Текст книги "Дочь генерального секретаря"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
В моем отсеке одежда была сложена на нижней полке – перед рядами папок, в которые я уже сунул нос. Есть в этом мире одно ведомство, которое отвалило бы миллионы, чтобы ознакомиться с их содержанием. С чувством удовлетворения я снял купленную на Марше-О-Пюс солдатскую куртку и натянул на свитер белую спецовку. Лязгая пряжкой, скатал свои джинсы. Холод был, как в морге. Шерсть стала дыбом на ногах, а то, что было в трусах, спрессовалось. Спецштаны велики, но одновременно коротки – в связи с чем от работы вприсядку уже лопнули на коленях. Я вытащил из джинсов ремень, задрал спецовку и подпоясался. Сунул кулаки в карманы и, оттягивая парусину, вышел в проход.
Мигель оглядел бригаду, но по поводу моих прорех на этот раз только вздохнул.
– Vamos.
Что значит, двинули.
Будучи рабочей аристократией, никогда не оставляющей после себя puntos negros*, Мустафа подхватил банку с белилами и кисти, а мы разобрали свои ведра, губки, тряпки, порошки.
Лифты здесь не для нас. Мимо шершавых бетонных стен мы поднялись в фойе, где за роскошным мраморным столом с книжечкой в руках сидел завхоз этой конторы – тоже испанец, но иного рода. Принимая у Мигеля ключ, он отложил лиловый томик Дилана Томаса Death and Entrances**, перехватив при этом неосторожный взгляд чернорабочего. Когда я сворачивал на следующий марш, он все еще смотрел мне вслед.
– Он что, поэт?
– Марикон,*** – сказал Мигель. – Но хорошо устроился.
* Черных точек (исп.)
** "Смерть и Вхождения" (англ.)
*** Педак.
– Они такие, – поддакнул Мустафа. На втором этаже он втолкнул в щель кофейного автомата полфранковую монетку и хлопнул меня по плечу:
– Давай.
Я выбрал кнопку "эспрессо", а когда выпал изящный снежно-белый стаканчик и пролилась благоуханная струя, ткнул еще и в "добавочный сахар".
– Мустафа! Ты спас мне жизнь.
Свой "эспрессо" он взял без сахара. Мы облокотились на перила.
Глядя на нас, соблазнились и прочие. Даже Али вынул себе горячий шоколад.
Потому что понедельник. Самый гнусный день.
Первым допил Васко, он отшвырнул стаканчик и вынул свой "данхилл". Роскошная пачка была воскресной, сигарета – последняя. Без сожаления он прикурил, подбросил зажигалку, поймал и свистнул на стук каблучков. Смакуя свой "эспрессо", мы обернулись на секретарш, которые задрали подбородки и, крутя попками, свернули за угол. По этому поводу мы разговорились – кто чем вчера занимался.
Васко ходил с младшим братом на фильм-карате. Али водил свою Кончиту на фильм "Шарлотт, муй та кюлотт".* Мигель своих детей – в Версальский дворец. О-оо... А ты, Мустафа? Никуда не ходил, ответил старик. Выпил ип росо,** а потом лежал и... "Бранлировал", – подска-зал Али. Старик не обиделся. Нет, он курил. Что ты курил? Сигареты, конечно. Бранлировать, заметил Мигель, последнее дело. Это почему? Потому. Е... себя нельзя. Только другого. А если другой недиспонибелен? Нет-нет. Даже мужчину лучше вые..., чем это. Нет, лучше кактус, сказал Мустафа, снимая серьезность бригадира, и мы засмеялись, зная, что речь не о тех кактусах, которые в Париже, как и в Москве, растут в горшках, а о диких обитателях пустыни, где их называют "женами легионеров"...
– А ты, Алехандро?
– Что?
– Чем занимался в воскресенье?
– Свободу выбирал.
Под общий смех я погасил окурок в кофейной гуще.
* "Шарлотта, увлажни свои штанишки" (фр.)
** Малость (исп.)
Мне достался коридор – и, надо думать, не случайно. Мало того, что руки все в порезах от алюминиевых рам – на прошлой неделе одно из этих е...х окон меня едва не выбило наружу. Али, напарник, вошел в кабинет и увидел, как я боролся за жизнь, влезая внутрь. И стукнул, видимо. Потому что в субботу, распределяя конверты с наличностью, патрон заметил, что во Франции у меня есть возможность пустить его по миру – если, конечно, я сумею выпасть не разбившись насмерть.
