Текст книги "Фашист пролетел"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– Никуда идти не надо, – говорит Адам, хотя они уже идут привычным маршрутом возвращения. – Потому что мы давно уже записаны. Ты Откровение читал?
– Ну, перелистывал. У бабушки.
– Дракон стал перед сей женой, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца. И родила она младенца мужеского пола. Которого Дракон пожрал. Но страшное не в этом. Задолго перед этим сожрал он и роженицу – Жену, облеченную в солнце.
– Родину-Мать?
– Мы вместе с ней уже внутри. И остается только осознать, что все мы переварены и хорошо усвоены могучим организмом. Поскольку, как верно сказано, свобода есть осознанная необходимость. Хе-хе.
– Хочешь сказать, что все мы дети Сатаны?
– А чьи, по-твоему?
* * *
Вперед, вперед! К вершине!
На холм. К подножию обсерватории.
Но разбежавшись, они бросаются к пожарной лестнице и влезают на самую верхотуру, где перемахивают запертую калитку. Внешняя галерейка, сваренная из железных прутьев, обледенела, дрожит и ощущается непрочной. При каждом шаге прутья осыпают сосульки, наст и снег.
Под ними Парк культуры. За кронами деревьев в тумане тонут огни проспекта.
Там, на мосту имени Ли Харви Освальда, их, мирно идущих с последнего сеанса, только что остановил патрульный "воронок", резко свернувши перед ними на тротуар. "В кино? А что смотрели?" К счастью, в карманах сохранилось алиби – свернувшиеся в трубочку надорванные синие билеты на "Затмение".
Обыскивая, мусора даже приседали и обхлопывали икры над ботинками.
Но в материальном смысле Александр давно разоружился.
Он поднимает голову.
Слабенько помигивают звезды.
Моральный закон? Но никакого закона он внутри не ощущает, и это странно, потому что звезды, они все те же, что во времена...
– В отличие от Канта, за которого ты пытаешься схватиться, как за соломинку, – говорит Адам, читая его мысли, – я лично всю жизнь дрочить не собираюсь. Тем более на звезды.
– А что ты предлагаешь?
– Что могу я предложить? Некоторым в этой жизни везет по-крупному. Вот наш старшой, на мастера идет. Я, правда, отошел сейчас от гоп-компании, но он доверяет мне по-прежнему. Его новая кадра, так она сама берет.
Предположение пугает Александра:
– Куда?
– А в ручки в девичьи. "Можно с ним поиграть?" – "Ну, поиграй..." Сам руки за голову и наблюдает. Можешь себе представить? Везет же людям!
– Старшому сколько?
– Ну, двадцать, – неохотно признает Адам.
– Четыре года разницы.
– Да. Световых!..
Привилегированные кварталы за парком выходят на Круглую площадь, она же Победы. Над крышами торчит сорокаметровый Обелиск, озаренный до своего орденоносного шпиля.
Адам сообщает про "наше дело Профьюмо", когда бригада вешателей флагов увидела в окне на Круглой забаву под названием "ромашка" – знаешь? Игры взрослых людей. Ставят своих чувих локтями на круглый стол, где банк, и понеслась. Лежит себе во зле сей мир и ловит кайф. А мы?
– Любви мы ждем.
– Любви я не хочу. Живую дайте!
– Стратегия проста: попытки множить. Ходить на танцы.
– Уже сходили.
– Расширить радиус. Районные дома культуры, заводские. ДК камвольного. Там, говорят, элементарно.
– Нож под ребра тоже.
– Тогда по вузам. Университет. Пед. Мед. И все произойдет.
– Как, как произойдет?
– В том-то и дело, что предсказать нельзя. Я, например, однажды вышел к самой грани. Уже в одних трусах была. При обстоятельствах, которые до этого в кошмаре мне бы не приснились.
– А вдруг до этого сосулька в голову? Или арматурой забьют, как одного из нашей гоп-компании? Когда я начинаю думать, что могу просто не дожить, мне хочется со всем этим покончить сразу!
Он сотрясает галерейку, выдергивая из стены крепежные штыри. Осыпаясь, снег оголяет ржавые прутья, которые держат их на весу под самым куполом обсерватории. Исподволь противодействуя Адаму, Александр сжимает кулаки. Обледенелые перила протаивают, и в этом прикосновении железа он чувствует весну.
