Текст книги "Фашист пролетел"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Пробуждает эхо голосов.
Аудиторию наполняют второкурсники. Вот и Адам, которого с того позорного банкета он не видел. Солиден и с иголочки. Темно-коричневый костюм, рубашка, галстук, роскошный портфель пускает золотые лучики – по меньшей мере, аспирант. "Ибо надо же человеку хоть куда-нибудь пойти", заготавливает он вместо объяснения цитату, нисходит и садится рядом. Адам игнорирует. Александр задевает его локтем. Неприязненно глянув, Адам опознает. Слегка расширяет глаза, но остается верным принципу нихил адмирари:
– Возник?
– Как видишь.
– Вовремя ты тогда пропал. Твои тебе не говорили?
– Последнее время я дома почти не был, – уклоняется Александр, который, конечно, в курсе, ибо застал дебаты, в которых отчим решительно принял сторону алкоголика, а мама отстаивает правоту "бой-бабы".
– В разгар торжеств поэт Бодуля пришел на четвереньках. Скверный анекдот с тех пор нон-стоп.
– А у меня? В полшестого выгнали из дома. До этого полночи обретался в местах для счастья мало оборудованных. То есть, хуй знает, где...
Не задавать вопросов – еще один хороший принцип. Вместо этого Адам отщелкивает заколку с галстука, расстегивает под ним пуговицы на бледно-желтой рубашке и вынимает из прорехи резиновую трубку:
– Засоси.
Натощак замечательно идет, хотя коньяк и отдает больницей. Впрочем, больница – не так уж плохо, чего грешить. Адам похлопывает потайную грелку, где плещется и булькает, и, наклонив свою большую голову, в свой черед сосет из кулака.
Разом шум смолкает.
Цок-цок – взойдя на подиум, лекторша в строгом костюме направляется к доске, берет мел и решительно пишет огромными буквами:
AUFHEBEN = СНЯТИЕ
Вместе с конспектами Адам извлекает черную тетрадь.
– На пока, развлекись...
Страницы усеяны бисерным почерком.
– Литература?
– Тс-с. Живая жизнь...
Лекция начинается:
– Владимир Ильич Ленин писал в "Философских тетрадях": "В собственном смысле диалектика есть изучение противоречия в самой сущности предмета". Что же является движущей силой, источником развития? Закон перехода количественных изменений в качественные, изученный нами в прошлый раз, не дает ответа на этот вопрос. Движущую силу развития выражает закон единства и борьбы противоположностей. Поскольку же всякое развитие есть определенным образом направленный процесс, эту сторону выражает диалектический закон отрицания отрицания...
В тетради на первой странице эпиграф:
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
А потом попал в стакан,
полный мухоедства.
Записки с х... в кулаке
Папа получил премию от Сталина. Я сижу под праздничным столом. Мне хорошо, уютно. Ноги вокруг меняют положение, но они далеко, не достают. Рука мамы соскальзывает под скатерть, на ладони яблочко, которое я беру. Огрызок выбросить некуда, я съедаю целиком, а хвостик кладу на "чердак" поперечную доску, изнутри пыльную. Стол надо мной звенит хрусталем, переговаривается. Дерево резонирует. Я ложусь на живот. Паркет натерт мастикой. Когда ходишь на коленях, чулки потом рыжие, не отмыть. Подпираясь локтем, я ощущаю себя кудрявым мальчиком с картинки в большой тяжелой книге "Пушкин". Я вижу, как двери открываются, топ-топ-топ: бабушка вносит поросенка. Радостный гул. Я сажусь себе на пятки, достаю из кармана катушку суровых ниток. Отделив конец, наматываю на палец. От этого палец разбухает, в кончике начинает стучать сердце. Я разматываю палец – выпускаю сердце обратно. Штанишки на мне короткие, я задираю на себе штанину, выпуская наружу отросток. Он бледен, как росток у бульбы. Обматываю нитками. Странная гроздь пульсирует. Приятно. Сердце теперь здесь. Скатерь приподнимается, ко мне заглядывает мамино лицо, глаза вдруг страшные. Я пытаюсь размотать "мое хозяйство", но конца нитки нет. Мама становится на корточки, одергивает на мне штаны и, несмотря на протесты гостей, вытаскивает в папин кабинет. Ставит на письменный стол. В руках у нее вдруг огромные ножницы, она их раздвигает со страшным скрежетом. Концы сверкают, приближаются. Холодноострый конец поддевает и перерезает нитку.
