Текст книги "Фашист пролетел"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Розы положены в раковину, срезами в воду, с плиточного пола поет "Спидола", среди прочего, и про то, что "в жизни раз бывает восемнадцать лет", заводя руку за борт, он ставит туда же шампанское, донышком, осторожно. Принимает сигаретку. Прикасаясь пальцами к своему подбородку, к губам, чувствует он себя постыдно оголенным. Сделав затяжку, он возвращает сигарету, и встает из воды, где плавают волосы и алые лепестки, чтобы достать из раковину очередную розу.
В этот момент открывается дверь.
Школьница в светлом пальто на ватине и с воротником "под мех", в расстегнутом так, что виден кружевой воротничок на коричневом форменном платье, поверх которого черный передник с комсомольским значком, держит торт на руках и глядит на него. Ей закрывают глаза и выводят из ванной. Незнакомая толстая женщина с бородавкой и усиками прихлопывает дверь, слоновой тяжестью подпирая, чтобы удержать от отца, который рвется к ним в ванную в полной истерике:
– Что с ней? Вены вскрыла? Может, можно еще спасти?..
Ее сразу поставили в ночь.
Он соскакивает с трамвая, она на "островке спасения". Без косметики. Нежное лицо, горячий рот. Сразу о главном:
– Если бы ты знал, как колется...
– Пройдет. Как дома?
– Не говори... Ну, лажанулись!
– Неужели сошло?
– Даже накрыли стол. Отец, тот вообще не въехал. Ничего ему не сказали. Сестренка, правда, смотрит на меня, как Ленин на буржуазию, а мама даже смеялась. Когда посуду мыли. Ты, говорит, мне все: "Писатель он, писатель..." Я себе, говорит, Константина Симонова представляла с трубкой. "Жди меня, и я вернусь". Открываю, а в ванне нашей мальчик голый.
– Значит, не понравился?
– Подарок твой понравился. Но я никому не даю слушать. Даже в туалет с собой ношу.
– А про меня что говорит?
– Не обидишься? Женилка, говорит, конечно, выросла, но он тебе не муж. Не Чкалов.
– Чкалов?
– Так она сказала. Не знаю, кто такой.
– Герой был такой при Сталине. Полярный летчик.
– Зачем мне летчик? Сказала бы, космонавт.
– Космонавтов любишь?
– А кто не любит? "Я в деревне родилась, космонавту отдалась. Ух, ты, ах, ты, все мы космонавты!"
– При Сталине, – говорит он, – космонавтов не было.
– Лапа, ну, чего ты? Я только тебя люблю.
– Права твоя мама. На героя не очень я тяну. Скорей, антигерой...
– Но моего романа!
Наезжает трамвай, и под прикрытием Алёна припадает к Александру.
Люминесцентный свет завода, который через улицу, ярко освещает сугроб у стены и девушек, скрипящих на ночную смену. Он провожает до проходной, но здесь уже не поцелуешься. Смотрят критически...
15
– Они принимают ванную!
Множественное число оказывается отнюдь не формой рабского подобострастия. Сидя, как при парной гребле, Адам и Мазурок одновременно поворачивают головы:
– А борода где?
Он смотрит в зеркало, которое, при таких размерах ванной, совсем не запотело. Оглаживает голый подбородок.
– Временное отступление. На работу не брали.
– Это в подсобку-то?
– Почему? В КБ.
– В КГБ?
– Конструкторское бюро. Завода автоматических линий.
– И что ты там конструируешь?
– Чертёжник я.
– Чертишь детали?
– Детали деталей.
– Осторожно! В деталях Диавол!
– Не только...
– Кончай метафизику! – начинает бурлить Мазурок. Он, как ребенок непомерно разросшийся, розовый и с отростком, болтаемым под водой. Адам сидит, держа спину, как юноша с картины эпохи Возрождения. Плечевой пояс на зависть, спина – треугольник.
– Залезай к нам, мальчишник устроим!
– Что вы пили?
– Еще ничего. Сессию сдали, теперь разлагаемся... Парень с дзеукой, музыки не надо! – Он хватает Адама как бы за буфера – за пару выпуклых грудных мышц.
– Новую жизнь начинает, – объясняет Адам. – В Израиль любовь улетела.
– Ну да?
– Перед Новым годом.
Кажется абсолютно невероятным, что можно покинуть этот скованный морозом город-остров. В миллион прозябающих душ.
