Текст книги "Невинные дела"

Автор книги: Сергей Розвал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

15. Джон Джерард снова встречается со "своим парнем"

Брось свои иносказанья И гипотезы святые! На проклятые вопросы Дай ответы нам прямые!

Г.Гейне

"В Медиане – коммунистический мятеж", – писали "Горячие новости" и "Рекорд сенсаций". В действительности все было проще. Рабочие были возмущены вторжением штрейкбрехеров, выстрелы же охранников в толпу, крики и стоны раненых привели толпу в ярость. Напор ее был так стремителен, что охранники и не посмели, да попросту и не успели ему противостоять; рабочие настигали их, бегущих, в заводском дворе и, отобрав револьверы, отводили в проходную контору. Штрейкбрехеры, вооруженные кастетами, также не посмели вступить в борьбу с рабочими и, подняв руки, сдались на милость толпы. Под конвоем рабочих, вооруженных отобранными револьверами, "гости" были отведены на вокзал, посажены в поезд и отправлены из Медианы с напутствием не возвращаться и передать "папаше" Хандербейсту, чтоб не вздумал присылать новых, если не хочет недосчитаться своих людей. За кровь раненых рабочих не было в ответ пролито ни единой капли крови (что, впрочем, не помешало "Горячим новостям" назвать медианских рабочих "кровожадными мятежниками"). Возможно, кровь и пролилась бы, если бы рабочим удалось поймать Скуолдринга: на него они были очень злы. Но главный мастер "Вольных тюремщиков" просидел в канализационном люке до темноты, пользуясь которой и выбрался из своего укромного местечка, перелез через ограду и скрылся в неизвестном направлении. В тот же день делегация рабочих во главе с представителем стачечного комитета Томасом Бейлом посетила Прукстера. Напуганный директор не посмел отказаться принять их. Бейл заявил, что рабочие покинут цехи, как только директор даст заверение, что не прибегнет больше к помощи штрейкбрехеров. – Кровь раненых – на вас, господин директор, – сказал Бейл. – Подумайте: она еще прольется, если вы будете упорствовать. Не лучше ли вам уступить рабочим, пока они еще согласны на уступки? Видя, что рабочие не грозят убить его, Прукстер осмелел и принялся кричать, что завод – его личная собственность, он волен делать с ней все, что пожелает. Он закрывает завод, и рабочие должны немедленно уйти оттуда. Если же они нарушают закон, то пусть сами пеняют на себя – видимо, им нравится проливать свою кровь. Тут не выдержал Джон Джерард. Он тоже вошел в состав делегации, представляя группу умеренных, "лояльных" рабочих. – Вы неправы, господин директор! – возмущенно воскликнул он. – Конечно, это ваша собственность, я не согласен с теми, кто занял завод. Да и не я один, многие рабочие так же думают – мы на завод не пошли. Но штрейкбрехеры... Нет, вы не должны были... Человеческая кровь дороже вашей собственности!.. Прукстер разозлился: – Что вы тут болтаете о своем уважении к собственности! Вы такой же коммунист, господин забастовщик, как и остальные! Так делегация ничего и не добилась. Рабочие остались на заводе. Когда пришли вести о приближении войск к Медиане, стачечный комитет решил не допустить бесполезного кровопролития и направил для переговоров Бейла в сопровождении двух членов стачечного комитета. Генерал Ванденкенроа отказался принять делегатов и выслал к ним своего адъютанта. Тот равнодушно выслушал сообщение Бейла о том, что рабочие покинули завод, но протестуют против помощи, которую оказывают хозяину войска, и требуют, чтобы штрейкбрехеры не были допущены на завод. Офицер ответил, что генерал уполномочил его не на переговоры, а поручил арестовать делегатов, как мятежников. Делегаты были под конвоем отправлены в Томбир. Когда адъютант доложил, что завод мятежниками очищен, генерал усмехнулся: "А вы и поверили? Ах вы, молодежь! Обычная ловушка! Просто они хотят усыпить нашу бдительность, а затем внезапно напасть". Адъютант высказал восторженное изумление проницательностью командира. Генерал приказал продвигаться к городу со всеми предосторожностями, ни в чем не отступая от требования полевого устава. Так началось генеральное наступление на Медиану под командованием генерал-профессора Ванденкенроа. Согласно приказу главнокомандующего головной танк, ворвавшись на площадь, трижды ударил прямой наводкой по проходной конторе завода. Крыша небольшого здания рухнула и погребла под обломками единственную охрану оставленных в конторе десятерых рабочих. Сквозь брешь рванулись танки, а за ними с победными криками устремились солдаты. Завод был пуст. Эта победа и увенчала широкую грудь генерала Джемса-Арчибальда Ванденкенроа еще одним орденом "За доблесть". Пушечный выстрел пробил брешь и в сознании Джона Джерарда. Так вот та помощь, которую оказал рабочим "свой парень" – президент Генри Бурман! Конечно, войска посланы с его ведома, а то и по его прямому приказу. Последовавшее в тот же день сообщение о найденных в комнате Бейла секретных чертежах было нестерпимо глупо. Нетрудно найти все, что угодно, когда арестованный заперт в тюрьме! Пусть Бейл – коммунист, и он, Джерард, даже и теперь не во всем согласен с ним, но Бейл не иностранный шпион! События, которые затем произошли с Джерардом, еще больше расширили брешь в его сознании. Для Джерарда забастовка была