– Будешь трогать петьку, я его отрежу! – Она с усилием сводит эти ножницы, которые закрываются со звуком ц-цак! – Девчонкой станешь!
Так это называлось.
Петька. Твое хозяйство. Только бабуля, Царствие ей Небесное, употребляла веселое слово "распетушье".
* * *
– А НУ-КА, ПОКАЖИТЕ ВАШ КОНСПЕКТ!
Под пюпитром Адам сует ему в руки ключи, которые он машинально берет, недоуменно поднимая глаза на лекторшу.
– ДА, ДА – ВЫ! НЕСИТЕ СЮДА!..
Он поднимается.
Аудитория смотрит, как он засовывает тетрадь под ремень, берет пальто и под вопли с кафедры – "Фамилия? Группа? Сегодня же в приказ!" неторопливо сбегает по ступенькам.
И в дверь.
Основоположник смотрит на пустую площадь.
Хромированные части и серый лак "Победы" усеян мельчайшими каплями. Он подбирает ключ из связки. Бросает на заднее сиденье черную тетрадь, влезает сам. Захлопнувшись, нажимает шпенек замка. Невероятное чувство изоляции. На заднем сиденье уютно, как в детстве. Задергивает занавески, наталкивает в угол подушечек, вышитых "крестиком", прикрывается своим пальто и закрывает глаза.
Потом со вздохом открывает Адамовы записки...
* * *
Однажды в кулуарах съезда письменников, которые после выступления Василя Быкова выпили и развязали языки, Александр услышал профессиональный разговор: "Пишу новую повесть..." – "Против кого?"
Об этом он вспоминает, напрягая глаза над бисером – умышленным, по всей видимости, чтобы легко не прочитать. Изначальная частность "Записок" в том, что они тоже писались против – и если бы против Бога, мироздания, страны или существующего строя. Нет. Противник – всего лишь навсего конкретное лицо. Мать. Капитулировав перед ней внешне, отказавшись принять вызов неизвестного будущего, человек в футляре целиком ушел во внутреннюю оппозицию.
ЛНТ, 90-томным обвинением нависающий над хронически бездействующей пишмашинкой, планировал прокричать своей жене из гроба "Ненавижу!" – и накрыться крышкой. Чтобы придать этому "ненавижу!" характер окончательный и необратимый: на вечность.Кричу то же самое в письменном виде, зная, что рано или поздно ты, исполняя роль домашнего ГБ, обнаружишь эти записки. Разочарую сразу: тайну моей тайны здесь ты не найдешь.
Далее, страница за страницей, следовал перечень материнских злодеяний, сумма которых, по мнению автора, сформировала особенность его специфического развития, которое он описывал по аналогии с возникновением и развитием идеализма, цитируя, как ни странно, ботанический образ из "Философских тетрадей": про веточку, которая, отклоняясь от ствола, начинает развиваться путем девиации.
Ничто не забыто?..
Что ж, маленький антигерой, он помнит тоже. Памятью сердца, так сказать. Как там сказано у ФМД: "Высек, и тем запечатлел"? Например, он помнит, как за в самый канун перелома его жизни, за мгновения до ты напрягала свои молодые недоебанные силы, чтобы сорвать тот ПРУТ, а он не давался, а ты выкручивала его, мочалила, рвала бледно-зеленые жилы, пачкаясь соком, а победив, одним молниеносным движением пропустила через свой кулак, оголив во всю карательную длину. Он помнит и то застывшее мгновение, как разлетались клейкие листочки мая, эти клочки веселой юной зелени так и застыли в воздухе...
Ты навсегда лишила меня радости. Самой возможности ее! Когда? Именно в тот навечно запечатавшийся в конверте времени момент, когда из красивой, энергичной и защищавшей от мира мамы внезапно преобразилась в бешеную суку, поймавшую меня одной рукой, а другой начавшую хлестать тельце, одетое только в трусики и маечку, – но и это он бы пережил без последующей мутации, будь это антр-ну.
