Текст книги "Фашист пролетел"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
– Ну его к бесу. Вся жизнь моя из-за него насмарку.
– Почему?
– Донес, мерзавец, на меня в Чрезвычайку.
Еще в первом классе я был премирован книгой "Рассказы о Дзержинском" про то, как Железный Феликс любил пирожные эклер.
– В ВЧК?
– В нее, проклятую.
– Тебя забрали в Большой дом?
– Нет, на Гороховую. Два! Эх, внучек... Дедушка твой офицер был. С фронта! Но то, что ожидало его там... Не приведи Господь.
Что ожидало его на улице с таким несерьезным названием, этого я себе представить не могу.
Но оттуда он попал в "Кресты"...
С моей стороны профиль деда надменно благороден. Седина со стальным отливом. Я глажу его и нюхаю с ладони запах бриллиантина из жестяной коробочки, которая на этажерке – зеленая и круглая. Мне хочется отвлечь его от молчаливых воспоминаний. Я прошу хоть что-нибудь смешное.
– Как я в разведку ходил, не рассказывал? Юго-Западный фронт. Галиция. Август. Жара неописуемая. И вот посылают меня в разведку. Ночь черней сапожной ваксы. Прикусил я колосок и через рожь ползу.
– По-пластунски?
– В основном на четвереньках.
Я смеюсь.
– Как вдруг рука проваливается, как в болото. Бум! И обдает меня зловонной жижей. Выходит луна, и что я вижу? Рука моя по локоть в австрияке.
– Как это?
– А в пузе у него. Австрияки, они на солнце, как жабы, раздувались.
– Между прочим, – говорю я. – Другой мой дед был тоже австрияк.
– Папахен Любы?
– Да. Тоже офицер.
– Впервые слышу.
– Она тебе не говорила?
– Боюсь, что нет. Факт в высшей мере любопытный. И что же приключилось с твоим гроссфатером?
Русские, как мне известно, умирают, но не сдаются. Поэтому не без стыда за нерусского деда я говорю, что он капитулировал в Галиции ("Сдавались целыми дивизиями", – кивает довольный дед). Но, поскольку гроссфатер был культурный человек и научился в Англии, то до своего внезапного изъятия из новой советской жизни он преуспел, создав на юге "миллионное" хозяйство по разведению овец. Во время НЭПа.
– Повезло. Я пирожками торговал с лотка.
Негероический период деда мне малоинтересен, я возвращаю его к первой мировой, которой, так выходит, я обязан своим возникновением:
– Два деда, два врага... А если бы он тебя убил?
– Скорей бы я его!
Дотянувшись, я беру с этажерки твердую фотографию бравого прапорщика, который, конечно же, недаром получил Святую Анну и темляк на саблю.
– Кто бы кого не убил, меня бы, – говорю, – на свете не было.
– Это верно. Ради тебя империи мы наши и профукали...
Меня охватывает чувство вины – неясной и безмерной. Шутка ли подумать!
Издав предупредительное кряхтенье, начинают бить часы, которые старше нашей власти рабочих и крестьян. Я спрашиваю, помнит ли он революцию Великую Октябрьскую?
– Откуда же мы знали, что она Великая? Мы с бабушкой думали, очередная заварушка в центре. Если бы мы знали, жизнь бы прожили иначе.
– Как?
– Совсем бы по-другому. Возможно, что вдали от милой родины. Что здесь мы пережили, знает один Господь. Но все в Его руках. Он покарал Россию, Он и простит. Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется... Но, может, тебе?
– Целуй, целуй, – толкают меня в спину. Я поднимаюсь на застеленную чем-то табуреточку, с помощью которой бабушка обычно зажигает в углу лампады. В совершенно новом темно-синем костюме и при галстуке дед лежит в гробу. Нордический нос с облезлой ноздрей заострился и стал, как из воска. Под аккуратно зачесанными волосами лоб – холодный.
Исполнив, я отшагиваю на пол, кто-то кладет мне ладони на плечи. Люди снизу озарены своими свечками. В комнате много еловой хвои, но запах смерти я чую, пока дым из кадила на цепи не забивает ноздри.
– Благослови душу усопшего раба Божьего...
