр, он прибег к единственному возможному средству для уничтожения раскола, с которым настоятельно нужно было покончить. В самом деле, какое другое средство мог применить папа? Как ни искать, его нельзя себе даже представить. Аббат Флери, ревностный приверженец галликанской церкви и, конечно, весьма мало склонный расширять власть папы, говорит, однако, в своей речи о правах галликанской церкви, что, когда дело касается соблюдения правил и канонических постановлений, "власть папы верховна и возвышается над всем". Боссюэ говорит примерно то же самое: "Нужно сказать, следовательно, с еще большим основанием (добавляет в одной из своих работ Эмери), что власть папы верховна и возвышается над всем, даже над каноническими постановлениями, когда дело касается сохранения церкви или значительной ее части, потому что канонические правила и постановления созданы только для поддержания этих великих интересов". Отец Томассен также говорит в своей известной большой работе о дисциплине в церкви: "Ничто не соответствует в такой степени каноническим постановлениям, как нарушение их, когда из этого нарушения должно проистечь большее благе, чем из самого их соблюдения".

Итак, в этом сложном вопросе Пий VII обнаружил одновременно твердость характера и глубокое знание истинных начал. Он уничтожил раскол, не раздражая, не оскорбляя епископов, принявших гражданское устройство, и, не уступив ни в одном пункте, он тем не менее в результате восстановил всюду спокойствие.

Все же в епархиях, в которых прежние епископы не сложили с себя сана, многие были смущены. Сохранив за собою свою юрисдикцию, некоторые из таких пастырей согласились, однако, на исполнение их обязанностей заменявшими их епископами, чем была восполнена недостаточность прав последних. Но те, которые по своим политическим взглядам были наиболее враждебны революции в самом ее принципе и которыми это чувство владело безраздельно, оказали самое сильное противодействие и не подумали дать такого согласия. Это упорное сопротивление не привело, впрочем, ни к тому результату, ни к тем последствиям, на которые они рассчитывали и которых им следовало бы опасаться. Те прихожане их епархий, совесть которых была особенно боязлива, испытывали, может быть, в течение короткого времени беспокойство; они не замедлили, однако, понять, что так как их прежний епископ не желает явиться к ним или сложить с себя по требованию папы сан, то они безусловно не заслуживают упрека, оказывая в подобных обстоятельствах доверие новому епископу, присланному к ним папой.

Епископы, оставшиеся в Лондоне, конечно, со скорбью наблюдали, как люди, проникнутые их доктринами, подобно аббатам Бланшару и Гаше, доводили до крайностей выводы (однако довольно правильно сделанные) из них, издавали в Англии и ввозили во Францию множество пасквилей на папу, в которых они неистовым стилем, казавшимся заимствованным у Лютера, объявляли его еретиком, схизматиком, отрешенным от папства и даже от священства; они говорили, что одно произнесение его имени во время обедни является кощунством, что он такой же чужой для церкви, как еврей или язычник; они твердили о его преступлениях, о зрелище соблазнов и т. д... Я не изменяю ни одного слова. Будем верить, к чести епископов, составлявших то, что называлось тогда малой церковью, что при всей их оппозиционности они не одобряли это безумное исступление, хотя оно и предназначалось, по-видимому, для них. Впрочем, оно было торжественно осуждено двадцатью девятью ирландскими католическими епископами и лондонскими викариями. Нужно добавить, что во Франции, где эти пасквили распространялись, они получили надлежащую оценку во всеобщем пренебрежительном к ним отношении. Кажется, полиция передала или намеревалась передать дело о них суду, но даже это не помогло им выйти из полной безвестности.

Одновременно с конкордатом Бонапарт издал в форме закона органические статьи, распространявшиеся на католическое и на протестантское духовенство. Некоторые из этих статей вызвали недовольство папы, поскольку они, по-видимому, ставили французскую церковь в слишком большую зависимость от правительства даже в вопросах второстепенного значения. Он сдержанно возражал против этого, просил внести исправления и постепенно добился, даже без большого труда, существенных изменений. Впрочем, некоторые из этих статей были временными и действие их должно было кончиться вместе с обстоятельствами, вызвавшими их введение. Другие естественно вытекали из старинных прав галликанской церкви; на их изменение нельзя было согласиться, и папе не следовало бы на это надеяться. Для заключения конкордата пришлось временно отказаться от этих прав, но, когда цель была достигнута, следовало немедленно восстановить наши привилегии. Все, что действительно требовалось, было дано, если не сразу, то по крайней мере с течением времени. Папу, как это будет видно дальше, вполне поддерживал в его стремлениях нантский епископ и папский посол, кардинал Капрара. Последний знал характер Наполеона, и все его поведение отличалось большой рассудительностью и чрезвычайной умеренностью; он умел достигать, боялся раздражать и был слишком доволен тем, чего удалось добиться, чтобы подвергать эти достижения опасности.

Кардинал Капрара, назначенный папским послом при Бонапарте, имел самые широкие полномочия, данные ему буллой "Dextera..." от августа 1801 года и буллой "Quoniam..." от 29 января того же года, для проведения конкордата, возведения в сан новых епископов и устранения всех затруднений, которые могли бы возникнуть. Но, хотя конкордат был заключен и подписан в Париже 15 июля 1801 г. и утвержден Пием VII в августе, он был обращен в закон (вследствие того, что раньше этого срока не собрался законодательный корпус) лишь 8 апреля 1802 года; только с этого дня, принеся тогда же (8 апреля) присягу лично первому консулу, папский посол мог приступить к своим обязанностям и возводить в сан новых епископов. В его присяге можно было установить заметную, правда, только для очень опытного глаза, небольшую разницу между тем, что предписывалось постановлением консулов, и теми выражениями, которые он употребил. Постановление гласило кратко: "Он поклянется и обещает согласно обычной формуле сообразоваться с законами государства и с правами галликанской церкви". Между тем кардинал поклялся и обещал (по-латыни) соблюдать конституцию, законы, уставы и обычаи Французской республики и в то же время "ни в чем не действовать вопреки власти и юрисдикции правительства республики, как и правам, свободе и привилегиям галликанской церкви". Всему этому предшествовало торжественное обращение к первому консулу, с каким не обращались, вероятно, ни к одному монарху. При ближайшем ознакомлении нельзя не обратить внимания на то, что вместо обещания сообразоваться с правами галликанской церкви (что означает известное присоединение к ней или по крайней мере признание этих прав) он дал только обещание ни в чем не действовать вопреки им, имевшее чисто отрицательное значение. Впрочем, разница в отношении результатов ничтожна или, вернее, ее вообще не было, так что на этом можно было бы не останавливаться. Кроме того, в другой части своей присяги он обещал больше того, что от него требовалось, и вместо того, чтобы поклясться сообразоваться с законами государства, он дал более определенную положительную клятву в соблюдении конституции, законов, уставов и обычаев республики.