Оно и лучше, что отставили от окон. При этом приходится передвигать тонны канцелярской мебели, которую здесь льют из танковой брони. А в коридоре одна забота – стремянку передвигать. Причем, только по прямой, поскольку в ширину я потолок достаю от края до края.
Он здесь с двойным дном, собранным из плиток пенопласта, серого в крапинку. Посреди каждой группы из четырех плиток – дырки с ободком и спрятанной внутрь лампочкой. Оттирая копоть с пенопласта, эти эмалированные ободки я оставляю себе напоследок, поскольку и в этой жизни надо как-то развлекаться, а это акт почти сладострастный – плавное, легко смывающее грязь движение губки вокруг слепящей стоваттки. Алюминиевые рейки, поддерживающие этот потолок, удовольствие тоже, но меньше. Что неприятно, так это неизбежность намокания рукава свитера под спецовкой. Я вздергиваю его до локтя, принимая под мышку зуд стекающих капель.
Пора менять воду.
На правах недочеловека я пользуюсь исключительно дамским туалетом. Атмосфера здесь мне больше по душе. Не столько из-за запаха – здесь, во Франции, дезодорант стирает в этом смысле сексуальную разницу между "М" и "Ж" – а потому что, пока набирается вода, можно расслабить-ся, глядя на себя в их зеркало и представляя, а если повезет, и заставая за малым делом невидимых секретарш: шорох колготок, сощелкивание слипов, нетерпеливая запинка и эта неожиданная вертикаль, буравящая воду унитаза, конечно, голубую. Это звучало в нижней тональности, на басах и как бы всерьез – и затем треск отзыва, сминания, бережного промокания там, где все затаилось до вечера, – и вот она выходит. Цак-цак. С надменным видом. Как будто пролетарий не расслышал его вглубь – с той же акустической наводкой на резкость, как сняты орхидеи этой осени, кое-где мне на радость еще доживающие на афишах в предзимнем парижском метро.
Неторопливо я завинчивал кран, вынимал ведро и возвращался под потолок. Отжимая океанскую губку в новой воде, прозрачной и горячей, приятно возобновлять работу. Губка как живая. И к счастью, на мне спецштаны – настолько просторные, что можно лицом к потолку отдаваться фантазиям, в наплывах которых и протекал мой трудовой процесс.
Проверив качество и количество отмытого потолка, Мигель наградил меня сигаретой. Бригадир и человек малокурящий, он мог себе позволить "Мальборо".
– Vamos comer, Alexandra.*
* Идем обедать, Алехандро (исп.)
Мы спустились в гараж.
Слева от нашей двери к бетонной стене придвинуты два цеховых стеллажа. Перед ними железный стол со скамьями, тоже железными и холодными, почему мы их сначала устилаем специально заготовленными картонками. Стол накрывается прихваченным по пути из мусорного бака номером газеты Le Monde. Как человек семейный, Мигель утратил интерес к внешнему миру. Поэтому он садится лицом к нам, глазами, обращенными в гараж. Мы курим и наблюдаем, как разъезжаются французы на обед. Малолитражки секретарш, спортивные машины молодых специалистов (моих ровесников), большие и тяжелые лимузины седовласых боссов. Отъезжают задом от стены, разворачиваются и под врата – на серый свет полудня. Уезжают все. Остается ароматный запах выхлопов. Бетонно, пусто, сумрачно и стыло. Ворота опускаются, становится уютно. Из газеты Мигель по соображениям гигиены выбрал только срединные листы, где внутренние их дела, экономика, финансы. Веет скукой, тем более, что фотоснимков из снобизма газета не печатает.
– Его только за смертью посылать! – Мигель закуривает вторую сигарету. – Все они такие, португальцы.
– Индию зато открыли, – говорю я.
– А мы Америку! Подумаешь, Индия. Третий мир.
Мы не оспариваем их превосходства. Тем более, что Мустафа из Марокко, в прошлом испанского, а у меня с Али – испанки-жены.
Стук ногой по жести. Али вылезает и бежит к воротам – нажать красную кнопку.
Васко бухает на стол картонку: "Разбирайте, где чье!" Сам садится и развинчивает пиво "Вальтазар". Бутыль на полтора литра с зелеными ярлыками и пластмассовой головкой. Протягивает.
– Давай, Алехандро!
– Васко у нас богач, – говорит Мустафа. – Всегда зеленое берет.
Обеденный "Вальтазар" старика в удешевленном красном исполнении.
– Два франка разницы.
