Текст книги "Фашист пролетел"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Он находит бордовую с золотом вывеску "Дом политпросвещения". Среди вывесок поменьше – "Бюро по трудоустройству".
Как ни странно, в этом доме он уже бывал. Первый раз в третьем классе, когда им велели нарядно одеться: "Белый верх, темный низ!" и привели сюда с горнами и барабанами приветствовать какую-то партийную конференцию. Воспоминание почти полностью закрыто ярко-рыжим образом высокой девочки с веселыми кляксами веснушек. Как зовут, забыл. Но можно бы поискать в бумагах мамы газетную вырезку с фото, на котором эта рыжая есть вместе с ним и еще одним парнишкой в составе "Санитарного патруля", в обязанности которого входило следить за гражданами на Сталинском проспекте – чтобы не бросали окурки. На рукавах у них были красные повязки. Второй мальчик в патруле был в протертых на коленях лыжных шароварах, несмотря на месяц май. Александр предоставлял Скопцовой Насте (все можно вспомнить!) право преграждать дорогу нарушителям, она умела и любила пристыживать людей, игнорирующих урны.
Второй раз, в двенадцать лет, он сюда явился добровольно. Отстояв очередь, которая начиналась на этой вот улице. На Всесоюзную передвижную выставку останков американского самолета-шпиона "У-2". Поднимаясь сейчас по лестнице, он проходит мимо входа в то фойе актового зала, где, кроме рваного и гнутого дюралюминия, оставшегося от "Локхида", было множество интересных вещей made in USA, но все ребята в городе, а может быть во всем Союзе, тогда мечтали выкрасть из-под стекла одну-единственную – газовый пистолетик Гарри Пауэрса. Распорядители в штатском не давали задерживаться посетителям, которые двигались витринами и бордовыми бархатными канатами на латунных стояках, но ребята, выйдя, занимали очередь по-новой, чтобы увидеть личное оружие пилота, несерьезное, но крайне притягательное. Мессер был раз пять, благо бесплатно. Но даже ему не удалось.
Бюро на последнем этаже. Решимости хватает только на то, чтобы войти в приемную, но государство приходит ему на помощь:
– Вам что, молодой человек? Работу ищете?
Он кивает.
– Что ж, безработных у нас нет. Документы с собой?
Он хватается за внутренний карман пальто, где документы застегнуты на пуговку.
– Свидетельство о квалификации, так... "Присвоена профессия машинистки-стенографистки". Шутка, что ли?
Александр чувствует, что краснеет. Вступает служащая из-за другого стола:
– Если у парня профессия такая. Как сказать иначе? Машинист?
Они смеются.
– Секретарши, конечно, требуются, но какой начальник станет себе парня брать?
– Может, начальницу ему найти?
Глазам жарко от пылающего лица. Между лопатками зудит. Он стоит столбом. Пошутив, государство открывает большую толстую тетрадь.
– Серьезных работ хоть отбавляй. Землеройных, дорожных, погрузочно-разгрузочных...
Он кивает.
– А на стройку?
– Пойду.
– Есть еще трамвайное депо? Или лучше на автобазу?
С направлением на базу и в депо он выходит в беспросветные будни. В правом кармане пятнадцать копеек, которыми он манипулирует, пока не соображает, что можно выпить кофе в "Лакомке". Стоя за мраморным столиком ко всему спиной.
Первым посетителем он заходит в книжный магазин. Лет в 12-13, наведываясь сюда, он был неизмеримо богаче. Что называется, пауперизация пауперов...
Потом в другой. В третьем свободный доступ к стеллажам. В глубине, где никому не нужная "Философия", вынимает новинку "Современный экзистенциализм" – серую и с черным корешком. Книга, конечно, против, но в ней цитаты. От одной возникает надежда, будто похлопали по плечу:
Даже в тоталитарной массовидности бытия можно найти лазейку...
Рубль 88.
Он озирается, втягивает живот. Сует книгу под ремень, застегивает пальто – выходит. Сердце отчаянно колотится.
Никто не преследует.
В сквер у стадиона "Динамо", где он сидит над украденной книгой, вторгается грохот сапог. В это удаленное место армейские грузовики доставили музкоманду. Репетировать парад.
– Под малые барабаны шагом... арш!
Наступательная музыка, медь, чекан подкованной кирзы.
Его начинает бить озноб. Начало простуды? Страх и трепет экзистанса?
Книгу под ремень, и ходу.