– Т-товарищ, верь. Взойдет она.
– Боюсь...
– Взойдет. Пленительного счастья.
– К тому времени, боюсь, произойдет утрата интереса к звезде как таковой.
– Знаешь?
– Ну?
– Проверим чувства через год.
6
Воскресенье, день веселья,
песни слышатся кругом...
Он тоже слышит, но может быть во сне.
С далекой поверхности доносятся звонки, они все громче, все настойчивей дырявят – др-р! др-р-р!
Телефон. Недавно проведенный. На полочке отчим установил в прихожей. Странно, что мама не проснулась. Но следующий такой звонок ее разбудит.
Он вскакивает и опережает.
Адам сообщает сдавленным шепотом, что говорить не может...
"На углу?"
Бесшумно опустив эбонитовую трубку, он видит, что на нем не только брюки, но и галстук. Перекрученный.
Пиджак на полу. Он нащупывает внутренний карман. Фу-у. Письмо из Москвы на месте.
Но спал не раздеваясь.
Почему?
Изо всех сил зажмурясь, он пускает на голову холодный душ.
Ах, да... Ресторан "Центральный". Адам снимает ленточку, под общий смех вручает Стену "Балерину". Трофейная фигурка в пачке с кружевами и отставленной ногой стояла у матери Адама, который, сказав, что идет на день рождения, в ответ был спрошен: "Без подарка?"
И получил.
Душевный подъем по поводу графина с водкой.
Потом провал и черная дыра, не поддающаяся гидротерапии.
Выходит он на цыпочках. Радиоточка, до конца не выключаемая, просачивает с кухни задушевный "воскресный" голос Марка Бернеса, с годами ставший тошнотворным:
С добрым утром, с добрым утром
И с хорошим днем!
В трамвае окна заморожены. Он развязывает уши шапке, натягивает на мокрые волосы. Усевшись поудобней, достает конверт, а из него письмо:
"...Обстоятельства, в которые вдаваться нет охоты никакой охоты, сложились так, что русский писатель должен жить в Москве. Иначе никто нас не услышит. Так что выбирайтесь Вы оттуда поскорей... Юрий Абрамцев".
Лучший новеллист страны, Абрамцев заведовал прозой в журнале "Молодая гвардия" – либеральном, несмотря на название. Случилось чудо. Рассказы Александра, полученные "самотеком", он предложил к печати. Как вдруг подули ветра, в журнале сменилось руководство и круто поменялся курс. Абрамцев ушел на "вольные хлеба". Рассказы взял с собой. Не оставляет надежд пробить. Что может случиться со дня на день, и тогда...
Большие дела в Москве у Александра. Большие там надежды. Об этом никто не знает. Даже Адаму не показал он зачитанное письмо, которое всегда на сердце. Сбудутся надежды или нет, но будущее решено бесповоротно.
В Москву.
Адама тоже убедил.
Единственный шанс в жизни. После школы можно выбрать любой из вузов страны – от Калининграда до Петропавловска-Камчатского. Законная возможность сделать ноги. Конечно – в случае успеха. В противном случае забреют на два года – если не на три. Но об этом предпочитает он не думать. Еще долго протирать штаны на парте. При Брежневе школа снова стала десятилеткой, но им, жертвам хрущевского волюнтаризма, придется досиживать одиннадцатый класс. Год из жизни вон. Хотя, конечно, напечатал "Один день Ивана Денисовича"...
Он соскребает иней со стекла и видит, что Адам уже на месте.
Угловой дом на пересечении проспекта с Долгобродской скрывает от провозимых мимо интуристов позорное место в самом начале длинной улицы Александра. Плато обнесено забором, за ним металлический лес радиомачт. Это и есть глушилки. По радиоле, которую приобрели родители, не слышно ни "Свободы", ни "Голоса Америки", ни Би-Би-Си – один надсадный вой. Все же просочилось, что ровесник, одинокий герой из радиотехникума по имени Сергей Ханжонков отправлен в лагерь за попытку взорвать эти глушилки.
Забор – чтобы отвлечь внимание – оклеен свежими газетами. Сцепив за спиной руки в перчатках, Адам изучает партийно-советскую печать.
