Текст книги "Фашист пролетел"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– Этот?
– В четыре руки! – поднимается Александр. Они выносят радиолу, которая выдергивает свой провод из розетки и растягивает антенну из медной проволоки – Гусаров ее долго мастерил, наматывая на карандаш, чтобы иметь возможность слушать мир, что помогло ему не очень, ну, да что уж теперь... – Подожди!
Он отключает антенну, которая отпрыгивает, сворачиваясь на полу.
Рассвет, но ей взбрело потанцевать:
– Где наши пластинки?
Он приносит и бросает на тахту – в драных обложках.
– Чего ты хочешь? "Джонни"? "Мама йо кьеро"? "Чай вдвоем"? Еще не вся черемуха тебе в окошко брошена...
Превозмогая дурноту, прерывисто вбирает воздух. Бросает на хер, открывает шкаф – как это "не в чем"? Полно нарядов! – и вынимает из-за них двустволку. С верхней полки рука прихватывает коробку патронов.
Вернувшись к себе, разламывает.
Забивает оба ствола.
– Что ж непонятная грусть тайно терзает меня?
Патроны смотрят всепонимающими зрачками медных капсюлей.
– А впрочем, почему же "тайно"?
Он защелкивает самовзвод и поднимает глаза на входящего Адама:
– Ружье отца. Родного! На колени!
Адам подтягивает складки брюк и опускается. Спаренные стволы поворачивают ему голову:
– В пиджаке. Во внутреннем...
Адам вынимает мятый авиаконверт. Стволы поднимают его и вталкивают в комнату родителей, где Александр, держа два пальца на спусковых крючках, отдает приказ:
– Читай!
Адам зачитывает вслух письмо, которое заканчивается так:
– "... У Вас есть все, чтобы стать хорошим прозаиком. Зоркий глаз и точная рука, и, к счастью, много лет в запасе. Пишите, как можно больше, Александр. У нас в литературе счастливых судеб не бывает: желаю Вам просто писательской. Юрий Абрамцев".
Молчание.
– Это не тот ли, – говорит она, – что "Зеленое и голубое"?
– Тот.
– И что ты хочешь этим сказать? Да еще с ружьем? Надеюсь, не заряжено?
На это Александр отвечает:
– "Три кольца". Но только два ствола. Папе Хэму, впрочем, хватило... "Много лет в запасе"? Мэтр ошибается. Устал я. Может, мне судьба погибнуть на корню. Или это Андерс-сениор меня зовет? Ты как считаешь? Быть или не быть? Два кольца, два конца... посредине – гвоздик. Это что? Я спрашиваю?
Адам угадывает:
– Ножницы.
– Германские! Которыми ты мне грозила... – Смеется и вынимает руку, чтоб показать ей пальцами. – Чик-чирик! А почему?
– Потому что темная была.
– Прозрела?
– Благодаря тебе.
– А я наоборот. Впадаю я в обскурантизм... Пардон!
В сортире он ставит двустволку в угол, забрасывает галстук за плечо и поднимает деревянное сиденье. Пил он не только "мiцное", он пил еще и сидр, ром, коньяк, ликер, портвейн и вермут, однако, мотая головой, упорно повторяет:
– Еб-баный биомицин...
Как заново родился – таким он просыпается. Радиола на месте в изголовье. Крышу пятиэтажки напротив озаряет солнце. В соседней комнате все убрано. Мама глядит в окно. Одетая, причесанная – будто собралась куда-то.
– Доброе утро! – с подъемом говорит он. – Друг мой ушел?
– Ушел. Ты тоже можешь уходить.
Он удивляется:
– Куда?
– Куда хочешь. Аттестат зрелости получил?
– Мама, чего это с тобой? А, мам?
Она локтем назад:
– Отстань!
* * *
Из окружающей ночи вдруг возникает белокурая блондинка. Она бросает взгляд на палатку, которая ходит ходуном, но это ее не пугает:
– Погреться можно у вас, мальчики?
Мессер стаскивает свитер и накидывает на голые плечи с бретелями сарафана. Высокие скулы, серые глаза. Садясь и упираясь, она, как Русалочка, укладывает ноги с босыми изящными ступнями. Натягивает сарафан.