– Да, но зачем их отдавать? Градус тот же самый. А экономии полсотни в месяц. В год шестьсот.
Васко открывает рот.
– Шесть сотен? Это ж целая неделя?
– О чем и речь.
Через стол Мигель сказал:
– Слушай сюда, Васко... – Карманной навахой он лезвием к себе взрезал кусок "багета", выложил белое нутро батона влажными лиловыми ломтями ветчины. После чего сказал, что Васко наживет себе с желудком неприятности, если и дальше будет пиво натощак. – Гастрит! А то и чего похуже, – добавил Мигель, неизвестно как наживший себе в "дуз Франс" язву желудка.
Васко ударил себя по литой стали живота.
– Гвозди могу переварить. – Он выдул четверть бутыли. – В Анголе, когда я дезертировал, я эту съел...
– Неужто крысу? – и Мустафа заранее сплюнул.
– Нет. Эту, как ее по-французски?
– Скажи по-португальски, я пойму, – предложил Мигель, а когда Васко сказал, кивнул... – Запомни. По-французски значит "la hiena".
На этот раз Мустафа плюнул с искренним отвращением.
Я посмотрел на Васко новыми глазами.
– И ничего?
– Ты видишь.
– Как ты ее поймал?
– Сам не знаю.
– Имел оружие?
– Только нож.
Мигель пояснил:
– Голод, Алехандро, оселок разума. – Он переломил свой сэндвич и меньшую половину протянул португальцу. – Поешь, Васко. Да не спеши, полтора часа наши. А есть нужно, ты слушай сюда! не ам-ам. Осмыслять при этом надо, что и как в тебя входит. Ты не смейся, дело говорю.
Но Васко набил себе рот и поспешил забить лучшее спальное место на стеллаже – нижнее, где потемней. Он лег прямо на железо и закрыл глаза, перекатывая при этом желваками: дожевывал. А когда на том же уровне соседнего стеллажа, подстелив картонки, устроился Али, португалец уже крепко спал.
Я сходил к мусорному баку за газетами. Обмотался ими, прихватил картонку и влез на среднюю полку. Как будто я еду, а они мои попутчики. За столом Мигель, покончив с йогуртом, непрерывной ленточкой спускал с яблока золотистую кожуру, а Мустафа доедал банан, толстый, шершавый и снежно-белый. Фрукты в этой стране едят не только дети. Даже такие вот сугубые мужики этим нимало не смущаются. Я влез в картонку с головой. Натянув на кулаки рукава свитера, зажал их между бедер и под скупой диалог по-испански закрыл глаза. Я их не очень понимал, но было ощущение, что все путем. Что наконец я сел в тот самый поезд. Хорошо бы, конечно, сесть в этот поезд в возрасте Васко, а не в середине жизни – когда не так просто приобщаться к физическому труду. Что я делал все эти годы? Господи, эти тридцать без малого лет? Лежа лицом к картону, пахнущему по-западному, хотя и неизвестно чем, я мысленно упростил свой случай – так рассказываешь свой невероятный роман человеку хоть и в элегантном, но штатском, который поминутно зажигал желтую сигарету из маисовой бумаги, тычет в машинку двумя пальцами.
Опуская при этом второстепенные сюжеты.
Например, такой...
Однажды в московском метро они с Инеc столкнулись с девушкой, лицо которой искривилось, как от боли. Красивая, высокая и в западной дубленке сразу видно, дочь.
– Не помните меня?
От беременности глаза Инеc стали еще больше и смотрели прямо насквозь, но он был вполне уверен.
– Нет.
– Нас отправили за границу, и меня к вам привезли. Я вам собаку подарила...
Он кивнул:
– Милорд.
– Он еще жив?
– Надеюсь. Он той же осенью сбежал.
– Как это было?
– Мы с ним гуляли по ночам. Он вырвал поводок. Я не догнал.
– Конечно. Русская борзая...
Они молчали, глядя друг на друга.
– А с вами тогда, – решился Александр, – друг мой был. Не помните? Альберт?
Слезы покатились по ее лицу.
– Что с ним стало?
Девушка схватила его за отворот пальто, она стояла и открывала рот, пытаясь превозмочь судорогу, но сумела только зареветь и опрометью броситься в уходящий поезд. Это было на станции "Проспект Маркса", и они с Инеc возвращались из Дворца бракосочетаний, где им было отказано в регистрации, это было еще до того, как в сюжет вторглись силы, превосходящие убогое советское воображение Александра, – силы международного коммунистического движения.
Проснулся я от грохота.
