Текст книги "Дочь генерального секретаря"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Так или иначе... Enfin seuls*.
Наверное, акцент – она рассмеялась. Расстегнула джинсы и, выставив колени, взбросилась, чтобы стащить с трусами заодно.
* Наконец одни (фр.)
Момент проникновения разрушил Александра.
Ее бедра пылали. Спрессованные волосы еще не отошли, и эта обманчивая под ними среди них уступчивость. Испанка была переполнена медом. Под исчезающий стон он ощущал, как ему склеивает волосы, заливает его по пояс, с головой. Она молчала, выдыхая кратко, редко. Предварительно познав ее, он кончил не вынимая и ужаснувшись: что я делаю?
Но пути назад не было. Теперь только вперед.
Сознание возвращалось вспышками. Он комкал простыню, спеша догнать по бокам и утирая живот, слепящий влажной ямкой. На него взглянула луна. Бедра ее сияли белизной, пятно волос искрилось, как муравейник – живой чернотой.
Мелькнул локоть, она втянула сквозь зубы воздух.
– Больно?
Она засмеялась.
Ближе к стене линолеум был пыльным. Он бродил, всем телом чувствуя, как белеется оно, тело, сквозь почему-то вдруг безлунный сумрак, передвигался вслепую, как ведомый ее глазами, наблюдающими его наготу, потом вдруг наступил на пупырчатость резины вокруг железа. Подобрав топорик, он не понял, отчего она забилась в угол, выставив колени.
– Холод, – услышал он свой голос. – Нужен холод.
Упираясь, она пригнулась под плоскостью наложенного на затылок металла. Набила шишку. Матрас исчез вдруг, она стукнулась об стену. Он забыл, что за пределами события где-то вдали у них еще есть головы.
Взмокшую свою он потерял.
Било солнце, когда он отпал и ощутил свою небритость. Вернувшись, она опустилась на колени, но не легла, облокотилась о плоскость стены. Простыня измочалилась, он перевалил себя на бок.
– У тебя красивые плечи, – сказал он, любуясь этим вздернутым по-африкански круглым задом.
Она не отвечала, занимаясь чем-то лицом к стене. Поэтесса, что ли? Или молитва? Темный какой-нибудь их ритуал? Своей шариковой ручкой женщина, и отнюдь не Востока, выписывала на затертых обоях столбцы. Наконец ее пятки вдавились в ягодицы – она подвела черту.
– Что это?
– Дни.
– Какие?
– До конца моей визы.
Отпав, он ответил половиной рта:
– Умножь на ночи.
Хлеб зачерствел, потом он кончился. Кофе тоже. Потом и чай. Кончились сигареты. Потом заначки. Потом бычки. Осталась только вода из-под крана.
Нечем стало кончать.
– Так нельзя, – сказала она. – Надо сделать перерыв. Локти он стер до сукровицы. Потом до крови...
Вид был все тот же. Труба теплоцентрали, провалы окон в белесых коробках напротив, совхоз-ное поле с божьей коровкой того, что осталось от часовни – перед этим образом он чувствовал себя, как в фантастическом романе. Возвращение со звезд.
Уже совсем светлое, небо вдруг стало темнеть. Вспыхнул зигзаг молнии бесшумно. В гостиную вошли босые шаги. Завернутая в простыню, она наклонилась в окно.
– Хочешь, выброшусь?
Обнажив ее, он взмахнул простыней над запыленным линолеумом. Гром сотряс этот карточный домик. Волна ливня отхлынула, оставив их на хлюпающей простыне. Пятки ее заскользили у него по спине. Это было, как любоваться резаной раной. Поддерживая ее тяжесть ладонями, он поднялся. Она уцепилась за шею. Нахлесты дождя заливали обоих, огибая проникающий поцелуй. Под языком все рвалось и сводило, когда она вскрикнула, кончив ему в рот. Соскользнув, она сжала коленями его ребра. Чтобы войти, на мгновенье он снял правую руку с ее ягодицы. Она обняла его и запрокинулась. Ливень мял ее груди и струился с волос – бесконечный.
И еще было утро. Застегнувшись с усилием, он приоткрыл – с топором за спиной. Уполномоченный по дому наводил всеобщий ужас рассказами о сыне шофере в Кремлевском гараже. Но для Александра он был гарантом существования.
– Обратно бумага на тебя пришла.
Просунутого в щель рубля уполномоченный не взял.