Массовидность налицо.
Где же лазейка? Хоть какая-нибудь щель?
Узкой улицей Комсомольской, идущей от проспекта, он спускается до кинотеатра "Победа", а потом еще глубже, где домишки становятся старыми, а под асфальтом, куда загнали реку, недобро упомянутую в "Слове о полку Игореве", город вообще проваливается в глубь времен: "У Немиги кровавые берега не добром посеяны – посеяны костьми русских сынов". Двадцать пять лет назад, когда немцы взяли город, сюда добавились кости евреев. На показательный расстрел сорока тысяч прилетал из Берлина Гиммлер. Ни о расстреле, ни о том, что здесь было еврейское гетто, ничто не говорит на этих узких улочках с перекошенными домами в два-три этажа. Никто ни о чем не знает. Существование продолжается. На ходу он трогает размокшую известку стен, заглядывает в окна с кактусами и завязанными марлей банками с целебными "грибами", которые пьют в надежде избежать онкологических заболеваний. В десятилетнем возрасте мама привозила его в Киев, где у нее жила подруга, он видел сверху Бабий Яр – овраг, заросший мрачной зеленью. Но там никто не жил и даже голос понижали, подходя.
Возвращаясь в верхний город, он сворачивает на массовидный бульвар, застроенный сталинским ампиром. Справа над витринными стеклами вывеска "Потсдам".
Небанальное название, хотя на первом плане возникает не полузабытая Постдамская конференция по денацификации с ее героем в мундире генералиссимуса, а фонетическая двусмысленность этого "поц". Заведение, открытое в честь дружбы с ГДР, задумывалось как бар с немецким пивом, но деградировало до уровня забегаловки с обычным пивом. Здесь, вспоминает он, работала его первочитательница. Всматриваясь мимоходом в стекла, он видит знакомое лицо. Но это не проститутка Вера, а Стенич. Он прибавляет шагу, но поздно. Заметив его, Стенич привстает. Призывно машет – несмотря на то, что разделяет столик с яркой девушкой. Вдали от своего театрального училища.
Александр поворачивает назад, толкает дверь "Потсдама".
– Мон шер, какими судьбами?
– Так... Околачиваюсь. Занимаюсь городской феноменологией.
– Как интересно! Идем, расскажешь! Выпьешь с нами "Бархатного"? Сейчас мы его по-мопассановски... Гарсон! Гарсон, кружку пива! Мы здесь укрылись от вездесущих глаз в попытке сплести, ха-ха... заговор обреченных, да, Нора? Мой бывший одноклассник. Нынешняя моя сокурсница и мастер пантомимы. Город Новогрудок. Представь, что есть такой, и даже очень просвещенный...
Нора большерото улыбается, потом ее губы, морщинки на которых выявляют необычайность оранжевой помады, сходятся вокруг темной дырочки, медленно отпускающей струйку дыма. Глаза широко расставлены. В пальцах сигаретка с белым фильтром, на котором отпечаток этой губной помады.
– Вижу, что сражен. Но ничего поделать не смогу: не любит Нора юношей... Нора, а бородатых? Богемных и мятежных? А ля Адам Мицкевич? Сородич ее, кстати...
– Правда?
Нора из Новогрудка в ответ подмигивает.
– Я думал, он родился в Польше.
– Продолжайте думать, – кивает Нора. – Польша и была.
– Господа, ни слова об аннексиях и контрибуциях... – Стенич хватается за книгу, которую Александр положил на свободный стул и вниз обложкой. Что читаем? О, Ясперс, Жэ-Пэ Сартр... L'Etre et Le Neant. Браво, что не сдаешь позиций. Вот тебе твое "Бархатное". Давайте выпьем за безумство храбрых. Первый, Нора, был в нашей школе интеллектуал. Но не физик! Менестрель и трубадур. Даже по телевизору его показывали.
– А тебя?
– Представь себе, что нет. В нашей школе он единственный, кто сделал попытку вырваться из этого болота. И не куда-нибудь, а в МГУ.
Девушка смотрит испытующе:
– И как?
– Мордой об стену, – ухмыляется от пива Александр. – Об массовидность бытия.
– Саша, но что теперь? Ты ведь мне так и не сказал...
– А ничего.
– Совсем ничего?
– Le Neant.
Стенич пугается:
– Что, в армию?
– Нет. Le sursise.
– Как, как? Этого слова мы еще не проходили...