– Видел? Либеральная твоя Москва...
Сердце падает, поскольку высшей меры требовал сам Шолохов:
– Расстрел?
Но Кремль гуманней Нобелевского лауреата. За пасквили, опубликованные на Западе, "перевертыши" отправлены в лагерь.
Пять лет и шесть.
Они выходят на Ленинский проспект.
Звезда Победы на Обелиске сияет, вызывая озноб.
– М-маразм крепчал.
– То же и в нашем частном случае.
– А что случилось?
– Ох... Прихожу ночью, она ждет. "Где был?" – "Как где? На дне рождения". По морде мне хуяк. Пытала до утра, сама все уже зная до деталей.
– Откуда?
– Якобы в ресторане знакомые нас наблюдали. Потом позвонили ей. У ней полгорода знакомых – может, оно и так. Придется к Стену за "Балериной". Обратно требует свой мейсенский фарфор. Изволь вернуть подарок, раз дня рожденья не было. При этом, – говорит Адам, – во всем винит тебя.
– Меня?
– В порошок грозит стереть.
Усмехаясь, Александр чувствует пустоту под ложечкой – и даже пропасть.
– И за что?
– Особенно за то, что приставал к американцам.
– К американцам? Я?
– Не помнишь?
Он честно мотает головой, но через несколько шагов обжигает первая картинка: как целовал он руку гардеробщику, с которым боролся: "Нет, уж позвольте! Паче гордости!.." Исходя из убеждения, что эта мужицкая рука принадлежит графу Льву Николаевичу, которому от имени авангарда ХХ-го века он, Александр, обязан воздать за открытие внутреннего монолога и потока сознания. Позор, позор... Адам его волочит мимо кладбища, а он хватается за копья и, криво повисая, орет через решетку мертвецам: "Кто такие? Почему не знаю? А потому что и при жизни вы молчали, как сейчас!" И новый проблеск как из-за ограды гипсового завода тянет к ним руку Ленин, которого жалко до слез за то, что миниатюрный он, как Павлик Морозов, а вдобавок белый-белый: осадками завода, как мукой осыпанный...
Тянет расспрашивать, но он боится о себе узнать такое, после чего жить станет невозможно. Преодолевая дрожь, шагает рядом с очевидцем его падения, который говорит:
– Три рубля после вчерашнего осталось. Пару "Мицного" и к Мазурку? Увидишь его новые хоромы.
– Ебал их видеть. В парке разопьем.
– А заодно проверим, не он ли заложил. Из ресторана он свалил до Стена.
– Стен, по-моему, первый?
– Мазурок. Балетун после. До шампанского.
– А было и шампанское?
– А как же? На дессерт. До этого коньяк. А как вошли, с мороза ухуярили графин водяры.
– Водяру помню...
Недостающие осколки возвращаются. В сиянии хрустальных люстр полно клиентов. Костюмы, галстуки. Все чинно, сдержанно и скромно. Гудят лишь иностранцы да они – десятиклассники. То и дело поднимаясь с рюмкой, Александр берет слово. Что же он такое нес? По соседству, во всяком случае, не выдержал какой-то корпулентный гражданин. Ударил кулаком по столику, вскочил и опрокинув стул. Александр еще обернулся: что за шум, а драки нету? Оркестр как раз ушедши был на перерыв. А значит, это было еще до танго с американкой, которая, поднявшись из-за столика, оказалась выше его на голову и никак не могла расслабиться в его объятьях: Where are you from, ladies and gentlemen? Oh, USA? Can I invite you for a dance?
Задолго до прощальной речи против бесполого соцреализма, которую закончил он стихами Федора Михайловича про таракана. После чего выпил и, пытаясь удержать, схватился за скатерть, которой и накрылся, приложившись затылком о ковровую дорожку: по ней, бордовой, как бы отнявшись, волочились за ним, утаскиваемым с поля боя посуды, собственные ноги в новеньких чешских штиблетах – узконосых и с узорами.
– Одного не понимаю, – в винном отделе делится Адам. – Откуда мамаша знает, о чем мы говорили? Не под столом же у нас знакомые ее сидели. Может, Мазурок внесет нам ясность...
Он внес.
Но старший Мазурок.