– Ничего, – говорит Мазурок. – Отомщу. Стану позором этой семьи. Вроде тебя, Александр.
– Чем же это я позор? Зарплату домой приношу.
– Агенты доносят: с фабричными крутишь.
– Фабричные тоже умеют?
– Не хуже домработниц.
– Даже по-французски ? Смотри, краснеет! Твоя мамаша говорит...
Адам топит Мазурка с головой. Но поздно.
Ясно теперь, откуда ветер дует...
С предварительным стуком горничная, вносит телефон и стоит с ним, деликатно косясь в зеркало, пока Мазурок беседует, предварительно вытерев руку о льняной передник, расшитый национальным узором.
– Ладно, – говорит. – Перезвоню, мы в ванне тут лежим. Нет, с мужчиной... А представь!
Отдав трубку:
– Стенич приглашает.
– Опять на оргию?
– Нет, но красавиц обещает...
* * *
Они встречаются после работы. Кино. Домой.
На последней площадке ее подъезда садятся на свой сундук. Откатывается пустая бутылка.
– Кто сюда повадился?
Но по звуку бутылка длинногорлая.
– Наша. Не помнишь? С зарплаты распивали.
– Давно это было...
– Как на работе?
– Конвейер... Засыпаю.
– А коллектив?
– Какие-то грубые они. Типа: "Ну, девки, какого я в субботу с танцев увела! Ну, всю пизду разворотил!"
Ударившись об стены, один за другим отлетают окурки, разбрасывая искры.
Тепло радиаторов снизу не достает. В щели чердачной двери дует морозным холодом. Не снимая пальто, он встает в темноте на колени. Ладони скользят по шероховато-скользкому нейлону, по нежной голой коже. Лопнувшие резиночки подвязки торчат наощупь, как рожки испуганных улиток. Свистящий звук боли.
– Что?
– Паяльник уронила...
Сначала он дует на ожог.
Висячий замок, на который заперт этот сундук, полный скрытых сокровищ, имеет тенденцию брякать.
Что раздражает.
Как и тщетные усилия любви.
– Наверное, я больная. Алка мне говорит...
– Ты что, обсуждаешь с подругами?
– Ты тоже с друзьями, наверно.
– Нет. Я – нет.
– Она же медик. "Ты, наверное, фригда". Говорит.
Он не верит:
– Вообще ничего?
– Ну, как ничего... Во-первых, интересно. Благодарна, конечно, тебе. Столько внимания мне уделяешь.
– Дело не в этом. Тебе хорошо?
– Хорошо.
– А как, нормально хорошо или с переходом в другое измерение?
– Нормально. Ты не беспокойся, милый.
– Но земля не плывет?
– А что, должна?
* * *
В фойе театрального института с нездешним видом курит Олег Табаков. Больше нет никого.
Вместо обещанных красавиц встречают их гардеробщицы в синих халатах.
Зал детей вскрикивает, когда Волк врывается к Бабушке. В этой роли актриса Аида Правилова вполне убедительна. Однако, проглоченная Волком, она появляется на сцене снова – в роли Красной Шапочки.
Насилу они удерживают хохот. Закрываются ладонями, сгибаются, чтоб спрятаться за спинками.
Волк грозно смотрит со сцены.
После спектакля дети и матери уходят, они остаются. Стена нет и нет. Они поднимаются на сцену за кулисы. По лестнице и в пустой коридор артистических уборных. На паркете тени оконных рам. Тихо. Дровосеки разошлись. Мазурок неожиданно толкает Адама на дверь. Грохот. Но открывается не ударенная дверь, а через две. На них хмуро смотрит Стен. До пояса голый, а ниже в костюме Волка. Издали Мазурок начинает:
– Бабушка, а Бабушка? Почему у тебя такой большой хвост?
Без улыбки Стен скрещивает руки на груди. Смотрит на них, но говорит не им:
– Аида, не сейчас! Аида, ко мне друзья пришли!
Он резко бледнеет, когда в уборной раздается грохот, звон, обвал осколков. В коридор выбегает Правилова. На руке норковая шуба. Волосы, как у Мерлин Монро. Черное платье перетянуто в попытке подчеркнуть талию.
Держа за спиной розу, Адам почтительно здоровается, но его в упор не замечают.