Девушка без трусов. Успев заметить это, они переглядываются. Александра угнетает, что взволнован он больше, чем Мессер, который деловито споласкивает, наливает. Перед тем как протянуть, деликатно вынимает из кружки сдвоенную сосновую иглу. После чего беспокоит за плечо на пару слов:
– Кадр в моем вкусе.
– Владей.
Он тяжело вздыхает:
– Неудобно как-то...
В городе ударник цеха горячей обработки оборудовал себе подвал для культурного отдыха. Там у него топчан, накрытый стеганым одеялом, а кирпичные стены заклеены вырезками из "Советского экрана" и обложками журналов стран "народной демократии". Отдых у Мессера не менее ударный, чем труд, поэтому Александр не понимает причины нерешительности:
– Перед кем тебе неудобно?
– Есть в городе одна. Зовут Аленка. С глазами она... Чего ты?
– Ничего. Она же в городе?
– Тоже верно. У нас ничего с ней не было?
– Тем более.
– Добро, значит, даешь?
С новой бутылкой "зубровки" Мессер подсаживается к белокурой, которая смотрит через костер на Александра. В серых глазах вопрос.
Что может он ответить?..
Раздается осторожный хруст земли, и на свет выходит иностранец – расы неожиданной в этих умеренных широтах. На неплохо выученном русском языке он обращается к напрягшейся блондинке:
– Вера? Мальчики ждут.
– Подождут.
– Виктору скажу?
– Говори...
Мессер провожает пришельца взглядом.
– Желтый чувак откуда?
– Палатка у них там. За туалетом...
– Сколько их там?
– Слишком много.
– Из каких джунглей занесло?
Вера берет его "приму", прикуривает от поднесенной веточки.
– Индонезия. "Морями теплыми омытая, слезами горькими покрытая".
– Знаем такую. Там коммунистов режут.
– Жаль, этих не дорезали.
– А чего ты тогда с ними? Или наладилась туда?
– Куда? Слез мне и здесь хватает. На ночь они меня купили. А Виктор продал.
– Что за Виктор?
– Официантом он в "Потсдаме". Вот он и сам. Не запылился...
К костру официант не приближается.
– Ну, показала себя и будет, – канючит он издалека. – Не позорь меня перед клиентами. Давай, чтобы все было по-хорошему... Верунь?
Мессер накладывает руку на топор. Блондинка вскакивает и сникает во мраке, откуда официант просит прощения за беспокойство.
– Девчат наших? – сжимает обух Мессер. – Суки, падлы, сейчас порубаю на куски всех и отправлю в Индонезию!
Александр спешит налить.
– Авиапочтой на хер!
– Давай. Залей желание...
– А нам для разгону! – кричит из палатки Боб под придавленный им смех девчонки. Поросшая золотистым волосом рука с часами, на которых полночь, принимает кусок "докторской" в целлофане и кружку с дозой на двоих.
– Кого он рубать собрался? Красных?
– Желтых. Для разнообразия.
– Батька Махно...
Возвращаясь с холода к костру Александр отмечает, как спало напряжение между мирами – его внутренним и этим внешним.
Вернувшись из Германии от Гуссерля, Сартр сказал Симоне, что отныне для него даже стакан с коктейлем – философия. Тем паче эта вот кружка, в эмалированный темно-зеленый бок которой уперты костяшки его пальцев. Еще глоток. Чувство, что близок он к решению, над которым бьется мировая мысль в силу сугубой ее трезвости. В этой "зубровке" сейчас он растворится без остатка – субъектно-объектный конфликт. Он станет внешним миром. Этим деревом. Корабельной сосной, пережившей войну. А может быть им, Александром, станет этот носитель интеллигентной фамилии, которая из кишечника сталинизма, вынырнула на поверхность кличкой Мессер. Принять как данность и вобрать. Не осуждая и не рассуждая. Вбирать и возвращаться печатным материалом. Функцией стать пишущей машинки.
Держа бутылку за горлышко, Мессер наливает, как из кулака.
– Держи! За то, чтобы они приехали. Они ж из генеральского района...
– Кто?
– Алёна. Которая с глазами.
– А еще?
– Подруга. С буферами. Тебе понравится. Знаешь, как я с ними познакомился?
Они с подругой брали "сухаря". В винном на Круглой, где Мессер заряжался на природу. Выходит, а к ним центровые пристают. За углом обоих вырубил, а девчонок проводил. На Коммунистической живут. В Доме под шпилем. Но подъехать обещали. Только предупреждаю!