Непоправимо было то, что это предельное унижение свершилось на глазах у девочки-соседки, заткнувшей рот большим пальцем. На тебя я не смотрел. Избиваемый, я глядел на нее, инициаторшу и соучастницу игры в папу с мамой. Сострадания я не видел. Завороженно и с затаенным наслаждением смотрели расширенные глаза обладательницы алой пипки.
Так прямо из Эдема бедный Адам и ухнул в царство вечного Зла.
Только как найти здесь Еву?"
Действительно, как?
Александр перелистывает страницы с отчетами об утехах самоистязательства, которые восходят от элементарных пощечин самому себе и самобичевания до громоздких экспериментов:
Газетные сообщения о преступлениях американской военщины во Вьетнаме подсказали новую идею. Реостат. Несколько дней посвятил подготовке, наконец, палач и жертва в одном лице, наклеил медицинским пластырем клеммы к предварительно обритой сфере, от испуга спрессовавшейся. Опробовал. Но вместо вечного блаженства вызвал в доме короткое замыкание, а батя, как назло, смотрел по телевизору чемпионат по хоккею с шайбой:
В хоккей играют настоящие мужчины
Трус не играет в хоккей...
Отдельная тема "Записок с х..." – возбуждение через самоуничижение, стыд и страх перед наказанием. Поскольку в жизни сплошь и рядом все это не идет, автор здесь выступает, как режиссер-постановщик сцен "предъявлений". В лесу по пути к писательскому поселку перед группой девушек это ему сходит с рук – если исключить довольно длинное развитие, поскольку одна из визуально пострадавших по фамилии Мамась преисполнилась сердоболием, каким-то образом достала его городской телефон и попыталась наставить на путь истинный (безуспешно). Первое затруднение возникло перед витриной ателье индивидуального пошива, когда за ним погналась целая стая разъяренных портних, вооруженных метрами – и если бы складными. Кажется, это и есть его основная цель – вызвать за собой погоню фурий и немезид, и чем многолюдней, тем эффективней (с точки зрения этого странного сладострастия). Вот товарищеская встреча девушек-гандболисток. Вот "голый" дамский пляж в Паланге, Литовская ССР. Вот винный отдел в Международный День женщин 8 Марта. А вот начало серии экспериментов особой опасности сопряженных с глумлением "над всем святым", начиная просто с традиционно чтимых мест, как-то библиотеки, выставки, музеи и кончая сакральными, где, среди прочего, оба кургана Славы, Малахов в Севастополе и Мамаев в Волгограде с титанической фигурой Родины-Матери, в священном гневе заносящей Меч – от которого он ушел каким-то чудом.
И при этом считает себя трусом?
Стоял в проеме балконной двери, качая плечевой пояс двумя по пять кг.
Почувствовал взгляд.
Этажом выше, облокотясь на перила балкона примыкающего дома, курила смуглянка в ярко-желтом сарафане и с копной волос, как груда живых и черных мелких змеек.
Сделал вид, что не заметил. При этом выказывал мускулатуру. Потом, отступив в тень комнаты, но оставаясь в поле ее зрения, обнажился полностью, что было затруднительно из-за эрекции, безумной, как надежда. Сложил гантели в прозрачную сетку хозяйственную с плоскими пластмассовыми ручками, надел поближе к основанию и, присев, как борец сумо, начал работу с железом и кулаком.
Смуглянка повернулась и ушла. Я чуть не обронил гантели. Она выволокла на балкон кресло-качалку и стала притворяться, что увлечена журналом. Боковым зрением я регистрировал замаскированный интерес. Возникло чувство, что на крючок попалась не обычная обидчивая дурочка, а родственная душа. Стало страшно, вдруг сорвется? В комнату ко мне вошла одна из студенток с тряпкой, пишущих диплом у матери и всегда готовых к роли домработниц. Объединенный вес гантелей чуть не отшиб мне ноги. Я схватил узбекский халат, подаренный папаше переводчиком. Глядя, как в панике я выбегаю на балкон, не попадая в рукава и одновременно сводя полы, смуглянка в открытую захохотала, раскачиваясь и прикрываясь последним номером журнала "Иностранная литература".
Взлетали в воздух ноги – длинные и загорелые. Ноги покрыты вишневым лаком.