В олимпийских тренировочных со штрипками на босу ногу, вступивший в фазу тучности, но все еще здоровый мужик, он открывает и набычась смотрит на них – ссутуленных, чтобы бутылки не проступали.
– Дружки? Входи. Давай, давай! На ловца и зверь, как говорится. Эй ты, гуляка? Собутыльники явились.
Младший Мазурок в таких же олимпийских, но только зримо павший духом.
– Очная ставка, что называется... Ну, сын, держи ответ. Кто превратил мою библиотеку в избу-читальню?
– Я не превращал...
– А Библию кому давал на вынос? Коран-Талмуд? Платона-Кафку? Гароди-не-городи? Прочих антисоветчиков сугубо для служебного употребления?
Глаза Мазурка-младшего увиливают ото всех.
– Мужества не хватает?
– Но я же, – сипнет горлом Александр... – Я же всегда все возвращал?
– Так. – Из кармана олимпийских чужой и грозный отец достает бумажку и дальнозорко взглядывает. – Андерс, значит, по фамилии.
Александр молчит.
– Но гражданин советский?
Он опускает глаза. Ступни с мослами попирают светлый лакированный паркет.
– Кафки, значит, почитатель? Ну, погоди... – Старший Мазурок уходит в глубь квартиры, а вернувшись, с размаху прибивает к мрамору знакомый черный томик. – Вот тебе Кафка. Только больше сюда не приходи. Хаусфербот!
Хлопает дверь салона. Мазурок-младший крупно вздрагивает.
– Б-батя тебя спас. Хотели дело шить.
– Кто?
– Комитетчики.
– Какие комитетчики?
– Не понимаешь? Чекисты. Их там был полный ресторан.
– Так юбилей у них прошел. По-моему, в декабре? Сорок Седьмая Годовщина?
– Если бы юбилей, тебя бы просто отпиздили в сортире и выкинули на проспект. Ты операцию сорвал им.
– Я?
– А кто? – выпрыгивает зверем старший Мазурок. – Кто против возникал?
– П-п... против чего?
– Основ! На чем стоим! Кто цэрэушницу на танец приглашал? При этом еще брал за жопу? Обер-шпионшу?! Кто нахлестался и устроил отвратительный дебош? Кто заблевал оперативное пространство? Сын мой долдон? Для этого он хорошо был порот в свое время! Этот тихушник? – Адам отступает, прикрывая шляпой грудь с бутылкой. – Или щелкунчик ваш? Мальчик с Гадким Лебедем? Нет! Все за зубами язык держали, ты один молол что на уме! Ты мне скажи, откуда? Откуда столько дури у сына отца, погибшего при исполнении? Мне пленку прокрутили, ушам не верил! Это же просто архискверный Достоевский! Про материальный ущерб не говорю. Скажи спасибо, что счет не предъявили. Жизни б не хватило расплатиться. Это же сколько денег государственных в трубу! А труд? А труд людей на страже? Бессонные их ночи? Так что не спрашивайте, кто? Вы, гражданин Андерс Александр Александрович, к вашему счастью по году рождения еще не совершеннолетний. Вы и убили-с. Да-да. Не ожидали? Мы тоже классиков могём. Только не старушку погубил ты, а собственную будущность!
И пальцем к выходу.
В зеркале лифта Александр себя не сразу узнает. Потом говорит:
– Забыл путеводитель.
– Какой?
– По этой жизни... Кафку.
"Мiцное" распивают, сидя на поваленном кресте. Алкоголь не согревает. От камня холод проникает прямо в сердце. В часовню сквозь выбитые витражи влетают снежинки. Сугробы изнутри до самых надписей, среди которых удивляет вдруг:
Я избрала тебя, мой ангелок
Именно так. Без восклицательного знака.
Адам откашливается.
– Не хотелось бы сейчас об этом, но...
– Но что?
– Видимо, в Москву я не поеду.
Поперхнувшись вином, в кашле заходится Александр. Хлопнуть по спине товарищ верный не решается, поскольку под ночными пытками он сдался. Пошел на сделку с матерью. Он поступает здесь, она устраивает сдачу на аттестат экстерном.
– Год сэкономлю. Представляешь? Как сесть в машину времени.
– А потом?
– Здесь тоже можно жить. Тем более с машиной.
– Времени?