катастрофой, потому что приостановила его платежи за купленный дом. Один срок был и без того пропущен, так как пришлось оказать помощь брату, жившему в Томбире. В тяжелые времена кризиса младший брат Лео, чудом удержавшийся на заводе, помог Джону, и теперь делом чести для Джона было помочь младшему, когда он остался без работы. Джон надеялся наверстать упущенное; но забастовка перевернула все его расчеты: просроченным оказался и второй платеж. Сердце у него неприятно заныло, когда почтальон вручил письмо, – на конверте он узнал фирменную марку: изображение уютного домика, на крыше которого на одной ноге стоял аист, а под изображением – надпись: "Братья Кайн-Дахью – земельные участки, мелкая и средняя недвижимость в рассрочку, льготные условия". Братья Кайн-Дахью свидетельствовали свое почтение господину Джерарду и имели честь напомнить, что господин Джерард дважды просрочил платежи за приобретенный участок и дом №33 по Цветочной улице в г.Медиане. Братья Кайн-Дахью выражали надежду, что господин Джерард незамедлительно погасит задолженность. Братья Кайн-Дахью будут чрезвычайно огорчены, если этого не случится, так как это вынудит их, к великому прискорбию, обратиться к мерам, упомянутым в соглашении о покупке дома. Джерард отлично знал, что это за меры: братья Кайн-Дахью имели право получить дом обратно. Другое письмо было из Томбира, от брата Лео. Джон в задумчивости вертел конверт в руках. Не хотелось его вскрывать: ничего хорошего отсюда ждать не приходилось. Но Джон ошибся: Лео сообщал, что ему повезло – он работает, правда, временно и всего три раза в неделю. Но что поделать, теперь и это хорошо. Во всяком случае он уверен, что недели через три сумеет отдать брату часть долга. Джон невесело усмехнулся. Через три недели! Ему деньги нужны сейчас. Да и разве такие деньги! Лео сообщал о разных новостях. Одна поразила Джона. В Томбир прибывает Поезд Свободы, а с ним сам президент республики Бурман: он обратится к населению с речью. Ах, черт возьми, тот самый Бурман, которого совсем недавно он сдуру назвал "своим парнем"! Да, тогда президент сладко распевал о поддержке рабочих в борьбе против жадных промышленников. Вот она, его помощь! Спросить бы его, почему промышленник, получивший от правительства миллионную субсидию, морит голодом своих рабочих, почему войска, посланные президентом, расстреливают рабочих. Почему у честного рабочего оттягивают дом, за который он уплатил свои кровные, заработанные денежки? Ведь он платил аккуратно, платил бы и дальше, если бы Прукстер не принудил всех бастовать. Почему же собственность, кровную, заработанную, хотят отнять? И не коммунисты, нет, господин президент, заметьте, не коммунисты, а почтенные братья Кайн-Дахью. Солидные торговцы, у них, вероятно, касса ломится от денег, и они вполне могли бы подождать – ведь Джон Джерард никогда не обманывает. Да, вот именно, господин президент, почему все это? А что ж, он и спросит... Да, черт возьми, спросит! Неужто испугается? Нет, он ездил в столицу, теперь поедет в Томбир, это рукой подать – спросит, прямо спросит... Пусть попробуют не пропустить... Он покажет газеты, личные фотографии... Да, вот они вдвоем сняты с президентом в трусиках, почти в обнимку, они ведь приятели (к черту такого приятеля). А не пропустят – тем лучше: он публично, прямо из толпы бросит обвинение президенту. Он всем покажет газеты, пусть смотрят, как он снимался с президентом, пусть читают, что говорил ему президент, пусть узнают, что это он назвал президента "своим парнем". Пусть же "свой парень" и отвечает, тут, при всех, пусть отвечает! Джерард пришел в азарт. Решено: он едет! Что ему тут делать? Жену и сына он отослал на ферму к деду, как только началась забастовка: он предвидел, что дело легко не обойдется. До Томбира всего четыре часа езды. Завтра утром он будет там. Завтра же приезжает Поезд Свободы. Отлично, он как раз подоспеет поговорить с президентом. Джерард поспешно бросал вещи в небольшой чемоданчик. На дно, тщательно разгладив, положил "исторические" номера газет, хранившиеся дома как реликвии. Кто посмеет не пропустить его с такими газетами! Кстати он отдохнет у брата. Теперь тут все равно нечего делать. Эх, а какая там охота! Джерард задумчиво посмотрел на свое ружье, висевшее на стене над постелью. Давненько он не охотился. Прошлым летом он хорошенько погулял с Лео – там роскошные болота, дичи хоть отбавляй. Взять, что ли, ружье с собой? Да нет, не до охоты, дела посерьезнее... Джон махнул рукой. На следующее утро он как снег на голову свалился на изумленного Лео. Жена Лео Марта тоже была удивлена приездом родича, и, как показалось Джону, удивление это было не из приятных. "Что же поделать, – с грустью подумал Джон, – теперь каждый рот на счету. Раньше они встречали меня веселей!" Только двое ребятишек – восьмилетняя девочка и десятилетний мальчик таращили глазенки с таким любопытством, что ясно было: у этих задних мыслей нет. После неизбежных поцелуев, похлопываний по плечам, по спине, по животу и восклицаний, вроде: "А ты стареешь, брат!", Джон поспешил успокоить: – Я ненадолго. Приехал повидаться с вами да еще с одним приятелем. – С каким приятелем? – не понял Лео. – Будто не догадываешься? Что ж ты, газет не читал? Мы ведь