Нашего поля ягодка?
Ответа не было вплоть до последних страниц. Опять-таки адресованные матери, они в основном посвящались минувшему мероприятию, в рамках которого разыгрался сюжет, ускользнувший от Александра...
На банкет, устроенный у нас в квартире малоимущими родителями моего отчаянного, но благонамеренного друга А***, ты пригласила – в паре с ее мамашей – облюбованную тобой невесту.
Боюсь, уже не вариант...
Был момент, тобой пропущенный, возможно. Когда суженая вышла из-за стола за малой нуждой. Незаметно я выскользнул за ней. Ватер-клозет и ванная разделены стеной, имеющей под потолком окно. Запершись в ванной, я снял туфли, влез в носках на ванну, потом на основание крана, затем на никелированную трубу сушилки и, ломая себе шею, прильнул к стеклу. Прелестная головка, замечательные плечи. Задравши юбки и по-деловому уперевшись в бедра, суженая мочеиспускала невидимо, но слышно. Белейшее исподнее при этом было сильно растянуто ниже колен. Обожаю писающих дам представляя себе при этом зрячим унитазом. Из притороченного к загибу водопроводной трубы мешочка, расшитого крестиком еще бабулей, гостья вынула листик из нарезанных специально к торжествам негазетных подтирок и стала растирать, смягчая бумажную грубость. Стоя на цыпочках, я чуть не выдавил стекло. Спустив бачок, она со вскидыванием юбок натянула трусики, оправилась и оглянулась на стеллаж, который предыдущие жильцы возвели позади унитаз и где – с ненавязчивым символизмом – ты разместила комплекты журнала "Америка" – начиная с 1957 года. Она протянула руку, любопытствуя, и вдруг заметила меня – намеченного в женихи. Расплющенного об стекло. Вывихивающего шею.
Кровь бросилась ей в лицо. А я скорчил гримасу и нарочито слюняво принялся вылизывать лизать стекло, нас разделявщее. Сохранял равновесие при этом, держась, как за соски, за пару крючков-прилипал, присосавшихся к кафелю.
Она выбежала.
Но когда я вернулся за стол, ничем себя не выдала. Надо отдать должное. Особа хоть и юная, но социально благоразумная...
В книжном магазине напротив КГБ увидел летнюю смуглянку. Несколько, правда, потерявшую загар.
Жанна! Из Одессы-мамы. Переехала жить к тете, поступила в медучилище. Держалась идеально. Ни намека. Но глаза...
Приобретенный ею "Анатомический атлас человека" в трех тома я доставил до самых дверей квартиры.
На прощанье получил номер телефона...
Жанна, Жанна. Представляя, как она листает атлас, не выдержал. Отправился звонить.
Но телефон был оккупирован тобой. Уперев в стену кулак, ты слушала кого-то с гримасой брезгливости. Ты взяла трубку в левую руку и отвесила мне жгучую пощечину. После чего зажала мембрану, чтобы никто не узнал, что на самом деле ты о произведенном тобой отродье:
"Саботажем занимаешься? Сортирный соглядатай!"
Это было так неожиданно, что мой постоянный спутник и товарищ по несчастью в ответ раздвинул полы узбекского халата. Не стал препятствовать. Ни даже прикрывать. Цинично ухмыльнулся.
Ненавистно-жгучие твои глаза скользнули вниз. Естественно, ты задохнулась от праведной ярости. Но Диавол, он в деталях – как не устаю я себе напоминать. Первый – самой первой! – твоей реакцией была оглядка. Да! На дверь кабинета. Ты мгновенно определила на лукавый свой глазок, достаточно ли плотно она закрыта, эта дверь, за которой твой состарившийся с сохранением наивности супруг сидел за машинкой, с большими паузами издавая шлепающие удары букв. Извинившись, пообещав перезвонить, ты осторожно опустила трубку и занесла карающую руку.
Которую я перехватил! Подставлять другую щеку более не намерен. Христианство в этом доме кончилось на бабушке, кстати, матери твоей, которая наложила на себя руки, чтобы освободить тебе на старой квартире место, которого занимала малость и только по ночам, сворачиваясь на раскладушке в кухне. К этой трагедии я как-нибудь вернусь. Когда займусь вплотную темой советского язычества. Но на тебе оно и кончилось. Мы, вами поставленные на ноги, идем другим путем – как дети Сатаны.