– Вот, одарила, – вынимает он ключи. – Отцовская "Победа".
– За пораженье сына?
Тут, скорее, случай, когда пораженье от победы отличать не должно. Сам согласись? Москва проблематична – особенно при том двойном наплыве одиннадцатых и десятых, который будет через год. К тому же Москва, она для русских. В первую очередь. А тут верняк. Тут я – национальный кадр. Тут все свои. То есть – ее, конечно...
Александр хмыкает.
– Что?
– Заголовок разоблачительной статьи. "В машину времени – по блату..."
Не то, чтобы блат, просто возможности... Просто невозможно не воспользоваться. Основная нагрузка при этом, конечно, на него, Адама. К лету надо вбить в мозг программу за полтора года. Выпускные экзамены. Вступительные... К стулу себя привяжет. Видеться, конечно, так часто не придется... Но, конечно, если интересный фильм...
Александр, допив, подавляет желание разбить бутылку. Оставляя ее в сугробе промышляющим на кладбище старушкам, он поднимается с креста. Отряхивается.
– Куда ты? Воскресенье, посидим?
– Чего там, жопу отмораживать. Все ясно...
Надгробье на главной аллее вдруг показывает из-под снега нездешний шрифт. Он проваливается коленом, расчищает надпись:
Член миссии ЮНРРА Ruth Waller
Рут С. Уоллер
Родилась 19 августа 1921 г. в США – Калифорния
Умерла 4 августа 1946 г. в...
Адам за спиной молчит. Не поднимаясь, Александр демонстративно снимает шапку.
Через решетку на улицу он пролезает первым.
И налево.
Прочь от Центра!
Идет и всхлипывает. Потом, продолжая думать о бедной Рут, которая не вернулась из зажопья, начинает повторять:
– Спеши вниз... спеши вниз...
За Домом культуры Стройтреста № 1 навстречу вырастают дымы, к ним добавляются трубы заводов и фабрик. Там, в районной библиотеке, тысячу раз попадался в руки этот переводной роман, который из-за названия он каждый раз отбрасывал: "Спеши вниз".
Глаза у переезда отмечают на столбе иронию предупредительной жестянки "Сэкономишь минуту – потеряешь жизнь!"
Пережидает, впрочем, он не товарняк и не дрезину. По шпалам с визгом пролетают две пэтэушницы в косичках и шинелях, за ними, работая локтями и выдыхая, как паровоз, проносится огромный мужик в овчинном тулупе нараспашку и с членом наперевес.
Всюду жизнь.
* * *
Дверь военкомата тугая, как эспандер, к которому пристегнуты все шесть тяжей.
Внутри битком. Шум, нервный смех. Одни заморыши в "битловках". Бледные лица. Угри, фурункулы. Длинные волосы жирно блестят. Пробившись к окошку, он сдает свой паспорт и повестку.
Удар ладонью в плечо его разворачивает:
– Кого я вижу?
Мессер отрастил себе косые баки, которые рыжевато курчавятся. Дружелюбный оскал еще опасней, чему причиной надколотый резец – в драке или пиво зубами открывал.
– Чего, Сашок? Отслужим сходим?
Александр криво усмехается. Справедливо или нет, но он считает, что свое отслужил он в детстве, когда обожал все, связанное с армией.
– Сашок? Ты девок уже драл? А то врачиха болты будет смотреть! Сразу увидит, кто с чувихой, а кто это... – Активный жест.
На летних каникулах с бабушкой во глубине России Александр, опередив тем самым многих в классе (Стенича, конечно, исключая, но включая Адама с Мазурком), стал наконец мужчиной с семнадцатилетней пэтэушницей из Старой Руссы – и это подтверждал с ней многократно. Даже в коленно-локтевой уговорил Валюшу. Поэтому он снисходителен:
– И как это можно различить, по-твоему?
– А говорят, по венам как-то. Мне-то плевать, я лично бараюсь с детства.
– А может, со дня рождения?
– Не веришь? А за что меня с детсада выгоняли? Еще батя сковородкой хуячил по башке? – и расширяет круг внимания. – Ребята, слышь? На медосмотре главно, чтоб не это! – Кулак к плечу. – Не то подрубят! Мокрым полотенцем!