Правилова смотрит на Стенича, он на нее. Ярко-красный рот кривится, свистит и шипит:
– Смотри, козлоюноша... Допрыгаешься.
Заслуженная актриса республик удаляется, отстукивая каблучками сапог.
– Зеркало разбила...
Голые лампочки ярко освещают фанерный испод, а зеркало разлетелось по всей уборной и хрустит под ногами у Стенича. Переодеваясь, он затягивается сигаретой, которую каждый раз пытается устроить на черный осколок пепельницы. Вдруг он хватает нож и начинает бить по столику, будучи бутафорским, нож резиново сгибается:
– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Мазурок делает глаза:
– Чего это он?
– Любовь, – объясняет Адам. – На, выпей!
Стенич пьет из горлышка, отрывает бутылку во гневе:
– Бешенство, а не любовь! И если бы только матки!..
– Волк, успокойся!
Ему вручают ему розу в целлофане.
– Мерси...
– Стас! Ты был бесподобен.
– А сами смеялись.
– Кто смеялся? Полный успех! Детишки весь зал обоссали от ужаса. Когда ты голосом Бабушки: "Кто там?"
Ясное небо над проспектом. Морозец.
Заведение на четыре столика. Спящая стоя буфетчица просыпается. Лазурной эмали глаза. Изразцовые. Кружевная наколка в спутаных волосах. Вспухшие губы. Отпустив им шампанское, это чудо за стойкой, груди подперши, начинает бороться с зевком, запрокидываясь к полке с бутылками. Красные пятна на шее: то ли душили, то ли засосы оставили в ночь на субботу.
– Общепитом увлекся?
С усилием отрывается он от лазури.
Под колченогим столиком добавляют в фужеры коньяк.
Выпив, Стенич взвывает:
– Мальчики, пропадаю... Из института попрет.
Не в курсе один Мазурок:
– Кто?
– Красная Шапочка.
– За что?
– За невнимание.
– Инстинкт выживания есть? Обеспечь невынимание.
– Есть другой человек...
– Совмести. Тетка видная. Нет, ну, давай объективно? Уж получше, чем наши мамаши.
Адам не уверен:
– Как сказать...
– Никакого сравнения! – говорит Александр.
– И моя никакого! Только в обратную сторону, – говорит Мазурок. Крокодил! Как мой батя ее, не пойму.
– А я понимаю, – говорит Александр. – Выражаясь инцестуозно.
– Слова из спецхрана... Где ты подковался?
– Мальчики, что мне делать?
– Ну, попрет. Армии боишься?
– Хуже. Грозит посадить.
– Брось...
– В лагерь, что ли?
– Не на кол же, – говорит Мазурок. – На каком основании?
– По новой статье, говорит. Что за статья?
– Есть такая. Диверсантов от литературы распространял?
– Каких диверсантов?
– Роман Пастернака? Бредни Тарсиса? Синявского с Даниэлем? "Что такое социалистический реализм"? "Говорит Москва", "День открытых убийств"?
– Обижаешь. Что я вам, книжный червь?
– Трепался? Анекдоты травил?
Стенич повинно молчит.
– Значит, слушай сюда, пацаны. Статьи, о которых она говорит, появились в УК не случайно. Комитет настоял. Андерс?
– Весь внимание.
– Помнишь, как ты выступал в ресторане? Твое счастье, что обратной силы закон не имеет... – Стекленея глазами, Мазурок шпарит, как на экзамене:
Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, равно изготовление или распространение в письменной или иной форме произведений такого же содержания, наказывается лишением свободы на срок до трех лет, или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей.
Сто Девяностая-Прим.
– В устной форме? – Стенич хватается за голову. – Подпадаю...
– Dura lex, sed lex. Суров закон, но это закон. Отныне язык за зубами держать.
– Мальчишки... Мои вы красивые... СОС!
Адам, вдруг заикаясь:
– М-может быть, ее...
– Нет! – пресекает Стенич. – Нет. Никаких фантазий на темы русской классики. Разве... разве что по картине "Три богатыря", чтобы заткнуть не только рот...
Непонимающе они глядят, как этот бедняга допивает, ставит фужер на бледно-салатовый пластик, обнесенный по периметру алюминием, наваливается, отчего три ножки подскакивают:
– Соблазните Аиду!
* * *
Он приходит в себя на бордовом диване.