Потом я ухожу на кухню попить воды. Напившись, а заодно намочив голову, я завинчиваю кран, но он пропускает струйку. Завинчиваю сильней. Капает все равно. Вдруг для меня в мире больше ничего не существует, кроме этой вот капли, она нарастает на ободке трубки, на краю, постепенно увеличивается, набирая сил для обрыва. Срывается в раковину. Шлеп. Маленькие брызги. А там уже новая возникла. Отрешась от этого мира, я перевоплощаюсь в каплю, проживаю ее жизнь, а потом вдруг не могу вздохнуть. Меня душат слезы. Потом я начинаю рыдать, где-то понимая в отдалении, что это не мужское поведение. Мужчины не плачут.
Кто-то надо мной объясняет:
– Нервный срыв.
Оторвав меня от края раковины, уводят в Маленькую комнату, укладывают и накрывают махровым халатом с вылезшими нитками. Странно, что запах табака его пережил.
Потом я совершаю путь, знакомый с незапамятных времен. Далекий. За Неву. Через железный мост с заклепками. Раньше я становился на колени лицом к окну, теперь, выросши, просто поворачиваю голову, чтобы увидеть слева судостроительные доки, где после института работал мой отец, который умер за одиннадцать лет до своего.
Охта.
Его отпевают в церкви, где я отказываюсь от просвирки плоти, но выпиваю черпачок крови, несут, сворачивая на кривые тропы, а потом хоронят рядом с моим отцом, чья могила от этого соседства приобретает несправедливо старый вид. Перед уходом из ограды я захожу за изголовье, чтобы никто не увидел и не начал умиляться. Целую оба креста – прикладываюсь губами к выкрашенным серебряной краской православным кулакам поперечин. Нервный срыв прошел, но слезы, под которые я подставляю кончик языка, время от времени сползают по щекам.
У них был уговор: кто останется, тот уничтожит любовные письма. Пачка перетянута алой шелковой ленточкой от шоколадных конфет. Я отпариваю с конвертов марки с двуглавым орлом, а письма, каждое перед этим перечитывая, бабушка отправляет в печь.
Дед имел двух кузенов. Один, финский подданный, но почему-то Василий, приехал туристом в Ленинград, где был арестован, пытан, расстрелян – "без права переписки".
Эрик, наш гражданин, еще жив. В процессе жизни утратил всего лишь только пальцы на правой руке. Зато приобрел пробивную жену – продавщицу в продуктовом магазине. Души не чает в Эрике. Настолько, что, на всякий случай, перевела его на русскую свою фамилию.
Меня отправляют в Большую Ижору.
Дощатый дом в два этажа.
У самого обрыва.
Без гранитной оправы Нева страшновата. Скрипучей лестницей в три длинных перепада мы с Эриком спускаемся к мосткам. Лодка, которую неизвестно зачем подарила ему тетя Маруся, не крашена, но просмолена.
Мы сидим на цепи.
Правый берег лесист. Эрик сообщает, что там по ночам соловьи заливаются...
–Кольцами!
Выплывает угрюмая баржа. Мы долго глядим на нее.
– На таких вот... Офицеров царских. Связывали колючей проволокой и в Финский залив...
Я вынимаю руку из воды.
– Шуре повезло. Отделался "Крестами".
– Он там волчанку заработал.
– Всё лучше, чем раков кормить...
– Корюшку.
– Да. Корюшку. Теперь в роду Андерсов, – говорит Эрик, – ты последний мужчина. Грести-то умеешь?
– Конечно.
– Покатал бы меня. Маненько, вдоль берега?
– Могу и на тот.
– На соловьиный? А хватит силенок?
Я вставляю в уключины весла.
– А ключ?
– Вон под тем камнем.
Наш берег уходит. Перед глазами все больше и больше черной воды. Лодку сносит течением. Я беру выше, налегаю на весла, но Эрик волнуется, ерзает.
– Нет, давай-ка обратно. Там ужин, наверно, готов...
В день отъезда я без спроса отмыкаю лодку и добираюсь до того берега.
Соловьи не при чем. Мне надо было победить Неву.
Обратный путь пересекает нечто невиданное – вроде ракеты на подводных крыльях. Новое чудо техники. Я даже встаю с сиденья. Спохватываюсь я, когда вижу черную волну. На меня идет девятый вал с картины Айвазовского. Я успеваю встретить его носом. Взмываю я, как на качелях. Сейчас меня выбросит из лодки, которую перевернет. Но выскакивают только весла. Выловив их и вставив на весу, я не узнаю берегов.