с Бурманом закадычные... черт бы его побрал! И Джон принялся рассказывать брату и невестке все, что накипело на сердце. Из угла по-прежнему любопытно смотрели две пары детских глаз. – И что же, ты так и хочешь все спросить? Так прямо? – удивленно проговорил Лео. – А что же? Довольно церемониться! Хватит проповедей, в них ни черта не разберешь. Пусть отвечает прямо... – Вряд ли выйдет, – сказал Лео. – Почему не выйдет! Я потребую, чтобы отвечал прямо... – Да нет, не то... Видишь ли, Поезд Свободы сегодня утром пришел, да только президента нет. – Как нет? – огорченно вскричал Джон. – Что ж ты меня подвел? Сам писал, президент обратится с речью... – Обратится... Сегодня, в три часа... – Ну, так чего ж ты? – Да не он сам, а машина... – Машина? Что за дьявол, Лео, говори так, – чтоб можно было понять... – Да я и сам не совсем понимаю. Прочитай, может, тут понятней... – И, выдвинув ящик стола, Лео вынул газету. "Томбирская утренняя почта" сообщала, что в город прибыл Поезд Свободы. В 3 часа дня на привокзальной площади господин президент произнесет свою речь. Далее следовало нечто такое странное, что Джон, читая, время от времени дергал себя за ухо, как бы стараясь убедиться, что он не спит. "Томбирская почта" сообщала, что сейчас, в связи с приближением президентских выборов, подобные Поезда Свободы колесят по всем великим магистралям великой страны. И, естественно, всем хочется услышать самого президента. Раньше это создало бы безвыходное положение, только немногие крупные города могли бы слышать самого президента. Раньше, но не теперь! Теперь техника творит чудеса! Изобретенный знаменитым ученым доктором Краффом оратор-автомат позволяет одному и тому же политическому деятелю одновременно выступать с разными речами во многих местах. И это не выступление по радио, не записи разных речей, – нет, это самостоятельные речи, произнесенные этой изумительной говорящей машиной, которая может даже отвечать на вопросы. – Видишь, может отвечать, – показал Лео на газету. – Пожалуй, можешь спросить... Но Джон был так поражен, что молчал. В два часа они направились на привокзальную площадь. Тут уже собиралась толпа. Джон хотел видеть и слышать лучше – они пробились к самой трибуне, сооруженной у вокзала. Без пяти минут три оркестр, расположенный у трибуны, грянул гимн, двери вокзала, охраняемые национальными гвардейцами, открылись, и четверо в пышных лакейских ливреях вынесли на плечах небольшие изящные носилки. На них, покрытое темным бархаток, стояло нечто – Джерарду показалось, что оно больше всего должно быть похоже на урну с прахом покойника. Но когда это внесли на трибуну, поставили на возвышение и сняли бархат, оно оказалось похожим на кассовый аппарат. Так же белели кружки клавиш, на них чернели цифры. Джерарды были совсем близко от трибуны, и Джон старался ничего не упустить. Некто быстро нажал кнопки, совсем как кассирша перед тем, как выбить чек, – только кнопок было куда больше – и крутнул, точнее, нажал рычаг. Кассовый аппарат заговорил. Джон вздрогнул: это был тягучий, скрипучий голос Бурмана. Вот Джон закрыл глаза – теперь он убежден, что говорил Бурман. И не только его голос, разве это не его речь, не его мысли? "Свобода, свобода, свобода", – повторялось в них с той же ритмичностью, с какой колеса вагона стучат по стыкам рельсов. "Свобода, свобода, свобода". Да разве и там, в курительной комнате, в обществе столичных журналистов, он слышал не то же? "Свобода, свобода, свобода..." Джон не открывал глаз, и ему казалось, что он опять в курительной комнате президентского дома, вот сейчас принесут кофе с бисквитом, а потом пригласят поиграть в кегли и освежиться в купальном бассейне. "Свобода, свобода, свобода..." Вдруг Джон вздрогнул и открыл глаза: гром аплодисментов разбудил его. Господин Бурман кончил. Право же, Джон Джерард и не заметил, как он задремал, – видно, ночь в вагоне разморила его. – Ну, спроси, спроси... – подталкивал его Лео. Но Джон, повернувшись, стал выбираться из толпы. Так он и не видел, как знаменитое изобретение доктора Краффа снова водрузили на носилки и торжественно, под аккомпанемент оркестра, унесли в Поезд Свободы. – Почему же ты не попробовал спросить? – сказал Лео брату, когда они вернулись домой. – Что-то пропала охота, – ответил Джон и вдруг вспомнил: – А вот что на охоту не пойдем, это хуже. Хотел было взять ружье, да раздумал. И напрасно: на болоте было бы интересней... – А все-таки жаль, что не спросил... Интересно, ответила бы машина?.. Все-таки не человек... – Ты думаешь? – рассеянно спросил Джон. – Ну, а я, брат, теперь ничему не верю: у них разницы нет – что человек, что машина... Нет, дудки, теперь я и живого президента спрашивать не стал бы... Как Лео ни упрашивал брата погостить, он пробыл только два дня, никуда за это время не ходил, а лишь играл с ребятами. Прощаясь, Лео стал было извиняться, что так глупо вышло. Когда он писал Джону, то был уверен, что приедет сам президент, газеты ничего не сообщали... – Ну чего ты, чего? – добродушно сказал Джон. – Машина, она даже интересней... Честное слово, я от нее умней стал, чем от него самого, когда с ним в бассейне купался. Век живи, век учись! Он обнял брата, невестку, поцеловал детей и уехал к себе в Медиану.