– Отсрочка. До войны...
– Везунчик!
– Но с работой не везет.
– С какой работой?
– Должен. Я же ведь заочник.
– Ах, да! Ведь обмывали... – Стенич смеется. – Не могу не вспомнить по этому поводу Фому Кемпийского... Sic transit gloria mundi.
– Воистину.
– Не принимай, как говорится, персонально... – Стенич успешно подавляет смех. – А куда?
– Экзистенциальный выбор. По-твоему, что лучше, автобаза или трамвайное депо?
– Фуй... Чума на оба дома. Не хочешь за кулисы?
– Я за кулисами и так.
– Осветителем? В крайнем случае, рабочим, но сцены? Сцены, Александр? Могу оказать.
– Серьезно?
– Друзья, – поясняет Нора. – Влиятельные гомосексуалы.
Стенич изображает, что скандализован:
– Элеонора! От сапфистки слышу!
Веселым смехом девушка отвечает на осторожный взгляд Александра.
– Эспри у нее, понимаешь, маль турне. Слегка набекрень – по-нашему. Не слушай ты ее. Не автобаза все же. Будешь при искусстве. Нет, я серьезно? Ты подумай.
– Ладно...
Александр допивает, забирает книжку и встает – излишне резко.
– Уже? А френомено... Хренология твоя? Обещал рассказать?
– В другой раз. Приятно было познакомиться...
Девушка небрежно вскидывает руку с сигаретой.
– Ах, Нора, Нора, яблоко раздора... Тогда оревуар?
Влезая за портьерой в рукава пальто, он слышит, как Стенич пытается обуздать свой голос:
– Дело не в том, что шокинг, просто они – другие. В зажимах, в комплексах... Оставим, ладно. Возвращаясь! Так вот эта сука мне и говорит...
* * *
После ужина отчим набивает трубочку. С лукавым прищуром предлагает перечислить царей в хронологическом порядке.
– Да ну...
– А все же? Просто интересно, как вам преподавали в школе русскую историю.
Когда он и всемирную считает историей, которую рассказывает идиот: много шума и ярости, но немного смысла – если вообще.
– Ну, Грозный. Иван. Который убивает сына.
– Кошмар, – поддерживает мама.
– Верно. Первый и великий.
– Бояр любил в кругу семьи вешать. Над обеденным столом вниз головой.
– Ужас...
– Опричнина, – списывает отчим. – Ты не отвлекайся. Дальше что?
– Романовы.
– Кто первый?
– Михаил Федорович.
– Век?
– Шекспира, – говорит он не вдаваясь, тем более, что мама снова возвышает голос над мытьем посуды:
– Мы-то в шкурах еще ходили!
– Дальше?
– Алексей Михайлович, Федор Алексеевич, Иоанн Алексеевич...
– Верно. Иоанн Пятый. А потом?
Императора Петра, который зверскими методами насаждал прогресс, отчим не оправдывает. Без комментариевони проскакивают Екатерину Первую, Петра Второго, Анну Иоанновну, Иоанна Шестого, Елизавету Петровну и Петра Третьего. По поводу Екатерины Второй мама говорит: "Великая женщина!"
– Л-лярва! – энергично возражает отчим.
– Образованнейшая...
– Такой срамотой покрыла трон Российский, что Европа до сих пор смеется.
– Знаешь? Европой тоже правили не ангелы.
Александр доходит до конца Романовых:
– Которых расстреляли.
– Угроза реставрации была.
– Да, но детей? Алешу? Девочек? – Вворачивает и про "слезинку", из-за которой Достоевский заранее отказался принять наше светлое будущее.
– Идеализм...
– А из наганов в упор – это что?
Отчим окутывается дымом:
– Что сделано, то сделано. Пути обратно нет.
– После такого и вперед не будет.
– Ты это... Думай что говоришь.
– А ты не думай, что я не думаю. Вот именно, что думаю. А так же чувствую. В отличие от некоторых...
– Накурил! – спешит вмешаться мама. – Аж кругом голова идет. Вытирает руки, вешает полотенце на гвоздик. – Со стороны посмотришь желваки катают, как враги. Семья мы или нет?
– Мать! Дай поговорить нам, как мужчинам. Раскудахталась...
– А я и есть наседка! Сын погибает, а он!.. С товарищами по преферансу обсуждай, кто лярва, а кто нет.
Защита не устраивает Александра:
– Это почему я погибаю?