Лодку уносит.
Ладони стерты до сукровицы, хотя борьба только начинается...
Скрежет песка под днищем. Я не верю, гребу. Весла за мной тормозят об траву. Отпустив их, вылезаю берег. Прямо вплотную к обрыву. Лезу в гору без помощи рук. Круто. Невысоко. По колено трава. Никого. Приседаю на камень. Все болит. Вместо ладоней – сырые котлеты. Мясной этот фарш угрожает заражением крови. Так и придется нести их – перед собой на весу. Несильно припекает макушку. Полдень. Скоро прощальный обед. Тетя Катя взяла выходной, чтобы напечь мне капустных оладий. Сад-огород: все свое. Накормивши бедного родственника, дав в город кошелку с картошкой, укропом и стрельчатым луком, провожают вдвоем. Остановка. Из дали времен вдруг приходит современный автобус на Питер.
Отправив самого себя в дальний путь, я вдруг понимаю, что потерялся. Что треснувший камень подо мною – могила. Я оборачиваюсь. Нет. Это памятник. Полуразрушенный. Яти, твердые знаки. Князь Александр тут шведов разбил, за что прозван был Невским.
1240 год от Р.Х.
Цедя воздух сквозь зубы и морщась, я вынимаю записную книжку".
9
– Ты где пропадал?
– Прилегал к родной земле.
– Что? Провалился, и с головой в разврат?
– Я там работал.
– Он работал. Принимай иди ванну, воду горячую дали.
Он сбривает с горла трехдневную щетину, когда мама толкает его дверью. Пену окрашивает кровью. Красиво. Клубника со сливками.
Она бросает что-то в ванну.
– Что ты делаешь?
– Защищаю себя. От бытового сифилиса!
Хлопает так, что с двери срывается вешалка с китайскими полотенцами.
Черным фиолетом распускаются кристаллы марганцовки. От ярости в глазах темнеет, он садится на эмалированный край, который под пальцами чугунно-колючий.
Спускает на хер эту воду.
Принимает душ.
В своей комнате он открывает школьную тетрадку с новым рассказом. Вворачивает, стараясь не трещать, под валик машинки лист. Дверь отлетает:
– Бороду почему не сбрил?
Сжимая бока машинки, он смотрит на белую страницу.
– Ладно. Одевайся – пошли.
– Куда?
– К сильным мира сего.
* * *
Их принимают на кухне.
Сохранив зад, мать Адама лицо потеряла. Глаза, однако, живые и прожженные. Покорившийся ей Адам бросает сострадательные взгляды – с заоблачной высоты второго курса университета.
Он стоит, прислонясь к косяку. Смотрит, как мама хватается за виски:
– Ну, что нам с ним делать?
За отчетный период семья Адама улучшила бытовые условия. Переехали в центр Центра. Дом не новый, но качественный. Немцы строили. Военнопленные. Из кухни новой квартиры Адама открывается вид на Центральную площадь, за сизым пустым пространством которой сталинский Парфенон – белый фронтон и десять колонн Дворца культуры профсоюзов – имени Ли Харви Освальда. Слева, за вороненой полосой проспекта, проглядывает лимонно-желтый с красной крышей Дом искусств: сзади купол, спереди шпиль. Не далее, как год назад там графоманы, наливая коньяк, заглядывали ему в глаза. Рядом здание в три этажа, а в нем окно, из которого некто по кличке Гусарчик, коленями поставленный на крупу, смотрит на то, во что он превратился десять лет спустя – длинноволосое и бородатое по фамилии Андерс.
Сорокапятилетняя девочка, этого монстра породившая, хватается за сердце:
– Остается профтехучилище. К станку! Детали пусть штампует!
– Не будем преувеличивать, – вступает мать Адама. – Аттестат у парня замечательный. Характеристика... Смотрите! "Редактор школьного журнала... Увлекается поэзией, сам пишет хорошие стихи, с которыми выступал по радио, телевидению". Теперь и в толстом журнале напечатался. Можно сказать, что признанный поэт.
– Вбил себе в голову!
– Профессия, скажу вам, неплохая.
– Если б еще писал, что надо...
– Не беспокойтесь. Будет. Лауреат наш сталинский сначала тоже заливался соловьем. Да так, что на задницу натянуть было нечего. Сейчас он, правда, снова в творческих муках, но за это время я встала на ноги. Теперь и сына своего поставила. Нет, не в поэзии беда...