– В смысле?
– В смысле: красивый больно.
– Кто, я?
– Бля, Пол Маккартни!
Александр смеется, сжимает виски. Заодно вытряхивает иглы из волос.
К костру прибивает еще двоих. Сначала дылду лет пятнадцати, которая сразу переходит в горизонталь: "А я из дому убежала". Подпирает щеку и больше о себе не говорит. Другая – стриженая брюнетка. На электричку опоздала. Профтех. С такими опыт есть. Он влезает к ней в спальник, который уступил друг Мессер. Целуется брюнетка так, что голова идет кругом. Кожа горячая и плотная. Стащив ей на бедра джинсы, он ищет резинку и обнаруживает закрытый купальник. Она в ответ смеется: "Чтобы труднее изнасиловать". Он оттягивает край, освобождая прижатость волос, средний палец скользко обжигает. "А может, не надо?" – "Может быть, не надо", – не возражает он. Вынимает руку и втыкает палец в хвойный наст.
Уже различимы верхушки сосен.
В палатке Боб перематывает маг, врубая все сначала:
Опять от меня сбежала
последняя электричка,
и я по шпалам, опять по шпалам
иду домой по привычке...
"Куда?" – удерживает пэтэушница, не подозревая, что она со всем этим раскладом уже в далеком прошлом. Лицом в потухшем костре спит Мессер. Он сбивает пепел с заросших щек и баков:
– Слышишь? Мне пора.
– В город?
– В Москву. Судьбу брать в руки.
– Чувство такое?
Он кивает.
– Может, еще денек-другой? Кадры мои подъедут, по-настоящему тебя проводим... Алекс?
Кадры с улицы Коммунистической подъезжают на природу отнюдь не в клетчатых рубашках. Замшевые мини-юбки, кофточки. Манжеты и жабо. Обе на год младше, обе кончили десять классов и будут поступать в иняз. На каблуках Алёна выше Мессера, но вровень с ним. Алёна шатенка с локонами – и то ли с зелеными, то ли с голубыми. Не глаза, а морская волна. Поступает на французское.
Подруга Нонна темно-русая и с карими глазами. Хочет изучать немецкий.
Нонна озабочена своими формами, она медлительна и первой не говорит, тогда как Алёна – вся порыв, и даже если молчит, глаза смеются:
– А я вас где-то видела. Но где?
Зрачки, как пара пистолетов.
Солнце садится над водохранилищем. Нежно-алый песок. Девчонки садятся, они восходят на причал.
– Как тебе ее подруга?
Груди у подруги раза в два больше, чем у матери Александра, который отвечает дипломатично:
– Все при ней.
– Вот и займись. А на Аленке я женюсь. Чего ты? Знаешь, сколько у меня выходит чистыми?
– Сколько?
– Нам хватит. "Панонию" себе куплю.
– С коляской?
– Зачем? Сзади меня будет обнимать. Понял? Как в кино.
– В каком?
– В этом, как его? Забыл название. Да они в любом сейчас на мотоциклах сзади. Будем с ней Ангелами Ада.
Они ложатся поперек. На теплые доски. Распугав мальков, со звоном Мессер вытягивает авоську, полную бутылок, с которых смыло ярлыки.
– Они же пьют сухое?
– Не было нигде. До самой станции дошел. Пусть привыкают...
Девочки встают навстречу.
– Я вспомнила! Вы по телевизору стихи читали.
Мессер ревниво смотрит.
– Это был не я.
– Нет, вы!
– Наверно, Евтушенко.
– Вы! В белом свитере! На меня он произвел большое впечатление.
– А стихи?
– Что-то про старый город дымный? А что это за город?
– Это город Ленинград.
– А я подумала, Париж. Как интересно! Никогда в Ленинграде не была.
– А в Париже?
– Издеваетесь? Зато родилась я в Австрии.
– Бывает. В Вене?
– Не совсем, но в Вене я жила. Потом в Будапеште, когда папашу перебросили.
– В Пятьдесят Шестом.
– А вы откуда знаете?
Они вступают в молодой сосняк, где душно. Кора истекает смолой, сверкающей на своих извивах. Наст пружинит, скользит. Воронки от разорвавшихся здесь снарядов заросли ольхой, траншеи обвалились, но сглаженный временем рельеф войны все еще сообщает какую-то общую тревогу.