Смех стихает. Пожилой майор. Под мундиром неуставной живот, но напускает на себя свирепость:
– Что, волосатики? Распустились под юбками?
Смех.
– И если б материнскими!
Гогот.
– Ничего! Армия научит Родину любить, мать вашу! Кто там смолит в рукав? Иди садить во двор! Азёма, Александрович, Андерс... Вперед! Баранов, Белошеев, Белоус, Бордушко... Морально подготовиться.
– Куда? – не отпускает Мессер, и Александр вспоминает, что бывший одноклассник избирательно глуховат – когда слышит, когда нет. Наверное, сковорода была чугунной.
– Зовут.
– Во Вьетнам просись, Сашок! К американцам перебежим и будем узкоглазых та-та-та-та-та!..
Первый номер тем временем разделся с сохранением трусов. Павлиньий выцвет гематомы на спине. Сведя лопатки, вступает в цинковый таз, расплескивает дезинфекцию. Замирает по стойке "смирно". Врачиха рявкает: "Трусы!" Выскочив из своих "семейных" черных, первый запрокидывает голову, будто высматривая что-то на низком потолке, – и остается в памяти таким вот: вознесенным.
Упреждая окрик, Александр отстегивает боковую пуговицу сшитых мамой плавок – пчелки на палевом фоне – и вынимает из них ногу. Над Мессером он иронизировал, однако хозяйство его подобралось, а носитель сексуальной информации ушел в себя, являя полную невинность.
– Андерс!
Из тазика он выходит на заслякоченный линолеум. Волосы на затылке у врачихи стянуты в крендель. Таким он никогда не нравился, что тут же подтверждается:
– Обнажи головку.
При ней лейтенант:
– Не понял, что ли? Залупи.
От воздуха саднит.
– Довольно.
– Обрадовался...
– Шрамов-то, – рассматривает врачиха. – Аппендицит? А это что – ножом?
– Скальпелем...
– Операция была? Можешь одеваться. Пойдешь на ВТЭК.
– Ну, призывник пошел, – говорит ему вслед лейтенант. – Чем будем воевать?
Что такое ВТЭК? Звучит, как втык, но только более коварно. Воткнули, в общем. Но куда? Листая затертые подшивки журнала "Советский воин", а затем многотиражек тракторного завода Александр предполагает худшее, пока не выходит Мессер, отправленный туда же – на Врачебно-Трудовую Экспертизу.
– Что, штурмбанфюрер? Даже Красной Армии мы не нужны. Идем, возьмем биомицину...
"Белое мiцное" бьет натощак по мозгам. Тлеют кучи палой листвы. Дым низко тянется по скверу. От этого запаха, от собственной негодности он еле сдерживает слезы. Они шагают напрямую – шурша, переступая через низкий штакетник. Серый день. Дощатые бараки. Послевоенные двухэтажки. Вот и желтая больничка, медчасть Тракторного завода, где когда-то его, как сумели, спасли – от Вооруженных сил, выходит, тоже...
На виадуке их обгоняет "седьмой" трамвай, которым ездить в школу остается восемь месяцев.
Мессер останавливается, угощает "примой". Красноватая пачка захватана рабочими руками. Он вынимает одну, левой рукой берется за перила. Внизу железная дорога в две колеи, дальше еще шире, с поворотами куда-то в депо. Откосы замусорены. Заборы с выбитыми досками ограждают заводские дворы, которые с высоты доступны обозрению. Внутри свалены в кучу транспаранты, с которыми рабочих скоро выведут на демонстрацию по случаю 48-ой Годовщины всего этого. Ржавь металлолома. Штабеля непонятной и грубой продукции. Из закопченных цехов доносится буханье штамповочного пресса. Под частично разбитым остеклением цеха, обращенного к улице, натянут кумач с надписью белым: "На заботу партии ответим ударным трудом!"
Затягиваясь сигаретой, откуда выворачивается и дымит отдельно не размолотый сучок, Александр испытывает странную боль. Глядя вслед трамваю, с лязгом уходящему вниз по Долгобродской, он видит на снежной равнине между этими заводами себя в солдатской шапке, клубочек, который катится сквозь снегопад, подсвеченный цепочками лампочек, обычных и крашеных красным: пусть и разбитые частично, они складываются в слова, поздравляющие его с Новым – 1960-м! – годом. Приглушенные метелью тупые удары штамповки перекрывает из громкоговорителя отчаянный голос итальянского мальчишки:
"Джама-а-айка! Джамайка!.."