"Пусти! – взмолилась ты, почуяв превосходящие силы. – Послушай лучше, как честит тебя эта сука-генеральша. Ты же репутацию свою погубишь..."
Я разжал свою мертвую хватку. Взял аппарат и унес к себе, чтобы договориться с Жанной о первой стрелке.
Динаму Жанна крутить не стала.
Предвкушая знакомство с будущим медработником и, стало быть, человеком конкретным, который станет, возможно, не только моей Евой, но и госпожой де Сент-Анж, совершаю эту запись наперегонки с батей, который разошелся от вынужденной трезвости и неустанно выстукивает за стеной, пытаясь перекинуть свой индивидуальный мост от "лакировочного" соцреализма к соцреализму "критическому" а ля Василь Быков, который верно сказал, что мертвым не больно.
Но я живой. И жажду боли.
* * *
Лобовое стекло расплющивает капли.
"Победа" мчится по окружной дороге. Мимо природы. Куцей и к тому же облетевшей. Голой, мокрой и несчастной. Надвинув шляпу, Адам глядит перед собой. Руки на руле в специальных дырчатых перчатках – беспалых.
Навстречу сорокатонный самосвал "БелАЗ". Могучее надлобье кузова. Гора металла. Колеса выше человека. Кажется, сейчас раздавит. И останется только мокрое место, да черная тетрадь с ужасными признаниями. Кому?
Грязные брызги обдают машину. Не изменившись в лице, Адам включает стеклоочистители.
– Ознакомился?
Вдавленный в сиденье тяжестью лишнего знания о человеке, который к тому же друг, Александр утвердительно кивает.
– И как?
– Отправь в журнал "Юность". Еще лучше в "Молодую гвардию".
Адам хмыкает.
– В литературном смысле...
– На изящную словесность претензий не имею.
– Тогда зачем? Зачем все это доверять бумаге? Попади это в руки вашей лекторше... Представляешь? Еще и в портфеле носишь.
– Не оставлять же дома.
– А если в аудитории забудешь? Под самосвал вдруг попадешь?
– Ты прав, конечно.
– Конкретных людей к тому же называешь. Бабушка, она что, действительно?
– В страшных муках. Выпила бутылку уксусной эссенции. Они в форме треугольной призмы...
– Сожги.
– Ладно. Уговорил. Сам не знаю, зачем я все это пишу. Зачем Ставрогин вдруг предал себя огласке? Возможно, захотелось взглянуть в такое зеркало, где отразились бы рога.
– Только я не Тихон.
– Но на той же стороне.
– На какой же?
Адам произносит с ноткой гордости:
– Не на той, что я.
– Ошибаешься, – говорит Александр без особой уверенности, хотя приводит и расхожую цитату. – Пока не требует поэта к священней жертве Апполон, среди детей ничтожных света быть может всех ничтожней он... А может быть, для удовольствия?
– Что?
– Ты все это написал.
Адам усмехается:
– Проклятый психолог!
Замкнув петлю, "Победа" возвращается в город, где каждый определяется дальше по месту прописки.
12
Дождавшись открытия, он до закрытия просиживает в Центральной библиотеке. Потом возвращается домой.
На скамейке у подъезда Мессер.
Джинсы, отданные сдуру, ветровка с мокрым капюшоном. Запах перегара. Рука, как плоскогубцы.
– Чего такой грустный?
– Не грустный. Озабоченный.
– Скучаешь по Аленке? – Приоткрывает горлышко с золоченым станиолем. – Как насчет? Эй? Коньяк?
– Нет настроения.
– Скучный ты какой-то. Зайти-то можно? Культурно приму и ходу.
При виде Мессера, который примелькался в доме, отчим начинает растирать ладони:
– О! Человек труда явился! А я как раз картошечку в мундире отварил... Ну, как там, на заводе?
– Аванс сегодня выписали. По этому поводу... – С рабочей гордостью Мессер выставляет на стол дорогую бутылку. – Не возражаете?
– Ты как, сынок? Для профилактики простудных? Ну, а я, пожалуй, пропущу...