Они поднимаются к корабельным соснам.
Длинные сильные ноги легко несут Алену. На подколенках напрягаются сухожилия. Крутые ягодицы попеременно натягивают юбку. Наполовину женщина, наполовину девочка, она оглядывается.
Он отводит глаза.
Вход в палатку с алыми отворотами. Проветривается...
Боб строит костер. Валежник ему подтаскивают приблудные девчонки разной степени одичания. При виде Алены с подругой дикарки застывают на мгновение, потом, омрачившись, возобновляют труд. Стриженая пэтэушница, с которой Александр имел вчера интимный, можно сказать, контакт, поворачивается: " Это что за принцессы крови?"
Мессер уводит принцесс по поляне. Место выбрал он не просто так, он горд диспозицией. Во время войны здесь стоял орудийный расчет. Снаряды были, где будут бутылки.
– А вот отсюда херачило орудие. Ну! Дальнобойное!
Алёна сгибается от хохота.
– Мессер, ты следи за языком! – Боб понижает голос, обращаясь к Александру:
– Кадров сегодня навалом, но из стоящих только одна. Согласен?
– Девочка еще.
– Семнадцать? Самый возраст всерьез заняться. С такими данными из нее выйдет классная чувиха. Если в хорошие руки попадет, конечно.
– Вот и займись.
– При этом психе? Мне жизнь дороже. А вот что будешь делать ты, не знаю. Она, по-моему, на тебя глаз положила.
– Тебе так кажется?
– Боюсь, что не мне одному. Смотри, смотри: так и стреляет. Чувствует, что говорят о ней.
– Ничего не буду делать, – не без горечи решает Александр. – В Москву я уезжаю...
Искры летят в темноту. "Зубровка" нагрелась. Пальцы в золе, картошка обжигает губы. Алёна сидит через пламя напротив. Длинные голени опалены до блеска. Мессер подносит сигареты, она берет. Рассказывает что-то, она хохочет. Эта смешливость раздражает – из центра все же девочка. Но ясно неразборчива. К тому же курит. "Слушай, тебе это надо? – толкает пэтэушница, которая зачем-то расположилась рядом. – Это же целка?" Он молчит и пьет. Отчаявшись, мстительная брюнетка выдает частушку про мальчика, который только пальчиком. Смех прерывает Мессер. Поздно. Скоро последняя электричка. Подруга Нонна уже давно стоит с озабоченным видом, но Алёна непрочь остаться на ночь.
– В город! К экзаменам готовиться!
Он хватает сзади Алену подмышки и ставит на ноги.
Алёна упорствует, садится снова, что вызывает ропот приблудных, вслух осуждающих бесстыдство целки, и в этом шуме только Александр обращает внимание на странный звук извне.
Где-то в лесах детонировала от старости мина? Самолет взял звуковой барьер?
Над картофельным полем нервно пульсируют отсветы газосварки. Потягивает гарью. Чернеют силуэты – одиночки, пары, группы, которым цепь солдат преграждает путь к станции. Они останавливаются на мягких грядках. От станции по шоссе одна за другой срываются в город машины скорой помощи. Милицейские мигалки, прожектора и вспышки автогена озаряют катастрофу – с товарняком столкнулась электричка. "Битком была, – слышны голоса. – Двери заклинило, кровище хлещет..." – "А напишут: жертв не было". – "Ничего не напишут..." Повинуясь неслышной команде, солдаты начинают наступать. "Как немцы в кино", – произносит Алёна, не двигаясь с места. "Идем отсюда", говорит подруга.
Алёна задевает его бедром, отчего на шоссе он всходит этаким Байроном – подтягивая ногу. Подруга в отчаянии, ей нужно в город, родители и так уже волнуются, а если слухи дойдут о катастрофе... Но транспорт сейчас только для жертв. Пешком? Дойдет к рассвету. Родители уже с ума сойдут. "Не знаю, – говорит он. – Может быть, такси?" – "В такое время? Здесь?" – говорит Алёна. "Писательский поселок, – показывает он во тьму. Богема приезжает ночевать..."
Алёна резко поворачивается, сполохи автогена в гневных глазах.
– Ты, – говорит она, – ты хочешь, чтобы я уехала? Да или нет?
– Нет, – говорит он, – но...
– Ах, нет?