– А в чем?
– Поступай он у нас, никаких бы проблем. Говорили ведь друзья-приятели, а он свое: "Москва! Россия!" Головка от успехов закружилась. Так ведь, Александр? Руку на сердце?
– Воды в рот набрал? Чего молчишь?
– Осознал. Я вижу по глазам.
– Ты осознал?!
Врезавшись в спину, косяк разрубает его надвое.
Обдавая духами и разбрасывая шнур, мать Адама приносит белый телефон и дорогую записную книжку: на черно-лаковой обложке палехской росписи Иванушка-дурачок держит за хвост Жар-птицу.
– Сейчас сплетем интригу... Но на дневное поздно. Пробуем заочное?
– Что ж делать, – скорбно отвечает его мама.
– Одно условие. Придется где-то поработать.
– Слышал?!
– Главное, чтобы в университет поступил. А там устроим и дневное. Всемогущая чужая мать снимает трубку, вставляет палец и оглядывается, полная азарта:
– Исчезните, мальчишки!
В новой комнате Адама мебель позднего репрессанса. Александр раздвигает шторы. Вид на внутреннюю стену того же дома, но под прямым углом свернувшего на Ленинский проспект. Окна, балконы. Через квартал дом делает еще один угол, а где-то там каре замыкается.
Исхода нет.
– Смирись, – напоминает мудрость обитатель клаустрофобной этой комнаты. – Смирись, гордый человек.
– Вот! – говорит и демонстрирует ему Александр. – Я лучше в баре блядям буду! Подавать. Шампань-коблер. Может, действительно податься в бармены? Модно, престижно, перспективно, прибыльно. А опыт из-за стойки...
– Какие бары? О чем ты...
На минувших каникулах Адам совершил попытку проникнуть в сферу обслуживания. Боем в отель для иностранцев. Куда там! Все схвачено ГБ. Чтобы стать Феликсом Крулем, нужны, по меньшей мере, лейтенантские погоны.
– Не знаю. Тогда не знаю, – кружится Александр, уворачиваясь от углов. – Свалю на стройку коммунизма. ГЭС в Таджикистане строить. ЛЭП-500 через тайгу тянуть. Деклассируюсь. Уйду в низы. Джек Лондон, ранний Горький...
– Эх, батенька... – Из-за Полного собрания сочинений В.И.Ленина, нависающего над рабочим местом, извлекается и булькает резиновая грелка. Свое возьмем всенепременно. Именно в этой перспективе следует принять сложившиеся обстоятельства. Чему нас учит Гегель? Компромисс есть признак зрелости. Давай за зрелость коньячку. Сосуды расширяет. Куда ты, ну, куда?
И руку в дверной косяк – поперек портьер.
– Не сходи с ума. Судьба решается?
– Вот именно. Но на ваших кухнях. Пусти.
– Но фурии меня же разорвут?
– Сорвемся вместе?
– Куда теперь? На стройки коммунизма?
Ударом по локтевому сгибу он срубает руку друга.
* * *
Балкон пуст.
Под ним листва.
Под листвой на скамейке Александр.
Она там борется за право на выход, а он сидит и ждет. В чужом дворе. Давно. Настолько, что незамеченным не остаётся. От компании взрослых парней, которые нешумно гужуются вокруг какой-то иностранной машины в дальнем углу, где служебный вход в магазин "Военная книга", отделяется один и совершает неторопливый разведподход. Он старше лет на пять и с виду спортсмен, вернувшийся на Родину, по меньшей мере, с серебром. В расстегнутых полукедах, американских джинсах и сетчатой майке атлет подходит с неспортивной просьбой закурить. На скуле красивый алый шрам, коротко стрижен, не отталкивает, но и симпатичным не назвать – глаза, как у снайпера. Спокойные, холодные. Не обидевшись отказом, извлекает пачку нездешнего "Лорда": "Тогда я тебе дам. Бери, не стесняйся. Ах, ты без спичек... – Щелкает невиданная зажигалка. – А хуй без яичек?" И подносит газовый огонь к бороде Александра, который успевает отдернуться, после чего ломает сигарету... "Зря, – не обижается атлет. – Немецкая".
После чего удаляется. Такая рекогносцировка. Одновременно демонстрация превосходящих сил.