Его игнорируют:
– Если погибает, то дело не в том, о чем ты беспокоишься. Тут, мать, намного все серьезней. Верно говорю? – Отчим поворачивает голову, но устремляет неподъемный взгляд свой мимо – под раковину, на трубу, подвязанную тряпкой, которая капает в подставленную супную тарелку. – Чего молчишь? Не прав?
– Чего ж "не прав"...
– Вот! Дело в дури, которую он вбил себе в упрямую башку!
– Что значит "вбил"... Внушили. Под влияние попал.
– Какое еще влияние?
– Письма получает из Москвы. Абрамцевы там разные. Растлили.
Александр отодвигает табурет.
– Куда ты?
– А чего ему нас слушать? Наверное, свиданка у него. Как они выражаются...
– В сортир! Разрешения испрашивать?
Мать горестно смотрит на клеенку, отчим, сведя брови, выбивает из трубки пепел. Он запирается на щеколду, пинает кверху стульчак. Ударившись, стульчак отлетает обратно, но стукнуться об унитаз не успевает: Александр перехватывает. Струя взбивает пену – переполнен, так сказать, любовью...
– А если, – встречает мать в упор, – она нам ляльку принесет?
– Не принесет.
– Как же не принесет? Вдруг забеременеет?
– Не забеременеет.
Отчим удивляется:
– Как можно в этом быть уверенным?
– О-опытные, – натягивается голос мамы. – Правильно я подозревала... Этим его и держат!
Отчим в недоумении:
– Не понял?
– Это чем же меня держат? – говорит Александр, чувствуя, что краснеет.
– Сам знаешь! И где он нашел себе такую? Тридцать лет, наверно.
– Какая тридцать? Восемнадцать будет девятнадцатого.
– Девочек, значит, растлевать?
– Ты обожди, – пытается отчим, но мама уже сорвалась:
– Я виновата в том, что он такой! Я распустила! Потакала! Деньги на Достоевского дала! "Иностранную литературу" проклятую ему выписывала! Сама с повинной к ним пойду! Пусть забирают!
Отчим поднимает чугунный взгляд:
– Довел до чего мать: совсем у нас свихнулась.
– Свихнулась, так в дурдом сдавайте! Руки себе развяжете! Будете марух на пару приводить!
И бросается на шаткую крышку раскладного их стола. Плечи ее трясутся. Отчим превратился в камень. Поднявшись, Александр обходит рыдающую мать. Ящичек в белом серванте забит и выдвигается с трудом. Счета за электричество, за газ, рецепты, припадочные порывы экономии: "Масло сливочное – 70 коп. Хлеб-булка – 27 коп..." Письмо из Калуги от разыскавшей ее подруги по арбайтслагерю в Люденшайде, Северная Вестфалия, неразборчивые записи кошмаров, какие-то фото... Вот он, пузырек. Про себя он отсчитывает капли в зеленую рюмку, разбавляет из широкогорлого чайника:
– Мам...
Зареванно откидываясь, слабым голосом:
– Что это?
– Капли Зеленина.
Она проглатывает. Слегка, возможно, переигрывает, но в целом они, конечно, абсолютно искренни, люди Великой тоталитарной эпохи...
И что с этим поделать?
* * *
Он сидит за рулем и лихорадочно пишет, иногда подавая локтем звуковые сигналы и приходя в себя.
Дверца "Победы" распахивается.
– Стипендию дали. Едем?
Он прячет записную книжку за пазуху.
– Куда?
– Ну, как ты в школе говорил: где чисто и светло.
– Давай, где грязно и темно. Место мне среди отбросов вашего социализма.
– Почему "нашего"?
– Чьего же? Хозяева, блядь, жизни...
Они выезжают на проспект. Если ехать прямо, то всего через каких-то 700 километров откроется Москва.
– Поперли меня с автобазы, – говорит он. – С демонстративным разрывом направления.
– Почему?
– Попробуй сунься без блата.
– Что, уже и там?
Везомый чужими руками в замшевых митенках, он молчит. Направо Театр оперы и балета, налево Суворовское училище. Сердце сжимается при въезде в генеральский район. Немало пролито здесь слез и квинтэссенции.