Начинает отстукивать каблуками обратно к лесу. Бросив его с подругой, которая садится посреди шоссе на корточки, хватается за голову.
Мессер вытолкал обеих к последней электричке, после чего, празднуя собственное благородство, выпил полную кружку. После чего решил, что путь на станцию для девственниц еще опасней. Рванулся вдогонку, но был отброшен первой же сосной. Так он вставал, пытался прорваться сквозь стволы и падал, пока ударом в лоб его не вырубило под злорадный хохот приблудных, озверевших от заботы о чужой невинности. Тогда на смену павшему рыцарю поднялся Александр. Его хватали за штанины, он вырвался. На спринтерской скорости, в невероятном слаломе среди стволов, среди врагов, слившихся с ночью до полной неразличимости, пронизал лес, догнал, проводил и попал в ситуацию, которую осложняет к тому же беспощадная эрекция.
Подволакивая ногу, он отправляется за Аленой, которая уходит, оставляя во тьме над асфальтом невидимый шлейф. Это не духи, не юный мускус гнева и азарта, этот невероятный аромат не разложить на составляющие. Пылкость! И он, вдыхая, упорно ковыляет за принцессой обоняния. Будь что будет. На все плевать.
Подруга плетется следом.
Вдруг шум мотора. Перед ними на шоссе выворачивает зеленый огонек.
Подруга бросается в свет фар.
Машина тормозит, шофер склоняется к открытому окну:
– Я в город!
– Мы тоже!
Подруга втаскивает за собой Алену. Убирая ноги, она поднимает свои глаза:
– Значит, несудьба?
Александр захлопывает дверцу.
Шофер газует.
Все.
Можно отлить, по крайней мере. Дожидаясь, когда отхлынет возбуждение, перекрывшее канал, он запрокидывает голову и смотрит на луну. Напор, который он содержит при этом в пальцах, нехотя отступает.
Облегчение невероятное.
Снова один.
Опять свободен. Не перед кем не виноват.
Шоссе перед ним, как путь в будущее. Прямо и вверх.
По обе стороны поднимается еловый лес. Черные зубчатые стены. Между ними становится совсем темно. Слышит он только свои шаги. Но начинает казаться, что шаги глушат что-то. Он поднимается на гребень и останавливается, теперь слыша только удары сердца. Еще какой-то странный лепет. Прерывистый. Он оборачивается. Звук нарастает до различимости. По асфальту бегут босиком.
Во рту пересыхает.
Алёна, роняя туфли, с разбегу бросается ему в объятья.
– Хочу быть с тобой!
Они ударяются передними зубами.
Нейлон облепил ее. Лопатки, ребра. Он выдергивает этот нейлон из-под обтяга юбки, купальник на ней с открытой спиной, он обнимает горячее и голое. В поцелуе их заносит, ведет кругами по асфальту перекрестка.
Он успевает открыть глаза.
Жужжание, свет фары. Резко и молча крутанув руль, их огибает ночной велосипедист.
Они идут обнявшись. Молча, но как бы целеустремленно.
Асфальт кончается автобусным кольцом.
Отсюда только на дюну. Они взбираются. Одинокая телефонная будка освещает себя и осоку вокруг, интенсивно зеленую.
– Родителям позвонишь?
– Да ну!
Он смеется.
Луна зашла. Перед ними без предела тьма с чернотой. Полоса пляжа внизу едва различима – пепельно-сиреневая.
Они сбегают с крутизны.
Песок остыл. Он слышит, как она отстегивает крючочек на боку. Вертикальную краткую молнию.
Глаза сверкают:
– Купаемся без ничего?
В землю у ног врубается топор.
– Руби мне голову!
Мессер бросается перед ними на колени, обнимает пень и притирается заросшей щекой. Волосы отросли до плеч. Глаз, как у зверя. Свирепый.
– Ну? Приказывает группенфюрер?
Кто-то произносит в отдалении из спального мешка:
– Пропил девчонку...
Не дождавшись декапитации, встает.
– Иди. Палатка ваша.
– Мессер...
Топор взлетает:
– Женщина ждет! Не заставляй ждать женщину!
Утро.
Заложив руки под голову, он лежит в сумраке палатки и смотрит на синюю ткань, которая просачивает свет переменной облачности. На разъятом спальном мешке.
Пригвожденный образами.