– Не менее, чем на три шестьдесят две. Все жильцы подписали...
В спальне он объяснил:
– Местный налог. У меня не хватает. Одолев сложность парижского портмоне, он вернулся с листочком из тетради в клеточку. Только глаза от Инеc и остались.
– С милицией требуют выселить. Это серьезно?
Он выдернул, разорвал.
В мусорном ведре под раковиной сдохла мышь. Бедняга не нашла ни крошки.
Она вышла на звон собираемой стеклотары.
– У меня же деньги есть!
Выйдя на солнце, он покачнулся.
В магазине были яйца.
– Пять, – показал он.
– Штук?
– Десятков...
Хохот тряс груди. Опираясь на швабру, беззубо смеялась уборщица.
– Паэйя, – объявила она. – Омлет по-испански...
Он подложил ей подушку. Кофе, сигареты. Глаза засияли снова.
– Можно я поживу здесь?
В буквальном смысле спать в паре он терпеть не мог. Сны в одиночестве были ярче.
Она засмеялась.
– Надолго я не задержусь.
Она приняла душ, оставив обмылок ему на бритье. Окровавившись, он держал скулу под водой.
– Привезу тебе новые лезвия.
За спиной у них бабка не удержалась: "Срам, говорят, творят такой, что прости Господи". Другая плюнула.
Прохожие останавливались и смотрели вслед.
В Москве они вышли из автобуса и спустились в метро. Пассажиры напротив уставились, как по команде.
Инеc поехала дальше, он вышел на станции "Университет" – первый ее советский...
На почте Александру выбросили письмо от бабушки.
"Твоя мать пишет, что завел любовницу, нанял квартиру. Не дело делаешь. Прошу как последнего из рода: опомнись, внучек, и возьмись за ум. Выключат из студентов, что будешь белать?" Даже вложенный червонец не обрадовал, хотя по пути в зону он сообразил, что бабушка в виду имеет предшественницу: до Питера слухи дошли только сейчас.
В кабину вошла сокурсница, брошенная чилийцем. В свое время она так и не добилась от Александра (который не мог тогда с холодным сердцем) ответной оральной услуги. "Смотри, ее отец тебя уничтожит". – "Чей отец?" "Но ты же, говорят, отбил у Иванова его прекрасную полячку?"
При виде Александра Иванов вскочил.
– Где она?
Он сбрил усы, и лица на нем не было.
– Кто?
– Ты не темни. Она жива, по крайней мере?
– Вполне.
– Еще смеется. Надеюсь, ты ее не изнасиловал?
– По обоюдному согласию.
– Ну, друг...
– А что?
– Паника, что. Иностранка пропала. С факультета ходили по комнатам, спрашивали. Вот отчислят, узнаешь, как играть с огнем.
Александр сел.
– Но ты же с Полой – и ничего.
Иванов убрал глаза.
– С пальцем не сравнивай. Пола – соц. И она уже в прошлом.
– То есть?
– Штатника себе нашла. Зубы вставные, но USA. А я, м...к, остался без усов.
– Вырастут. И впереди еще сто стран.
– Если даже Польша такая развитая, то я просто, друг, не знаю. Не вернуться ли в свои пределы? Кстати, и тебе советую.
Александр улыбнулся.
– Я понимаю, у самого итальянка была... – Иванов вздохнул. Апостериори, я на твоем бы месте знаешь, что сделал бы сейчас? Трахнул кого-нибудь из наших. Для равновесия.
– Было б чем.
– Смотри. Главное, во всяком случае, чтоб без любви. А то она ф-фью, ладонью он изобразил взлет самолета. – А ты останешься. Но не таким, как прежде. На краю.
В соответствии со своими установками Александр ответил, что ищет в этой жизни именно и только этого:
– Я всегда на краю.
– Когда-нибудь сорваться можно... Между прочим. Дружок твой экзистенциальный – помнишь, первый курс? Альберт Латузко?
– Ну?
– Приказом по факультету восстановлен. Только теперь с ним дела лучше не иметь.
– Почему?
– Говорят, видели его – держись за стену... В погонах голубых. Метаморфозы, да?
По пути вниз в кабину вскочил знакомый араб. Несмотря на свой дефект висюльку на веке, он пользовался здесь успехом. "Надо было парижанку мне искать в Москве, а не в Париже. Поздравляю". – "О чем ты?"
Веко с висюлькой ему подмигнуло.
"Когда уезжаете?"