Что делать? Район генеральский.
Дом – со шпилем...
На балкон выскакивает тощий мужчина, берется за перила и нависает в грозном ожидании. В полосатых пижамных, в обвисшей майке.
Дверь подъезда распахивается.
Она выбегает прямо под окрик сверху:
– Немедленно домой!
У нее подламываются каблучки.
Отец тщедушный, но голосина на весь двор:
– Сию минуту не вернешься, можешь вообще домой не приходить!
Преодолев момент нерешительности, она переходит на бег. Цок-цок-цок. Выбегает из сферы влияния. За углом останавливается и закуривает.
Параллельно пройдя под листвой, он догоняет ее в арке. Перед поцелуем она выдувает дым в сторонку и отводит руку с сигаретой, фильтр которой запачкан перламутровой помадой.
Потом смеется. Вытирает ему губы кружевным платочком.
В железных воротах арки дверь с высоким порогом. Переступая, они оказываются посреди Коммунистической.
– Куда?
– В постель. В отель. И шампанского в номер!
Гостиница.
На стойке табличка "Мест нет".
Но если бы они и были, "места", для вселения необходимы паспорта, иногородние в них прописки и штампы о регистрации брака...
– Здесь вам не Париж!
Турникет выталкивает их по одному.
– Зарегистрируемся, может?
– А может, просто в Париж? Мадемуазель?
– Мне больше нравится мадам.
На фонарных столбах загораются пары белых шаров, освещая сверху отяжелевшую листву лип. Ленинский проспект превращается если не в Бродвей, то в Брод. Вздувающимся от корней асфальтом они бредут среди себе подобных пар. Навстречу проходит черноволосая девушка с лицом, как из мрамора. Удивительно правильным.
– Красивая, правда?
– Не знаю.
– А ты мог в нее влюбиться?
– Нет.
– Почему?
– Потому что влюблен в тебя.
Она смеется.
– Комедия!
– Почему?
– Есть кого, есть чем, но негде... Анекдот!
За перекрестком заманчиво чернеет парк.
– А там?
– Опасно. Девчонку там одну недавно... Прямо при ее парне.
Они возвращаются в ее огромный двор. Отсюда видно телевышку, ажурный силуэт возносит к звездам красные сигнальные огни. Они идут под деревьями, потом вдоль забора. Кверху чугунными лапами лежит скамья. В четыре руки они ее опускают. Подтянув юбку, она садится ему на колени, лицом к лицу. С интересом смотрит, как он на ней расстегивает блузку.
– А этот знаешь? – и заранее смеется. – "Как ты находишь мои груди? С трудом!"
Лифчик она могла бы не носить. Зато соски на небольших ее грудях, как ежевичины. Одну он берет губами. Она обнимает его за шею, и, выгибаясь, запрокидывает голову.
Голая лампочка вдали освещает дверь ее подъезда. Никто уже не входит, не выходит. Ночь. Полоска просочилась посреди туго натянутой и шелковистой ткани.
– Давай?
– А вдруг ребята?
– Ребята уже кончили и спят.
– Нет, я боюсь. Ребята во дворе у нас ревнивые.
– Я, между прочим, тоже.
– Нет, я серьезно... За мной весь двор следит. Считается, что я тут первая красавица.
– Но ведь не по ночам?
– А кто их знает? Соседи свою овчарку выведут, а мы... Представь себе завал!
И зажигает сразу две. От сигареты саднит.
Время уходит.
Она рассказывает анекдоты. – А этот знаешь? Первая брачная ночь. "Теперь ты можешь сделать, что тебе мама всегда запрещала". Он по нижней губе пальцем: "Бу-бу-бу!" Почему ты не смеешься?
– Не смешно.
– Хочешь историю из жизни? Однажды в девятом классе шла из школы, тип увязался. Звал в подвал. Ну что вам стоит, девушка? Я только что освободился, столько лет без женской ласки. Разочек, умоляю. Даже можете перчатку не снимать. Я убежала. Ничего тогда не понимала... – Несмело она берется за пряжку офицерского. – Могу предложить вам руку.
– Только вместе с сердцем.
– Ты сам когда-нибудь...
– Что?
– Ну, это?..
– Никогда.
– Врешь, все мальчишки... Черт! Ноготь сломала об твой брезент... Рука у нее гибкая. – Только ты не подглядывай. – Он закрывает глаза, мысленно видя усилия по извлечению. – У-у, какие мы горячие... А это что? Ты что, уже?
