Текст книги "Дочь генерального секретаря"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
В другой раз хрипловатый голос попросил огня. Разогнувшись, фигура вывалила в поле зрения его сигареты мужской половой член. Школьные годы Александра прошли в провинции, где подобных уклонистов от генеральной линии били в общественных сортирах смертным боем. Но годы в МГУ его цивилизовали – по крайней мере настолько, что интеллект его не отключился. В поисках контакта персонаж разгуливал по этажам и сквознякам в одних брюках на голое тело, продумав систему прикуривания так, чтобы член, находящийся в полупугливом, полувозбужден-ном состоянии, под своей тяжестью выпадал сквозь заблаговременно расстегнутую ширинку, без лишних слов ставя сидящего в ночи перед выбором.
Весь напрягшись, он держал ладонь на облезлом молескине. Прикуривая, фигура убрала лицо – но Александр узнал. Ему неторопливо протянули коробок обратно.
– Спасибо, друг.
В порядке мести за визуальный шок? Черт дернул тень назвать по имени:
– Не за что, Святослав Иваныч.
Член шлепнул о лавсановые брюки – так повернулся прочь инспектор его курса. И растворился в темноте.
На фоне обшарпанных простенков и приоткрытых дверей, из-за которых нагло подглядывали соседки, стояла беременная женшина.
– Не узнаешь?
– Алена... Что с тобой случилось?
– Можно войти?
Она была бледная и в пятнах. Когда она села, живот выкатился ей на колени. Она возложила на него ладони:
– Поздравляю.
– То есть?
– Твой.
Он попробовал улыбнуться.
– Смеяться нечего. Ты этого отец. Должен теперь жениться. Формально требую руки. Тем более ты этого хотел...
Он свел ладони и подался вперед.
– Что с тобой, Алена?
– Не женишься, пишу на факультет.
– И что тогда?
– Тебя отчислят. За моральное разложение. Затем забреют в армию, откуда можешь и не вернуться. А меня переведут на дневное с предоставлением отдельной комнаты в общежитии. Как матери-одиночке. У тебя есть что-нибудь попить?
– Вода.
– Только спусти как следует. – Она отпила и вернула ему стакан. – Вот так. Усек?
– А без этого не переведут?
Она мотнула головой. Она была с родины Ленина, но "Ульяновск" никогда не говорила:
– В Симбирск придется возвращаться.
– Это плохо?
– Как посмотреть. С одной стороны, дыра. С другой, ребенку будет лучше. Тем более, что газета предоставляет оплаченный отпуск, а мать уже давно простила. Можешь мне подогнать мотор?
Авансом он выдал частнику трешку и подогнал.
Помог спуститься.
Держась за дверцу, наклонился.
– Алена... Кто?
– Подумай на досуге.
Но он и так догадывался, кто ее послал.
– Нет – я имею в виду, отец?
Она завела глаза.
– Но, между прочим, ты мог бы тоже...
Ремень безопасности не доставал до застежки, и она оставила его поперек живота. Он захлопнул дверцу, поднял руку. Машина выехала на улицу и оставила пыль над выбоинами асфальта.
Бабки у подъезда еще обсуждали инцидент, когда он вернулся из магазина с бутылкой. Они подло ухмыльнулись, и одна с фальшивым состраданием сказала в спину:
– Доигрался, голубок.
Однажды в детстве Александр потерялся в бамбуковом лесу, куда молодая его мама свернула по малой нужде, отправив его подальше, где он и пропал под штормовой ветер, который гнул вершины. Жуткий для русского мальчика лес вдруг оживших удочек, только гигантских – чудо-юдо ловить – обступал со всех сторон своей мертвенной, восковой желтизной, накрывая мир нездешним шумом, частым, острым и сухим, и это была уже не зона советских субтропиков на Кавказе, а один черт знает где, может, в Китае под гоминьдановцами, или в Индонезии, где вырезают коммунистов, он потерялся в мире, и ветер уносил его стыдливое "ау".
– Что с тобой?
Над ним наклонялся крепыш в подтяжках поверх рубашки с короткими рукавами. Это был хозяин квартиры. Он был немец, но из Казахстана. Восток боролся с Западом в его душе, то этот побеждал, то тот, а в общем малый неплохой, к тому же кандидат наук.