Под резонанс центральной зоны Александра повело. Это было на самом оживленном маршруте через университет. Он обогнал колонну и, скрывшись из виду, припал скулой к шлифованному граниту. Холодный пот смочил виски. Он представил над собой всю тяжесть сталинского здания – его стошнило. Но натощак от спазмов в поле зрения моталась только нитка слюны.
– Что с тобой?
За плечо его взяла знакомая с журфака. К груди она прижимала банку венгерского лечо. Сорвав нитку, он вытер пальцы о колонну. Это была рослая блондинка с синими глазами и маленьким ртом. Под белой юбкой, как помнилось ему, все было без затей – пресно, но просто.
– Алена, – сказал он. – А давай поженимся?
В конце прошлого года, отправив свою любовь в провинцию, Александр вернулся в общежи-тие и среди прочего попробовал воскреснуть посредством спорта. В новогоднюю ночь, обежав по периметру весь университет, он обмяк на поручнях в лифте, куда успела ввалиться целая толпа ночных конькобежцев.
К нему придавило девушку. Спортивные брюки в обтяжку были гладкие, как атлас. Высокая и статная, к груди она прижимала при этом пару хорошо отточенных коньков. Отдавая себе отчет в том, что она способна размозжить ему череп, Александр высвободил руку и огладил атласный зад. Никакой реакции. Отморозила, что ли? Но на табло вспыхнул очередной этаж, и зад вдруг повернулся, предоставляя его ладони возможность соскользнуть в промежность. Это было столь неожиданно, что он отдернул руку. От этажа к этажу лифт пустел, но вместо того, чтобы сделать шаг вперед, конькобежица все так же лежала на Александре. К 16-му они остались вдвоем. Толкнувшись, она выпрямилась. Он вышел следом. Не оглядываясь, но, конечно, слыша его шаги за спиной, она стащила вязаную шапочку, тряхнула русой головой. Жила она не здесь, а на 15-м, где, как на нечетном, лифт не останавливался. Он свернул за ней во тьму лестницы, скользя ладонью по перилам, спустился двумя маршами (вступив при этом в пьяную блевотину) и в коридоре увидел, что она входит в блок.
Дверь она не закрыла. Он прошел мимо этой щели, вернулся. Стекла комнаты справа светились. Он нажал ручку левой, темной. Она стояла, скрестив голые ноги и оттягивая книзу свитер.
– Как тебя зовут?
Она закрыла ему рот ладонью, которую он укусил.
Это было поперек дивана. Поверх низкой деревянной спинки был никелированный поручень, за него она держалась. Зад у нее был холодный. Потом свитер стал липнуть к коже.
Она обернулась, когда он кончил на пол.
– Зачем?
Имени конькобежица не сказала. Но через пару дней он узнал – при обстоятельствах, типичных для здания на Ленинских горах.
Опять же ночью он вышел из кабины и натолкнулся на Иванова. Итальянцы строили автогигант на Волге. Иванов год провел там переводчиком. Имея за ухом лакированный мундштук, он сидел возле урны и собирал на лист бумаги курительные бычки.
Александр вынул пачку.
– Друг! – вскричал Иванов. – Еще не выгнали?
– Держусь.
– А где прописан?
– В башне.
– Там же сейчас, как в холодильнике?
– Не говори.
– Давай ко мне! Наветренная сторона. Давай, поехал.
Вместе с постелью Александр прихватил из башни найденную во время ночных блужданий картонку с американскими журналами.
– "Плейбоя", к сожалению, нет.
– А зачем? Омниа меа мекум порто. – Иванов вытащил чемодан, из чемодана пакет, а из пакета пачку снимков. – Только между нами?
Вьюга билась в окно. Странно было под этот жестокий вой увидеть их наготу. Александр прилагал усилия, чтобы не дрожали руки.
– Чем ты их?
– "Любителем".
Профессионалом он и не был – черно-белые снимки выглядели серыми. Но были вполне разборчивы. Александр сдерживался, чтоб не присвистнуть. Иванов всегда казался ему тихим, но еще до Тольятти – всего за три курса – он умудрился перещелкать пол-общежития. Одетая была только одна – в купальный халат. Задрав ногу на стол, она лакировала ноготки – и в этой позе он ее снял. Брови подняты над сползшими очками.
– Джиана.
Александр оторвался.
– У тебя была иностранка?