– Нет. Это слезы.
– Какие слезы?
– Первыя любви.
– Это нормально?
– В данной ситуации.
– Все-таки странно.
– Что?
– Ты такой ангел, а он...
– Диавол?
– Нет, но... Вид фашиста. Знаешь, в каске?
– Дуализм мужской природы познавала она собственноручно.
– Умный ты... Я правильно?
– Са ва...
– Я не знала, что ты и по-французски говоришь.
– Пока не говорю...
– А почему он щелкает?
– А соловей.
– Соловей, ага. Разбойник!
Он замирает на вздохе.
– О-ля-ля... Ты знаешь? Это впечатляет.
– Мерси.
– Но все-таки лучше?
– Чем ничего.
Закурив, она затягивается и растягивается. – Да-а, верно сказано. Любовь не вздохи на скамейке... Кто это написал?
– Не я.
* * *
– Зачем так унижаться? Причем, бессмысленно? Все равно уеду я отсюда.
Действительно! Ведь чистый Достоевский!
– Снова он за свое...
Свет в окне уже только у них. Люди с чистой совестью спят, только у них: не горит – полыхает. Засвечивая их "семейный совет". Выдавая их с головой Заводскому району. В попытке замаскировать наличие проблемы мама сцепляет занавески деревянными прищепками. Снова садится за стол.
– Знаешь, сынок... – Вздох умудренности. – Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Нашему теляти да волка зьисти. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Мы – люди маленькие. Давай-ка по одежке начнем протягивать ножки. Иначе вообще останешься без высшего образования.
Он припадает к струе, завинчивает кран. И обратно на стул, расшатанный за годы конфронтаций. Отчим, набивши трубку папиросным табаком:
– Мать дело говорит. Пф! пф! Сейчас ведь как? Без диплома ты не человек. А где ты еще его получишь?
– В МГУ. Имени Ломоносова. Который у себя в беломорском зажопье в свое время тоже выбрал журавля.
– Следи за языком при матери. Пф! пф! На кой тебе Москва, не понимаю. Одно слово, что столица. Не город, а клоака.
– Только б от матери сбежать.
– Лично меня туда б не заманили даже генеральскими погонами.
– А маршальским жезлом?
– Ты это. Остроумия не выказывай. Ты месяц там варился, а я перед войной два курса Бауманки кончил. "За оборону Москвы" где-то валяется медаль. Слушай, что говорят.
– Я слушаю.
– Вот так. Хоть бы красивый город был! Так и того нет. Бабищей, понимаешь, развалилась посреди семи холмов. Если уж на то пошло, я предпочел бы Питер – Петра творенье.
Здесь мама опровергает:
– Питер бока повытер.
– Вот именно, – поддакивает Александр. – Сейчас такая же дыра, как эта.
– Наш город, по-твоему, дыра?
– С каких пор он наш?
– А чей же? Десять лет, считай, живем.
– И все эти десять я лично чувствую себя чужим. То ли оккупантом, то ли эмигрантом. Поневоле!
– Он "лично"... Со всего Союза сюда рвутся, да их не прописывают. Счастья своего не знаешь! Верно говорят. Слишком много стал о себе думать. Чтоб завтра же отнес документы. Сдавай, поступай, учись. Как все твои сверстники. Пора спуститься с облаков.
– Dixi.
– Что ты сказал?
Мама спешит разрядить:
– Возомнил! Писатель он. Граф Лев Толстой. Захотелось – в Париж. Расхотелось – в Москву. Не пришлось по ндраву – в Ясную. Нет, сынок. Времена те кончились. Знаешь наш паспортный закон? Каждый обязан жить по месту прописки.
– Каждый имеет право на поиск счастья. Написано в американской конституции.
– Мы тут не в Америке. – Она поднимает указательный к вентиляционной отдушине под потолком, откуда, как она считает, их прослушивают.
– Советского закона тоже нет, чтоб гнить в болоте.
Мама подхватывает чашки, чтобы отчим без ущерба смог врезать кулаком по столу:
– Это кто в болоте? Я? Советской армии полковник? Коммунист с июля Сорок Первого?
– А я с рождения.
– Кто ты с рождения?
– Свободный человек.
– Ах, свободный?..