– З-знобит, – ответил Александр. – Подорвали мне иммунитет. Коммунисты.
– Скажи "а-а".
Александр открыл горло.
– Нашел время для простуды. Жаль. Я девочек привез. А то, может... Нет? Ну, лежи.
Оргия бушевала всю ночь, а на рассвете Александр проснулся оттого, что на него ссали. Он откатился к стене – подальше от брызг. Хозяин квартиры стоял в проеме двери и, глядя в окно невидящими глазами, длинной струей орошал линолеум.
– Фридрих, – сказал Александр. – Это не сортир. Хозяин прервал струю. Потом очнулся и вскричал:
– Прости!
Когда очнулся Александр, в квартире было тихо, в сквозняке из гостиной ощущалась убранность, на стуле рядом с ним лежали яблоки с опытного участка хозяина, а к спинке была приколота записка, что витамины от слова "Жизнь", а о квартплате чтобы не беспокоился: когда сможет, тогда пусть и отдаст...
Потом из бреда возник Альберт, он был уже в штатском, смотрел с состраданием.
– Общетинился, в халате... Тоскует, друг. Затоплю камин, буду пить. Хорошо бы собаку купить.
– Хорошо бы.
– Сейчас будет. Ложись...
Александр даже глаза закрыл, ожидая, как в детстве, и дождался: его обнюхивала с высоты своего роста черная собака, как из кошмара.
– Русская борзая, – сказал Альберт, а девушка в белых джинсах и с прямыми, как у американки, льняными волосами добавила:
– Милорду пять месяцев. Предки на сессии ООН, бабушка в больнице, а нам в Латинскую Америку через неделю... Вот тут вареное мясо, кости, опускала на пол пластиковый мешок из "Березки". – На первое время. А дальше вы его прокормите?
– Сам подохну, – обещал Александр, держа собаку за высоченные лапы.
– Спасибо вам, вы добрый человек.
– Спасибо вам...
– Друг, ты понял?
– Понял.
– Нет, ты ничего не понял. Дашенька, спускайся, а то таксист волнуется... Друг, ты меня слышишь? Я ведь убываю. Друг?
– Я понимаю. Поздравляю. Пылающий континент...
– И не на год.
– Нет?
– Неразложимое ядро! Помнишь, я обещал тебе, что вылезу? Но только, раз уж мир поймал, так надо было влезть ему не только в брюхо, надо перевариться было и в самые кишки... Прости меня. За Инеc, за все... Черт, как ужасно, что ты болен, что счетчик щелкает... Вестей не жди. Пластическая операция, новое айдентити. Я буду до конца стоять. Ты понимаешь? За нашу юность, за свободу, за дело Запада. После победы встретимся. Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве. Какой ты колючий... Поправляйся. Не забывай. Его зовут Милорд.
Лицо ему лизали горячим языком. Над ним стояла собака. Он встал, оделся. Взял Милорда и спустился с ним во двор. Матери схватили своих детей и отбежали, а бабки закричали:
– Черный черт!
По ночам Милорд глодал кость. Он гремел ей по всей квартире, вызывая удары по трубам. Александр отнимал. Милорд принимался скулить на весь дом, который в ответ стучал так, что отдавалось в голове. "Тихо, – говорил Александр, лежа с ним в обнимку на матрасе и пытаясь укачать, как сына. Тихо, м... Убьют ведь..."
Днем пришла делегация. Он не пустил, они бились в дверь, дергая цепочку.
– Сам без права живешь, еще и собаку завел.
– Того и гляди, детей наших разорвет.
– Заявить в милицию.
Когда женщины откричались, мужской голос спокойно сказал, что если дом не будет избавлен от скотины, то он самолично спустит с него шкуру – с живого.
– Ничего тут не могу, – развел руками уполномоченный, несмотря на сына в кремлевском гараже. – За топоры готовы взяться.
Александр стал выводить борзую по ночам.
Под звездами Милорд уводил его далеко в поля – мало что соображающего и ослабевшего так, что иногда он падал в темноту от резких рывков.
Бутылка сухого кубинского рома все еще стояла нераскупоренной, когда в один невыносимо солнечный день он открыл окно на похоронный марш Шопена и застонал, увидев, что на торжественные эти похороны смотрят дети с портфелями. Сентябрь! Новый учебный год...