– Друг... – Иванов вынул из-под усов мундштук и отвернулся, чтобы скрыть блеснувшую слезу. – То была любовь. Единственная в жизни.
– А что с ней стало?
– Разрубили по-живому. Еще расскажу, смотри...
Вот тут он и увидел конькобежицу. Единственная в пачке она согласилась раздвинуть ноги. Она позировала против солнца, но Александр узнал эту отрешенность – наклон головы, взгляд искоса.
– Знаешь ее?
Он мотнул головой.
– Зовут Алена. Заочница с журфака. Всегда согласна, только попроси.
Закрыв на ключ одну из комнат зоны "В", где ее прописали на время летней сессии, Алена поставила банку лечо на стол.
– Не бери меня ты замуж, я тебе и так уж дам уж.
– Кроме шуток, – сказал он, глядя, как она снимает юбку, оставаясь в белых трусах.
– Тогда открой мне банку.
Она сняла свою полосатую рубашку с короткими рукавами. Все это она повесила в пустой шкаф. Взяла алюминиевую вилку, села с ногами на стул и раскрыла в ожидании американскую книжку On Investigative Journalist*.
* "О журналистике дознания" (англ.)
– Черт!
Отбросив нож, он вынес руку под холодную воду. Прислонившись к косяку, Алена скрестила свои ноги.
– Банку без крови открыть не может. Тоже мне муж.
– Я серьезно.
– Не смеши меня. Советский брак? Для этого я слишком люблю свободу.
Белый "мерседес" у подъезда был окружен зеваками, которые пугливо обернулись на Александра. Он взлетел. В прихожей пара чемоданов.
– Инеc?
Молчание. Он взял топорик и открыл дверь в гостиную. Инеc сидела за столом с его пишущей машинкой.
– Я не одна...
Высокий мулат поднимался навстречу с протянутой рукой.
– Анхель.
Александр положил топорик на журнальный столик и ответил на рукопожатие. Глаза Анхеля прожгли его насквозь. Они сели друг напротив друга. Анхель протянул руку к топорику:
– Можно? – Попробовал лезвие. – Китайский?
– Советский.
Инеc поднялась.
– Кофе?
Не оборачиваясь, он кивнул. Мулат добавил, чтоб покрепче, и отложил топорик. Глядя, как Александр вынимает пачку "Явы", он расстегнул льняной пиджак и вынул пару серебристых баллончиков.
– Гавана. Бери-бери.
Александр отвинтил, в ладонь выпала черная сигара.
– Дай я тебе...
Гильотинкой на цепочке мулат обрезал ему кончик, потом себе. Прибор он заложил в прорезь у пояса.
Спички у Александра были свои.
– Кастро и Сартр! – Инеc расхохоталась. – С такими же сигарами на фотографии...
Они молчали.
Она перестала смеяться.
– Кофе кончился. Я спущусь?
Хлопнула дверь.
Они пускали друг на друга дым.
– Тянется хорошо?
– Нормально, – ответил Александр, чувствуя, что легкие спекаются, как кокс.
Мулат перешел к делу:
– Как говорят ее французы, сэ ля ви. Извини, что я пришел. Наверное, не надо было.
– Ничего.
– Я к ней серьезно относился. Че? Я готов был даже жить с ней в мелкобуржуазной Франции. Жениться собирался... Скажи мне, ты серьезно к ней относишься? Потому что она к тебе серьезно.
– Откуда ты знаешь?
– Че, она мне сама сказала. Какие у тебя планы?
– Планы... – Александр откашлялся. – Через два месяца у нее виза кончается.
– А у тебя когда? Он фыркнул.
– У меня бессрочная.
В глазах мулата возник интерес.
– Чем это ты заслужил? Какой имеешь паспорт?
– Советский.
Толстые губы приоткрылись. Он отогнал дым.
– Разве ты не скандинав?
– Она не сказала?
– Ничего она мне не сказала...
– Русский я.
– Советский паспорт?
– А какой же.
– Тогда не понимаю... Че? Ничего не понимаю! У меня, например, шведский. – Прикусив сигару белыми зубами, он вынул, пролистал страницы, заштампованные визами. – Видишь, написано? Открыт весь мир. Три-четыре страны меня не очень любят, но в Европе мы с ней могли бы жить в любой. Ты можешь дать женщине страну по выбору?
Александр молчал.
– Потому что здесь она не сможет. Нет, че... Твоя квартира?
– Снимаю.
– Но сам москвич? Прописка постоянная?