– А трабахар, Алехандро! А трабахар!
Я сбросил с головы картонку и навернулся так, что листовое железо загудело.
– Е...! – трехэтажное родное замерзло на губах.
Бригадир смотрел с упреком.
– Ты должен молчать по-русски, Алехандро. Не забывай, что здесь ты для всех – юго.
Я свалился на пол и сорвал с себя газеты.
– Югославы тоже... Самовыражаются по-русски.
– Забудь, – сказал Мигель. – Выучи на этот случай парочку французских.
– Par exemple, – сказал Мустафа, – анкюле.* Но мне было не смешно. Гараж был снова забит машинами и газами. Вкус у сигареты, которой он меня утешил, был такой, что после затяжки я вынул из нее огонь и раздавил на полу. Бычок вонял омерзительно, и я заначил его в нагрудный карман до лучших времен. Все собирались в угрюмом молчании, только Васко все ля-ля да ля-ля. Это был наихудший момент, и, разминаясь, я заставлял себя не думать о том, сколько ведер еще предстоит мне сменить до конца.
* Например... вые... в жопу (фр.)
В последнее я окунал руки, как в серную кислоту. В отделе, куда, закончив коридор, я внес стремянку, была только одна сотрудница. Отставив зад и уперевшись локтем, она перелистывала журнал мод. Провокационную позу она не сменила, только покосилась на скрежет. У меня все болело, когда я влезал под потолок. Отсюда я увидел сквозь верхние стекла металлических панелей, что в отделе есть еще начальник. Я его видел в гараже, у него была спортивная машина, весьма его омоложавшая. Сидя в кресле, он ворковал по телефону, а из окна за ним открывался вид на старые дома Курбевуа.
Засмотревшись, я выронил губку, которая сочно шлепнулась об стол секретарши.
– О! – отпрыгнула она.
– Пардон.
Я спустился и вытер стол рукавом. Очаровательная женщина смотрела на меня, как на говно.
– Мадемуазель Ля Гофф, на секунду!..
Она убрала свой "Вог" в ящик и ринулась на зов начальства. Облачко ее духов растаяло.
Я взгромоздился под потолок и отжал губку в серной кислоте. Дома Курбевуа были все так же серы, но под ними мужчина в кресле – он был в бледно-зеленом пиджаке и розовой "бабочке" – разевал по-рыбьи рот, откинувшись так, что я сначала подумал – ему дурно.
Заглянул Мигель.
– Ля гep e финн!
– Тс-с, – приложил я палец к губам. Спустился, вышел и, складывая стремянку, поделился. Но он только пожал плечами.
– Francesas.* Для них это, как...
* Француженки (исп.)
Уборщицы, которые поднимались нам навстречу, тоже были испанки, а с ними мартиниканка, веселая и молодая. Испанки серьезно и вежливо ответили на буэнас диас бригадира, а мартиниканка мне подмигнула: "Салю!"
Мы уже переоделись, а Мигель с Мустафой все оттирали бензиновыми тряпками – сначала ведра изнутри, потом руки. Им с Васко ехать в Версаль, и мы с Али пожали им предплечья.
– Смотри, не опаздывай...
Али заметил, что я держу дистанцию от края платформы, и решил сначала, что от дикости:
– В Москве метро нет?
– Есть.
– Боишься, что столкнут под поезд?
Алжирец недаром был из страны, идущей по пути прогресса. Кое-что соображал.
– Вроде не за что.
– Ха! Столкнули же недавно старика. Не видел во "Франс-суар"? Какой-то косоглазый – ни с того ни с сего. Ударил ногой в спину и в общей панике сбежал.
В вагоне мы держались за общий поручень.
– На танцы пойду сегодня.
– Один?
– Кончита же беременная. Пусть де Фюнеса смотрит. У вас телевизор цветной или черно-белый?
– Никакого.
– Разве? У нас уже цветной. Салю!
ЭТУАЛЬ. Я пересаживаюсь на вторую линию, которую выучил уже наизусть. ТЕРН, МОНСО, РИМ, ПЛЯС КЛИШИ, БЛАНШ, ПИГАЛЬ – где давящие на психику своим цветущим видом выходят туристы из Бундеса – АНВЕР, ЛЯ ШАПЕЛЬ, ЛУИ БЛАН, СТАЛИНГРАД, ЖАН ЖОРЕС, КОЛОНЕЛЬ ФАБЬЕН и наконец БЕЛЬВИЛЬ – что значит, господа, "Прекрасный город"...