Он упал на матрас.
Но на следующее утро сбрил двухнедельную бороду и вышел в мир с портфелем.
На Ленинских горах его охватил приступ агорафобии. Это вот что такое. Это чувство абсурда. Чувство ничтожной невесомости. Чувство, что вот сейчас тебя подхватит и унесет, как эти обгорелые листья, скребущие по асфальту.
Он вошел на учебную территорию, но едва не повернул обратно, увидев блистающе-белую многоэтажную коробку. Факультет на девятом этаже. Двери разъехались, он столкнулся с Ивановым.
– Привет.
Не отвечая, Иванов положил ему руку на плечо и держал, пока не стало ясно, что лифт сейчас набьется до отказа. "Друг, я предупреждал", – сказал Иванов уже из кабины.
Информационные доски закрывала возбужденная толпа.
Пробившись, Александр увидел приказ. Знаки препинания пробивали папиросную бумагу, прикнопленную к доске.
На лестничной площадке он стрельнул сигарету. С ним пару раз заговаривали, он не отвечал. Потом он вернулся в коридор, поравнялся с дверью инспекторской.
Святослав Иванович сделал вид, что не заметил. Александр подошел к столу вплотную. Сунув палец в иностранную книжку, инспектор прикрыл ее и поднял голову:
– Вы думали, научный коммунизм, это вам – так? Сами виноваты. Надо было в срок явиться на пересдачу.
– Меня же в армию заберут.
– Что ж. Каждый мужчина должен через это пройти. Это всего два года, если в ВМФ не попадете. Выполняйте священный долг, а там, глядишь, и восстановим. Как друга вашего.
Лицо было непроницаемо. При этом, как ни странно, инспектор читал в оригинале Пазолини.
– До свидания, Александр.
– Чао...
В коридоре мертвенно жужжал люминисцентный свет.
Он спустился на лифте, широкой лестницей к раздевалкам и пошел на свет выхода. Очнулся он от плоского удара в лицо. Сплошное стекло, вымытое к началу занятий так, что от двери не отличить, отделилось от алюминиевой рамы и грохнуло об асфальт. Он переступил наружу. Вслед ему из здания кричали, но шагов он не ускорил. Потом под ним перестало хрустеть.
Вплоть до решетчатых ворот дорожка была пуста, за исключением одной девушки. На студентку она была непохожа. Голые ноги без чулок и в одной футболке, под которой качались груди. Как поросята. Несмотря на отсутствие портфеля и общую уместность где-нибудь на свиноферме, она вышагивала деловито. Тумба – думал он с нарастающей неприязнью, пока вдруг не опознал свой первый эмгэушный минет, взятый у него с такой непринужденностью, как выпить стакан воды – тот самый, возмущавший Ленина. Утрата невинности в том смысле имела место в год, когда он поступил, а она провалилась в третий раз, с тех пор, возможно, превратившись в вечную абитуриентку соискательницу высшего. Эти годы ее совсем не изменили. Он стал сбавлять темп, но она целеустремленно смотрела в одну ей видимую точку. Он приоткрыл рот, чтобы окликнуть ее по имени, возникшем в памяти, но девушка уже прошла.
Высотное здание МГУ – оно отсюда в правый профиль – медленно, но верно поднималось в небо, где сверкало своим шпилем до боли.
Альма матер.
Внезапно превратившаяся в мачеху.
Контроль на проходной он прошел беспрепятственно. Студенческий билет еще действовал, но внутри, в толпе, он почувствовал себя пасынком. Регистратор его эмоций, постоянно сидящий где-то за пультом в глубине сознания, с удивлением отметил взрывную силу чувств. Оказалось, все, что ненавидел, и не когда-нибудь, а еще этим утром, он на самом деле любил до дрожи. Обнять колонну и завыть.
Огибая зону "А", он так и сделал. Беззвучно.
На почте ему выбросили письмо от бабушки. Его он заложил на когда-нибудь потом, только вынул из конверта червонец.
На протяжении нескольких этажей в лифте ему досаждал чей-то сочувственный взгляд.
На переходе в башню он, как из самолета, вчуже восхитился сиянием города под крылом.
Комната встретила абсурдным шелестом бамбукового леса. Человек, вынимая кисточку из туши, во гневе оглянулся:
– Дверь закройте!