Они усаживают пол-бутылки к приходу матери:
– Вот, кто мне одолжит!
– Вам? Всегда! – С комком бумажек Мессер выворачивает карман "левисов". – Сколько надо?
– Десяточку?
– Берите пятьдесят!
– Весь район обегала, ни у кого перед зарплатой... Если можно, тогда двадцаточку? Но отдадим только шестнадцатого? Ничего? Спасибо тебе огромное. Что значит – рабочий человек!
Александр, расставив руки, сомкнутые за головой, наблюдает с табурета, слегка качаясь. Это очень прочный табурет. Дубовый. Солдаты, сбивавшие эти табуреты в Пяскуве, в виде проверки бросали их с четвертого этажа на асфальт.
– Трудоустроился?
– В процессе.
– Завтра снова подниму с утра. Представляешь? Вторую неделю ищет, ничего найти не может. Взял бы ты его, Мессер, в подмастерья...
– Что вы все "Мессер, Мессер". У меня ведь имя есть, – куражится кредитор, хотя даже в школе по имени его не звали. – Да! Юлиан Вениаминович... И не "Мессер" моя фамилия, а Мессор!
– Звучит по-венгерски, – оживляется отчим, вернувшийся живым и гвардии майором и, надо думать, не без опыта, из тех самых пяти соседних стран, в которых
зарыты наши трупы.
Удалившись, Александр от нечего делать в старой "Иностранке" перечитывает "Превращение", когда вваливается Мессер, совсем уже бухой, и выворачивает ему на ключицах фланелевую рубашку в клетку, производство ПНР:
– Прости, друг, батю помянул с маманей, ну, и немного... Ты, конечно, друг, но за Аленку... понял? Если что, я пасть порву! Ты меня понял? Все! Продолжай образование.
В окно он видит, как Мессер переходит трамвайные пути, поднимается на тротуар и пропадает в проезде между домами – чтобы минут через сорок возникнуть на пороге снова – без сознания и "левисов". Накрылись!
Мессер в рваных и мокрых носках и ветровке, а также в красных плавках, на удивление наполненных. Волосы на поникшей голове разбухли от крови. Два доброхота держат его под руки. "Ваш?" Укладывают на линолеум в прихожей, ставят рядом ботинки. "Кого там еще нелегкая?" – в глубине квартиры проявляет недовольство отчим. Выскакивает мама:
– Господи! Живой хоть?
– Гы-вы, – подтверждает с пола Мессер.
– Мы, значит, идем, а товарищ раком, – сообщают доброхоты, извиняемся, стоит. У старого продуктового.
– А штаны?
– Cняли, наверно.
– Ага! – кивает другой. – Доставьте, говорит, по адресу. А штаны, их не было. Извините, если что не так.
Александр отжимает кровь из губки в тазик, когда Мессер хватает его за ворот:
– Женись!
– Ты тихо, тихо... Юлиан Вениаминыч.
– Падла, женись! Не то убью!
Губка затыкает рот, но поздно. Схватившись за сердце, мама сползает по входной двери:
– Леонид! Он женится!..
Усатым тигром отчим пробивает занавеску, но, видя поверженного собутыльника, успокаивается:
– Который, этот?
– Да не этот! Наш!
– Наш? – свирепеет отчим. – Через мой труп! Ты слышал?
– Обязан! – из-под ног выкрикивает Мессер. – Если рыцарь!..
Конечно, лежачего не бьют. Но очень хочется. Александр швыряет губку в воду.
Мама начинает биться об дверь, обитую, впрочем, ватином-дерматином:
– Обязан! Ты слышал? Он обязан...
– Как это?
– А так! что завтра нам с тобой в подоле принесут и скажут: "Нянчите!" Под дверь подложат!..
Поперек лба у отчима взбухает вена:
– Мерзавец! Губишь мать!
В упор перед глазами светлый кирпич, на совесть уложенный руками бывших гитлеровцев под дулами наших автоматов. Руки перебирают сырые прутья пожарной лестницы, ноги отталкиваются. Поднявшись вровень с балконом, дотягивается ногой – утверждает полступни на основе. Дотягивается рукой хватается за перила. Хорошо, что не пил, думает он, переваливаясь на балкон.