На фоне почернелых домов кишит жизнь. Тогда еще квартал китайцы не завоевали, народец был тут всех цветов. Сбывает что-то с рук, сражается в наперстки, в три карты на картонке, толкует на углах о чем-то мизерном и темном, озираясь при этом, будто в планах налет на банк.
На этот "город" я обменял столицу сверхдержавы.
Je ne regrette rien.* Хотя название квартала на склонах холмов Менильмонтана звучало иронично и во времена, когда здесь родилась Эдит Пиаф. Тогда здесь еще жили французы. Сейчас их нет, или почти. Североафриканский Гарлем. Под двойным доминионом вдоль рю Бельвиль то кошерное мясо, то мергезы, и на вывесках Зеленый Полумесяц сменяет Звезду Давида и наоборот. Если бы у меня спросили о способе решения арабско-израильского конфликта, я бы ответил не задумываясь: "Бельвиль".
* Я ни о чем не жалею (фр.)
В начале рю Туртий я покупаю пачку сигарет, в конце выпадаю в осадок и вытягиваю ноги в югославском кафе.
За немытой витриной – рю Рампонно с видом на мой дом. Катясь под уклон (советская газета еще напишет: "ПО НАКЛОННОЙ ПЛОСКОСТИ"), жизнь моя остановилась здесь.
Братья-славяне перевозбуждены. Кроме ругательств, я понимаю только, что в нашем квартале кого-то убили. Гашу окурок в алюминиевой пепельнице, допиваю кофе и выкладываю на мрамор три франка.
В окне на пятом этаже два силуэта – дочь и роковая женщина по имени Инеc.
Анастасия прыгает на шею:
– Папа пришел!
– Мы уже волновались, – говорит Инеc. – Как было?
– Нормально.
Консервированная фасоль и размороженные бифштексы из родного супермаркета. Ничего нет вкусней. Инеc приносит бутылку "Кроненбура". Потому что в семье событие. Первый день Анастасия во французской школе.
– Что-нибудь понимала?
– Манже. Учительница показала на тарелку и сказала: "Манже".
Будет говорить на языке цивилизации. Хмельные слезы выступают мне на глаза.
– Иностранцев в классе много?
– Все иностранцы. Одна девочка японка. Но русская только я.
– А учительница?
– Француженка. Только не учительница, а метресс. Мама, мне холодно без трусов.
– Завтра получишь. Надо бы ребенку еще одни трусы, а то чуть что катастрофа.
– Хочу с сердечками. Которые в "Призюнике". А еще хочу, чтобы у меня был зизи. Хочу писать стоя, как мальчики.
– Она в школе так и сделала. Трусов при этом не снимая.
– Почему?
– Там вместо туалета дырка. А вокруг следы людоеда.
– Однажды в Париж приехал один американский писатель. У него тоже была дочь, и даже две. Он был знаменитый писатель, а они писались в трусы. Сортиры здесь не для девочек со вкусом.
– Еще есть девочка из Югославии. У ее папы с мамой кафе, которое напротив. Они богатые, но ее бьют.
– Видишь? Мы, хотя и бедные, не бьем.
– А почему мы бедные?
– Потому что свободные.
– В Москве не были?
– Нет.
– Зато в Москве у нас все было. Даже телевизор. Почему вы все оставили?
– Доедай.
– Не хочу. Я телевизор хочу...
Перед сном транзистор, который я нашел в мусоре на улице, сообщает, что в квартале Бельвиль шестью выстрелами из пистолета убит политэмигрант-журналист.
– Квартал у нас однако.
– И богатых убивают точно так же.
– Был бы хотя бы пистолет...
– Не Техас. Без разрешения не купишь.
– Можно и без. Мне на Блошином рынке предлагали. Но дорого, месяц жизни...
– Против государства защищаться невозможно. Висенте всегда говорил, что если он жив, то только благодаря Франко. Тому, что нет решения убить.
– То есть, быть фаталистом?
– Другого выхода нет.
Чувствуя себя безоружным, уснуть я не могу...
Мы с Мустафой купили сигареты и спиной к продавщице сняли со стеллажа журналы – он "Люи", я "Плейбой". Глянцевые страницы застлали мне глаза фактом свободы.
Картонки ждали нас у дверей табачной лавки. Мы приняли их на грудь и двинулись под мокрым снегом. Он снисходительно взглянул:
– У тебя от этого встает?
– Мустафа! В первые дни у меня даже на аптеки вставал.
– То есть?
– На витрины с рекламой.