Угол Коммунистической и Красной. Укромная периферия Центра. Кафе "Театральное". Ценимое всеми, кто избегает публичности. Здесь перед отъездом Алены они выпили бутылку коньяка. За столиком у дорической колонны. Потом вернулись в ее подъезд и – на цыпочках мимо ее двери на третьем – поднялись на последний этаж, где перед чердачной дверью оказалась удобная площадка с запертым сундуком, на который были сброшены пальто, а также финальный загиб перил, за которые она решительно взялась. И эти ее броски назад и вниз, чтобы успеть. И эти ручки девичьи, бережность которых кажется излишне уважительной, пока за этим трепетом не открывается прозрение об иноприродности... "Они, как голубиные". – "Воробьиные еще скажи". – "Нет, но они такие нежные! Я бы даже сказала, кроткие... По контрасту? Понимаешь?"
Столик у колонны не занят. Александр выдвигает стул, за которым она сидела.
– К сожалению, я за рулем...
– Заметил.
– Стало быть, по "Бархатному"? Сгладим шершавость бытия.
– Да уж, шершавость... Колодоебины.
– Зато, я вижу, созидаешь. Что-нибудь особенное?
– Так. Рассказец.
– Про что?
– Про пидарасов.
– Для "Юности"? Для "Молодой гвардии"?
– О чем бы ни писал, меня не публикуют. Так буду о том, что интересно самому.
– В Центральном сквере знаешь домик-сказку? На задах у Драматического?
– Сортир?
– Там своего первого я вырубил. Одним ударом. Так и плюхнулся мордой в карболку. Не к обеду будет сказано... Давай!
Они дают, берутся за приборы.
– Кстати, я нашего недавно видел. Девятнадцать на двенадцать...
– Где?
– Тоже пиво пил. На пару с девушкой. Похоже, что единомышленницей. Если мысли у них есть...
Адам вынимает новенькую десятку и, расплачиваясь за пиво и беф-строганов, щедро дает на чай. Гардеробщику, подавшему шляпу двумя руками, тоже отпускает рубль.
Между пальмами открывается входная дверь.
– Мальчики!
Александр делает шаг назад, тогда как Адам снимает шляпу при виде решительной актрисы в черном шелковом тюрбане и каракулевой накидке. Суворовец в черной шинели и фуражке вносит и складывает мокрый зонт.
– Сынуля мой...
С непримиримым видом скуластый парень смотрит сквозь них. Со вздохом актриса берет Адама под руку:
– На минутку?
Включив в машине стеклоочистители, Адам сообщает:
– Мечет икру мамаша.
– По поводу?
– Друг наш ее занятия прогуливает. Хе-хе: по мастерству. Просила проведать.
– А позвонить?
– Без телефона живет счастливчик...
Обогнув кирпичные стены трамвайного депо, они пересекают проспект и покидают центр. Долгобродская давит на психику грузовиками. За переездом начинается Заводской район.
– Твой дом.
Александр оглядывается вчуже. Занавески на кухне отныне постоянно сцеплены прищепками, ибо что ни ночь, то семейный совет...
– Что вздыхаешь?
– Три взятых наугад окна... А что за миллионами других?
"Победа" забрызгана до крыши, когда они выходят на улице под названием Радиальная.
Далекая окраина. Рев самосвалов с магистрали. Пятнистая стена блочного дома крест-накрест расчерчена бетонным раствором, который выдавился и застыл навечно. Адам приводит Александра на последний этаж в однокомнатную квартирку, где тесно бархатному баритону:
– Мальчишки! Либертины! А у меня, как назло, ничего нет пур вотр бон буш, для ваших красивых ртов. Не кефир же предлагать позавчерашний?
– Мы отобедали.
– Тогда, быть может, сплетемся в экстазе на десерт? Живыми вензелями?
Александра вдруг сгибает. Он просит соды, которую Стенич приносит в алюминиевой ложечке.
– Что с тобой?
– Сезонное... – Александр прижимает к животу диванную подушку. Сейчас пройдет.
– Чего я только не глотал, чтоб язву себе сделать... Не повезло! Признали годным без ограничений. Здоров, блядь, как сатир с картины Тициана.
– За что тебя и любим.
– Увы! Не только вы.
– Кто же еще?
– Адам... Но только антр ну?
– Естественно...
– Вина или беда, не знаю, но в общем получилось, что уступил я одной особе, в нашем мире весьма влиятельной. Вы догадались... Да. Правилова! Аида Михайловна была председателем приемной комиссии. Что делать? Изменил природе. Теперь старуха жизни не дает.
Адам прочищает горло. – Что же, Аида Михайловна не знает о твоих, так сказать, преференциях?