На спинке стула зеленый пиджак "букле". Что по-французски, сказала она, означает "колечками". Но пиджак швейной фабрики "Комсомолка". Двадцать пять рублей вложено, чтобы было в чем ходить на работу, с которой в минувшую пятницу он уволился по собственному желанию. Извлеченный из бокового кармана платок он использует, сворачивает и сует обратно в пиджак.
Берет со стула недопитую чашку и, обоняя свежевытертый запах на пальцах, выпивает стылый кофе до гущи.
– Красивая чашка.
– Из Австрии. Сварить ещё?
– Давай доиграем.
Они снова садятся за стол.
– Как ты думаешь, что с нами будет? Так ты останешься без королевы...
Он возвращает фигуру:
– Пардон...
– А так тебе мат.
– Разве?
Она очищает доску.
– Нет, серьезно? Что у нашей любви впереди?
Он пропускает пальцы сквозь длинные волосы своего, как выражается отчим, "загривка", руки сцепляет за головой. Закрывает глаза, чтобы лучше вглядеться.
– Не знаю. Даже солнце остынет.
– А пока не остыло?
– Два варианта. Ради тебя я останусь. Перейду на дневное, ты снова поступишь в иняз. Две стипендии, семьдесят рэ. Уйдем от родителей, будем снимать. До диплома. Пять лет. Конечно, я буду писать, пробиваться. Под стук машинки родится ребенок. Бабушкам не отдам. А если командировка? Я ведь газетчик. С болью в сердце придется. Одноклассники будут во всем обгонять, не скрывая от этого гордости. Квартира? Годам к сорока, может быть, достоюсь до отдельной. На окраине. Она к тому времени будет подальше, чем та, где сейчас.
– Повеситься можно... А второй?
– Я уеду.
– Без тебя я погибну.
– Будем летать. Ты ко мне, я к тебе. Летом на Черное море поедем вдвоем.
– Все пять лет?
– Почему? Я вернусь за тобой. Как только опубликуют.
– А когда это будет?
– Не знаю. Приложу все усилия.
– Мама говорит, что в твоем возрасте Шолохов уже издавался. А теперь у него даже свой вертолет. И открытый счет в Государственном банке. А Симонов...
Она вскакивает, услышав замок. Гасит сигарету, накрывает местной газетой, где телепрограмма вперед на неделю основательно проработана от руки красным цветом.
Из прихожей одышливо:
– Елочка? На работу не опоздаешь?
В проеме мать с авоськами.
– Добрый день! – поднимается он. – Вам помочь?
Не отвечая, его осматривают с ног до головы, уходят, появляются налегке:
– Снова купаться пришли? Что, у вас в Заводском перебои с горячей водой?
* * *
Стенич матерится шепотом, смотрит на часы.
Окна выходят на Драматический театр. Фонари освещают деревья Центрального сквера.
На концертном рояле фотографии в рамках. Главные роли. Получение премий, наград. А вот она в первой шеренге, на партизанском параде в разрушенном городе. Кубанка с лентой. Грудь, обтянутая гимнастеркой, демонстрирует новенький орден. Руки на автомате ППШ.
– Дивчина красивая.
– Кто спорит? Двадцать три года назад. А где же фотка с волюнтаристом? Никак убрала?
Хозяйка входит, как на сцену. Слой грима такой, что лучше бы смотреть с галёрки. Ярко-пшеничные волосы. Вся в черном, а в стратегических местах полупрозрачном.
Встают навстречу. Поздравляют. Хрустит целлофан, снимаемый с мимозы.
– Водка уже теплая. К столу!
Стенич держится хорошо, только под мышками рубаха потемнела.
– За наших возлюбленных!
На множественное число ему грозят тяжелым перстнем, но Стенич тут же наливает снова:
– Вторую каждый пьет молча!
– Ты мальчиков не спаивай. Сегодня должно им быть во всеоружии. А то девчата подъедут, а они...
Это вымысел Стена – студентки из общежития. После третьей он за ними отправится – без возврата. Зная об этом, Мазурок говорит:
– А зачем девчата? Лично я уже привык без них. Аида Михайловна, ведь хорошо сидим?
– Лучшие наши актрисули! Отборные красули! Поиграем, попоем, пошутим, потанцуем. Целоваться захочется, робеть не надо! Как говорится, жилплощадь позволяет.
– А нам уже хочется! С вами!