С пляжа возвращаются оживленные голоса. Не все. Только два. Алёна и Мессер, который говорит о том, как стать неуязвимым. От слов к демонстрации. Визги, хохот. Образы исчезают. Не отнимая рук от головы, как качают пресс, Александр садится. В треугольный проем он видит, как мелькают ее ноги. Она вскакивает. Волосы, шея. Прямые плечи. Еще девочка, уже женщина. Белый купальник с открытой спиной облип и, несмотря на сборки, не скрывает темной щедрости холма Венеры. Но уместен ли в данном случае высокий штиль? Мессер входит с ней в контакт, снова бросает через плечо. Как куклу. При этом настолько увлечен аспектом тренировки, что возбуждения на черных плавках не просматривается. Она бросается на него, который ее, босую, разворачивает. Теперь двойной нельсон. С подходом сзади. К крутой и круглой – которая так бы смотрелась на заднем сиденье, что все бы оборачивались вслед. Он борется с раздражением и ревностью, заставляя себя признавать, что пара выглядит неплохо. Мессер бы сделал из нее идеальную попутчицу своего будущего мотоцикла. Ангельшу ада, с которой скорость бы сдула пыльцу культуры и спесивые претензии в виде французского языка, возникшие не столько от занудной переводной литературы типа Флобера, сколько от "Фантомаса".
Что же до расколовшей ему мозг расселинки, как только что романтично выражался он про себя, то сия увлажнится и под пролетарским пальцем – если, конечно, ударник цеха горячей обработки имеет представление о прелиминариях. С другой стороны, вскипает эта девочка и без воздействия извне.
Пылкой влагой желез...
Но взятый курс?
Но цель?
Каблучками она вспарывает хвойный наст. Пинает ржавые банки от консервов. Отлетая, банки скатываются в воронки, заросшие крапивой.
День серый, вялый.
– Не думай, что для меня это было просто так. Я не такая.
– Я не думаю.
– У меня был только один. И то против моей воли.
По инерции ноги продолжают переступать. Он садится, прижимается к сосне, через футболку ощущая рельеф коры.
– Кто?
Она закуривает. Горелая спичка задевает крапивный лист – сочный, усеянный жальцами.
– Какая разница...
Он молчит. По сердцу царапают коготки убегающей поверху белки.
– Теперь ты меня презираешь.
– С чего ты взяла?
Упирается каблуками, чтобы разуверить, но при попытке подняться его дергает за волосы, влипшие в смолу. От неожиданности боли глаза обжигают слезы. Он встает, она падает на колени:
– Ангел ты мой! – Обхватывает за ноги, прижимается головой к пустому паху штанов. – Возьми меня замуж! Ноги буду тебе мыть, ту воду пить...
Дает отнять лицо и смотрит снизу огромными глазами:
– Не хочешь? Почему?
Уступает усилиям себя поднять.
– Ну, почему? Скажи?
– Несовместимо со свободой.
– Хочешь, как хиппи в Калифорнии? Давай, как хиппи. Только все равно...
– Что?
– Сердце мое разбито.
Сквозь заросли орешника они выходят на шоссе.
На остановке обсуждают вчерашнее событие. "Девятнадцать трупов, говорят..." – "Какие девятнадцать? Чтобы в Международный Красный Крест не заявлять, – объясняет мужчина, от сигареты которого отлетает несоветский по запаху дымок. – Если больше двадцати одного, считается международным бедствием. Землетрясение в Ташкенте, конечно, не скроешь, а так у нас всегда меньше. И все шито-крыто". Кто-то сплевывает. "Сволочи!"
Он избегает зрачков Алены.
Освещенный изнутри, тормозит автобус. Она поднимается последней.
– Скажи, и я останусь. Еще только на ночь? На одну? – Хватается за дверцы. – Неужели это было просто так?
Вдыхая выхлопные газы, он идет с поднятой рукой, но чувствует себя Иудой. Свет исчезает за поворотом с перекрестка, где занесло их в первом поцелуе. Бензиновый шлейф растворяется в насыщенном хвоей воздухе. Темно уже так, что шоссе различимо только лишь подошвами...
* * *
Мессер берет отгул, чтоб проводить.
Догорает перистый закат.
По расписанию приходит транзитный скорый на Москву. Проводник шутит, глядя на усилия: "Что, золотые слитки?" Чемодан с учебниками протаскивается коридором и в четыре руки забивается наверх – в багажное отделение. Мессер сует мятую десятку: "Бери-бери! Я аванс получил". Он стискивает железную руку. Спрыгнув, Мессер прикуривает сразу две, одну протягивает ему в тамбур.