Все стены, все поверхности, включая его изнанку секретера, были залеплены иероглифами – по одному на листке, приклеенном за отсутствием "скоча" хлебным мякишем. И человек был не китаец, а персонаж, известный не только в общежитии, но и когда-то во всем Союзе. Еще в школе Александр узнал из газет о шахтере с Донбасса, который решил изучить все в мире языки.
– А, это ты... – Отложив кисточку, бывший шахтер встал и поджал свою здоровую ногу. (Одновременно с поглощением языков он наращивал мышцы на своей усохшей от полиомиелита.) – Теперь меня произвели в небожители.
Наблюдая, как Александр собирает вещи, полиглот расставил руки, вытянул здоровую ногу в рваном носке и стал совершать приседания. Собирать в общем было нечего. Ящики стола пусты. Освободив место еще для двух иероглифов, Александр снял с фанеры портрет Селина и снимок с Альбертом на фоне Политической карты мира. Селина он сложил и спрятал во внутренний карман пиджака. Снимок тоже решил не рвать.
Полиглот приседал и поднимался. В ауре солнечной пыли он выглядел нелепо, как подросток.
– Могучий ты мужик, Толян. – Александр кивнул на иероглифы. – Какой уже по счету?
– Язычок-то? Дай Бог памяти, – поскреб в затылке полиглот.
– За сто перевалил?
– За сто? Не-е. Только приближаюсь.
– А на х... тебе все это?
– Как "на х..."?
– Ну, сверхзадача... Что это, способ путешествовать?
Толян заухмылялся. Сел, обмакнул кисточку и стал ласкать о горлышко. Кроме баночки с тушью перед ним стояла бутылка из-под кефира с водопроводной водой и оборванная буханка черного хлеба.
– Шире бери.
– Ну?
– Бери выше, а вернее, глубже.
– Темнишь? – Александр толкнул коленом свой портфель. – Раскалывайся, небожитель. Я за бортом уже никому не скажу.
– Мудрец, – сказал Толян, – познает мир, не выходя со двора. А теперь думай сам...
Он прикусил язык и стал выписывать иероглиф. Дверь лифта уже закрывалась, когда он выскочил следом с бумажкой. Александр заблокировал ногой.
– Тебе! Я расписался.
– Спасибо...
Но это был не иероглиф истины.
В пальцах подрагивала повестка, которая извещала, что отсрочка от военной службы кончилась и "гр-н Андерс" должен явиться в военкомат по адресу...
"При себе иметь военный билет".
По пути вниз он последний раз в жизни задержался на крыше гуманитарного корпуса. Видно было до самого Кремля, но его снова поразила смена чувств: все, что "гр-н Андерс" только что любил, он ненавидел всей душой...
Этот простор – безвыходный и безоглядный.
Он разорвал повестку, выставил руку за балюстраду и отпустил клочки на ветер.
Милорд клацал изнутри и лаял. Потом рвал плечи, стреляя в лицо языком. Сбегал за каким-то комком и стал жевать.
– Что ты там нашел?
Александр вынул из портфеля триста грамм вареной колбасы, ободрал с нее целлофан и дал собаке взамен парижских слипов.
Когда-то ему их забивали в глотку.
Черное кружево было измочалено так, что ничего, кроме вкуса собачьей слюны, он не почувствовал.
Глядя с недоверием, Милорд гавкнул.
Опомнившись, Александр утер свои слезы, но трусы собаке не вернул. Чемоданы с бирками Air France стояли в спальне. Он откинул крышку верхнего и бросил их туда. И закружил по квартире, собирая инородные вещи. Он укладывал их с бессмысленной аккуратностью. Закрыл, надавил коленом и вынес чемодан в прихожую. Когда открыл второй, в шелковых складках кармана что-то звякнуло.
Ключи.
На колечке и с картонной биркой, размявшейся так, что он с трудом сумел восстановить адрес.
– Сиди тихо, – дал он наказ борзой.
И отправился в Москву на поиски улицы Коминтерна...
Из метро его вынесло под дворцовые своды станции, украшенной старинными, еще сталинскими панно с сюжетами на военно-патриотические темы.
Это был рабочий район.