16. Мой дом – моя крепость!

Vae victis! (Горе побежденным!)

Налегке, с желтым чемоданчиком в руке, никем не встреченный и даже не замеченный, ранним утром вышел из поезда Джон Джерард на железнодорожном вокзале Медианы. На этот раз его не встречали друзья. Возвращение Джерарда после второй встречи с президентом прошло куда скромнее, чем в первый раз. Но дело было не в отсутствии почестей. Никогда Джерард так остро не чувствовал одиночества, как в это прохладное серое утро. Жена и сын гостили у деда. Не было и Тома – он в тюрьме. О Томе, с которым он постоянно ссорился, Джон вспоминал теперь с грустью. Джерард не преувеличивал, когда говорил брату, что машина интересней живого президента. Неожиданная встреча с диковинным механизмом была той последней каплей, которая переполнила чашу терпения. Он почувствовал, что разбита его твердая вера в прочность мира для того, кто честно трудится, занят устройством лишь своего мирка и не носится с сумасбродными идеями переустройства всего мира. Над всем встала машина, слепая, глухая, бесчувственная, безжалостная, но очень красноречивая. Все, во что он верил, – это только машина, бездушная машина, набитая звонкими фразами. Он подошел к своему дому и, отомкнув калитку, вступил в сад. Чувство умиротворенности и нежности всегда охватывало его, лишь только он ступал на аллейки своего небольшого сада, видел маленькие яблони и вишни, взращенные его руками. Маленький тихий сад, куда он вложил столько труда, маленький сад, который украшал для него всю вселенную... Но сейчас и вид своего сада не успокоил и не обрадовал его. Он уже было полез в карман за дверным ключом, как вдруг остановился в оцепенении: на двери, у замка, была печать. Две тоненькие веревочки проходили сквозь нее – дверь можно было открыть, только взломав печать. Закон наложил печать на дом, на его дом! Машина, проклятая машина! О, закон действует быстро, когда требуется пожрать человека. Братья Кайн-Дахью предъявили свои права. Все-таки этого он не ожидал: он был таким аккуратным плательщиком, могли бы подождать... Печать принадлежала полиции, и Джерард, захватив свой чемоданчик, отправился в полицейское управление. Он пришел слишком рано: полицейский надзиратель Брукс, в участке которого находилась Цветочная улица, еще не приходил. Джерард сел и принялся терпеливо ждать, хотя внутри него все бурлило от ярости. Через час пришел Брукс. – А, Джерард! – дружелюбно приветствовал он клиента. – Насчет дома? Что поделаешь, пришлось опечатать. Вы там что-то задолжали Кайн-Дахью. Судья Сайдахи распорядился очистить дом. – Неужели нельзя было подождать моего возвращения? – сердито спросил Джерард. – Я и решил ждать. А пока, до возвращения, опечатал. – Так вот, я вернулся. – Что ж, печать сниму. Вещи же придется убрать. Я обязан подчиниться приказу судьи. – Дом мой – никуда я не уйду. – Можете обжаловать. А вещи пока уберите. Там будет видно. – Куда я их дену? – Меня не касается... Сговоритесь с соседями... Сутки я дам. – Это насилие! – возмущенно воскликнул Джерард. – Тихо, тихо, Джерард! Такой положительный человек... Чего вы связались с забастовщиками? Кто вам мешал работать? Работали бы – вам дали бы отсрочку... Сами себя не жалеете. – Видите, Брукс, есть вещи, которых полицейскому никогда не понять. Например, честь... – Хороша честь, коли нечего есть... – усмехнулся Брукс. – Слишком много гордости на пустое брюхо... – Я, Брукс, пришел насчет дома, а не за вашими поучениями... – Приду в двенадцать... – Побойтесь бога, Брукс! Где мне торчать полтора часа? Уже и в собственный дом нельзя? – Раньше не могу, – сухо отрезал Брукс. Видимо, он был обижен непочтительностью Джерарда. Джон в бешенстве схватил свой чемоданчик и выбежал на улицу. Куда деваться? Бродить по улицам? Пойти к соседям? Невозможно! Он опозорен. Из собственного дома выгнали. Стыдно на глаза показаться. Он медленно пошел по направлению к своему дому. Встречались знакомые. – А, Джон, вернулись? Он молча кивал, стараясь не глядеть в глаза. Некоторое время он просидел на скамье в своем саду. Ему казалось, что из всех окон, из-за штор, на него смотрят любопытные глаза соседей: вот человек, который не сумел удержать собственный дом! Какого черта, в самом деле, он должен торчать тут, у порога своего дома? Он решительно подошел к двери, мгновение помедлил и вдруг рванул веревки. Печать треснула, куски ее отвалились на землю. Он отомкнул дверь, вошел внутрь и запер ее за собой на ключ. Он переходил из комнаты в комнату, и острое отчаяние, как клещами, сжимало его сердце. Как, оставить, бросить все это, нажитое трудом, кровным трудом – все то, ради чего он работал, копил, отказывал себе? По какому праву? Нет, черт возьми, ни у кого не может быть такого права – отнять у человека средь бела дня его собственный дом! Собственность священна! Что же делать? Обжаловать, сказал Брукс. Обжаловать? Чепуха! А машина? Да, да, машина, все – машина! Судья Сайдахи нажмет кнопки, повернет рычаг – и машина, приговаривая голосом Бурмана: "Свобода, свобода, свобода", выбросит