– Там же груди одни.
– И тем не менее.
– А сейчас?
– Прошло. На аптеки...
– Пройдет и на журналы, – пообещал старик. – И на фильмы пройдет.
Дочери у него работали в Германии, и хотя был он жилистый и сильный, но весь уже седой – даже волосы на груди.
– Может, – предположил я, – у тебя вообще прошло.
– У меня? – Глаза, печальные по-библейски, вспыхнули гордым огнем. – А вот в субботу сходим на Пигаль – давай? Там ты увидишь.
– Давай сходим.
Бригада мрачно курила в ожидании обеда.
– Ты бы зашил себе штаны, Алехандро, – сказал Мигель. – А тебе, Мустафа, побриться бы не мешало. Как вы в таком виде на люди выходите? Не понимаю. Поэтому они нас и презирают. Из-за таких, как вы.
Игнорируя, Мустафа отвинтил пиво:
– Тома, русо!
– Надо следить за собой, – Мигель раскрыл наваху и вспорол багет. Иначе ничего у вас во Франции не выйдет. Так и останетесь неудачниками. А как вы думали? Во Франции самое главное внешность. Вот посмотрите на Али.
Мустафа огрызнулся по-арабски, всем видом выказывая, что е... нравоучения.
– Мигель, – сказал я, откусывая сэндвич. – Давайте сходим на Пигаль, а? В субботу, всей бригадой.
– Куда?
Али с Васко засмеялись.
– На пляс Пигаль.
– Ходер!* – Бригадир даже перестал жевать. – Я ведь женат.
– Я тоже, – сказал Мустафа.
– Сравнил! Твоя в пустыне, а моя в Версале.
Али засмеялся.
– Жены боится...
– Не жены, – сказал Мустафа. – Боится проституток.
– Кто, я?
– И знаешь, почему? Потому они француженки.
– Я – проституток? Лас путас – я? Ходер! Коньо! Me каго ан ля мар!..**
* Е... (исп.)
** Б...? Е...! П...! Сру на море! (исп.)
– Так как?
Бригадир замолчал и сдвинул брови.
– В субботу, говоришь?
– В субботу.
– Черт с вами. Vamos.
Мы завернулись в газеты и легли на железные нары. Он еще долго не мог успокоиться. Ворочался и прогибал железо. Спросил, а видели мы фильм "Эммануэль"? Мы видели. Мигель ходил с женой, и фильм ему понравился, ибо "Буэно пара ходер..." Но пляс Пигаль? К лас путас? Последнее, что я услышал, было многоэтажное "ме каго ан ла лече де ла пута вирхен Дева Мария..."
Мне стало как-то не по себе. Будто сокрушил последний бастион христианской этой цивилизации.
– Раздвинь! Раздвинь! – закричал впереди один зритель.
С помоста женщина крикнула в ответ:
– Десять франков!
Монета шлепнулась на доски, и она присела.
– Тьфу, – плюнул Мигель.
На помосте женщин грели радиаторы, и они, закончив стриптиз, сразу влезали в свои дубленки, но здесь, среди заиндевелых стен, стоять было холодно. Мы повернулись и вышли. Это был дешевый рождественский стриптиз, пять франков вход. Над бочкой с костром женщина держала руки в беспалых перчатках.
Мы вернулись к метро. Все было залито красноватым светом – заиндевелые деревья, и косая эта площадь, и карусель на ней машин, сверкающая отражениями неона, и стекло киоска, и далее околевший у пылающей жаровни продавец каштанов – эфиоп. Сквозь мглистость с неумолимой четкостью читались вывески типа НЮ ИНТЕГРАЛЬ... ЛАЙФ-ШОУ... ЭРОС-ШОП...
СЕКС.
Зарождаясь в глубине бульвара, это слово змеилось по обе его стороны и, выползая к ним на площадь, обвивало, как удав, как изначальный Змей.
– Так что? – сказал Мустафа.
Из-за стекла киоска на нас смотрели обложки журналов. Радостные девушки на них раздваивали себя трусиками. У каждого из нас в кармане похрустывал конверт с получкой за неделю.
– Что-что... Идем, – сказал Мигель.
– Холодно, – поежился Али. – Наверное, домой пойду. Телевизор посмотрим лучше.
– Миерда* же сегодня, – сказал Мигель. – Ни одного фильма.
– Зато концерт. Там этот будет...
Васко встрепенулся:
– Кто?
– Как его... Комик один. Кончита очень его любит.
– Как знаешь...