Александр скользнул мимо ярко освещенной проходной завода, мимо Доски почета, где ударницам были пририсованы усы, х... и папиросы, и сник в тени стены, защищенной сверху колючей проволокой. Параллельно посреди улицы тянулся бульвар. Переносной магнитофон хрипел оттуда из кустов голосом раннего Высоцкого:
Она ж хрипит, она же грязная,
и глаз подбит, и ноги разные,
всегда одета, как уборщица...
Темно, но далеко не ночь – самое время нарваться на фингал, любовно выточенный в цехах за этой стеной...
А мне плевать: мне очень хочется!
Вот именно, Володя...
Улица Коминтерна была за углом.
Окно на первом этаже упорно не гасло. За ним бугай в майке линялой, пролетарской голубиз-ны заканчивал клетку для птиц. Плоскогубцами он подвинчивал концы проволоки. При этом он то и дело перекуривал или, запрокидываясь, пил из эмалированного бидона на три литра.
В беседке посреди двора Александр сидел затемнившись, как для ночного боя: воротник поднят, лацканы пиджака закрывают рубашку, волосы на лоб, голова опущена. Но мусора не отдыхают. К тому же, еще видят, суки, в темноте.
– А ну встал.
Козырьки фуражек поблескивали. Он не услышал, как они подошли по земле.
– Руки из карманов.
Он вынул.
– Подошел... Дыхни?
Во рту было гнусно от перегара возбуждения. Но делать нечего, дыхнул. Мусор и носом не повел, в отличие от Александра он был под дозой. Вот такие и вбивали его в землю – в двенадцать лет. Учили "родину любить".
Второй проявил вялый интерес:
– Бухой?
– Да вроде нет... Кого высиживаешь?
– Одну тут... – и он добавил: – товарищ сержант. Обещалась выйти.
– Как звать, не Любка?
На всякий случай Александр мотнул головой двузначно.
– Если Любка, так она из диспансера только.
– Нет-нет. Другая.
– Смотри, поймаешь на конец.
Они удалились, ухмыляясь и пошлепывая по ладоням набалдашниками дубинок.
Свет в окне тем временем погас.
Дверь была на площадке слева. Второй ключ подошел. Квартира дохнула по-пролетарски. Закрываясь изнутри, он боялся, что палец соскользнет со спуска.
Третья по счету комната была необитаема.
Дверь скрипнула, а ключ он удалил бесшумно.
Изнутри он заперся.
Пыльно мерцали половицы. Окна были голые – листва за ними, как вырезана из жести. В углу столик с трехстворчатым зеркалом. Отражаясь в нем, свет фонаря слепил. Венский стул. Больше мебели не было, если не считать шторы, которая, как в театре, отгораживала задник комнаты. Оттуда доносился странный звук – словно забыли выключить транзистор.
В коридоре зашлепала тяжесть. Оставив дверь сортира открытой, бугай матерился, отливая с трудом. Ушел он, сорвав бачок, – и Александр поздравил себя с акустической завесой.
Кольца шторы лязгнули, сбиваясь.
За ней лежал матрас. Бормотанье шло из-под него. Александр опустился на колени. Отвернув толстый угол, он обнаружил толстую тетрадь. Под ней открылась вентиляционная дыра, которая уже не бормотала, а выразилась ясно:
"X..., ребята? Идем на банк".
"У-уу, – загудели голоса. – Ну, Петя, пан или пропал..."
Щелкнула карта:
"За туза на все. Ложи!"
В подполье резались в очко, но судьба банка осталась неизвестной. Потому что из коридора в дверь стукнули:
– Инесса?
Он замер.
– Ты что ль, Ангел? – Вдруг он взорвался и перешел на крик. – Кто там? С Лубянки, что ль? Отвечайте инвалиду коммунистического соревнования. Не то сейчас зарублю и отвечать не буду. Слышьте, суки? Справка у меня! Затмение системы!..
Сосед ударился об дверь.
Схватив тетрадь, Александр прыгнул к окну. Шпингалеты заедали, но кожи на пальцах он не жалел.
Инвалид ударил топором. Он промахнулся и с матом выдернул лезвие из косяка. Со второго раза дверь отлетела.
Топор сверкнул.
– Убью-ю...