его из дома вон! Нет, черт возьми, достаточно он был дураком, пора хоть немного уважать себя! Он услышал внизу стук и открыл окно. У двери стоял Брукс. – Джерард, вы сорвали печать, – сказал Брукс, поднимая голову на стук открываемого окна. – Вы не имели права. – Что за церемонии, – ответил сверху Джерард. – Сами же сказали, что снимете... – Я, а не вы! Вы подняли руку на закон. Придется понюхать тюрьмы. Судья Сайдахи – человек серьезный. Откройте дверь! – Вот что, господин Брукс: можете уходить. Вы мне не нужны. Я дома. – Бросьте глупые шутки, Джерард. Откройте, не то взломаю. И Джон услышал, как полицейский начал рвать и трясти дверь. Джон пришел в ярость. Как, они смеют ломиться к нему, а он даже не имеет права войти в свой собственный дом, ему за это тюрьма? Мерзавцы! Да разве с ними можно говорить, разве им понятна человеческая речь? Взор его упал на висевшее над кроватью ружье. Вот это они поймут! Джон вскочил, быстро снял со стены ружье и подбежал к окну. – Уходите, Брукс, – крикнул он, – или я попорчу вам прическу! И изумленный Брукс увидел, как в полураскрытое окно высунулось дуло ружья. Брукс так опешил, что перестал дергать дверь: вот уж чего от Джерарда он никак не ожидал. Такой положительный человек! Но замешательство его было мгновенным: неприлично полицейскому проявлять нерешительность. – Уберите вашу игрушку, Джерард! – как можно спокойнее сказал Брукс. – Я не из пугливых. – А я и не пугаю, – так же спокойно ответил Джерард. – Я всерьез. Мне было бы жаль, если бы вы в этом убедились. Вы человек подневольный. Так что лучше добром. – И, заметив, что полицейский колеблется, Джерард добавил: Идите, идите, Брукс! Моя позиция выгодней. Пока вы полезете за револьвером, я продырявлю вам голову. – Вы пожалеете об этом, Джерард, – сказал Брукс и, поразмыслив, спросил: Надеюсь, вы не станете палить мне в спину? – Нет, зачем же? Я в полиции не служу. Брукс повернулся и величественно направился к выходу. Джерард следил за ним, пока он не скрылся. Затем Джон захлопнул окно и повесил ружье на стену. Оно было не заряжено. Странное дело: схватил он ружье в припадке бешенства, а теперь был совершенно спокоен. Он внезапно успокоился, как человек, который принял наконец решение. Да, это его дом, и он никого сюда не пустит. Что угодно не пустит! Он понимал, что Брукс вернется с подкреплением. Понимал ли он, что положение его безнадежно, что он обречен, если посмеет начать перестрелку? Он об этом и не думал. Он думал лишь об одном: это дом его, никто у него его не возьмет, никого он сюда не впустит. Никого! Весь мир пусть придет не впустит! Это было отчаяние, которое уже не рассуждает, это было бешенство твердое, упорное, холодное... Джерард был спокоен. Он снова снял ружье, открыл его, посмотрел ствол на свет, прочистил, зарядил. Он делал все не спеша, размеренно, точно собирался на охоту. А разве не охота? Пусть приходят звери, он влепит заряд в каждую мерзкую рожу. Конечно, это только дробовик, ну что ж, вряд ли и дробь им понравится... Он услышал резкие звуки полицейской сирены. Полицейский автомобиль остановился у ворот. Из машины выскочил Брукс и трое полицейских. Видимо, они собирались открыть ворота и въехать в сад. Джерард внимательно следил. Он не собирался пускать их так далеко. Он распахнул окно и, как из бойницы, выставил ружье. – Осторожнее, Брукс, – крикнул он, – не ходите в сад! Это частное владение! Один из полицейских, не обращая внимания на предупреждение, вошел в калитку и принялся открывать ворота. Джерард дал выстрел. Сноп огня вылетел из окна, полицейский закричал и свалился на землю. "Очень хорошо, – отметил про себя Джерард, – очень хорошо! Рука спокойная". Брукс и два полицейских успели спрятаться за машину и открыли из-за прикрытия беспорядочную стрельбу из револьверов. Джерард быстро втащил ружье внутрь и присел за подоконник. Пули, свистя, били по стенам снаружи. Вдруг сзади раздался треск и звон. Джерард обернулся. Пуля сквозь открытое окно влетела в комнату. Маленькая картинка в рамке – кошка с бантом висела, раскачиваясь на одном гвозде: пуля попала прямо в нее, картинка была пробита насквозь. Покачавшись еще мгновение, она обрушилась на пол и разбилась вдребезги. В тот же момент в окно ворвался ливень пуль, они били в стены, в мебель, сыпалась штукатурка... Джон лежал под окном, он не мог поднять головы. Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась. Джерард, чуть приподняв голову над подоконником, снова глянул на улицу. Он успел увидеть, как из домов напротив бежали люди, – на улице уже собиралась толпа. Брукс начал из-за машины переговоры: – Джерард, не глупи! Я вызову еще людей! Тебя поймают, как крысу! Сдавайся! – Черт с тобой, Брукс, зови всю полицию! – закричал Джерард и вдруг, выставив ружье из окна, дал выстрел по слишком высунувшемуся Бруксу. Тот поспешно отскочил, но оступился и растянулся под улюлюканье толпы. Брукс стянул своих полицейских за машину. Видимо, полицейские совещались. Конечно, дробью не убьет, но глупо подставлять себя и под дробь. Раненый полицейский был живым примером бесполезной храбрости. Стоны его доносились из машины и действовали охлаждающим образом на полицейских. Машина дала задний ход, и под прикрытием ее полицейские отступили. Но в это время завыла новая сирена, и на поле боя примчалось подкрепление силон в дюжину полицейских под командованием самого начальника полиции Оркайдла. Прежде всего полицейские оттеснили с улицы толпу: свидетели были ни к чему, да и лишние люди мешали свободе маневра. Затем Оркайдл набросал подчиненным план наступления. Глупо было лезть в лобовую атаку, надо было прибегнуть к обходу противника и внезапному наступлению с тыла. С той стороны дома, у забора, понастроены сарайчики и разные службы – вот и надо, пробравшись среди них к тыловой части дома, незаметно проникнуть в окно. А здесь пока следует отвлечь внимание осажденного противника усиленной стрельбой. За ее треском он не услышит, как выставят окно позади. Оркайдл отрядил для этой операции Брукса с полицейским – больше не надо, меньшему числу легче пробраться незаметно, да и Джерард не увидит, что часть полицейских исчезла. Полицейские открыли бешеную стрельбу по окну, Джерард не мог поднять головы. Между тем Брукс и его помощник, вырезав стекло в окне, проникли со двора в дом. Пальба была такая, что Джон ничего не слышал. Брукс поднялся по лестнице, миновал несколько комнат и подошел к той, где сидел Джерард. Оба полицейских прислушались: с улицы все так же палили, но Джерард не отстреливался. Брукс рванул дверь: Джон стоял на коленях перед окном, нагнув голову; ружье лежало на полу. "Руки вверх!" – крикнул Брукс и поднял револьвер. То же сделал позади него полицейский. Джерард быстро оглянулся и, увидев два направленных на него револьвера, поднял руки. "Выходи!" – скомандовал Брукс: он опасался войти в комнату, чтобы не попасть под пули своих коллег, продолжавших яростный обстрел дома. Держа руки поднятыми и нагибаясь, Джерард вышел. Полицейский схватил его сзади за плечи, Брукс защелкнул наручники. – Чья взяла? – крикнул Брукс торжествующе. – Если б не кончились патроны... – печально ответил Джерард. – Дурак! – презрительно бросил Брукс. – С кем посмел сражаться! С законом! – И Джерарду снова мгновенно представилась машина с кнопками, рычагами, металлическая, неумолимая...

17. Заикающаяся Фемида

Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду, Безмерный чувствую стыд, ибо народ мой унижен – и этим унижен я сам, Моими стали страданья – обиды всего человечества...

Уолт Уитмен. "Таинственный трубач"

Прошло два месяца со дня триумфального вступления генерала Ванденкенроа в Медиану. Как принято говорить, с тех пор много воды утекло, и, надо сказать, немало тут было отравленных потоков. Об этом постарались и "Горячие новости", и "Рекорд сенсаций", и прочая "свободная" печать. Они обливали потоками клеветы медианских рабочих, обвиняя их в отсутствия патриотизма, в измене и прочих смертных грехах. А так как кровавые события в Медиане вызвали волну возмущения, демонстрации и забастовки протеста во многих городах страны, то досталось и вообще всем рабочим, которые, по мнению даже такой солидной газеты, как "Время", "не показали достаточного понимания проблем национальной обороны, попались на удочку агентов Коммунистической державы и проявили себя с самой неблагоприятной стороны, в особенности если сравнить это с исполненной патриотизма позицией деловых кругов". Немало потрудились и господа депутаты и сенаторы. Так, депутат Кэрс за это время 35 раз призывал сбросить атомную бомбу на Коммунистическую державу, а депутат Скрафастер – даже 85 раз, что, исходя из количества заседаний, составляло в среднем по два призыва на заседание. Понятно, такая высокая производительность депутатского красноречия стала возможной только потому, что с легкой руки президента Бурмана пошли в ход автоораторы системы доктора Краффа. Именно к этому времени относится знаменитое восклицание автооратора депутата Дэбона: "Не пугайте нас историей! Мы взорвем историю атомной бомбой!" Но как ни были настроены воинственно сенаторы я депутаты, все же нельзя было не посчитаться с волной возмущения, вызванной медианским расстрелом. Не кто иной, как сам господин Пумферц, председатель Великанской Федерации Труда, рекомендовал президенту Бурману осторожность в этом щекотливом вопросе. Нельзя же, в самом деле, объявить всех рабочих коммунистами, ибо что же тогда делать Пумферцу и его чиновникам? Нет, коммунисты – это только кучка, маленькая кучка, их не поддерживают рабочие, а просто в Медиане неблагоприятно сложились обстоятельства, предприниматель и власти не проявили достаточной гибкости и т.д. и т.