Стенич бросает взгляд на Мазурка. Не гони, мол, картину. Толкуется, как ревность:
– Опасные, Стасик, у тебя друзья...
– И не говори.
– На комплимент ответим классикой... Она другому отдана и будет век ему верна. Я чую что-то или...
– Вповалку обожает со времен партизанских зимовок, – заверяет Стенич, когда Аида выходит "проведать гуся". – Все будет, как по маслу. Только наливайте ей побольше.
– Всё-таки подло, – говорит Мазурок. – В Женский день... И она мне действительно нравится.
– Тем лучше. Ну: ни пуха!
– К черту!
Они слышат из прихожей: "А ну-ка, кашне мне надень! Не задушит! А то разбежался..."
– Из Варшавы мохер привезла, а он: "Душит!"
Мазурок, зажимаясь атласной подушкой, упадает с дивана на шкуру медведя, разбросавшую лапы.
– Неужели готов?
– Что вы! Меньше литра его не берет... – Адам хлопает Мазурка по рыдающей спине.
– В папу, значит, пошел. А чего это он?
– Хохотун разобрал.
– Кто?
– Смешинка! По-моему, глухая, – говорит он ей вслед, – хотя жопа вполне.
– Но лицо! – говорит Александр.
– Лицо женщины – жопа.
– У Сада написано?
– Мать моя говорит. Она своей жопой гордится.
– Моя тоже.
– У твоей и лицо ничего.
– Повезло вам, – говорит Мазурок. – Аида Михайловна! Не возьмете меня в сыновья?
– Взяла бы, да папа тебя не отпустит. Голодные, мальчики? Кажется, гусь удался. Сейчас потомим его, и... Где же Стасик, девчата?
– Неужели с нами вам скучно?
– Нет, но...
Мазурок наливает в фужеры.
– Аида Михайловна! Поскольку Женский день раз в году, позвольте еще раз за вас! И в вашем лице за Женщину с большой буквы! Оставайтесь всегда такой же очаровательной и, не скрою, желанной! Вы покорили и наши – что там скрывать – довольно циничные сердца...
Они бросили взгляд – не переусердствуй.
Но глаза увлажняются:
– Спасибо, мои хорошие!
Радиокомбайн заранее распахнут. Адам опускает иглу на пластинку "Танцующие эвридики" и, подтянув галстук, выступает вперед:
– Вы позволите?
– Не рановато ли?
Но подает руку.
Церемонно начинают вращаться, с виду – мать и сын.
– Вы в одной школе учились со Стасом?
– В одном классе.
– Девчонки, наверное, были без ума от него?
– От Стаса? Не сказал бы. Александр, – кивает он, – куда был популярней...
Актриса оглядывается, как на пустое место, не зная, что одним этим взглядом, хотя, возможно, просто близоруким, разрешает сомнения, превращая его в спонтанёра: место у рояля немедленно пустеет, а затем – под предлогом отлить – вся гостиная, и вот уже Александр, прижимая к себе пальто, шарф и шапку и оступая на площадку, медленно притягивает "богатую" дверь, утепленную ватином-дерматином...
На улице гололед.
Предчувствие весны исчезло. Глядя на анонсы трагедии Софокла он входит в Центральный сквер, огибает Драмтеатр, к служебным задам которого приставлены бутафорские задники с приблизительными концлагерными видами и грозными "Verboten", и от публичного сортира в виде сказочного теремка скользит выпуклой аллейкой к фонтану, из которого поднимается забитая на зиму досками скульптура, которую утонченные ценители бронзового мальчика, стоящего в обнимку с лебедем, приписывают – почему нет – Бернини, хотя могли бы и самому Микеланджело Буонаротти...
Что там происходило, когда он двигался через обледеневший праздничный город по направлению – куда еще – к Коммунистической?
Толком он никогда об этом не узнал. Не очень и хотелось. Адам отвечал традиционным: "Скверный анекдот", прибавив, что не случайно снятый в Москве фильм по этому рассказу лег на полку: сажают просто за анекдоты, тем более – там Федор Михайлович или нет – за скверные. Со временем кое-что просочилось, но сведения были разноречивы как "Расёмон", хотя самураев было только двое. Или все же трое? Ясно, что Правилову они недооценили. С одной стороны, нарастало отсутствие Стенича и "красуль", с другой – тяжелел флирт. Собирались ли Адам с Мазурком перейти к прямому действию? Сомнительно. Как и то, что в какой-то момент Правилова появилась не с тушеным гусем, а с пистолетом-пулеметом ППШ образца 1941 года и передернула затвор: "На колени, байстрюки! В глаза смотреть! Где этот козлоюноша? По девкам побежал? К щелкунчикам своим?"