Вспыхнувшие окна осветили кусты. Ударом плеча Александр высадил стекло и прыгнул через эти кусты. Он приземлился в клумбе и разогнулся, как пружина.
Топор вонзился в землю как раз за ним.
– Держи ворюгу!
Охваченный горячкой, пролетарский район палил из ружья.
В эпицентре охоты за собой любимым Александр, прижимая к животу похищенную тетрадь, пробирался во тьме – полной, пыльной и дурнопахнущей. Это была вонь из подвалов детства – то кисло-капустной, то картофельной гнили. На поворотах он касался то занозистых досок, то кирпичных стен с колючими выворотами бетонного раствора. Потом его ударило под колено. Он чиркнул спичкой и удивился. К стене, которая перекрывала ему путь, было приставлено старинное кресло. Ободранное, рваное, но вполне музейное. Могло бы украсить в Зимнем дворце экспози-цию, посвященную классическому веку родной литературы. Вольтерьянское. Как оно сюда попало? Из какого разграбленного предками жильцов "дворянского гнезда"?
Александр сел.
Кресло выдержало.
Он вынул коробок и зажег спичку.
Эту тетрадь он уже видел в руках у Инеc. Она была на спирали, старая и в морщинах. На малиново-красной обложке здание на бульваре Сен-Мишель, где тетрадь была когда-то куплена. Он открыл и задохнулся. Французский почерк Инеc был такой же простодушный. При всей своей невероятной сложности человек этот был однозначен по-библейски. Да – да, нет – нет... Охваченный невероятным возбуждением, он стал перелистывать находку.
Пальцы обожгло.
Черно стало, как в могиле.
Под напором эмоций он всхлипнул. Прижал тетрадь подбородком к груди, вытянул ноги и расстегнулся с усилием. Разогнувшись, кровь загудела, как телефонный столб. Чувство узнавания свело пальцы. Возник, отнял дыхание и сразу же под веками стал таять нездешний образ. Прищелкивая, он пытался удержать, за этой Дульсинеей наяривая в виде вдруг кабана, взлетающего с рыком...
Удар в лицо.
Вместе со слезами по скуле Александра оплывала сперма – горячая, как воск. Вкус был морской, а пахло, как после апрельского дождя в лесу чем-то очень живым.
Он засмеялся.
Обтер руку о подлокотник и от последней спички прикурил обломок сигареты. Хватило на три затяжки. Осветив затоптанную пыль, огонек погас. Александр обнял тетрадь и впервые за время отсутствия Инеc провалился в такой глубокий сон, что когда пришла пора проснуться, не сразу понял – куда же это, к черту, занесло?
Journal intime* лежал перед ним, как разбитое зеркало.
Между французско-русским словарем под редакцией Ганиной и пишущей машинкой.
Устроился он на кухне. Из-за занавески просматривались подступы к дому. В мгновенную реакцию гигантской военной машины, не досчитавшейся одного призывника, не очень верилось, но береженого Бог бережет: если с дороги вдруг свернет защитного цвета помесь "газика" с БТР, у него будет время если не слинять по крыше (ход предусмотрительно открыт), то выброситься из окна.
* Дневник (фр.)
С другой стороны, газовая плита за спиной позволяла не отвлекаться на хождения за чаем.
Дневник был пестр и анархичен.
Среди поспешных записей имели место попытки автобиографического романа, но писалось все это где, как и чем попало – даже карандашом. Так, где стерлось, он обводил по букве, по слову, а затем, заглядывая в словарь, на заедающей машинке перепечатывал страницу за страницей, кусок за куском собирая образ, в который сам не верил: неужели это и была его Дульсинея? Бог знает, каким образом зачатая в церебральном холоде глобальных коммунистичес-ких страстей большеглазая девочка с незаживающей звездой сигаретного ожога на лбу.
"Как и всегда, собирались второпях, и я успела взять с собой только тетрадь, когда-то брошенную в Москве на полуслове. Других развлечений нет: продолжим...
Мы в румынском санатории – Он и я. Черный "мерседес" отвозит нас на грязи. Из Бухареста туда же прилетает супруга Дракулеску.
На вертолете.