– На срок учебы.
– Аллеc клар. – Под тяжестью сигары пепельница упала на бок. – Через два месяца я уезжаю в Германию. До этого она знает, где меня найти. Скажи ей, когда будет уходить, что Анхель ждет. Потому что она уйдет. Ты это понимаешь?
Он кивнул.
– Ты тут, Алехандро, не при чем. Просто страна такая у тебя. Я вот из Латинской Америки. Там у нас жизнь. Ты понимаешь? Даже при кровавых хунтах. Здесь все правильно, все хорошо. Социализм. Но жизни нет. Ты понимаешь?
Оса возникла в проеме окна. Подержалась и отлетела.
– Че, как мужчина с мужчиной? Рублей девать мне некуда...
– Нет.
Мулат подержал руку в пиджаке и вынул.
– Смотри. Ее надо кормить.
– Как-нибудь.
– Тогда держись. Салют.
– Салют...
Выходя, мулат пригнулся.
Александр выбросил окурки и, взявшись за раму, смотрел вниз.
– Дым, будто здесь стрелялись...
– Где ты была?
– Поднялась выше этажом.
– Зачем?
– На всякий случай. Никто никого не убил?
Ее бывший вышел на солнце – весь в белом. Аборигены расступились, и "мерседес" сверкнул на повороте.
– Я так и думала. Цивилизованные люди.
– Смотря кто...
И Александр сунул голову под кран.
Она открыла чемоданы и взялась за ручку шкафа.
– Можно?
– Скелетов вроде не держу.
Внутри было пусто. Если не считать нейлоновой комбинации, которая задержалась на полгода.
– А это?
Кружева были заношены и местами оборваны. Предыдущая любовь купила ее на толкучке в Литве.
– Утехи фетишиста.
– Я выброшу?
– Выброси.
Лязгнуло мусорное ведро. Вернувшись, Инеc вынула из чемодана пакет, распечатала и стала натягивать хирургические перчатки.
– Что ты собираешься делать?
– Уйди куда-нибудь.
– Куда я уйду?
– Тогда вынеси бутылки.
Он вынес и вернулся на закате – с библиотечным самоучителем французского языка.
Стянув перчатки, Инеc бросила их в ведро.
– Разве не лучше?
Линолеум сиял. На обоях в пустом квадрате остался гвоздик.
– А деревяшка?
– Убрала в сервант.
Он повесил обратно лакированную дощечку с выжженной паяльником березкой.
– Уродство же?
– А пусть висит.
Количество западных вещей его поразило. Дочь миллионера, что ли? Скрестив босые ноги на полированном столике, он наблюдал, как все это заполняет убогий встроенный шкаф.
Однажды в Минске на Круглой площади, где обелиск Победы, разгрузился автобус, полный иностранцев. Издалека Александр наблюдал, как сверстники клянчили у них жевательную резинку. Когда автобус уехал, а попрошайки убежали в парк, он подобрал на месте преступления облатку Made in U.S.A. Он наклеил ее в свой альбом спичечных этикеток – как называлось это извращение? Филуменистикой? Любуясь американской бумажкой, он не мог не думать в то же время о романе "Молодая гвардия". Где есть образ инженера, который стал работать на немецко-фашистских оккупантов. Учительница просила обратить внимание на то, как тонко Фадеев исследует психологию предательства, которое началось задолго до войны – низкопоклонством перед западными мелочами.
Чемоданы опустели. На боках следы содранных отельных наклеек. На ручках болтались бирки Air France – каким-то образом удержавшиеся в ее московских переездах. Инеc их стала обрывать – не поддаваясь, бирки растягивали свои синие резинки.
– Оставь их.
– Почему?
Он и сам не знал, но срыванию авиабирок все в нем воспротивилось. Без них эти легкие на подъем чемоданы приняли бы слишком оседлый вид.
По ту сторону горизонта, видимого из спальни, оказался соснячок столь же душный и вдобавок набитый консервной ржавью.
За щитом с надписью "Зона отдыха" открылось пространство, где загорал весь Спутник.