Стенич говорил, что дома у Правиловой оружие имелось, среди прочего именной Вальтер П-38, который она называла "гестаповским", тогда как автомат он видел лишь на фотографии, но Мазурок уверял, что ППШ был именной, с гравировкой на латунной таблички, врезанной в ухоженное ложе. Что он прекрасно помнит своим виском косой срез ствола. Но был ли заряжен круглый магазин на тридцать пять патронов? Скорее всего, нет, а значит, Мазурок ничем не рисковал. Расколоться же он в принципе не мог, поскольку не знал тайны отсутствия Стенича, которому необходимо было быть на вечере у "кадетов" – в Суворовском училище.
Еще один непроясненный момент – связывание бельевыми веревками. Действительно ли, по приказу и под дулом, Мазурок вязал Адама, который от этого то ли обоссался, то ли кончил, в связи с чем участия в последующем проявить не мог. Именно в этот момент будто бы вернулся Стенич расстроенный и этого не скрывающий. Девочек не будет, сказал, наливая и обслуживая заклятую подругу: "За тебя, моя непобедимая!" От волнений у актрисы закружилась голова, она была уложена на диван, Стенич подсел рядом, а освобожденные гости, глядя на это, взялись за гуся, Адам деликатно, с приборами, Мазурок решительно, руками, после чего ему пришлось их оттирать салфетками.
Так было или нет?
Правда ли, что один из участников дошел до того, что, как выразился Мазурок, "наступал" на себя черными лаковыми туфлями на высоких каблуках?
Они переглядывались и уклонялись, как будто речь шла не о свободном и, можно сказать, дионисийском действе свободно собравшихся людей, а о каком-то жутком кровосмесительстве. Но независимо от того, стала Правилова их общей матроной или нет, именно тогда, Восьмого марта, из уст ее прозвучало:
"Проклятая двустволка! С лица земли сотру!"
Он в это время замерзал на расчищенном краю скамейки.
Глядя на балконные стекла ее комнаты.
Свет так и не включился.
В арке он наткнулся на взрослых парней, которые как раз входили со стороны Коммунистической: двое в штатском с чемоданами сопровождали старшего лейтенанта, в котором он опознал атлета, поджигавшего ему бороду. "Побрился? Молодец. Но если я тебя еще раз в нашем дворе увижу..." – "То что?" Старлей усмехнулся и прошел вперед, а один из штатских задержался: "Он с одного удара убивает. И не таких, как ты, а смертников. Ты понял? Найти себе письку по месту прописьки".
По пути домой он фантазировал и мучался, но тайны их с Алёной были просты. На следующий день она сказала по телефону, что взяла ночную смену и весь Международный День женщин отработала с паяльником:
"Этот праздник я не праздную".
"С каких пор?"
"С прошлого года".
"А что было в прошлом году?"
"Ты забыл? Меня взяли силой в этот День. У них это называлось: возвести в ранг женщины".
"У кого, у них?" – он хочет спросить, но вопрос, как говорится, застывает на губах.
16
Перерыв на обед. Припекает.
Огибая здание архива, он выходит в задний двор, давит ноздреватый снег, еще оставшийся вокруг хилых деревьев, обмякшей землей подходит к обрыву.
Вот моя жизнь.
Всю зиму самосвалы разгружали в долину детства снег, который теперь растаял, но мусор города, спекшийся, как кокс, лежит, расстилаясь причудливыми черными кружевами. Под ясным небом вид на Заводской район, на все, среди чего тянулись, до бесконечности растягиваясь, десять прожитых лет. И вдруг они исчезли. Мускул груди при вдохе напирает на записную книжку. Он сглатывает слезы. Трубы, дома, дымы – все уже только бутафория. Скоро сгинут и эти декорации. Окраинный задник жизни, отыгранной с его участием в заглавной роли.
Тем не менее, он чувствует вину. Предчувствует. Заранее. Как будто бы своим самоизъятием все это он убьет. Убытие. Убитие... Он так себя и чувствует – убийцей. И на миг все это, привычно ненавистное, становится любимым...