Это дворец в огромном саду. Кроме персонала и врачей (все говорят по-французски, но курят "Кент"), мы были с ним одни – пока не привезли двух индонезийцев. Они говорят только по-английски, меня попросили переводить на приеме. У обоих тропические болезни. Один синий, причем буквально: ладони, губы, лицо. Другой с виду нормальный, но в крови черви. Болезнь отнюдь не символическая, называется палюдизм. В знак благодарности они мне показали портрет Сукарно в феске – вырезку из газеты, хранимую в бумажнике. Они очень за своего Сукарно. Почему? Потому что служащим Сукарно (тоже, кстати, друг отца) выдает полтора килограмма риса в месяц.
Когда я наталкиваюсь в саду на эту пару, приходится делать усилие, чтобы не отшатнуться.
Фильм ужасов.
Потолок в комнате такой высокий, что он не чувствует запаха сигареты, выкуренной исподтишка. У него свои развлечения. Он собирает сливы и приносит: "Мой и ешь".
Сливы гниют в мраморном умывальнике.
"Не будешь есть, умрешь".
Румыны проверили, все у меня в порядке.
А есть не могу. Только кофе.
За это мне вкалывают что-то гнусное – по-социалистически толстыми иглами.
Жара, сонливость. Когда я просыпаюсь на закате и вижу перед собой соцреализм в огромной золоченой раме, жить мне не хочется.
Эффект страны, навязанной на лето?
Надеюсь...
Роман? Но кто поверит в героиню, в одну возможность этой человеческой аномалии? Я первая не верю. Прошлым летом в Крыму мне проходу не давал космический кретин – любимец их генсека. Он крал лифчики у персонала, обслуживающего душ Шарко, напяливал на лысину и с гоготом носился под магнолиями – волосатый, как горилла. Однажды отвесил мне советский комплимент: "Инеc, ты не серийного производства. Ты – товар штучный".
В том и отчаяние, товарищ космонавт.
Эсперанс – или имя слишком патетично? – родилась в Париже, но заговорила сначала по-испански. Во время изгнания на Восток приобрела не только польский, но еще и русский. В советской средней школе № 1 при посольстве СССР в Польше, которая "за отличные успехи и примерное поведение" наградила ее похвальной грамотой, где в левом углу Ленин, а в правом Сталин. Вернувшись во Францию, она не забыла эти языки. На плечах как клетка с попугаями, у любого другого такая голова взорвалась бы изнутри, но она гордо несла ее вперед. Во время сеанса профессиональной ориентации перед окончанием лицея ей намекнули на возможность карьеры в разведке. Шпионкой?
От этого варианта судьбы она отказалась с возмущением.
Больше попыток эксплуатации ее талантов никто не предпринял.
Она осталась наедине с этим проклятьем – всех понимать.
Кроме самой себя.
В этих мирах, друг другу противостоящих, она чувствовала себя вполне уверенно – не принадлежа при этом ни тому и ни другому. В каждом из миров ей не хватало другого, о существовании которого она знала не из газет или передач западного радио. Се пе pas beau*, осторожно говорила она. Ей строго отвечали: "Это – страна будущего". Douce France: cher pays de топ enfance**, подпевала она граммофону, заведенному ветераном первой мировой, дедом подруги, пригласившей ее на зимние каникулы в Indre et Loire – не забывая при этом, что вокруг страна капитализма, осужденного Историей. Ощущение превосходства переходило в чувство неполноценности – и наоборот. Сверстники произрастали в соответствии с политической картой мира. Каждый своего цвета. Внутри ее цвета смешались, как на картинах, порицаемых в СССР.
* Некрасиво (фр.)
** Нежная Франция, милая страна моего детства (фр.)
Продукт посткоминтерновской эпохи, побочное дитя того типа космополитизма для бедных, который назывался "пролетарским интернационализмом", она мучалась завистью к сверстникам, принадлежавшим этим мирам – тому или другому. Кто там ли, здесь ли, но был своим.
Одноязыким. Одноклеточным...
Эсперанс. Этюд повышенной сложности, сыгранный в сумерках коммунизма. Интегральное исчисление. Чистая абстракция, но с текущей, словно персик...
Не дай себя сожрать. Кровь жизни выпить.
Завтра, кстати, нас везут в Трансильванию.
В замок графа Дракулы.
Один из самых красивых замков, которые я в жизни видела. Я преувеличила восторг, чтобы вызвать у него реакцию:
– Неужели ты хотела бы здесь жить?