Из лабиринта тел они выбрались под елочки и в четыре руки расстелили купальную простыню, которая, будучи парижской и лиловой, вступила в вопиющее противоречие с контекстом. Антисанитарного вида водоем внизу был набит людьми, которые стояли плечом к плечу. Вокруг – сплошное лежбище. Со вздохом Александр стал обнажаться. Травмированный в детстве праздничными демонстрациями трудящихся, боялся он толпы. Любой – включая отдыха-ющей. Но это был ход в борьбе за выживание, их вылазка на природу. Есть в это воскресенье было нечего. Она предложила компенсировать витаминами "Е". Которые бесплатно поставляет солнце. Он никогда не слышал о таких, он засмеялся. "Е" как е..?
Купальник на Инеc был в обтяжку. Что вызвало в памяти картинку из "Детской энциклопе-дии":
– Ты мне напоминаешь "Девочку на шаре".
– Все советские мне это говорят и думают, что комплимент. Но, во-первых, Пикассо я не люблю...
– Почему?
– Даже не знаю, что отталкивает, творчество или человек. Но у него много общего с отцом. Кроме своего брадобрея, он только с отцом встречается. Даже свою картину ему подарил. Валялась у нас, пока отец ее не отдал.
– Отдал? Это же миллионы?
Взгляд презрения не удержал его от расспросов:
– Куда, в музей?
– В фонд будущего Испании, – сказала она туманно...
– А Дали?
Этот предлагал построить вдоль дороги к Мадриду сплошной памятник из костей коммунистов. В моей семье имя лучше не произносить. Но мне ближе Дали. Не знаю, почему. Может быть, потому что однолюб. А знаешь, что он женат на русской?
Их накрыла тень. Александр успел перекатиться от смявших полотенце пяток. Крутозадая бетонщица, уводимая в лесок парнями, оглянулась:
– А говорят, мужики на кости не кидаются.
Но в почву не втоптали.
И за то спасибо.
По пути обратно она вскрикнула в тоннеле через насыпь. Он зажал ей уши. Они стояли, пережидая гром электрички. Открыв глаза, она спросила:
– А ты бы мог во Франции?
– Что?
– Жить. Писать?
– Не знаю. Не могу себе представить.
Она нарисовала:
Какой-нибудь бидонвилль "Голуазы" без фильтра и вино.
– Французское, надеюсь?
– Но из пластмассовых бутылей. Такое солнце, как сейчас. И взгляд отчаяния.
– Отчаяния?
– А ностальгия? Все эмигранты впадают, но, говорят, что русские особенно...
Они перешли рязмякшее шоссе, обогнули заборы уцелевших вдоль дороги изб и в зоне тишины стали подниматься через пустырь.
Меж ног Инеc сверкнуло солнце. Окна и двери в спальне и гостиной были распахнуты, но вместо сквозняка квартиру пробивал луч – гигантский, как в войне миров.
– Ты хочешь надеть это платье?
То, что прислала ей мать из Парижа, было не только мини, но и просвечивало от и до – откуда, из-под самой перемычки слипов, не сразу сходящиеся бедра пропускали треугольничек солнца, который резал, как алмаз.
– А что?
– Ничего, – ответил Александр, выступая в крестный путь отсюда к центру Москвы, которая даже в африканский зной отстаивала свой пуританизм. В образцовом городе коммунизма в постоянной готовности добровольная полиция нравов – из климактеричек сталинского закала и предположительно православных их матерей, ну абсолютно озверелых бабок. Инеc демонстриро-вала полную невозмутимость, он же от бессилия перед вербальной агрессией в автобусе, в подземных переходах, в вагоне метро, на эскалаторе, на остановке и в трамвае совершенно изнемог.
Они добрались наконец до лестничной площадки, где исходило просто триумфальной вонью ведро "Для пищевых отходов".
Матраса, на котором простыни, как их ни подсовывай, завинчивались в мокрый жгут, Инеc вдруг стало мало – или чересчур. Во всяком случае, ей захотелось увидеть его друзей. В компанию. Развлечься.
Она прислонилась к стене. Александр сменил свой кулак на каблук, и это возымело – к двери подшлепали босиком.
– Я с дамой.
Замок отщелкнулся, шаги убежали. Выдержав паузу, они вошли в московскую квартиру.
В глицерине линзы старинного телевизора, сцепившись руками, плыли навстречу Никсон и Брежнев – при выключенном звуке транслировалась встреча президента США.
Стены были из книжных корешков – до потолка. Из этой угнетающей библиотеки окно выходило на железнодорожный переезд, дорогу и женское общежитие. Александр взял старинный театральный бинокль. За окнами слонялись пэтэушницы в трусах и лифчиках – эротизированные дефектом стекол.