Он вынимает записную книжку, которая разбухла и лопнула по корешку от частого открывания.
Из окна, жуя хлеб с колбасой, на него смотрит, пересмеиваясь, весь отдел справок – и среди них полная красавица Файнгольд, близорукая заочница Московского архивного. Роскошные волосы. Золотое руно. Бесподобное чувство юмора. Вполне мог бы влюбиться в нее по-настоящему, тем более, что отчасти уже влюблен. Как и в Вербицкую, которая в хранилище имеет обыкновение расставлять свои ноги высоко над ним, вынужденным поднимать глаза, чтобы принять единицу хранения. Он мог бы влюбиться в любую из этих сослуживиц отнюдь не архивных крыс.
Почему случилось все иначе?
* * *
Автобус закрывает двери и уходит дальше по плохому шоссе. Следуя за Мазурком, они сворачивают на хорошее, которое ведет их сквозь корабельный бор.
В спортивных сумках звякают бутылки.
Из еловых сумерек замаскированный темно-зеленой краской проступает высокий забор. Они поднимаются к воротам. Мазурок свистит, грозится выгнать, стучит в стекло, за которым, наконец, возникает и сразу просыпается охранник. С извинениями и приветствиями впускает – бодрый, скуластый, в форменной фуражке. Ворота запираются за ними.
По обе стороны пустые дачи. Холм. На стволах догорает закат.
Закрытая зона отдыха называется "Бобры".
– Роскоши, как видите, особой нет.
– Жаль, – говорит Адам. – Обязаны себе позволить. Пионерлагерь какой-то. Где кинозал? Где сауна с гаремом?
– Мы что, в Узбекистане? В нашем домике, видишь? Террасу еще не застеклили. Не хочет работать сволочь.
– Бобры где? Дочери бобров?
– Сезон еще не наступил, – отвечает Стенич, пиная бадминтонные мячик с драным опереньем.
– А вообще они здесь водятся? Нет, я не в социальном смысле, – говорит Александр. – В биологическом?
– Умники! Идите грибы сажать!
Среди елочек у вершины холма они зарывают в мох бутылки, оставляя наружу станиолевое горлышко – то красное, то серебряное. Игра такая. Портвейн розовый = сыроежка. Четвертинка "Московской" = белый.
– Власть, она, конечно, от Бога, но... – Стенич стряхивает иглы. Тебя не возмущает?
– Что?
– Да все.
– Случилось что-нибудь?
– Баркана Левку с матушкой встретил. На премьере "Царя Эдипа". Выпили крюшону. Помнишь, как он Гамлета сыграл в ДК железнодорожников? Ты тогда в школьном журнале написал:
В тринадцать лет подросток не по годам речист,
потом начнутся звезды, спиртное и Шекспир!
– Ну и?
– В театральный его провалили. Успел поступить в мед.
– Он и в этом не без таланта, – говорит Александр. – Я с ним на пионерском слете был. Когда нам было по тринадцать. Он уже тогда по "Справочнику фельдшера" шпарил наизусть. И про фаллопиевы, и про бели. Знал даже про колпачок Кафки.
– Франца?
– Видишь... А он знал.
– Не знаю, почему, но гинекология меня никогда не волновала. Но дело не в этом. Левка уезжает.
– Куда?
– Отсюда. Почему мы не евреи?
– Уехал бы?
– Без промедления. В чем есть. Если уж сама дочь Сталина...
– И что бы ты там делал?
– С моими данными? Уж не пропал бы. В крайнем случае, нашел бы, как Рудик, лорда-содержанта. Э-эх... Ладно, пошушукались и будет. Время власть имущих развлекать. Эй, грибники! Грибники-и!..
То, обо что он спотыкается, звякает железом. Это кольцо. Стенич подхватывает и открывает люк. Посреди комнаты.
– А подпол им зачем? Власть уже взяли.
– Бомбоубежище. На случай третьей мировой. Отсель грозить мы будем шведу.
– Нет, это могила. Братская... – Александр выходит на террасу, где все заготовлено к остеклению. Возвращается с большим листом стекла в расставленных руках.
Они накрывают дыру.
– Теперь капкан.
– На бобров...
Отпадая на кровать, от смеха они ударяются затылками. Новый приступ хохота.
– Ло...ло... – Но душит смех. – Ловушка для Золушки!