Адам сидит за секретером. Обложившись темно-коричневыми томами Маркса-Энгельса.
Александр производит шум по стеклу.
Адам поворачивает голову. Никаких признаков удивления. Откладывает авторучку. Впускает.
Запирает на шпингалет.
Его родители дома. Несмотря на толстый стенной ковер и добротную стену сталинских времен, доносится шум ссоры...
– Не обращай внимания.
Пузатую рюмку в ладони Александра наполняет коньяк. Его сотрясает озноб. Он долго держит алкоголь во рту.
– Театр абсурда продолжается. Теперь они решили, что я собрался жениться. Представляешь?
– Вполне. Однажды я тоже чуть не расписался. С девушкой Мамась, которая пыталась вытащить меня из пучины порока. Подали заявление, а через месяц кого я вижу во Дворце бракосочетаний? Мамашу. На наших глазах заявление порвала, клочки мне в морду. Заранее все знала... – Воспоминание приятное, смеется. – А ты на ком?
Если человек, как учат основоположники, есть субстрат общественных отношений, то отношениям, чувствует Александр, не следует пересекаться. Не понял бы Адам, расскажи он про Алену.
– Ни на ком. Брак, тем более советский... Тошнит при мысли. Сто раз им это говорил, так нет же... Еще глоток. – Лучше скажи, как поживает твоя Жанна Д'Арк?
– О, Жанна... Не белокурая, но бестия!
Адам сбрасывает халат с рубашкой и горделиво заглядывает за свое могучее плечо. Треугольник хорошо развитой спины исполосован – и не ногтями, как оно случается в порыве. Рубцами. Вздувшимися.
Александр ощущает на себе невольную гримасу сострадания. Вырывается бесхитростное:
– Но ведь больно?
Удовлетворенный смешок.
– Не больно она не умеет. Но ты попал в самую точку. Жанна девственница. Орлеанская целка. Нашего брата ненавидит.
– За что?
– В девятом классе насилию подверглась. Брутальному.
– Но ты же говоришь...
– Насиловали с сохранением плевы. Анально и буккально.
– Их что, было много?
– Трое. Гнались от остановки. Догнали перед самой дверью.
– А позвать на помощь?
– Кого? Мать умерла, отец не просыхает. Соседи бы не вышли, но обо всем узнали. Жанна предпочла позору муки.
– Так больно было?
– Per rectum? Говорит – как раскаленным прутом. Поклялась отомстить мужскому роду. А я всегда готов принять страдания. Не только за чужие грехи, но даже, так сказать, альтруистично. Были бы идеальной парой. Ты говоришь, советский брак. Но даже советские, они бывают разные. Одни совершаются на небесах, другие... Нет, серьезно? Дай совет. Жениться мне на Жанне?
– Нет.
– Почему?
– На нет тебя сведет.
– А если и? Как вопрошает автор про папашу Карамазова: "Зачем живет такой человек?" Она и внешне ничего, хотя в мордашке нечто обезьянье... Адам допивает коньяк, ставит бокал на круглый столик, с нижней его полки достает французско-русский словарь, а из него фотографию. – Это выпускная. Постфактум...
По красоте с Аленой не сравнима. Кружевной воротничок. Скромная улыбка. Мелкие черты.
– С виду не скажешь.
– Невероятно, да? Изнанка и лицо. На котором еще ничего не написано. Но стоит прозреть, как открываются горы горя. В восемнадцать! А впереди еще вся жизнь...
На обороте от руки написано: "Моему ненавистному".
Александр уважительно вкладывает фото в темно-коричневый словарь, который при возвращении на место выталкивает немецко-русский. Под наружной поверхностью круглого столика, вместе с неизменными тюремно-серыми томами Федора Михайловича, укрыты раритеты. Тронутые плесенью, они со штампом спецхрана Академии наук. "Venus im Pelz". Переплетенная в телячью кожу "La philosophie dans le boudoir".
Александр даже присвистывает. Он бережно листает книги, понимает отдельные слова. Испытывает он при этом то, что в просвещенном мире называют комплексом неполноценности. Люди не только не страдают от своих особенностей, но выходят на экстремумы, при том не претендуя на писательство. А он, удостоверенный талант, который намерен превзойти по части прозы самого Абрамцева, теряет голову от первого минета, потом ее же, голову, морочит. И не только себе, но и возлюбленной подруге: можно ли? и если, да, то как? Не отступили ли от нормы? Стыдно ему за эту свою нормальность.