– Как ей не знать? Театралы друг про друга знают все. Выйди я к "Мальчику с Лебедем", завтра не только в театрах, до киностудии докатится. Не говоря про радио и телевидение.
– Тогда не понимаю...
– Чего тут понимать? Насилие и произвол. Чреватый очень херовыми последствиями. Если эта живоглотка попрет меня из альма матер, сразу же в армию забреют.
– Допустим. Лямку ведь тянуть не будешь? Возьмут в Краснознаменный ансамбль.
– Два года плясать в погонах гопака? Не мое представление о счастье.
– Тогда, хе-хе... люби.
– Твоими бы, Адам, устами...
– Что?
– То самое. О Господи! как верно сказано. Не родись красивой, а родись счастливой! – Стен, темперамент которого учительницы называли "огненным", шагает туда-сюда по блочной клетке, на поворотах с горькой обидой взглядывая в мамино трюмо. Потом, остановившись, хлопает в ладоши:
– Эврика! У меня скоро день рождения. Организуем оргию?
– Оргию? – не верят они своим ушам.
– Ну да!
– В буквальном смысле, что ли?
– Свальный грех?
– Зачем? Мы без греха. Дионисийскую! Но только чур без Мазурка.
– Как же без него?
– Нет-нет! С правящей властью отныне никаких сношений.
– Сын за отца не отвечает.
– Это смотря какой отец. А впрочем, как хотите. Воля ваша, как наш физик однорукий говорил... – Внезапным тигром прыгает на плечи Адаму, который гнется, но выдерживает. – Давайте летку-енку? Нет, без всяких задних? Раз-два! Туфли надень-ка! Как тебе не стыдно спать?
Славная, милая, смешная енка
Вас приглашает танцевать!
* * *
– В Злученных Штатах товарищ Мазурок.
– А младший?
– В тувалете.
Проводив их в комнату, прислуга остается в дверях. Очередной экземпляр принятого здесь образца народной красоты: румяные щеки, груди и посадка. Подкравшись из коридора, Мазурок застает девушку врасплох. Вспыхнув до корней почти белых своих волос, она толкает его локтем:
– Як батька, так и сын! Ведь люди ж смотрят?
Смех переходит в школьный – утробный – хохот. Мазурок, откормленный системой спецраспределителей, бросается на Адама, валит на ковер, они перекатываются, имитируя демократическое мужеложство: то один сверху, то другой. Внезапно Мазурок встает и суровеет:
– Что за регрессия, Адам? Ведь мы уже не дети. Кроме того, что не до смеха мне...
– Случилось что-нибудь?
– Проблемы.
– Какие у тебя могут быть проблемы? Революция еще не завтра. Давай лучше выпьем...
– Кабинет с водкой батя запер.
– У нас с собой.
Адам достает из портфеля бутылку армянского.
– Разве вы не за рулем?
– Шеф ГАИ – друг дома...
– Шофер автобуса – мой лучший друг, – поддерживает Александр.
– Что ж, пейте, если в радость.
– А ты?
Он скрещивает руки на груди:
– Не буду.
– Тогда прикажи подать граненые стаканы.
– Вы что, при дворе короля Артура? Что значит "прикажи"? Кому?
– Ну, этой... Идеалу?
– У человека имя есть. Ядвига. Человек уроки учит. Да! Готовлю Ядвигу в ПТУ.
Собственноручно Мазурок приносит на подносе три фужера.
– Выпью и я, пожалуй... С горя. Много не лей, Адам! Нет-нет, – и отливает. – Ну, рад вас видеть. Со свиданьицем...
– Так что за горе?
– И не спрашивай. Даже сердце болит.
– Икры, наверно, черной переел.
– При чем тут икра...
– Балык?
– Нет, не балык. Любовь.
– Так ведь не с кем же, а с сексологом! Какие могут быть у вас проблемы? Батя "Плейбои" с работы перестал носить?
– При чем тут "Плейбои"? Люба, кстати, против картинок. Заставляет при этом концентрироваться на внутренних ощущениях.
– Повезло тебе.
– Да, но папаша у нее... Он, между прочим, скульптор.
– Абстракционист?
– Эрнст Неизвестный? Генри Мур?
– Нет, с этим все в порядке. Академик. Помните, Сталин на площади стоял? Ленин в музее, Дзержинский в сквере – все он.
– Богат, должно быть, баснословно?
– Не без того...
– Так и слейте капитал политический с финансовым.