Али вынул из кармана руку и распрощался:
– Амюзе ву бьен!**
* Говно (исп.)
** Приятных развлечений! (фр.)
Насвистывая, он сбежал в метро и скрылся за дверьми.
– Конечно, – сказал Мигель. – Телевизор у них цветной. Ни в чем себе не отказывают. Но ничего, вот будет ребенок, узнают...
Плечом к плечу мы двинулись, я – с острым чувством нарушителя табу. Никто не знал, что перед выдачей зарубежного паспорта у меня отобрали подписку – избегать, среди прочего, сомнительных мест.
– Может быть, по пиву для начала?
Мигель сверкнул глазами:
– Vamos!
Мы вклинились в толпу. Месье, застегнутые на все пуговицы и с отсутствующим видом. Морячки в беретах с красными помпонами. Из-за занавески с гоготом вывалилась группа пожилых американцев фермерского вида – в обнимку с женами. Просияв набриолиненной прической, зазывала схватил Мигеля за рукав.
– Прими руку.
– Месье, не пожалеете, – совал тот контрамарку, пока не согнулся от того, что локоть бригадира въехал под ложечку.
В проулке красавица-мулатка упиралась в стену лопатками и ногой. Мигель покосился на мускул бедра.
– Вроде ничего.
– Мужик же, – прыснул Мустафа.
– Не понял?
– Травести, ну? Марикон.
Мигель оглянулся:
– У него же эти...
– Парафиновые наколол.
– Да ну?
– Говорю тебе.
– Х-ха... А под юбкой тогда у нее что?
– Как у тебя и меня.
Мигель плюнул под ноги:
– Х-ходер.
Справа открылись витрины в зал игральных автоматов. Васко свернул вовнутрь и, ухватив-шись за первые же обрезиненные рукоятки, погнал по экрану гоночную машину. Мигель покрутил головой, мол, пацан... Реакция, однако, у пацана была, и в ожидании, когда он разобьется, мы закурили. Васко не разбился, но перешел к другому автомату. Докурив, мы, как это принято в Париже, затоптали окурки на мраморном полу.
– Не надоело? Эй, Васко?
Васко не обернулся:
– Охота поиграть...
– Мы что, играть сюда пришли?
– Ладно, – сказал Мигель.
– Как это "ладно"? Сейчас найдем тебе по возрасту. Или мамаш предпочитаешь? Нет, ты скажи ему. Он всю получку спустит.
– Если хочется, – бормотал Васко, сбивая одну советскую ракету за другой.
Мустафа выругался по-арабски и вышел.
– Так что, Васко, до понедельника?
– Ага.
– Ну давай, – и мы похлопали коллегу, ведущего прицельный огонь.
Мустафа ждал у витрины, за которой прокручивался ширпотреб: зажигалки, пугачи, штампованные часы, пластмассовый паук, слепок женских грудей, сплющенные целлофановой упаковкой резиновые маски с разинутыми красными ртами. Проплыл здоровенный огурец, темно-зеленый и в бородавках.
– Х-ходер... – Мигель сплюнул под витрину. – Знаешь, почему он с нами не пошел?
– Пацан потому что, – ответил Мустафа. – Е... он пошел. Его самого еще е...
– У него девчонка завелась.
– У Васко?
– Ну. Тоже португалка.
– Ну и держался б с ней за ручки. Чего он с нами-то пошел?
– А поругался. Они знаешь какие, португалки? О, – Мигель выпятил губу. – Еще серьезней, чем, Алехандро, наши с тобой испанки. У тебя с твоей до свадьбы было?
На мгновение я вспомнил Москву.
– А у тебя?
– Ха, – ухмыльнулся бригадир. – Если б было, я еще подумал бы, брать мне ее или нет.
– Тем и заманивают, – сказал Мустафа. – Когда поймешь, что ничего там нет, уже, брат, поздно...
– Но ты-то от своей сбежал.
– Да уж "сбежал". Два раза в месяц деньги ей перевожу.
Мы не заметили, как миновали пляс Бланш и спустились на пляс Клиши. Где спохватились, но было поздно. Секс кончился, на нас смотрели обычные дома.
Мигель отвернул рукав.
– Наверное, пора.
– Чего?
– Да как-то оно...
– Ты обожди. Тут место одно есть. "Абатуар"* называется. Очередь, правда, отстоять, но только пятьдесят франков.
* "Бойня" (фр.)
– За что?
– Не за ночь, конечно.
– Да, – признал Мигель. – Недорого.
– Дешевле только подрочить.
– Нет, – возразил я. – В Венсенском лесу за двадцать франков могут отсосать.
– Откуда ты знаешь?
– Писатель один сказал.
– Русский, наверно?
– Ну.
– Я не писатель и не русский, – ответил старик-марокканец. – Могу позволить себе и абатуар. Так как?
– Я вот что думаю, – сказал Мигель. – Что Алехандро хорошо, сел в метро и прямо до Бельвиля. А нам с тобой до Сен-Лазара, там поезд ждать, да по Версалю полгорода пешком. Может, поехали? На пару будет веселей.
– Ты развеселишь, – иронически бросил старик.
– Все не одному.
– А потом? Ты в семью, а я?
– Ко мне зайдем, посидим.
– А потом?
– Потом, потом – заладил! Потом воскресенье будет.
– Не люблю я воскресений, – упирался Мустафа. – Я как сейчас люблю. Когда кажется, что что-то еще будет...
Так мы стояли, глядя на пар, который срывался из решеток над станцией Клиши, а потом я пригласил их в кафе. И мы постояли еще, но в тепле и с пивом на медной стойке. Перед тем, как отправиться на Пигаль, мы оттерли бензином руки, но белая кайма под ногтями была уже несмываема, и я прятал руку от бармена. Потом я утер усы и вытащил конверт. Мигель перехватил запястье, я вырвался:
– Брось, я приглашал.
Разодрал конверт и вынул сотню. Потом собрал бумажки сдачи, взял блюдечко с мелочью и ссыпал в карман своей куртки. На прощанье Мустафа положил в него франк, который бармен смахнул: "Мерси!" – и перевернул это блюдечко из старинной темно-зеленой пластмассы с адресом на донышке и этим словом, отштампованным на сердце: Paris.
– Ладно, поехали, – сказал Мустафа.
– И деньги целы будут. Еще спасибо скажешь.
– При чем тут деньги? Просто никто мне не понравился. В следующую субботу вернемся, – сказал мне Мустафа, – тогда я тебе покажу.
– Ладно.
– Знаешь, какой я в молодости был? О! Я дерево однажды вые... Не веришь?
– Верю, – сказал я, не представляя, какие деревья могли быть в его пустыне.
– Конечно, я не тот, что в молодости, но... А еще лучше – знаешь? На Сен-Дени съездим. Ты был на Сен-Дени? О-о... Знаешь, там какие? Не то, что здесь.
– Здесь тоже неплохие, – сказал Мигель.
– Да ну, мариконы одни!
Мы допили, вышли и спустились в метро, где бригадир сказал:
– Не опаздывай в понедельник.
– Где ты был так долго?
– С ребятами прошелся.
– С какими?
– С сотрудниками.
– На Пигали, наверное, были.
– Точно.
– Надеюсь, ты шутишь?
– Успокойся, шери. Все о'кей. Мы просто прошлись по полям Елисейским. Примем душ?
Но Инеc была не в настроении. В душе я уснул.
Звонок раздается утром, когда еще темно. Пол ледяной. Я сажусь на корточки и беру трубку, левой рукой одновременно защищая яйца.
Это Палома, сестра Инеc. Из кафе напротив своей типографии. Кончает за "гинесом"* ночную смену. Сегодня, говорит Палома, она испытала самый сильный шок в своей жизни.
– В связи?
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Ну, будет сюрприз. Нет, как ты мог?
Она бросает трубку.
* Ирландское темное пиво.
Сияло солнце, но газоны в парке Buttes Chamont не таяли. Мы выдыхали чистый пар. Несмотря на перекуры, в конце концов околели и пошли домой. Перед книжной лавкой на рю Боливар выставлен стенд с воскресной прессой.
Вдруг Анастасия вырывается из рук.
– Это папа! Это папа!
Я повернулся – и подошвы как примерзли. Справа в широкополой шляпе был Джеральдин Чаплин, ниже Артур Кестлер с сигарой, а по центру рисованый портрет романтического красавца, пришибленного мировой скорбью. ЭКСКЛЮЗИВ шло над портретом – СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИДЦАТИ ЛЕТ ВЫБРАЛ СВОБОДУ ВО ФРАНЦИИ.
Почему же "советский"?
Я выдернул газету, развернул. Обрамлен был красавец текстом своего интервью, которое, обрываясь, продолжалось на третьей странице между снимками серьезного юноши и хохочущего Солженицына с всклокоченной бородой. Мэтр, так сказать, и ученик...