Инеc нагнулась к фотографиям. "Раввины, его деды..." – "А Мандельштам?" С паспортной карточки в ужасе смотрел ушастый скворец в "бобочке" на молнии и с отложным воротничком. "Не Мандельштам. Его отец в эпоху Большого Террора..."
Перкин появился с женщиной. Мокрые и в халатах, они отпали на диван отчего на старомодных его полках подпрыгнули слоники.
– Это Рая, – представил Перкин. – Рая уезжает.
– Рая умирает, – сказала Рая.
Губы у обоих синие.
– В "Человека-амфибию" играли?
Перкин качнул головой.
– В Сэлинджера.
– Литературу, – сказала Рая, – жизнью проверял.
– Помните, там извращенцы... – Перкин посмотрел на Инеc. – Вы читали The Catcher in the Rye?*
* "Над пропастью во ржи" (в русском переводе).
– Еще в лицее.
– Царскосельском? – усмехнулся Перкин.
– Нет. Дидро.
Под взглядом Перкина Александр испытал гордость.
– Инеc из Парижа.
Рая опомнилась первой – в смысле, что ой, а холодильник пуст!..
В гастрономе "Диета" Перкин впал в патриотизм, настаивая на "Рябиновой горькой". Еще они купили бутылку румынского рислинга, батон, селедочный паштет и зефир в шоколаде.
– Секс с иностранкой, это выход или вход?
– Вход. Но который выход.
– Что ты испытал наутро после первой ночи?
– Ночи? Эта ночь была в неделю...
– А все же?
– Как сквозь стену прошел.
Как бы зная об эффекте априори, Перкин кивнул.
– У них не поперек, конечно?
– Нормально. Вдоль.
– Влагалище и вагина. Сравнительный анализ?
Александр провел по всем параметрам.
– А в целом?
– Живое существо. И даже дышит.
– Нет? Впрочем, соответствует описанию Рабле. А как она... ну, фэр амур?
– Ты спрашиваешь...
В интервью французского певца Перкин вычитал, что парижанки с равным мастерством владеют всеми тремя отверстиями.
– И не говори...
– А кричит?
– Как кошка.
– На пленку б записать...
Даже в тени паштет уже растаял. Они сидели у дома на заградительном барьере.
– План такой, – придумал Перкин. – Звукоизоляция у нас хорошая, поскольку плохая. Вы остаетесь. Вы каждую ведь ночь?
– Естественно.
Он отправил Раю за магнитофоном. Они слушали Высоцкого, и Александр глотал слезы:
Ну что ей до меня? Она была в Париже...
Эффект "Рябиновой горькой".
В смежной комнате им уступили лучшую по качеству кровать. Были застелены хрустящие простыни. Фэр амур в чужом месте Инеc долго не соглашалась.
Утром на нее смотрели, как на Мессалину. Войдя в ванну, где при помощи указательного пальца Александр чистил зубы "Мятным" зубным порошком, Перкин понизил голос:
– Если серии криков соответствуют, то записалось, знаешь сколько? Двадцать один оргазм.
– Не может быть.
– Невероятная акустическая порнография.
Александр испытал зависть.
– Сделай копию на память.
– Квалифицируется как распространение. Будешь приходить ко мне слушать.
Во время чая зазвонил телефон. Выслушав, Перкин прикрыл мембрану:
– Хотите на Годара?
Инеc не поверила:
– В Москве?
– Предупреждаю, сеанс подпольный.
Это было в обсерватории – где-то на краю Москвы. Поблескивая очками, сверху вниз на них смотрел битком набитый зал.
Ряд подвинулся, уступая место с краю Инеc и Александру. Потом и под Раей с Перкиным отскрипели ступени.
В тишине кто-то пытался сдержать нервную икоту.
Свет погас. Внизу озарился экран. Французские титры навели на резкость, и невидимый голос произнес в микрофон:
– "На последнем дыхании"...
Инеc стиснула ему запястье: "Мой любимый фильм!"
Переводчик звучал, как со сдавленным горлом. Инеc стала переводить ему сама – горячим шепотом. На экране безмятежный утренний Париж, но вокруг обсерватории – как черный космос. Ощущение угрозы томило его. Предчувствие грозы?
Жан-Поль Бельмондо и Джин Себерг были уже в постели, когда в первых рядах головы повернулись к двери.
Которую вдруг вышибло.