– Родители против брака.
– Резус-фактор?
– Хуже. Пятый пункт. К тому же Люба собирается в Израиль.
– С папашей?
– Он-то как раз против... Со мной.
– В Израиль? Ты?
От смеха они сползают на ковер. Адам утирает слезы:
– Его лучшая хохма...
– Это не хохма, – со скорбным видом возражает Мазурок. – Я настроен всерьез бороться за свою Любовь.
– Отпусти на историческую родину. Любовей будет у тебя еще навалом.
– Знаешь, почему в русском языке слово "любовь" не имеет множественного числа? Потому что в жизни она бывает только раз.
– В "Плейбое" прочитал или в Талмуде?
– Жалко мне тебя, Адам.
– А мне тебя. В Израиль он собрался! Когда даже в Москву ты не рискнул.
– Во-первых, на хер мне Москва? Я кадр национальный...
– Так оставайся в рамках. Национальных по форме, социалистических по содержанию.
– Ты тоже рисковать не стал.
– Потому что мама кастрировала в детстве. С тех пор живу при ней. Как Юлиус Фучик в Моабите. Только с пуповиной, затянутой на горле. Кстати! Устрой мне рандеву с твоей подругой.
– Это еще зачем?
– Тему обсудить хочу. Специальную.
– Можешь со мной. В чем, в чем, а в сексе я собаку съел... Что нас волнует?
– Сексуальная асфикция.
– Это что?
– Искусство кайф ловить в петле.
– Знаешь, Адам: иди ты в жопу.
– Схожено...
– Дело твое! О результатах можешь не докладывать. Друзья, позвольте мне разлить...
Выпивают.
– Александр? Ты чего молчишь? Микрофонов скрытых вроде нет. Думал, ты-то меня как раз поддержишь. До встречи с Любой я был, как этот казус. А сейчас мне кажется, что я на все способен.
– Это на что?
– С домашними порвать. А может быть, и с Родиной советской.
– Это тебе только кажется.
– Поживем-увидим.
– Ладно, скатерью дорожка, – говорит Адам. – Давай на посошок. Когда в дорогу?
– Когда ОВИР даст разрешение. Но сначала надо расписаться. А перед этим сделать предложение...
– А мы тебе хотели сделать. Предложение.
– Наверное, гнусное?
– Гнуснее не бывает. Но что об этом говорить сейчас...
– Интересно все же?
– Хотели зазвать тебя на оргию.
– На оргию?
– Угу.
– В каком составе?
– Какая разница? Забудь.
– А все-таки?
Провожая их, Мазурок сообщает, что в последнем номере "Плейбоя", который показать не может, ибо батя перед Америкой все запер на замок, как раз есть очерк под названием "Моя первая оргия"...
Они не реагируют.
– С иллюстрацией? Чувак снимает полные радости штаны, а за ним там куча мала.
Они молча одеваются.
– За компанию, конечно, можно... Нет, не повеситься, Адам! Покувыркаться. А гондоны брать? Нет, что я... Это противоречит принципу единственности.
– Который мы всецело уважаем. – Адам снимает шляпу с оленьих рогов.
– Значит, в Иерусалиме? В следующем году?
* * *
Оргия не оргия, но по пути в трамвае Александр умеряет волнение задней мыслью, что он, во всяком случае, из ванны и в только что выброшенной на прилавок новинке made in Hungary – в белых трусах.
Преподнесенной, кстати, мамой, отстоявшей очередь в "Галантерее".
Приняв бутылку, Стенич снова лезет с поцелуем. "Ангина у меня!" "Волков бояться..." – и напирает чреслами, выказывая поразительную энергию заблуждения. Ударом самбо Александр освобождается из кольца рук, поднимает упавшее пальто, вытаскивает сверток, который Стенич тут же разворачивает:
– Белые?
– Прости за интим, но мама взяла пару... Не нравится?
– Трусишки прелесть, прелесть! Однократные, конечно, но очень, очень кстати.
– Соучастницы в сборе?
Стенич убегает без ответа, а справа из кухни крашеная блондинка птичьего вида высовывает для рукопожатия локоть, голый и морщинистый:
– Я – мама!
В шлакоблочных стенах чувство многолюдности, хотя прекрасного пола, похоже, больше нет...
– Штрафную!