– И еще как.
– В качестве Дракулы?
– Жертвы.
Он потемнел:
– Никогда я тебя не понимал...
И отвернулся к супружеской паре самодовольных хозяев замка и всей этой страны – прекрасной и несчастной.
С очередным комплиментом..."
Извещая, что уже ночь, соседи стучали по трубе.
Александр выходил с собакой.
Под зябким звездным небом за зоной отдыха расстилались до горизонта совхозные поля. Он возвращался не с пустыми руками. То надергивал сахарной свеклы, которую в вареном виде Милорд перекатывал, пятная линолеум, по всей квартире. То тыкву приносил, в оранжевой желтизне которой было нечто древнекитайское, буддистское и даже всецело потустороннее. Созерцая тыкву в свете голой лампочки, он вчуже удивлялся своему спокойствию. Потому что в этой глухоте, звенящей в ушах, ничто не предвещало возвращения Инеc. Но чем плотнее сдвигалось зеркало ее жизни, тем увереннее ему становилось, что она непременно материализует-ся. И даже от этого опережающего знания ему становилось тошно, как от перекура: будто это не кремлевские хозяева держали натянутую паутину того, что громоздко именуется в газетах "международным коммунистическим движением" – нет, то было бы элементарно. Главный паук был именно он – Александр. Угнездившийся в эпицентре в ожидании неминуемой жертвы. Потому что за парой огромных глаз и на-все-наплевательским видом таилось самое неуверенное в этом мире существо.
Он не удивился, но непроизвольно замер на вдохе, когда в поле зрения стала влезать бумажка.
Однажды утром. В щель входной двери.
Он поймал ее в полете.
Это был вызов. Не в военкомат, не в КГБ – на Центральный телеграф СССР. В двенадцать ночи. Для переговора с тем, что рука служащей обозначила, как Фобос – но, возможно, он уже поехал?
Он вышел на свет.
Именно Фобос. Спутник чего-то очень-очень дальнего, как помнится из астрономии...
Планеты Ужас?
Воротник пиджачка был поднят. Он опускал глаза, когда они проходили, но в третий раз не выдержал и улыбнулся.
– Кого ожидаем?
– Разговора.
– А вызов есть?
Он вынул:
– Фобос, где это может быть?
– Чего... – Вернув бумажку, милиционер пожал плечами. – На Грецию похоже, нет?
Он кивнул:
– На Древнюю. На мифы о б-богах и героях.
Патруль отошел, оглядываясь на него, подпирающего барьер среди проституток, грузин, фарцы. То и дело налетал озноб. Сжимая облупленное железо, он смотрел на башенный вход с аббревиатурой "СССР" над выпирающим синим глобусом.
Под ними светились часы.
– Фобос? – Телефонистка открыла толстый справочник. – Нет такого. Наверное, ошибка. Есть Форос.
– Где это?
– Крым.
Он сел и свесил руки, успокоившись так, что до него не сразу дошло, что этот Форос уже в седьмой кабине. Говорите, велели ему в ухо. Он разорвал губы:
– Инеc?
Треск, разряды. Как из космоса донесся голос: "Мы возвращаемся". "Куда?" – "Еще не знаю, но через Москву. Ты будешь?" – "Если не заберут". "Что?" – "Буду". – "У тебя ничего не изменилось?" – "Нет". – "Я сделала все, что могла и даже больше. Ты слышишь?" – "Еле-еле". – "Здесь жуткая гроза". – "Понимаю, – кивнул он. – Зевс..." – "Что?" – "Зевс-громовержец!" – Она не засмеялась: "Нет. Уже нет... В буквальном смысле". – "Как та?" "Какая? Нет. Осенний шторм. Но сначала он был в ярости. В лицо им бросил..." – "Что?" – "Досье. Ему к приезду приготовили". – "Кто?" "Представляешь? На тебя, на нас..." – "Я понимаю. Кто?"
Линия прервалась.
Он вывалился с трубкой и ждал, пока телефонистка не закатила мутные глаза.
Тротуар лоснился.
Моросило.
Наружное наблюдение называется у них НН. Друг говорил. А исполнитель Николай Николаевич. Как в классическом романе. Николаев Николаичей в поле зрения не было, но, с другой стороны, невидимый ведь фронт...