Идти было некуда, но было откуда уходить. Клубок катился дальше, а у виадука съехал по-суворовски к дороге, вылез на полотно и погнал по рельсе, исчезая в пурге...
Сигарета не тянется. Тлеющий "дубок" выдергивается вместе с огоньком. Он обрывает лишнюю бумагу, наклоняется к огню, подставленному Мессером, и после затяжки всеми легкими начинает кружить на месте, сходит на проезжую часть, при этом всем своим врезавшим биомицина нутром ощущая, что именно он, Александр, несмотря, что Андерс, а может быть, тому благодаря... что он есть абсолютный центр Советской этой Вселенной с дымами, всесотрясающим бум-бум, летучими парами над водоемами технической воды, старыми лозунгами и новыми, ржавью и копотью, и гарью, а главное – с бесконечной далью железнодорожной его мечты. И он начинает надрываться не по-нашему, но чувствуя себе советским еще более, своим, совейским на разрыв аорты: "I am going! to get out!! of this town!!!"
Втерев обратно слезы, сообщает сухо:
– Уеду из этого города.
– С чего вдруг?
– А всегда хотел.
– Куда?
– Туда, – указует Александр на восток. И успевает напрягом брюшного пресса встретить дружеский удар:
– Вали! Свободен! Мы же от армии, Сашок, от Армии отделались! Ребят заброют, все чувихи будут наши! А ля в "гастроном" за газом!
Со стороны вокзала, выгибаясь, приближается, грохочет под подошвами международный. Нарастает мощь отрыва. Ощущая это всем своим неполноценным организмом, Александр круто разворачивается.
Вырываясь из-под виадука, экспресс пропарывает насквозь рабочую окраину и улетает к горизонту, за которым наше все – Россия, Москва и Ленинские горы с могучим силуэтом МГУ...
Пока без него.
7
Актовый зал.
Праздничный свет.
Он идет по проходу к своему месту. Одноклассники кивают на него своим ответственным родителям, которые бросают издалека опасливые взгляды. К финишу пришел он с репутацией, которую сформулировал зловредный физик: "Одержимый!"
Что и говорить, последний год в школе прожил по безумной синусоиде: то взлет, по посадка на полную жэ.
Он пережил фурор на литобъединении молодежной газеты, которая называлась так же, как школьный его журнал: "Знамя юности". Обсуждение прочитанных им работ вылилось в неожиданное чествование. Начинающие писатели, которые были старше на десять, двадцать, даже тридцать лет, доказывали куратору, что надо немедленно в печать, а озлобленного вида газетный волк в кожаной куртке, который говорил про "Бога детали", резюмировал: "Этот мальчик пойдет дальше всех нас. Вот увидите!" Но пошел Александр не далее "Дома мастацтва", в который переоборудовали старинный дом, где он, проживая рядом в гостинице, с дружком Караевым бил стекла, не помышляя быть писателем. В этот "Дом" его увезли на коньяк студийцы, инженеры и врачи по основной профессии, которые за сдвинутыми столиками наперебой читали ему, внезапному авторитету, свои стихи и юморески, а застенчивый майор милиции отвез домой на служебной "Волге" с шофером и мигалкой, попросив разрешения прислать роман. Дня через два пришло письмо на бланке газеты. Куратор извещал, что больше на студию он может не ходить: "Пока тлетворное влияние западных лжекумиров окончательно не овладело тобой, настоятельно рекомендуем, Александр, взяться за серьезную проработку классиков советской литературы, как-то: Горький, Шолохов, Серафимович". В отличие от писем Абрамцева (который не оставляет надежд пробить его в Москве), это письмо он широко демонстрировал в узких кругах, при этом издеваясь и глумясь. И тем не менее, а может, этому благодаря, был приглашен читать на радио, потом на телевидение, и, наконец, не без протекции, в редакцию литературного журнала на русском языке, где переживший сталинские лагеря редактор с суковатой палкой из принесенной папки отобрал одно и даже, подтверждая нешуточность намерений, дал указание фотографу запечатлеть возможного автора со вспышкой. Когда состоится эта публикация, состоится ли она вообще, никому неизвестно. Все зависит от "погоды". Но погоду делают не только в Кремле, как раньше он считал. Оказалось, что "общество" тоже не звук пустой. В мае по своему пригласительному билету Бульбоедов отправил его на местный съезд писателей, где Александр обнаружил силу сопротивления этого общества, когда при полной поддержке зала автор "Нового мира" Василь Быков врезал с трибуны "кремлевским надсмотрщикам" – как потом говорили в кулуарах. В тех же кулуарах с Александром завели разговор о первой его книжке – как о чем-то вполне сбыточном.