д. Словом, по совету господина Пумферца, признанному разумным, сто с лишним арестованных рабочих Медианы были освобождены, а обвинение в коммунистическом заговоре и восстании было предъявлено только двадцати одному рабочему, из них двадцати коммунистам во главе с Томасом Бейлом, и лишь одному не коммунисту. Этим двадцать первым был... Джон Джерард. Впрочем, газеты объявили его самым ужасным и кровавым коммунистом: ведь он оказал вооруженное сопротивление полиции, он ранил (тремя дробинками) полицейского! Именно за это свое преступление он и был включен в Медианский процесс, хотя никакого отношения к нему, в сущности, и не имел: в отличие от остальных подсудимых, он не вошел в ограду завода после изгнания штрейкбрехеров. Но он был единственный, кто пролил драгоценную полицейскую кровь. Как же можно было не украсить этой злодейской фигурой процесса о коммунистическом мятеже! Припомнили, что Джерард был в составе делегации, посмевшей предъявить требования господину Прукстеру. Изумлялись, как этот "красный террорист" не застрелил самого господина Прукстера! Завод был закрыт, заказы переданы в другой конец страны, часть рабочих прожекторного завода разбрелась по стране в поисках работы, другие здесь влачили полуголодное существование, перебиваясь случайной работой. А в Медиану наехали сотни корреспондентов, фоторепортеров, кинооператоров. Снова имя маленького городка гремело на всю страну. Властями решено было дать здесь урок коммунистам, чтобы они нигде больше не смели поднять голову. Да, это был знаменитый процесс, и судья Сайдахи заметно раздулся от важности и от важности стал еще больше путаться, повторяться в словах и заикаться. Некоторые полагали, что процесс протянулся так долго из-за особенностей красноречия судьи, но это были явные его недоброжелатели, именно они и дали ему непочтительную кличку: "Заикающаяся Фемида". Что поделать, словечко оказалось крылатым и принесло много неприятных минут господину Сайдахи. И все-таки не вина судьи, что процесс так затянулся: было привлечено и опрошено так много свидетелей, предъявлено и зачитано так много документов, что если даже изъять из протокола повторяющиеся слова самого судьи, оставалось еще немногим меньше пятнадцати тысяч страниц текста (а с излишними словами судьи – ровно пятнадцать тысяч) вполне достаточно для того, чтобы утопить истину, как сказал об этом на суде адвокат Бейла Джэймс Питкэрн, за что и был обвинен судьей Сайдахи в неуважении к суду и приговорен к месяцу заключения (что к тому времени вместе с прежними подобными приговорами превысило уже полгода). Целью процесса, как сразу же выяснилось, было не только доказать, что все преступления, вменяемые в вину подсудимым, были действительно ими совершены, но и доказать, что они были совершены как раз потому, что обвиняемые – коммунисты, что именно как коммунисты они и не могли их не совершить, так как этого-то коммунизм от них и требует. Господин Сайдахи в самом начале процесса с похвальной откровенностью признался, что он лично пытался ознакомиться с коммунистической литературой. – Но, – сказал господин Сайдахи, – в ней мало занимательности... Я даже не все понял... Вот именно: ничего не понял... Свидетель Давгоу, как выяснилось из вопросов адвокатов, состоял шпиком на службе у господина Прукстера и был заслан начальником охраны в коммунистическую организацию завода. Обо всем этом господин Давгоу рассказал, с некоторой, правда, стыдливостью, избегая, понятно, всяких неприличных слов, вроде "шпик", "провокатор", "доносчик" и т.п. Судья Сайдахи, со всем тем красноречием, на которое только он один был способен, постарался оградить моральный авторитет свидетеля от слишком настойчивых вопросов защиты. – Без намеков, без намеков! – кричал господин Сайдахи, раздраженный этими вопросами. – Ну да, да, свидетель доносил... что же плохого?.. Что... о преступниках доносить... да... надо... надо... – Ваша честь, суд еще не доказал, что они преступники... – Все равно!.. Свидетели помогут... Да, да, свидетели!.. И вот свидетель Давгоу, принеся присягу: "Клянусь, что я буду говорить правду, всю правду и только правду, и да поможет мне господь бог!", принялся показывать. Он рассказал, как он присутствовал на секретном заседании коммунистической партийной организации под председательством Томаса Бейла. Бейл сообщил, что из Коммунистической державы получена директива подготовиться к вторжению коммунистических войск в Медиану. – Вы уверены, свидетель, что речь шла о вторжении в Медиану? – спросил защитник Питкэрн. – Несомненно. Далее Бейл сообщил, что местные коммунисты должны захватить завод и похитить секретные чертежи изобретения Ундрича. Пользуясь изобретением Ундрича и при помощи коммунистических войск, коммунисты захватят власть по всей стране. – То есть свергнут... да, да, свергнут правительство Великании? – спросил судья Сайдахи. – Правительство? Так я понял? – Да, – ответил свидетель. – Свергнут правительство и захватят власть по всей стране. – Чего это подсудимые... вот именно, чего они ухмыляются? – вдруг грозно закричал судья. – Вит именно: почему мы ухмыляемся? – с усмешкой спросил подсудимый Бейл. – Это суд... суд!.. – закричал господин Сайдахи. – Суд, а не загородный клуб! Нечему! Веселиться нечему!.. Да! Не допущу... Не допущу... Неуважение! – Ваша честь, – сказал Том Бейл, – когда человек слышит такие нелепости, что же ему остается, как не отвечать на