– Насчет Аленки...
– Что?
– Надеюсь, ты поступишь. Понял?
Глаза его тверды.
Сделав в ответ жест харакири, Александр свешивается сообщить прочитанное в "Комсо-молке":
– В Японии с небоскребов прыгают. Когда проваливаются.
– В Штатах?
– В Японии!
– Кто, джапы?
С грохотом дверь отбрасывает его в непоправимое извне. С сигаретой во рту враг детства переходит на бег, а когда проводник уходит, возникает за немытым стеклом. Прикусив выдутую ветром "приму", пластается курчавым бакеном и выбритой скулой. За виадуком, на котором когда-то они стояли, оглядывается на заводы, подмигивает ему, отталкивает поезд и с неслышным прощальным криком отлетает со всей его окраиной – надеюсь, в прошлое...
Часть вторая
ДЕВОЧКА С КОММУНИСТИЧЕСКОЙ
Рядом с девушкой верной
был он тих и несмел,
ей любви своей первой
объяснить не умел.
А она не успела
Даже слова сказать...
8
Перед восходом солнца экспресс "Ост-Вест", включающий даже вагон до Парижа, выпустил на первый путь единственного пассажира и замелькал своими белыми табличками – в направлении мифа о загробной жизни.
Прибывший волок чемодан по латаному перрону. Скрежет наугольников нарушал тишину зари, которая обещала прекрасный жаркий день.
Линейная милиция глядела вслед.
Он был в "ливайсах", поношенных, но настоящих. За месяц отощал, зарос и запустил усы с бородкой.
Он глянул на свое отражение в киоске "Союзпечати" и стал столбом, прозрев сквозь смутного себя прижатую к стеклу обложку. Новый номер местного журнала на русском языке. Обложка выгорела, по незаметности сравнявшись с политиздатовской макулатурой, хотя проклятый месяц август все еще не кончился.
– Закрыт, не видишь?
Снимая руку со стекла, он оглянулся на блюстителя:
– В этом журнале, возможно, я.
– Не понял?
– Как автор.
– Разбей тогда и посмотри. Пятнадцать суток гарантирую. Что в чемодане?
– Литература. Можно?
– Смотря какую. Ну-к, пройдем...
Киоск еще закрыт, когда он выходит на свободу. Протаскивает чемодан к телефону под новеньким плексигласовым козырьком, который за щегольство хватили по кумполу так, что накрывает он мутной паутиной трещин. По ту сторону площади солнце готово вспыхнуть в верхних окнах сталинских башен разъединенных близнецов. Он закуривает "Честерфилд". Имея ключ, звонить бы он домой не стал. Но ключа нет. И дома, к счастью, похоже, никого: гудки отсутствия. Тем лучше. Сдать багаж, и за город к воде. Захипповать.
Трубку вдруг снимают. И в нее молчат. Что означает – отчим в отъезде, она в паранойе, объективных причин для которой, конечно же, нет – кроме истории СССР. Она родилась в год победы большевизма в гражданскую и помнит себя, начиная со дня смерти Ленина: и НЭПовский бандитизм, и людоедш-матерей начала эпохи Энтузиазма, и суровую доброту гэпэушников, которые позволили ее иностранному отцу с ней попрощаться, и паническое отступление с канализационными люками, забитыми расстрелянными наспех врагами народа, и внезапных немцев, и эшелон в Тысячелетний рейх, а потом возвращение в Союз – с ним, Александром, справкой о сданном "ТТ" его отца и алюминиевой урной с прахом. Первый ее муж, наверное, хороший парень, слесарь-лекальщик, выпивоха и трубач на летних танцплощадках, обуглился на Курской дуге, второй...
Нет, хорошо, что не дожил отец до этого момента.
"Мама?"
"Ты в Москве?"
"Нет, я..."
"Вернулся? Надеюсь, со щитом?!!"
Он поворачивается, обтягиваясь железной цепью со вплетенным проводом. Мало ей того, что, не будучи японцем, он предпочел остаться в живых.
"Чего молчишь? Провалился?"
Он вешает трубку.