Отчим бросает через стол последний аргумент. Кулак. Но Александр недаром брал уроки у Джо Луиса. Промахнувшись, отчим вскакивает – вена поперек лба.
Мама повисает на его руках.
– С ума посходили? Четвертый час ночи!
– Кого мы вырастили, мать? Это же кандидат за колючую проволоку?
– Довел отца! Иди!..
За дверью своей комнаты сорвав рубаху, Александр ее вдавливает в щель – вместо запора.
Рывком принимает штангу на грудь.
* * *
На солнце блестит стекло фасада. По ступенькам сбегает самая красивая из выходящих первокурсниц:
– Бонжур! Куда идем?
– В кино.
– Про любовь?
– Увы, – говорит он. – Про шпионов.
– О-о-о...
– Но какая разница?
Сначала "Новости дня" – принудительный политпросвет. Под музыку энтузиазма исходит лучами пятиугольная звезда. Рука Алены влезает ему в пустой карман штанов (жаль, не отрезал на хер), его рука – под шелковую изнанку юбки. Взбираясь по нейлону, натянутому подвязкой. По нежной голой коже к тугому треугольнику ткани под жестким поясом. Работает его мизинец гладит вертикально, ощущая под тканью прижатость волос, пытается внедриться туда, куда ткань уходит – между.
На экране возникает суровый чекан: "По заказу Комитета государственной безопасности..."
Две серии.
Из зала выходят последние зрители, когда он обретает возможность подняться на ноги.
– Придумай что-нибудь. Ты же мужчина?
– Что?
– Чтобы по-быстрому...
С многокрылым плеском голуби срываются с насиженных мест, когда, сорвав скобу с замком, он распахивает дверь. В лучах заката пляшет пыль. Она поднимается за ним на балку, перескакивает на центральную и прислоняется к опорной – подпирающей крышу мироздания. Он держит ее ногу, ощущая игру сухожилий и как она свисает – в натянутом чулке и туфле на высоком каблуке. Глаза ее смеются. Внезапно он разворачивается на балке, как матадор и акробат одновременно.
Любопытная, она глядит.
"Оля-ля..."
– Не оля-ля, – застегивает он, – а сэ ля ви.
Пять этажей вниз.
Из чужого двора на улицу.
Вид у Алены – будто схулиганила.
– Сняли проблему?
– Боюсь, она встает опять.
– И что мы будем делать?
Вокруг уже город. Полно людей на тротуарах. Трамвай стоит, пропуская троллейбусы на проспекте. Солнце справа озаряет радиомачты глушилок.
– Были бы мы расписаны... Представляешь? Сейчас домой вдвоем, дверь на замок, и... до зари!
10
Предварительной волокиты, к счастью, не было, весь набор бумаг был привезен им из Москвы обратно. Аттестат, характеристика, автобио, медсправка номер 287, три фото 3х4. "А публикации? Хотя бы одна?" В киоске университета нашелся журнал, и он приобрел его в третий раз. Когда вернулся, на его месте перед столом уже сидел другой соискатель, который бесстыдно вывернул лысеющую голову на публикацию.
Приемщица произнесла:
– Стихи...
– Но в каком органе! – поддержал его соискатель.
– А статьи у вас нет? Заметочки какой-нибудь?
Александр вывернул ладони.
– Ладно. Будем надеяться, сойдет. Вызов на экзамены придет по почте.
Еще нужна была справка с работы. Но справку не спросили. Наверное, сработал блат.
Длинной и широкой лестницей он сбежал на площадь, пекинская огромность которой внушает отдельно взятому здесь индивиду сознание собственного ничтожества. Особенно в виду стоящего напротив шедевра советского конструктивизма – Дом правительства с черным Лениным. Соискатель его догнал и зашагал рядом, стягивая набок толстый узел галстука. Он был старше ниже, шире и уверенней. Загар крепко въелся в обветренное до одубелости лицо, глаза на котором выцвели.
– Стихи, значит, пишешь, Александр Батькович? Зачем тогда лезешь в эту грязь?
– Что вы имеете в виду?
– Партийно-советскую печать, конечно. Только не надо мне про Хема периода газеты "Канзас Стар".
Не имея за душой иных причин, Александр покраснел.
– А вы зачем?