Из-за круглого стола, покрытого скорее новой простыней, чем скатертью, тянутся с разнокалиберными рюмками Адам и Мазурок. "Почему ты здесь, а не в Израиле?" – "Потому что человек – скотина". Адам смеется: "Зачем определения? Человек есть человек". – "И их уже четыре! Где девушки?" – "Зачем все портить? Хорошо сидим!" – "Нет, серьезно?" "Виновник пусть ответит! Да ты ее разрежь!"
Но Стеничу жалко ленточку, и он ломает ногти.
– Стен, где же дамы?
– Дамы будут.
– Когда?
– Своевременно. Давайте посмотрим, что Адам мне подарил... – Стен вынимает статуэтку в виде двух матросов, которые танцуют в обнимку и вприсядку. – Ха-ха-ха! Вот чем сбил Сталин с толку Андре Жида! Не знаете? Французскому мэтру матросики наши понравились настолько, что стал он трубадуром сталинизма. Мерси, мон шер...
Александр мотает головой:
– Трубадуром не стал. Ты путаешь с Фейхтвангером.
– Нет разве?
– Совсем наоборот.
– Тогда еще больше уважаю. Друзья? За Жида?
В дверь стучат столь властно, что они отставляют рюмки, глядя, как Стен срывается навстречу. Рука не девичья, а для милиции как будто рановато? Стен пятится задом, простирая руки:
– Ты просто эфиопская царевна...
Черный шелковый тюрбан с камнем, блестящим, как третий глаз. Волосы из белых стали черными. Брылы, плечи, напудренный бюст, под черным платьем проступает тугой корсет.
– Ба! Знакомые все лица...
– Прошу любить и жаловать! Аида Михайловна!
– Да никакая не Михайловна! Аида, мальчики. И баста!
С виду она старше матери, которую Стен отрывает от плиты:
– Маман, имею честь представить... Заслуженная актриса республики, причем не только одной! Скольких, Аида?
– Считая автономные?
Актрису усаживают во главе стола. Рядом садится Стенич, избирая себе по правую руку Александра который возмущенно шепчет на ухо Адаму: "Но это же семейный праздник?" На что Мазурок, который слышит, отвечает: "Зато верность сохраним" и поднимает первый официальный тост:
– За маму!
Любовница лихо опрокидывает, а мама, не садясь, клюет, и убегает, оставив рюмку.
Проглотив разочарование вместе с водкой, Александр подцепляет в попытке свернуть бледно-розовый кружочек "докторской", когда виновник хватает его за руку. Вилка ударяет о край тарелки, но в общем шуме внимания никто не обращает. Лицом обращенный к своей любовнице, Стен, больно вдавливая ему часы в запястье, утягивает руку под скатерть-простыню, чему Александр противится с дружеским недоумением – вплоть до момента, когда ладонь его насильно накладывают не на зашитый в замшу свинцовый кабель – на живое! Выпустив под скатерть свои девятнадцать на двенадцать, коварный Стен пытается свести на члене, чужом и чуждом, пальцы Александра, который их разгибает, пытаясь выдернуть всю руку. Хватка мертвая, расчет на конформизм. Не прекращая отвлекать внимание актрисы и продолжая борьбу под скатерью, насильник, друг и юбиляр в одном лице смыкает пальцы на противоестестве, которое пульсирует, бесстыдно празднуя победу. Бросив нож, Александр хватает правой вилку. Но вонзить не успевает. Сорвавшаяся с хуя левая ударяет снизу по столу. Подпрыгивают тарелки и бутылка, которую подхватывает Адам:
– Эй, вы чего там?
Отвернувшись от любовницы, Стенич белоснежно улыбается:
– Ничего мы.
– Тогда берите.
Они берут.
– Или чего?
– А если по зубам?
– Переживем. Ты левую качай. Смотри сюда...
Обеими руками Правилова обхватывает бицепс:
– А поднять меня бы смог?
Виски сжимает, как на глубине. Поднявшись, Александр плывет и огибает, как человек-амфибия, но вдруг прикладывается о косяк. Надолго припадая к холодной струе, он обнаруживает себя на кухне на пару с мамой, которая жалуется, что, такая сволочь, даже перевода не прислал на девятнадцать лет, потом начинает увещевать, что годится в матери и Александру, чего последний не отрицает, усаживая ее при этом на предварительно накрытую жирноватой крышкой газовую плиту и вклиниваясь между бедер с чулками, натянутыми на никелированные застежки. "Не стоит, – роняет она туфли на пол. – Лучше я вам десерт..."