Имея на коленях журнал, открытый на рубрике "Новое имя", он смотрит в окно. Трамвай пустой, но добросовестная вожатая объявляет все остановки:
– Наступная "М`огилки"!
Что значит "кладбище".Что значит: здравствуй, Рут!
После Москвы город съежился так, что совсем не удивляет, когда навстречу в таком же пустом трамвае на площадь с клумбой выезжает Адам. Александр машет рукой и, выведя пассажира из прострации, прижимает к стеклу развернутый журнал. Успев показать большой палец, Адам убывает из поля зрения.
Откуда в такую рань? Не иначе, как от заводских девчат. В могучем лоне гегемона, значит, разрешил свои проблемы.
Эти бы проблемы Александру...
Чемодан вырывается, пересчитывает края ступенек и грохает об "островок спасения".
Привычный вид без горизонтов. Он глубоко вздыхает, всеми легкими чувствуя, как закоптили воздух за ночную смену окрестные заводы.
Что ж. При попытке к бегству не убит.
Придется снова погружаться...
Мемориальных досок на таких домах не вешают.
Пыльные липы взбугрили тротуар перед пятиэтажкой. На языке района: "Дом, где аптека". В которой однажды лет в тринадцать попытался на спор приобрести презерватив, за что был изгнан с позором и доносом матери. Привычная тяжесть поднадзорности под взглядом трех окон. За стеклами, однако, только домашние растения и шторы, сцепленные деревянными прищепками. Но он не обольщается. Следит, наверное, в щель.
За месяц марля в открытых форточках стала черной.
В тенистом проезде, умно-отрешенно глянув, проходит мимо Ли – отнюдь не Харви Освальд. Худой, в опрятной прозодежде и тапочках на босу ногу. Выбрав в СССР свободу, китаец Ли в районе единственный рабочий, кто не пьет. Судачили, что он, имея с гулькин, не достаёт свою дородную славянку. Зато все до копейки мне приносит, отвечала дура, которая дохвасталась невероятным этим фактом до того, что мстительный двор ударил соразмерной молвой: Ли заслан и шпионит в пользу Мао.
Может, и так.
Не исключаю ничего.
Поднявшись над трансформаторной будкой, солнце озаряет вид со двора. Облупленное крыльцо. Побитые ступеньки. Прикнопленное к фанере (вместо выбитой филёнки) объявление ЖЭКа, что горячей воды не будет до...
Запах внутри на грани вони, от которой ноздри отвыкли за месяц в МГУ. Не только гниющих в подвале квашеной капусты с "бульбой". В соседнем доме нарсуд, сортир там только для народных судей, а родня осужденных облегчает душу в ближайшем подъезде, куда можно донести. Хорошо, если только по-малому. Сколько раз по пути к знаниям его останавливала непреодолимая лужа, в которой мальчик прозревал океан страданий своего угнетенного народа. Он открывает дверь на лестницу. Мимо ободранных до железа перил и пыльной батареи, в которую ночами затыкают менструальную вату и женские трусы, что в детстве пугало как нечто чудовищное и непонятное, он восходит на площадку первого этажа. Справа коммуналка, где сменилось немало жильцов, но в комнате с видом на улицу Долгобродскую безвыездно живет и смотрит в окно огромными глазами ужаса старушка, у которой в местном гетто расстреляли всех. Налево в однокомнатной квартире проживал карлик с головой Карла Маркса. В юности он снимался в "Острове сокровищ", где навек запечатлен во время пиратского разгула – стоящим на столе с кружкой пива. Стал Ефим Лазаревич, однако, не артистом, а тем более не алкоголиком: инженером-конструктором. Супругу имел обычную, только с искусственной рукой. Дочь у них была прелесть, хрупкая и сероглазая. Однажды, играя в прятки с детьми, приглашенными мамой по случаю его одиннадцатилетия, Александр задвинулся в нижнем ящике секретера вместе с этой Ирочкой, а вылезти обратно за ней не смог от неожиданной эрекции – первой осознанной. Оставив ему на память оттепельный сборник Бабеля, эта счастливая семья уехала куда-то, а в квартиру вселилась мать-одиночка, женщина интеллигентная, библиотекарша, но при этом невероятно большая – и с упорно не растущим сыном. Гора родила мышь – смеялся беспощадный двор. Но перестал смеяться, когда октябренок вдруг окрысился. Его художества – опаленный фотопленкой испод лестницы и потолок.