– Я то? Кстати: Эдуард. Сейчас разопьем, и можно будет Эдик. Фамилию при первом знакомстве не сообщаю, чтобы не отпугивать. Теперь насчет грязи. В ней я уже по уши. А для дальнейшего погружения нужен, понимаешь ли, диплом...
В старинном саду на задах университета Эдуард поставил короткую ногу на мокрую скамейку, вынул из портфеля бутылку "Вермут розовый", складной стаканчик и сплющенный сырок "Новость":
– Новость, конечно, не сырок, – заметил он ухмылку Александра. Талант! Талант – единственная новость, которая нова. Сам из столицы будешь?
– Что вы имеете в виду? – Единственной столицей этой страны для Александра была Москва, он искренне не понял, что речь о городе, который был вокруг.
– В общаге, понимаешь, нет местов. Пожить на время сдачи у тебя нельзя?
– У меня?
– Вас понял. Папа, мама... А девушка, допустим? Куда ее приводишь?
– Никуда. Некуда...
– Ладно. Будем искать другие варианты. Пей давай, не держи.
Александр отвернулся, чтобы не обидеть собутыльника гигиеническим недоверием к его стакану, край которого он упер под нижнюю губу – наука бывалой мамы. Вермут оглушил.
Эдуард вновь наполнил и махнул, губами Александра совершенно не брезгуя.
– Давай мы, знаешь что? Давай сейчас газу доберем и в Молодечно?
– Вы оттуда?
– Нет.
– А что там?
– Кто! – исправил Эдуард. – Останешься доволен. Когда мне случается упоминать о моих победах, которые, заметь, от поражений я не отличаю, собутыльник обычно задает вопрос: "А в рот брала?"
Чувствуя, что краснеет, Александр ответил резко:
– Я ни о чем не спрашиваю.
– Могу сказать, почему. Потому что априори полагаешь, что берут только в развратной вашей столице. А вот я тебе скажу, что лучший в журналистской моей практике минет поджидал меня, знаешь, где? В такой лесной глуши, куда прорваться можно только с электропилой "Дружба". Мир, он един повсюду. Субстанциально. Остается, конечно, вопрос об акциденциях... Так насчет Молодечно: не убедил? Тогда разбежались до вступительных. Ты к папе с мамой, а я на вокзал через винный отдел. С чем в Молодечно есть проблемы, так это с благородными напитками. Еще стакан? И правильно, что нет. Много помоев мог бы я вылить на вторую древнейшую профессию, но главная беда, что в блядской этой работе нельзя не пить. Особенно в задупье. Где даже бормотуху начинаешь воспринимать, как кьянти или что там хлестал наш папа Хэм. Так что мой совет, которым ты, конечно, вправе пренебречь: пиши лучше стихи. Я пробежал своим наметанным: слова умеешь ставить.
– Спасибо.
Подтверждая свою оценку, Эдик кивнул, допил и приставил бутылку к львиной лапе садовой скамьи с налипшими листьями преждевременно облетающих тополей.
– Тару бабулькам – и давай? До встречи на экзаменах? Подскажешь, в случае чего?
* * *
Когда он взойдет на более высокий уровень духовности, он, отрешаясь от земных страстей, возможно, будет созерцать пупок. Но на данном этапе развития для Александра, который распростерся в горячей ванне, объект располагается чуть дальше. Внешне это напоминает медитацию, но внутренний процесс являет собой своего рода замкнутый цикл, в котором происходит интенсивный взаимообмен. Кто кого здесь наполняет гордостью самоутверждения? Он ли, Александр, который прочитал, из какого корня является Поэзия? Не ведающий ни о каком Платоне этот, так сказать, корень? Который от благодарного, пусть даже чисто визуального внимания, заряжается столь крутой энергией, что несколько отпугивает даже обладателя, у которого невольно встает вопрос: что же должна испытывать отважная Алёна?
Мама врывается без стука:
– Ты документы подал?
Он погружается под воду, оставляя наружу только рот и нос с глазами.
– Чего молчишь?
– Подал.
– Ишь, отрастил! Как ни у всякого и мужика. Прикрыл бы срам при матери. Совсем обнаглел.
– Для кого срам, а для кого шарм, – говорит Александр, отправляя вплавь раздувшуюся океанскую губку для маскировки сверху объекта разногласий.
– Что ты там говоришь?
– Ничего.
– Друзья-товарищи телефон оборвали. Говорят, совсем пропал куда-то.