них презрительной улыбкой? – Это суд! Суд! – кричал судья раздраженно. – Смех не поможет... Не поможет. Я за... за... заставлю... уважать... Затем суд перешел к конкретным обвинениям подсудимых. Рабочий Медианского прожекторного завода Томас Бейл, 32 лет от роду, вдовец, коммунист, обвинялся в том, что, состоя председателем стачечного комитета, не только подстрекал рабочих к забастовке, но и, использовав их темноту, толкнул их к самому безнравственному и ужасному преступлению: захвату частной собственности. Напрасно подсудимые и их адвокаты указывали, что рабочим завод был не нужен, они лишь хотели не допустить штрейкбрехеров. Об этом рабочие сразу же заявили Прукстеру. Если бы он согласился отказаться от помощи штрейкбрехеров, рабочие покинули бы завод. Прокурор Айтчок опротестовал такое толкование. – Если рабочий, – пояснил прокурор, – перешагнул порог завода не для того, чтобы работать, он тем самым посягнул на частную собственность. – Да, да... собственность священна... – подтвердил судья. – Священна! Посягать – пре... пре... преступление! – А как, ваша честь, назвать то, что войска убили десять рабочих? внезапно спросил Том Бейл. Судья пришел в сильнейшее возбуждение: он даже не заметил, что подсудимый задал вопрос без разрешения. – И хорошо сделали, – закричал судья, – хорошо! Кто посягнул на собственность... Стрелять в них... стрелять... как в бешеных собак стрелять!.. И тут произошел новый инцидент. – За что же меня судят? – вскочив с места, неистово закричал Джон Джерард. – Ваша честь, я стрелял в бешеных собак! Они ворвались в мой дом, в мой собственный!.. Судью чуть не хватил удар. По его распоряжению на Джерарда надели наручники и вывели из зала. Вообще Джерард немало попортил крови господину Сайдахи. Несмотря на все уговоры судьи, он никак не хотел признать себя коммунистом и однажды прямо заявил: – Ваша честь, вам же хуже, если я коммунист. – Не понимаю... не понимаю... – изумился судья. – Да уж поверьте, ваша честь: если я коммунист, значит, кругом одни коммунисты. К концу второго месяца суд перешел к обвинению Бейла в хищении секретных чертежей изобретения Ундрича. Свидетели, исключительно полицейские, красочно описывали, как они ломали пол в комнате Бейла, как нашли чертежи... – Ваша честь, разрешите вопрос свидетелю, – сказал адвокат Питкэрн. Известно ли вам, господин полицейский инспектор, что в то время, как вы производили этот обыск, Томас Бейл сидел в Томбирской тюрьме, куда его направил генерал Ванденкенроа? – Генерал мне этого не сообщил, – иронически ответил инспектор. – Зато вам, вероятно, известно, что обыск, произведенный в отсутствии обвиняемого, не имеет цены. Прокурор Айтчок выступил с протестом. Он разъяснил, что в тех случаях, когда подозреваемый не может быть по независящим причинам своевременно доставлен к месту обыска, а имеется опасение, что в случае замедления с обыском улики могут быть скрыты, обыск разрешается при некоторых дополнительных гарантиях, как-то: при увеличенном числе свидетелей. А в данном случае имело место... и т.д. и т.д... Юридическая дискуссия затягивалась. Вдруг к концу вечернего заседания Питкэрн выступил с неожиданным заявлением. – Ваша честь, – сказал он, – защита ходатайствует о вызове в качестве свидетеля профессора Эдварда Чьюза... – Чью... Чью... Чью?.. – Судья не мог прийти в себя от изумления. И в самом деле, это было до того неожиданно, что, вероятно, и оратор более плавного стиля стал бы заикаться. – Чью... Чью... При чем тут Чьюз? Вот именно: при чем? – выговорил наконец Сайдахи. – Ваша честь, защитой только что получена нижеследующая телеграмма от профессора Эдварда Чьюза: "Считаю долгом заявить, что, по твердо установленным мною данным, фигурирующие на процессе якобы похищенные секретные чертежи не составляют никакого секрета. На прожекторном заводе в Медиане не было намечено производство секретных частей так называемого изобретения Ундрича. Прожектор сам по себе секрета не представляет. Действительную секретную деталь Ундрич по особым причинам не мог доверить заводу. Обвинение в хищении секретных чертежей – провокация. В интересах справедливости требую предоставить мне возможность выступить на суде со свидетельскими показаниями". Это был оглушительный взрыв! Судья Сайдахи перестал заикаться: он попросту молчал и делал какие-то затрудненно-дыхательные движения на манер рыбы, вытащенной из воды. Прокурор Айтчок, вцепившись в пюпитр, весь подался вперед и, казалось, готов был броситься на адвоката. Публика ахнула. По залу прошел все более усиливающийся ропот. Судья Сайдахи схватился за спасительный молоток и принялся яростно колотить им. Когда наконец буря стихла, судья объявил перерыв до следующего утра. А назавтра страна узнала, что господин Сайдахи тяжело заболел и слушание дела о Медианском восстании прервано. Конечно, во внезапную болезнь судьи не поверили. Никто ничего не понимал... Для того чтобы это понять, необходимо возвратиться несколько назад, к событиям, истинный смысл которых не сразу и не так-то легко раскрылся.