После золотой медали Рубиной на сцену зовут его.
Вручив ему аттестат зрелости, Бульбоедов задерживает руку в своей лапе:
– Слагаешь "Знамя", значит?
– Слагаю. Спасибо вам за съезд. За все...
– Ладно, не прощаюсь. Первая книжка выйдет, не забудь мне подписать. Может, в Союз письменников еще тебя буду принимать.
* * *
Его родителей в зале, к счастью, нет. Отчим и так бы не пришел, не будь он на учениях. Мама отказалась потому, что "не в чем" и ожидает дома, пообещав накрыть ему с приятелями стол. Но по домам никто не спешит. После выпускной церемонии в Доме пионеров все возвращаются через улицу в школу.
Неофициальная часть происходит в спортзале, где начинают хлопать пробки. С граненым стаканом клюквенного сидра Александр отходит к шведской стенке. В дверях появляется Адам. Опередив всех на год, он заканчивает первый курс университета. Бренчит в кармане брюк ключами от машины.
Плечом к плечу с ребятами они подпирают стену, глядя как, изображая веселье, кружатся пары бывших одноклассниц. В ударе только Стенич; в алой шелковой рубашке с пропотевшими подмышками и витым пояском Стен под нарастающий аплодисман учительниц неистово вращается на стертом каблуке.
Любовных историй в их классе не было (тогда в старой его школе одна из одноклассниц уже в седьмом без возврата ушла в декретный отпуск). Здесь же парни и девушки так и остались по разные стороны границы – без взаимных нарушений.
Но в первую ночь Большой жизни расходиться никто не спешит. У всех парней с собой бутылки. Пить начинают на ходу, шагая по проспекту к Обелиску, где бывшие хулиганы класса под возмущенные крики сознательных девочек прикуривают от Вечного огня. Потом всем классом бредут в другую сторону – через весь город – на вокзал. В вагоне электрички ни Стена нет, ни Мазурка – зачем он едет? Кроме девочек, все в дупель пьяные, но в спортивных сумках еще звенят бутылки, когда класс высаживается на берег "моря" – водохранилища. Одни снимают туфли и засучивают брюки, другие уходят в воду прямо в костюмах и, остановившись по колено, запрокидываются. Бутылки улетают в белесую тьму. Некоторые по инерции плюхаются следом лицом вперед. Вытащив очень тяжелого ближнего, бывшего первого силача, он падает в сырой песок. Его поднимают. С горечью он задает вопрос:
"Где же ты был, Адам?"
Он даже не бывший школьный друг, он друг давно минувший. Плюсквамперфектум. Тем не менее закидывает его руку себе на плечо. В машине разит бензином. Несмотря на ухабы и буксующий мотор, Александр отключается.
В себя он приходит на пороге дома:
– Где ты был? Третий час ночи!
При виде Адама ее голос отвратительно меняется:
– А Стен ваш где, а Мазурок? Я уже убрала все в холодильник... Где это он так назюзился?
– Почему же в третьем лице? – вступает в квартиру Александр. – И где поздравления, как это с чем? Закончен мой труд многолетний. Наш? Ладно. Пусть наш. Многолетний. Что ж непонятная грусть? – У себя в комнате он опрокидывает снятый пиджак со стулом.
– Ну, и ужрался я, ну, и ужрался...
Пружины кровати сбрасывают его на пол. Протянув руку, ищет, где включается радиола, продукт добросовестной, пусть и советской Балтии.
– Что там творится у нас в СССР? – Под надсадный вой зеленый глаз впадает в безумие. – Глушите, суки, слово правды? Ничего... ужо вам!
Входит Адам:
