Текст книги "Невинные дела"

Автор книги: Сергей Розвал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

8. Страшное слово

Я должен жить так, чтобы не стыдиться самого себя... А вы желаете, чтоб я растоптал это, чтоб я стал подлецом, на которого даже плюнуть никто не захочет, подлецом из подлецов! Нет, я не согласен!

А.Мальц. "Глубинный источник"

На следующее утро Джерард был вызван Фрейлингтоном. Председатель молча протянул ему бумажку. Это была телеграмма за подписью Пумферца. Глава Федерации Труда объявлял забастовку медианских рабочих незаконной. – Конечно, незаконна, – подтвердил Фрейлингтон. – В конце концов, Прукстер принял наши требования, чего же еще? Джерард промолчал. – И потом ясно: забастовка получила политическую окраску. Вчерашние речи... Джерард все молчал. Фрейлингтон уныло на него посмотрел. – Надо выходить из положения... – сказал он. – А что ж теперь делать? – нарушил наконец свое молчание Джерард. – Как что? – удивился председатель. – Раз забастовка незаконна, значит, надо начать работу по переоборудованию завода. Уже поступают новые станки... Чего тянуть? – Да кто ж пойдет работать? – Вот об этом я и хотел поговорить с вами, Джерард. Курите! – Фрейлингтон раскрыл портсигар и протянул Джерарду. Тот взял сигарету. – Поначалу положение кажется действительно щекотливым. Ну, а если разобраться? Ведь пятьсот человек против забастовки голосовали, так? Значит, готовы работать, так? А теперь, раз забастовка незаконная, выходит, они правы что же им теперь может помешать начать работу? – Как, против решения большинства? – изумленно спросил Джерард. – Да, раз оно незаконно! – недовольно сказал Фрейлингтон. – Но ведь это же штрейкбрехерство... – не удержался Джерард. – Э, Джерард! Нельзя так бросаться словами – вы не коммунист. Надо разобраться в обстановке. Я говорил с Прукстером. Он обижен решением общего собрания, а все-таки обещал тем, кто начнет работу по переоборудованию, платить полностью, а остальным – тридцать процентов. Неужели для них лучше ничего не получать? Выходит, это в их же интересах... Поломаются, поломаются – и, не беспокойтесь, сами поймут, что лучше. Кто же станет отказываться от платы? – А все-таки... – Ничего не все-таки, Джерард! Будьте мужчиной! Конечно, тому, кто начнет первым, нужно известное мужество. Но не беспокойтесь, уверен, скоро все будут благодарить... Да, да, Джерард, вы заслужите общую благодарность... – Я? – Да, вы, Джерард. Я считаю, вы самый подходящий человек. Вас рабочие уважают. К вам прислушиваются... Пусть вы остались в меньшинстве, завтра оно станет большинством. Ну, а уж это меньшинство во всяком случае за вами пойдет... – Нет, не пойдет... Я сам не пойду... – глухо сказал Джерард. – Подождите, Джерард, к чему торопиться? Обдумайте! – Я не пойду, – так же глухо повторил Джерард. – Это почему же? – Не хочу быть штрейкбрехером... – Да я ж вам объяснил... Не запугивайте себя страшным словом. – Да, страшное слово... – Джерард в волнении поднялся с места. – Страшное для рабочего... Позорное... Потерять совесть... Предать товарищей... Господин Фрейлингтон, приходилось и мне, еще в молодости, в забастовках участвовать, но штрейкбрехером – нет, не был, никогда, слышите, никогда... И мой отец, и мой дед... Мальчонкой был, запомнил на всю жизнь, как дед подвел меня к окну и сказал: "Смотри, Джон, смотри хорошенько". А на улице шли люди, глядели исподлобья, сбоку шагали полицейские, а мужчины показывали кулаки, женщины кричали вслед ругательства. "Кто эти люди?" спросил я деда. "Это не люди, это штрейкбрехеры", – сказал он. – Вы совсем напрасно, Джерард, углубились в детские воспоминания, оскорбленно сказал Фрейлингтон. Углы губ его унылого лица опустились. – Вы путаете разные вещи... Глупо говорить о штрейкбрехерстве, когда федерация признала объявление забастовки незаконным. Вы читали телеграмму Пумферца... – Я и по приказу самого Пумферца штрейкбрехером не стану! – гневно крикнул Джерард и вдруг, неожиданно для самого себя, ударил кулаком по столу. Стаканчик с карандашами упал, и они рассыпались по столу. Крышка чернильницы, подскочив и точно испугавшись, спрыгнула на пол и торопливо покатилась в сторону. Фрейлингтон, бледнея, поднялся из кресла. Лицо его вытянулось почти сверхъестественно. – Ну, ну, потише, Джерард! Вы и рассуждаете и ведете себя, как коммунист! – Я – коммунист? – От изумления Джерард задохнулся. Впервые в жизни его назвали коммунистом! – Я коммунист? – повторил он изумленно. – Ну нет, господин председатель! Но я – рабочий, слышите вы, рабочий! Может, вы тут, у себя в кабинете, забыли, что такое рабочий? А штрейкбрехеров поищите в другом месте! Джерард резко повернулся и, хлопнув дверью, вышел из кабинета. – Черт возьми, кто бы мог подумать, что и этот – коммунист? – растерянно пробормотал Фрейлингтон и принялся наводить на столе порядок, так грубо нарушенный кулаком Джерарда.

9. Кузнец своего счастья

Его очень уважали за преданность разумной свободе. Чтобы с большим успехом ее проповедовать, он всегда носил в кармане семиствольный револьвер.

Ч.Диккенс. "Жизнь и приключения Мартина Чезлвита"

Господин Прукстер был крайне раздражен: до последнего момента он был уверен, что рабочие одумаются. После решения собрания он распорядился вывесить у ворот завода объявление, в котором приглашал желающих приступить к работе по переоборудованию завода на условиях полной оплаты. Рядом висела телеграмма Пумферца, объявляющая забастовку незаконной. Рабочие толпились у ворот, но в контору не зашел никто. В этом обоюдном ожидании прошло два дня. Узнав от Фрейлингтона, что даже "лояльные рабочие" отказываются выйти на работу, Прукстер решил действовать энергично и быстро. Оставалось только обратиться к "папаше" Хандербейсту. Король, могучей "Корпорации по снабжению промышленников вольной рабочей силой" (в просторечии именуемой "Бандой штрейкбрехеров") по первому требованию мог выставить необходимое количество своих молодцов как с "легким вооружением" (дубинки и кастеты), так и с "тяжелым" (винтовки, слезоточивые бомбы и пулеметы). Но Прукстер, боявшийся упреков со стороны Реминдола, решил ограничиться небольшой группой с "легким вооружением": в случае столкновений не будет повода говорить, что в город прибыли вооруженные парни – просто приехали "свободные рабочие". Защиту же завода и "свободных рабочих" Прукстер решил поручить Бернарду Дакнайру, главному мастеру медианской ложи ордена "Вольных тюремщиков вредных мыслей". Господин Бернард Дакнайр был личностью замечательной. Он не сомневался, что проберется в столицу, где будет, конечно, сенатором и, конечно, великим магистром всего великанского ордена "Вольных тюремщиков вредных мыслей". Порукой тому была его богатая событиями биография. Обокрав на порядочную сумму папашу, почтенного среднего служащего, тринадцатилетний Бен покинул родительский кров, где заставляли работать и учиться, и пустился по белу свету в поисках веселых приключений и свободной жизни. Жизнь действительно сразу же наполнилась приключениями. Сначала Бен избрал карьеру карманника. Он достиг довольно высокой квалификации, но скоро масштабы перестали его удовлетворять. Годы юности он посвятил бурной профессии шулера. Несомненно, это была весьма захватывающая деятельность, как в переносном, так и прямом значении этого слова: иногда удавалось захватить очень крупные суммы. Он оставил эту профессию с сожалением и только потому, что она имела одно существенное неудобство: в случае неловкости очень сильно били. Не то чтобы Бен был трус или излишне чувствителен физически и морально к побоям – нет, с каждым разом он ощущал, что закаляется, но он просто опасался за свою внешность, а он ее очень высоко ценил. В самом деле, в вечернем черном костюме, с белой хризантемой в петлице, с мечтательно-томными глазами, с квадратной челюстью, обнаруживающей силу воли, двадцатитрехлетний Бен представлял собой высокосовершенный стандарт великанского красавца, как будто соскочившего со страниц иллюстрированного каталога фирмы Конрой и Конрой. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что это великосветский богач – прожигатель жизни или подающий большие надежды великосветский авантюрист. На такую внешность, Бен был уверен, рано или поздно клюнет выпорхнувшая в свет наивная дочка какого-нибудь обладателя миллионов. Вот почему, когда после одной профессиональной неудачи его нос настолько потерял свои классические формы, что восстанавливать их пришлось у врача, специалиста по пластическим операциям, Бен решительно порвал со своей доходной, но несколько беспокойной профессией. И он не просчитался: на него клюнули. Правда, рыбку никак нельзя было назвать наивной дочкой: ей уже заметно перевалило за пятьдесят, была она вдова и томилась от одиночества, скуки и неуменья прожить полученные в наследство миллионы. Бен, как павлин перья, распустил перед ней все свои стандартные красоты, очаровал ее нежностью, преданностью, поклонением, и она вскоре поверила, что, избрав этого красавца героем своего несколько подержанного, но все еще жаждущего любви сердца, она наконец нашла удачное применение своим миллионам. Бен перебрался в роскошный особняк и приготовился к роскошной жизни миллионера, но вскоре убедился, что будущая супруга скупа, ревнива и хитра: в законный брак вступать она не торопилась, а прямо заявила, что Бен должен выдержать некий искус и на деле доказать свою любовь. Официально Бен числился кузеном, вернувшимся из далеких странствий. Она не выпускала его, не принимала гостей, он должен был непрерывно сидеть с ней, смотреть в ее глаза цвета вылинявшей сирени, вздыхать, восхищаться, млеть – ну и все остальное, что он и пытался проделывать с великой добросовестностью, считая, что все муки искупятся миллионами. Но природа брала свое: однажды вдова перехватила хотя и быстрый, но достаточно выразительный взгляд, брошенный ее "кузеном" на молодую служанку. Вдова неожиданно проявила организаторские таланты: за неблагодарным была устроена слежка при помощи двух лакеев. Была обещана хорошая премия. Лакеи проявили расторопность: для верности посвятили в свои планы миловидную служанку, приняв ее в долю, что с лихвой компенсировало ее за будущие неприятности. И нет ничего удивительного в том, что вдова захватила своего жениха с соблазнительницей в самый критический момент. Расправа была коротка: с помощью дюжего лакея изменник был выброшен темной ночью во двор самым безжалостным образом; вслед ему летели брюки и прочие части туалета. Под оглушительный лай двух овчарок, рвавшихся с цепи, злосчастный герой кое-как оделся и, прихрамывая, выбежал на улицу. Так печально кончился первый, идиллический период в жизни Бена Дакнайра. Следующий период был героическим и начался с того, что Бен пристрелил некоего мелкого бизнесмена, которого настолько прельстила благородная наружность юноши, что почтенный делец приблизил его к себе в качестве коммивояжера. Об этом своем первом "мокром" деле Бен не мог вспомнить без стыда: оказалось, что он плохо рассчитал: наличность, которой он завладел, была мизерно мала, все лежало на текущем счету, которым, как узнал Бен из газет, овладели наследники покойного. Бен был взбешен несправедливостью: разве он для них работал? Зато в следующих делах он оказался уже расчетливее. Бен помнил только наиболее интересные случаи. И, конечно, не мог забыть самого последнего, когда он польстился на наличность одного крупного адвоката. Тут его и застукал сам хозяин со слугой в тот момент, когда Бен слишком увлекся операцией по вскрытию письменного стола. Под дулами двух револьверов Бен капитулировал. В суде его защищал другой адвокат, противник и конкурент того, которого так неудачно пытался ограбить Бен. Именно его защитник и внушил Бену мысль опираться на то, что им руководили мотивы идейного порядка: адвокат, в чей дом он проник, был прогрессивно настроен, выступал в политических процессах в защиту радикалов, и он, Дакнайр, получив точные сведения, хотел только раздобыть документы, компрометирующие этого скрытого иностранного агента и доказывающие его связь с красными. Заявление вызвало сенсацию, местная газета напечатала портрет Бена под крупным заголовком "Разоблачитель коммунистов", судья благосклонно преклонил ухо к речам молодого человека, но Бен, по неопытности в таких делах, настолько безнадежно запутался, что вызвал у публики лишь смех. Судья имел бестактность приговорить "разоблачителя" к трем годам тюрьмы. Впрочем, защитник утешал его тем, что маневр с "красными" даром не прошел: за чистый грабеж Бен так дешево не отделался бы. Итак, пошел третий, тюремный период биографии Бена Дакнайра. О нем Бен не любил вспоминать. Впрочем, длился он недолго, вовсе не три года. Уже на второй год Бен приглянулся знаменитому Хандербейсту, прославленному "королю штрейкбрехеров" (кличка, которой он гордился). "Король" объезжал тюрьмы в поисках "вольной рабочей силы". Хандербейст откупил Бена; пошел четвертый, так сказать, производственный период в жизни Бена, когда он подвизался в интересах и во славу отечественного свободного предпринимательства. Довольно беспокойное это было дело и малопочетное. Сплошь и рядом приходилось вступать в схватки с рабочими, защищавшими свои права. Все это Бену не нравилось хотя бы уже потому, что он по-прежнему так же ревниво заботился о своей наружности. Да и, кроме того, ему уже приближалось к тридцати – возраст, когда хочется чего-то определенного, устойчивого. Именно в этом возрасте юношескую стройность и юношескую мечтательность меняют на уважаемое брюшко и солидную деловитость. Хватит буйной романтики – нужно спокойное дело! И Бен Дакнайр нашел его, нашел самого себя. Однажды некий коллега по штрейкбрехерскому делу, очевидно с такой же, как и у Бена, многогранной биографией, заметил, что они, в сущности, зарабатывают гроши, а вот есть дело, где людей умеют ценить. Так Бен Дакнайр услышал о существовании ордена "Вольных тюремщиков вредных мыслей". А так как Бен, естественно, желал быть по возможности дороже оплаченным, он вскоре узнал всю подноготную об ордене. Нужно сказать, что теоретические принципы, на которых основался орден, не так уж его интересовали: интересоваться теориями он вообще считал ниже своего достоинства. И все же это была первая теория, которая пришлась ему по душе; главное, что его пленило, – это ее предельная простота: объявить мысль вредной и загнать ее в тюрьму. С детских лет, когда школьную скуку он променял на веселую жизнь карманника, Бен чувствовал инстинктивное отвращение к мысли как таковой. Словом, теория ордена была настолько несложной, что с легкостью уместилась даже в голове Бена. Но его больше интересовала практическая сторона дела, которая заключалась в том, что орден был золотым дном. Зачем пристреливать и грабить господ бизнесменов, когда гораздо прибыльнее помогать им грабить народ? Помимо прибыльности, это было, наконец, то спокойное дело, которое жаждала его остепенившаяся душа – вполне спокойное, ибо оно находилось в трогательной дружбе с законом. Ведь "вольные тюремщики" – младшие братья самых обычных тюремщиков, а те, как известно, опора закона. Так начался новый и последний период в жизни Дакнайра, теперь уже Бернарда Дакнайра – период государственной деятельности. Бернард Дакнайр не знал и не хотел знать истории ордена, и потому ему было ничего не известно о том, что основатели его хотели и в название ордена и в его ритуал перенести мистические черты когда-то знаменитых "вольных каменщиков": орден также делился на ложи, во главе их стояли мастера, а во главе всего ордена – великий магистр. Поэтому Бернарда Дакнайра несколько удивил церемониал посвящения его в "братья": белые балахоны с изображением человеческого черепа за тюремной решеткой (эмблема ордена), бессмысленно-таинственные восклицания и преподнесенная ему крупнокалиберная пуля, над которой он должен был поклясться, что он "примет ее в сердце", если изменит ордену. Нет, Бернард Дакнайр и не думал изменять ордену. Он так проникся его духом, что за каких-нибудь три года сделал блистательную карьеру, превратившись из рядового "брата" в главного мастера медианской ложи. Разве можно было сомневаться в том, что он достигнет звания великого магистра ордена?! Таков был господин Бернард Дакнайр. Понятно, что такой человек с полуслова понял господина Прукстера. – Можете не сомневаться, господин Прукстер, – твердо сказал он. – Все будет сделано. В эти слова Дакнайр вложил больше содержания, чем мог даже представить себе Прукстер. Дакнайр почувствовал, что наступает тот момент, который достойно увенчает его замечательную биографию. Провинциальная Медиана становится знаменитостью – значит, пора сделать ее трамплином для прыжка в столицу. Как это произойдет, Дакнайр еще не знал, но знал одно: приходит время сделать настоящую карьеру, и, черт возьми, он, Бен Дакнайр, ее сделает! Волнуемый этими возвышенными чувствами, Бернард Дакнайр отправился в контору, где после двухчасовых литературных мучений создал изумительный исторический документ – он знал, что вступает в тот период своей биографии, когда каждое его слово и движение будут историческими. Документ, перепечатанный машинисткой, был собственноручно приклеен им на ворота завода, рядом с объявлением Прукстера и телеграммой Пумферца. Сделав это, Дакнайр немного отступил, полюбовался своим творением и снова с удовольствием прочел: "Великий главный мастер и высокопоставленный правитель щедрого и всеограждающего ордена "Тюремщиков вредных мыслей" объявляет всем забастовщикам, коммунистам и прочим сторонникам мира, что орден принял под свое покровительство и охрану завод. Великий мастер заявляет о своем намерении мобилизовать все силы своего ордена, чтобы уничтожить забастовщиков, коммунистов, радикалов, сторонников мира и прочие подрывные элементы, которые стремятся разрушить деловую жизнь страны, подорвать военную мощь государства, отменить религию, разорвать семейные узы и ликвидировать великанские институты. Дрожите! Ваши минуты сочтены!

Главный мастер и высокопоставленный правитель ордена "Вольных тюремщиков" Бернард Дакнайр, доктор практической экономии".

10. Испорченные именины

– Как объясните вы бедствия, обрушивающиеся на человеческий род? Зачем бывает чума, голод, наводнения, землетрясения? – Нужно же, чтобы время от времени бог напоминал нам о себе, – отвечал аббат... с небесной улыбкой!

А.Франс. "Восстание ангелов"

Господин Прукстер считал, что деловой человек обязан сохранять присутствие духа в самых неблагоприятных обстоятельствах. И уж во всяком случае никому не давать повода заподозрить делового человека в том, что он испугался. А потому он и решил именины своей супруги, так несчастливо совпавшие с забастовкой, провести, ни в чем не отступая от традиций. Накануне он лично заехал в ювелирный магазин, где и был встречен любезными поклонами самого хозяина Бабинэ, нестарящегося француза с очень пышными и очень черными усами (он употреблял краску высшего качества). – Мне бы что-нибудь такое... – неопределенно сказал господин Прукстер, покрутив в воздухе пальцами. – Жена именинница... Надо бы ей... – Тут Прукстер поднес руку к шее – жест, который в другом месте мог быть истолкован совсем иначе. Но ювелир ошибиться не мог и разложил футляры. Господин Прукстер выбрал ожерелье, и господин Бабинэ очень похвалил тонкий вкус покупателя. – Чувствуется художник! – сказал он восторженно, и хотя господин Прукстер не только никогда не подозревал в себе никаких художественных задатков, но почел бы для делового человека ребяческой забавой иметь их, похвала француза польстила ему. – Мне бы еще что-нибудь... – сказал он. – Так, браслетик... Ювелир разложил перед ним серию браслетов. Тут господин Прукстер проявил большую разборчивость: ничто ему не нравилось. Ювелир со свойственным ему тонким чутьем распознавать капризы покупателей вскоре с удивлением понял, что господина Прукстера не удовлетворяли не столько сами браслеты, сколько цены на них: одни браслеты были слишком дороги, другие – дешевы. Но так как цены сами по себе не могли иметь особенного значения для столь солидного предпринимателя, хозяин магазина вскоре догадался, что покупатель желает, чтобы обе приобретенные вещи были одной цены. Не стараясь разгадать причину этого (богатые люди имеют право на странности и капризы), француз поступил самым простым образом: накинул на один браслет ровно столько, что теперь он стоил ни дешевле, ни дороже купленного ожерелья, и Прукстер сейчас же согласился. Не забыв снова похвалить тонкий вкус, француз с поклонами проводил знатного покупателя к автомобилю. "Очень галантный народ!" – невольно подумал Прукстер. Он вообще привык к почету и поклонам, но у француза все это получалось как-то удивительно грациозно, почти с балетным изяществом. Естественно, Прукстер не мог оценить догадливость француза, а между тем ювелир оказался прав: Прукстеру требовались подарки равноценные. Господин Прукстер отлично понимал, что в день именин супруги не сделать также подарка и секретарше – значило бы допустить такую несправедливость, которую Сивиллочка ему не простила бы. Ну что же, чувство справедливости требовало, чтобы никому не было отдано предпочтение. Из самого щекотливого положения господин Прукстер находил принципиальный выход. Именины Элеоноры Прукстер, пышнотелой супруги директора "Прожекторного общества", справлялись со сдержанной торжественностью. Бывало небольшое, но высшее общество города Медианы. Торжество по традиции обрывалось молитвой. И вот этот момент как раз и беспокоил господина Прукстера. Из года в год молитву читал настоятель храма святой Бернадетты, преподобный Фредерик, весьма уважаемый и популярный в городе пожилой священник. Но теперь он превратился в "белую ворону". Еще бы: он подписал коммунистическое воззвание против атомной бомбы и, призвав к тому же свою паству, доставил сторонникам мира не одну сотню подписей. Господин Прукстер вначале колебался: не пригласить ли на этот раз другого священника, демонстративно выразив этим свое неодобрение отцу Фредерику? Впрочем, вряд ли это подействовало бы: после того как священник выступил в поддержку воззвания, авторитет Фредерика среди прихожан даже поднялся. В таком городке, как Медиана, все быстро становится известно, и "демонстрация" хозяина против священника скорей, пожалуй, повредит хозяину, а это особенно неприятно во время забастовки. Придя к такому выводу, Прукстер решил ничего не менять: молитву будет читать Фредерик. А может быть, потом, за ужином, удастся деликатно объяснить священнику его заблуждения. Не надо закрывать для него возможности вернуться в приличное общество... К девяти часам вечера начался съезд гостей. В круглом зале отец Фредерик прочитал молитву. Затем общество перешло в столовую, где сразу завязалась беседа. Что такое высшее общество в таком глухом углу, как Медиана? Это прежде всего один местный "король" (то есть в данном случае господин Прукстер), мэр, судья, несколько преуспевающих бизнесменов, пара редакторов (ибо партий и газет две), глава какого-нибудь наиболее влиятельного патриотического ордена, ну и еще несколько таких же замечательных личностей. Следует со вниманием отнестись к этой провинциальной финансово-демократической аристократии: нигде аристократический дух так не силен, как у провинциалов, – именно потому, что их считают провинциалами, они из кожи лезут вон, чтобы доказать себе и другим, что и столичным гордецам есть чему у них поучиться. Вот, например, господин Иолш, мэр города Медианы. И "Медианский курьер" и "Медианский глашатай", несмотря на принадлежность к разным партиям, единодушно признавали господина Иолша самым представительным мэром во всей республике. Средний бизнесмен, он прожил незамеченным до пятидесяти лет, когда его пышная шевелюра поседела и все вдруг были поражены той величественной осанкой благородного деятеля, какую придала ему седая грива. Вот тогда-то он и был выдвинут кандидатом на пост мэра. Его успех являлся живым опровержением злостных криков недоброжелателей великанской демократии о том, что лишь один карман позволяет здесь занять выборную должность. Нет, капитал Иолша для столь почетной должности был недостаточен – мэр Иолш мог с гордостью сказать, что успехом он обязан лишь своей голове. Он это знал, был влюблен в свою седую гриву, как тенор в свой голос, и с неподражаемым достоинством носил ее. Не менее примечателен был и судья Сайдахи. Он обладал даром своеобразного красноречия, главною прелестью которого была привычка повторять в фразе одни и те же слова, и притом самые незначительные, благодаря чему вся его речь приобретала весьма значительный вид. Там, где человек не юридический ограничился бы двумя словами, судья Сайдахи повторял их много раз, перемешивая с десятком других слов, мало имеющих отношения к предыдущим, и благодаря этому оставлял своих слушателей в недоумении, что же именно он хотел сказать. По мнению многих, это был идеал юридической речи. Во всяком случае, речь судьи Сайдахи заставляла размышлять, а потому и признавалась глубокомысленной. Господин Милбэнксон и господин Пэрч, враги-близнецы, редактор "Медианского курьера" (партия "раки") и редактор "Медианского глашатая" (партия "крабы"), представляли полную физическую противоположность друг другу, что, конечно, было очень хорошо: надо же, чтобы представители двух враждующих партий хотя бы внешне различались, если они до сих пор не могли договориться, в чем их политические расхождения. Господин Милбенксон был высок, худ, с длинным лицом, на котором часто появлялась тонкая ироническая улыбка, заменявшая ему в обществе ум. Господин Пэрч был невысок, полон, с круглым, добродушно улыбающимся лицом, ни иронической улыбки, ни ума не имел, а впрочем, в нем и не нуждался, так как был очень пронырлив – как известно, это выгодней всякого ума. Остальные члены этого высокого общества вряд ли нуждаются в подробных описаниях: их характеристики – вывески их предприятий. Главный же мастер "вольных тюремщиков" господин Бернард Дакнайр был уже достаточно охарактеризован, но, к сожалению, на именинах в этом году не присутствовал; как известно, он выполнял ответственное поручение господина Прукстера по организации охраны его завода. Присутствовал, правда, еще некий третьестепенный заезжий музыкальный критик. "Деловой салон" с некоторым опасливым любопытством относится к представителям "чистого искусства", но всякая хозяйка чувствует себя несчастной, если не может угостить свое общество какой-нибудь диковинкой, будь то музыкант, художник, поэт или критик. Это так же приятно, как пряная приправа к жирному блюду. Но достать такую приправу в Медиане не так-то легко. И госпожа Элеонора Прукстер была счастлива, что при посредстве редактора Пэрча залучила к себе на именины проезжего гостя. С наивной хитростью она выдала его за знаменитость, что было, впрочем, не так трудно, так как медианский деловой мир не очень-то разбирался в музыкальных знаменитостях. Критик, объезжая страну по поручению какой-то газеты для собирания материалов о местной музыкальной жизни, попал в Медиану, очевидно, по недоразумению: здесь только один джаз в местном кабаре "Рыжая страсть" и то лишь в редкие, счастливые минуты имел нечто общее с музыкой, вообще же музыка не могла быть в Медиане выгодным бизнесом. Впрочем, и сам музыкальный критик был равнодушен к музыке, как спящая на радиоприемнике кошка: музыка для критика также была лишь тепленьким местечком. Умный разговор на музыкальные темы, к огорчению госпожи Прукстер, не удался: у гостей на этот счет познаний было не больше, чем в санскритском языке, и критик свои стремления к прекрасному вскоре перенес на молодую и изящную госпожу Тинтерл, к полному неудовольствию ее супруга, уже известного нам розовощекого старичка. Когда надежды на заезжую знаменитость не оправдались (критик бестактно предпочел всему дамскому обществу только одну его представительницу), все дамы пожелали узнать, где же обворожительный Арчибальд, единственный двадцатидвухлетний сын Прукстеров, глава местной золотой молодежи, футболист, автомобилист и рекордсмен во многих видах спорта. – Ах, боже мой, – озабоченно закудахтала госпожа Элеонора Прукстер, иногда мне кажется, что Арчибальд самый занятой человек на свете! Ни минуты отдыха! Он только утром вернулся из поездки. Вы же знаете, он капитан медианской футбольной команды "Вдребезги"! Они ездили в Комбию. Целую неделю трудились. О, совершенно разгромили тамошний колледж. Я забыла, Оскар, какой результат? – Итоговый счет сорок один на двадцать два в пользу Медианы, – сказал господин Прукстер и, повернувшись к мэру, понизив голос, доверительно сообщил: – Честь Медианы обошлась мне в три тысячи. Заметьте, Иолш! – Вы представляете, как мальчик устал? – между тем волновалась госпожа Прукстер. – Ах, Арчи, моя малютка, говорю ему, тебе нужен отдых, отдых... Не хочет и слушать. Днем был на автомобильных гонках... Вы знаете, Оскар купил ему новую гоночную машину. Бесподобна, бесподобна! Тигр, приготовившийся к прыжку... Он и назвал ее: "Тигр". Сейчас ее обмывает... Молодежь, что поделать... – Как, он сам моет? – изумленно спросила госпожа Тинтерл. – Ах, душечка, это так говорится... – засмеялась госпожа Прукстер. – Ну, слегка выпивают... По поводу покупки... В компании, в спортклубе "Боевой Петух". Вы же знаете. Арчи – вице-председатель правления. И то по молодости. Все говорят: по-настоящему надо бы председателем Арчибальда... Но молод... Ну что ж, я не тщеславна. Можно подождать... Затем госпожа Прукстер пожелала показать приезжей знаменитости, что у нее есть связи с лицом более знаменитым, чем даже знаменитый критик. Именно поэтому она рассказала о том, как пышно прошла свадьба Маргарет Блейк, дочери "мясного короля". Это были новости трехмесячной давности большинство гостей слышало это восторженное повествование не раз, но они стоически переносили его, так как, идя к Прукстерам, знали, что это испытание неизбежно. – Мне довелось тогда быть в столице. А госпожа Блейк, вы же знаете, она моя кузина, – тут и без того пышная Элеонора Прукстер раздувалась от гордости, – госпожа Блейк пригласила меня. Жених Мари – принц Альфонс девятый – милейший молодой человек. Вы же знаете, он наследный принц королевства... королевства... Как это, Оскар? Всегда забываю... – Собственно, не королевство, а герцогство... – сказал господин Прукстер. – Великое герцогство... герцогство... гм... да... Оно где-то далеко... закончил он неопределенно. – Да, да, герцогство... – подхватила госпожа Прукстер. – А он – наследный принц... – Я слышал, там была революция. Ему пришлось уехать, – вставил господин Айкобл, директор-совладелец местного отделения универсального магазина Конрой и Конрой. – Ах боже мой, они все там помешались на революциях! Что поделать, отсталость... – Но, госпожа Прукстер, и у нас была революция, – осторожно заметил Айкобл. – Ах боже мой, это из учебника истории! Зачем вспоминать? Но я убеждена: Альфонс возвратит престол, он рожден для престола! Манеры, осанка, взгляд... Знаете, что-то величественное, царственное, я бы сказала, божественное... – тут госпожа Прукстер закатывала глаза, пытаясь этим передать ощущение величия. Затем она опять оживлялась: – Но моя милочка Маргарет не уступала ему. О, она покорила платьем. Представьте: по черному шелку серебром изречения, изречения, изречения... Господин Сэмсам, знаменитый доктор... как это, Оскар? – Социология... – Да, вот именно доктор социологии, он очень остроумно заметил: "Это не платье, говорит, это большая энциклопедия!" Очень милый старик... В этом месте гости, как обычно, смеялись... Рассказали несколько пикантных анекдотов из жизни замечательных современников. Госпожа Тинтерл, воспользовавшись паузой, поспешно сказала: – А слышали, господа, о новом предсказании Баумбарлей? – Нет, нет, а что такое? – раздались любопытные возгласы. Баумбарлей была модная предсказательница, к которой обращался высший свет столицы. – Вчера приехала моя кузина, – оживленно блестя глазами, рассказывала Тинтерл. – Представьте, Баумбарлей предсказывает конец света. И до чего точно: не только день, а часы и минуты! – Как астрономы – затмение солнца... Научно... Вполне научно... У меня есть книжка... да, вот именно... у меня... затмение... – вставил судья Сайдахи. – Боже мой, и когда же? – испуганно воскликнула госпожа Иолш, супруга мэра. Она шила новое, чрезвычайно эффектное платье и теперь была встревожена: успеет ли показаться в свете до конца света? Ох уж эти портнихи, всегда подведут!.. – Не помню точно... Что-то месяца через два... – все так же оживленно сказала хорошенькая Тинтерл. Видимо, перспектива окончания света мало ее тревожила, особенно в тот момент, когда за ней ухаживала приезжая знаменитость. – Ах, душечка, неужели так скоро? – спросила госпожа Айкобл. – Не верю я что-то, – спокойно возразил господин Крок, директор местного отделения страхового общества "Саламандра". – Это почему же? – возмутилась Тинтерл. Так как новость принесла она, недоверие Крока она сочла личным оскорблением. – А очень просто, – улыбнулся Крок. – Не слышал я, чтобы госпожа Баумбарлей стала меньше брать за свои прорицания. А у нее и без того порядочно на счету. Зачем же ей деньги, если на носу всемирный крах? – Ну, не скажите... нет, не скажите! – важно заметил судья Сайдахи. Деньги – это... это... это деньги... Может, и на том свете... Да, пригодятся и на том свете... – Разве? – ехидно спросил господин Тинтерл, искавший, на ком бы сорвать свою злость, которую возбудила в нем кокетничавшая с критиком жена. – Но ведь на страшном суде председательствовать будет не господин Сайдахи... Намек был понят, и гости, к неудовольствию судьи, засмеялись довольно дружно. Редактор Милбэнксон заметил, что есть более неприятные вещи, чем предсказания страшного суда, например, эта возмутительная коммунистическая забастовка. Он сейчас же прикусил язык, заметив, что допустил бестактность: тема не подходила для беседы на именинах. Но было поздно: господин Прукстер нахмурился. – Нам не пришлось бы иметь этих неприятностей, если бы печать лучше понимала свой долг перед обществом, – веско сказал он. Милбэнксон не посмел возразить, ограничившись своей иронической улыбкой, впрочем, в сторону, чтобы не задеть сердитого хозяина. – Все это сторонники мира мутят! – решительно сказал лейтенант, командир присланного в Медиану отряда. – Я б их живьем на улице ловил, как крыс, и шкуру с них сдирал. Разговор внезапно смолк, все глаза невольно уставились на священника. Прукстер поморщился. Конечно, лейтенант человек в городе новый, он не обязан знать, но получилось неловко... Это было не то деликатное, осторожное внушение, которым господин Прукстер хотел воздействовать на заблудшего пастыря. Прукстер засмеялся коротким смешком и поспешно сказал: – Ох, уж эти рубаки-военные! Рубят сплеча! Перехватили, господин лейтенант. Есть среди них люди и искренне заблуждающиеся... Нельзя так... – Знаю я их! – безапелляционным тоном заявил лейтенант. – Тряхни хорошенько – из кармана у каждого коммунистическое золото посыплется. Известно: все до одного иностранные агенты. – Нет, господин лейтенант, вы несправедливы. Другое дело: все они играют на руку коммунистам – это верно. Но некоторые сами этого не понимают. Священник сидел неподвижно, точно не слыша разговора и не замечая устремленных на него взглядов. Но при последних словах Прукстера он повернулся к нему и спросил: – Почему же вы считаете, господин Прукстер, что сторонники мира играют на руку коммунистам? – Неужели непонятно? – Прукстер пожал плечами. – Только коммунисты требуют запрещения атомной бомбы и радиоактивных лучей. – Знаете, господин Прукстер, среди моей паствы нет ни одного коммуниста. Но мира хотят все. Атомной же бомбы не хочет никто. И вы советуете мне сказать им: дети мои, мира хотят только коммунисты, поэтому кто хочет мира, пусть идет к коммунистам. Но ведь лучшей похвалы коммунистам и не придумаешь – и вы говорите ее, господин Прукстер. Кто же играет на руку коммунистам? – Софизм, – презрительно поморщив губы, сказал Прукстер. – Можно быть за мир и за атомную бомбу. Именно с ее помощью мы достигнем мира. Священник улыбнулся: – Один мой прихожанин довольно тонко заметил о тех, кто хочет поддержать мир атомными бомбами. "Эти люди, – сказал он, – тоже сторонники мира, но того, который желают покойнику: мир праху твоему!" – Ах боже мой, к чему все эти умные споры? – вмешалась госпожа Прукстер. В наше время нас учили в школе просто: голод, землетрясение, война – все от бога за грехи. Молиться надо, а не подписи собирать. Не божеское это дело... – Наша любезная хозяйка права, – поддержал редактор Милбэнксон. Священнослужители теряют веру, становятся на путь рационализма – вот в чем корень вопроса. – И соблазняют прихожан, – подхватил редактор Пэрч. – А сказано: горе тому, кто соблазнит единого из малых сих. – Вера, вера нужна... – присоединился судья Сайдахи. – Зовите паству... да зовите... молиться, да минует нас чаша сия... чтобы не испить... Вот именно... испить... чашу сию... – закончил он и, посмотрев на свет стакан вина, задумчиво опорожнил его. Тряхнув седой гривой, в разговор вступил мэр Иолш. Вообще он предпочитал отмалчиваться, зная, что его сила не в речах, и боясь неосторожным словом поколебать авторитет своих седин. Но вопрос был слишком важен, чтобы он мог молчать. – Я вполне согласен с нашей уважаемой хозяйкой, – торжественно сказал мэр Иолш. – Молитва сильней деклараций. Если война – кара божья, что мы можем? Только молить о милосердии. А петиции – это незаконная попытка уклониться от божеского наказания. – Уклонение от судебного приговора, да, да, уклонение... – подтвердил судья Сайдахи, – Карается по статье... по статье... – Странно, что приходится говорить об этом священнослужителю, – сердито перебил господин Тинтерл. – Видно, Баумбарлей права: настает конец света. Старый священник сидел молча и улыбался. Наконец он неторопливо заговорил: – Да, господа, молитва может творить чудеса. Но не следует искушать господа. Человек должен сам помогать себе, и небо поможет ему. Вы говорите: война – кара божья. Но Христом в нагорной проповеди сказано: "Блаженны миротворцы, ибо они сынами божьими нарекутся". – Мир, мир! – раздраженно перебила госпожа Прукстер. – Но не с коммунистами же! Вспомните, ваше преподобие: они безбожники! – Как, сударыня, – воскликнул священник, – и вы хотите, чтобы я божьим именем благословил то оружие, которое почитают бесчеловечным даже безбожники коммунисты? – Они считают его бесчеловечным только потому, что у них его мало, возразил господин Прукстер. – А у нас его достаточно? – спросил священник. – Больше, чем у них, – ответил Прукстер. – Хорошо. Значит, меня-то подозревать в неискренности у вас нет оснований? Я называю его бесчеловечным только потому, что оно бесчеловечно. – И все-таки вы помогаете коммунистам. – Ах, господин Прукстер, поверьте, простые люди даже не интересуются тем, у кого атомных бомб больше. Они не хотят терять своих детей и свои очаги. И они справедливо не верят, что война от бога, – они видят, что это вы, господин Прукстер, готовите смертоносные лучи. Сказано в заповеди: "не помяни имени господа бога твоего всуе..." – Не понимаю одного, – с досадой возразил Прукстер. – Нагорная проповедь была произнесена две тысячи лет назад. Почему же священнослужители всегда благословляли наше оружие? Мой отец был религиозным человеком и построил на свои средства храм святой Бернадетты, где вы проповедуете, отец Фредерик. Мы были всегда друзьями. Что же случилось? Почему теперь вы путаетесь в наши дела? – В ваши дела? – иронически переспросил священник. – Потому, очевидно, что простые люди перестали считать это только вашими делами. Когда речь идет о том, что будут уничтожать их детей, их жизнь, их дома, – они думают, что это также немного и их дела. К стыду нашему, это простые люди заставили нас, священнослужителей, – увы, далеко еще не всех – открыть наши духовные очи. Да, вы правы, еще две тысячи лет назад тот, чье имя мы, христиане, носим, принес в мир благостное слово мира. Теперь пришли сроки; вы сами выковали то оружие, которое разбило молчание двадцати веков. И вы же спрашиваете: что случилось? – Опасные речи... да, да, опасные... подрывные... коммунистические... сердито сказал судья Сайдахи. – Карается по статье... по статье... – Не поможет, господин судья, – возразил священник. – Господин лейтенант назвал крысами тех, кого Христос нарек сынами божьими. Но не поможет, если даже по рецепту господина лейтенанта с них будут сдирать шкуру... Лейтенант побагровел. Лицо его, украшенное многочисленными угрями, стало пятнистым. – И буду драть! – злобно воскликнул он и вскочил из-за стола. Прукстер шагнул к лейтенанту, который, казалось, готов был привести свою угрозу в исполнение. В воздухе запахло скандалом. – Вы, господа, не желаете иметь дела с коммунистами, потому что они безбожники, – сказал священник. – Неужели вы считаете христианином эту заблудшую овцу? – он сделал жест в сторону лейтенанта, который было рванулся к противнику, но был удержан Прукстером и Айкоблом. – Господа, господа, ради бога, успокойтесь! – говорил Прукстер. – Мы не на политическом диспуте. Пощадите дам! – Прошу прощения, господа, – священник встал. – Меня зовут пастырские обязанности... Я обещал провести ночь у церковного сторожа... Старик при смерти... Он поклонился и не спеша удалился. Лейтенант сделал попытку вырваться из державших его рук, впрочем, не очень энергичную, и, отдуваясь, опустился на стул. Вскоре он увлекся бутылками и госпожой Тинтерл: хозяин просил ее успокоить отважного воина. – Господа, и откуда на нас эта напасть? – воскликнул Крок, когда порядок восстановился. – Священник с коммунистами! Когда это было?! – В самом деле, Оскар, ты слишком добр! – сделанной томностью протянула Элеонора Прукстер. – Разве можно терпеть этого коммуниста в рясе – и где? – у нас, на военном заводе! – Сейчас каждый лезет в политику, – сказал редактор Милбэнксон. – Все стали государственными деятелями. Ученые рассуждают о политике, священники рассуждают о политике... – Да что там! – перебил редактор Пэрч. – Маленькие дети рассуждают о политике. Недавно в Томбире эти сторонники мира устроили демонстрацию. Вперед пустили ребятишек с плакатами: "Мы не хотим быть убитыми атомной бомбой". Даже дети считают своим долгом иметь политические взгляды!.. – Вот именно! – подхватила снова госпожа Прукстер. – Раньше было проще: каждый делал то, к чему приставлен. И правильно: раз ты священник молись, ученый – изобретай... Ведь вот Оскар: раньше завод производил прожекторы, а теперь понадобились эти "лучи Ундрича" – и что же, разве Оскар рассуждает о политике? Нет, он молча делает что требуется... – Ах, госпожа Прукстер, – восторженно воскликнул редактор Пэрч, поражаюсь я вашей способности так просто и ясно излагать самые важные вопросы... – Хорошо, если бы этой способностью обладали ваши газетные работники, мрачно заметил Прукстер. – Мы делаем, что можем, – скромно сказал Пэрч. – Что можете!.. Мало вы можете... Священник открыто проповедует мир, а вы терпите... – Но он же отъявленный коммунист!.. – Э, бросьте, Пэрч! Вы не хуже меня знаете, что он такой же коммунист, как вы турецкий султан. Давайте же, черт возьми, хоть себе будем говорить правду. Себя-то зачем обманывать? – Да, да, правду... Иногда хорошо... Правду... Себя обманывать... вот именно... хорошо... – вставил судья Сайдахи. – Постойте, не мешайте, господин судья, – отмахнулся Прукстер. – Ведь что мы можем противопоставить этому проклятому воззванию? Только уверения, что оно коммунистическое. Но если его начинают подписывать такие люди, как этот Фредерик... Рушится единственный аргумент... Элеонора права: каждый должен делать то, к чему приставлен. Но у нас так: и священник, и ученые, и дети делают политику, а вот господа журналисты, которые именно и приставлены к этому делу, ворон ловят. – Прукстер обратился явно к обоим редакторам. – Да-с, господа, дети своими плакатами делают больше, чем вы своими газетами. Поучитесь у детей! Хозяин был совсем не в духе. Он, конечно, был несправедлив к своим редакторам: оба трудились, не щадя ни сил, ни остатков совести, но ведь всегда так: если человек богат, он найдет на кого переложить вину за собственную оплошность. Господин Прукстер никак не мог признаться себе, что сделал оплошность в переговорах с рабочими. Снова и снова приходится повторять, что господин Прукстер был принципиален, а одним из принципов его и была твердая вера в то, что хозяин не может ошибаться, не может быть виноват. Что вообще значит слово "виноват"? Значит, кто-то, рассудив, признал за ним вину. А разве смеют хозяина судить?! Вряд ли кто из редакторов посмел бы возразить разгневанному "прожекторному королю". Но тут из соседнего кабинета донесся резкий телефонный звонок. – Что там такое? – недовольно воскликнул хозяин. Он быстро вошел в кабинет и так же быстро вышел обратно. Гости испугались, увидев его искаженное гневом лицо. – На заводе пожар! – отрывисто бросил он и метнулся к двери. – Я еду. – Оскар, ради бога, осторожней! – закричала Элеонора Прукстер. – Это забастовщики! Вызови охрану! – Охрана на заводе! – Прукстер был уже за дверью. Оба редактора, как охотничьи собаки за хозяином, кинулись за Прукстером. Гости стали разъезжаться.