Входит Адам, в руке стакан. Наступает и, не меняясь в лице, проваливается. Звон. Грохот. Черная дыра. И тишина. Которую нарушает Мазурок:
– Убил.
– Кто, я? – трезвеет Александр.
– От тебя не ожидал.
– Я сам не ожидал...
– Лучшего друга. А?
Рука над полом поднимает стакан водки. Вылезает Адам, осыпая осколки. Без единой царапины.
– Трехчлен на месте? Командор?
Адам глядит в стакан.
– Не расплескал. Но лучше процедить. Есть марля, Мазурок?
Крошево сверкает в лунном свете. Стенич резко садится, надевает туфли и приносит водку.
– Рабочий класс, он тоже не дурак. Не только в смысле выпить. Однажды ночью я дежурил в театре с истопниками. Выпили все, что можно и нельзя, а после...
Мазурок перебивает:
– Это ты к чему?
– К тому, – говорит Александр, – что советский наш алкоголизм имеет орально-инфантильную природу.
– Но проблему дефицита, если кто страдает, всегда возможно разрешить своими силами. Мальчишки?
– Всех не опидорасите, – отвечает Мазурок. – Вас только полтора процента. Спи!
– Мальчики...
– Ужо тебе!
– Я только хочу сказать... Делать пипи не выходите босиком.
Бобры, согласно Мазурку, выходят поутру – подпиливать корни сосен под обрывом.
Бобров не видно, но плотина производит впечатление. Они смотрят с высоты. Вниз по настилу срывается вода, далеко внизу вскипая пеной. Вдоль перил со стороны реки протянута железная труба водопровода, питающего закрытую зону.
– Переходим на руках! – предлагает Мазурок.
Раздевшись догола, они вылезают из-под перил, с прыжка хватаются за трубу.
Вода внизу грохочет так, что шуток не услыхать. Перебирая железо руками, они добираются до центра.
– Висим на время!
Стенич и Адам, лидеры в области плечевого пояса, висят активно, выделывают фигуры. Мазурок свисает молча, тяжелобедрый, длинноногий – но цепкий, как горилла. Силы экономит.
Приспустив взгляд, он смотрит на пленку воды, которая покрывает дощатый настил ската, с виду гладкий и скользкий... В поле зрения – в левом углу – что-то пестреется. Луг, полный желтых одуванчиков. Девчонки перестали собирать цветы и глядят из-под ладоней.
– Девчонки!
В попытке прикрыться Адам срывается со страшным криком. Удар и брызги. "Дорогой!" Стенич летит за ним.
– Андерс...
– Ну?
– Я знаю, почему ты покушался на Адама. Думал всю ночь... Сказать? Чего молчишь? Я все равно скажу. Считаю до трех... Раз. Два. Два с половиной. Три!
Мазурок срывается с утробным криком, шлепается задом, и, крутясь, уносится в воронку.
А он так и остается – подвешенным. И в голову не сразу приходит, что победил...
* * *
– Вместо свиданки приятеля бы навестил.
– Которого из них?
– Адама твоего.
– А что с ним?
– Говорят, попал в больницу.
Центр.
Без вывески. Охрана. Снимает трубку, проверяет... "Третий этаж. Палата номер шесть".
Блеск. Заложив руки за спину, по коридору гуляет угрюмый сановитый старик. Сестра стреляет глазками. Цок-цок. Халатик напросвет.
Пронизывая зеленый дым тополей и тюль, солнце заливает одноместную палату.
Адам поспешно задвигает верхний ящик письменного стола. Он в шелковой пижаме, горло забинтовано. Принимает сизые тюльпаны, наливает воду в хрусталь.
У него тут даже телевизор "Горизонт".
– Хорошо лежишь
– Омуток еще тот. Марина здесь работала.
– Какая Марина?
– Миссис Пруссакова. До знакомства с Освальдом.
Александр раздвигает шторы. Сквозь зеленый дым видно крышу их бывшей школы.
– Что с тобой, ангина?
– Да все в порядке. В пятницу выпишут. С подругой заигрались мы в Ставрогина.
– То есть?
– Диагноз интересует? "Бесов" открой с конца. Первая фраза предпоследнего абзаца... – Адам выдвигает ящик, в котором знакомый том раскрыт на главе "Прелюбодей мысли".
– Это же "Братья Карамазовы"?
– "Братья"... Я, может быть, поеду по святым местам.