– СЕАНС ОКОНЧЕН, – объявил мегафон. – ЗДАНИЕ ОКРУЖЕНО. ВСЕМ НА ВЫХОД И БЕЗ ПАНИКИ ПО ОДНОМУ В МАШИНЫ. ДАЙТЕ СВЕТ.
Экран погас.
– СВЕТ ДАЙТЕ.
Мегафон захлебнулся в темноте. Сверху обрушился весь зал. Вырвавшись из потной толпы, они прижались к стене за дверью. В тамбуре первые зрители нарвались на кулаки, но под напором зала засаду вышибло наружу. Таких воплей Александр еще не слышал. Инеc сжимала ему руки, ее трясло. Кто-то ложился под пюпитры, но это не выход. Крики снаружи рассеивались. Зрителей было больше, чем кулаков у нападающих. Они протиснулись в тамбур. Фары машин били по входу, но их прикрывали те, кто был впереди. Потом свет ударил по глазам.
– Давай!
На асфальте чернела кровь, и под подошвами хрустели сбитые очки. Справа две тени вбивали третью в "воронок". Они рванули прямо на свет, где был проход между машинами. Человек в одной стал открывать дверцу, чтобы отрезать путь, но Александр вбил его обратно. За машинами было темно, из черноты клумбы бил запах взрытой земли, затоптанных цветов. Кирпичный бордюр рассыпан.
К ним бросилась тень.
– Стоять!
Александр схватил кирпич. Тень отшатнулась.
– Держи того, в джинсах!
Другая тень бросилась за Инеc. Александр перемахнул клумбу. У плеча он сжимал кирпич, запачканный землей. Асфальт оборвался. Инеc исчезла в черноте деревьев. Тень за ней ломила сквозь кусты. По щеке Александру чиркнуло веткой. Тень обернулась.
– Ты, Петро?
Александр разрядился.
Инеc он догнал у решетки. Добежав до первой пары разогнутых прутьев, они вылезли и спрыгнули на улицу. У остановки троллейбуса стоял на коленях человек, он зажимал лицо руками, черными от крови. Он дернул ее, они пробежали мимо.
Виадук. Снизу тянуло гарью, вдали блестел разлив рельс. Москва на горизонте сияла огнями.
На перроне метро толпились избитые пассажиры. Перкина с Раей не было. Он увел Инеc к остановке первого вагона. Если облава, можно будет соскользнуть в туннель. В нем еще все дрожало.
Прилетел поезд, разомкнулись двери. Из метро они вышли на другом краю Москвы.
Без остановок пустой автобус летел сквозь ночь.
– Нехорошо, что мы их бросили.
Он промолчал.
– А тот человек?
– Который?
– Который за мной бежал?
Под ногтями все еще была земля от того кирпича.
– Что ты с ним сделал?
– Забудь.
Она отвернулась.
– Что?
Дома на матрасе она, игнорируя эрекцию, смотрела в стену.
– Жаль, фильм не досмотрели. Чем хоть кончилось?
– Не так, как в жизни.
– А в жизни?
– Он процветает, она погибла. – Инеc уткнулась в подушку, плечи ее вздрагивали.
– Что?
Она не отвечала.
Наверху воспитывали девочку. Включили телевизор на полную громкость, но сквозь военный фильм все равно доносилось: "Мамочка, мамочка".
Теперь все тихо.
Ночь.
Я весь вечер смотрела на остановку. Пока вдруг не осознала, что из окна напротив все это время за мной наблюдают. Я не успела увидеть, кто. Он уже спрятался за занавеску. Еще было светло, надо было все бросить и вернуться в Москву. Но я подумала о нем: как он вернется, а никого здесь нет. Дверь в этой квартире можно вышибить одним ударом. Я заперлась на два оборота и заблокировала замок – он здесь английский. Зашторила все окна и стала ждать. За стенами отсмотрели телевизор, отвоспитали детей, отвозились перед сном. Пришел последний автобус.
Он не вернулся.
В жизни мне не было так жутко. Я пишу это в ванной. Единственное место, где я решилась включить свет. Защелка здесь отлетит от одного рывка. Со мной топорик, но я не Александр. Я человека даже рукой не смогла бы ударить. Этот человек сейчас откроет дверь, без слов протянет руку. Я отдам ему топорик, и он меня зарубит. Утром вернется Александр и вступит в лужу крови. Его арестовывают. Это не я, кричит он. Никто не верит. Суд. Расстрел. Вполне советский конец одной "лав стори".