– Глубоко копаешь, – откладывает он со вздохом раритеты.
– Что делать? С головой сейчас бы закопался, но должен грызть гранит других первоисточников. Что в общем тоже форма мазохизма. Разложить кресло-кровать или предпочитаешь на диване?
– В машине. Если можно.
– Кроме бессмертия души, все можно, – говорит Адам, отстегивая запасные ключи от гаража и "Победы". – Выпьешь еще?
В запертом изнутри гараже, в машине, одобренной Сталиным, уткнувшись лбом в правый угол сиденья, он ставит под сомнение свою нормальность. Откуда ей взяться в этой преемственности Зла? Стыдно должно быть не за якобы нормальность, а за неспособность погрузиться в себя достаточно глубоко. До уровня, так сказать, низости. Туда, где плохо все – кроме способности увидеть это. Что ему мешает? Соцреализм? Но он ведь знает, что человек звучит отнюдь не гордо. Не какой-то отвлеченный "человек" – именно он, Александр. Как он звучит? Довольно жалко. Так что не дает это признать? Поэзия? Кончено! Установку взял на правду. Но как пробиться к правде? Хотя бы даже малой?
От запаха бензина нарастает, вытесняя все эти вопросы, сожаление, что не изучал он в школе автодело. Сейчас бы за руль, и вперед. По направлению к Алене. Но где она, отнятая партией, которая сказала, а комсомол ответил: "Да!" Район, колхоз? В голове возникает безадресный разлив фекальных масс до горизонта, где под дождем бессмысленно толкутся сиротливые фигурки, вытаскивая из чавканья резиновые сапоги, среди которых пара импортных, ало-перламутровых...
– Спишь?
Александр сомнамбулой выходит из машины во мглу, где слепо зажигаются окна, отливает на стену гаража и возвращается на заднее сиденье с головой под подкладку своего пальто. Мотор заводится, и от вибрации он резко съезжает в сон, где хорошо. Когда он просыпается, машина стоит и в лобовое стекло ей смотрит отсыревшая глухая стена. На переднем сиденье Адам оставил ему расписанный розами китайский термос, заводную бритву "Спутник" и бутерброд с ветчиной. Он разворачивает промасленную кальку. Чай отдает пробкой, но горячий. Друг. Извращенный, но настоящий. Он заводит бритву. Поворачивает к себе зеркало заднего обзора. Осторожно водит по щекам вокруг усов и по горлу под бородой, которую лелеет в знак солидарности с бунтующей молодежью мира.
Приоткрывает дверцу, чтобы выдуть наружу порошок.
Потом выходит сам.
* * *
Хмурое утро.
Черный, как Мобуту, Ленин.
Сотни еще не погашенных окон Дома правительства.
В конце площади костел. Он темно-красный, будто содрали кожу. Возведенный, когда кино еще не родилось, сейчас костел набит алюминиевыми бобинами, являясь хранилищем киностудии, но внешне продолжает заявлять о чем-то – своей устремленностью ввысь и особенно этим цветом тревоги, которую храм Божий разделяет с другим, отсюда не видимым зданием, о существовании которого здесь, в центре города, Александр узнал в одиннадцать лет. Когда он возвращался из Ленинграда с летних каникул, совмещенных с похоронами деда, самолет, заходя на посадку, накренился так, что Александр прямо через иллюминатор заглянул в красно-кирпичное нутро тюрьмы, посреди которой стоит замок с решетками на окнах.
Огромная и несуразная, площадь вливается в проспект, который, сколько не переименовывай, архитектурно остается Сталинским.
Александр проходит мимо ресторана под названием "Первая отключка".
Следующий квартал отлегает направо в излюбленной при Сталине форме каре, но только, архитектурно выражаясь, неразомкнутого. Мрачная неприступность. Вывесок нет. Входов с проспекта тоже, хотя один из домов с колоннами имеет лестницу. Но никто по ней не сбегает и не поднимается. Чувствуя, что квартал им недоволен, Александр прибавляет шагу.
