Текст книги "Невинные дела"

Автор книги: Сергей Розвал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

3. Мой дом – моя крепость!

...Всякий благополучный мещанин подстригает свой садик под рай...

Гёте. "Страдания молодого Вертера"

Как-то Том пришел к Джерардам воскресным утром. Вся семья была за завтраком. Тома тоже пригласили. Завтрак шел в чинном молчании, даже десятилетний Майк не смел нарушить его смехом: Джон любил, чтобы уважали то, что едят, оно добыто его руками. Тому этот торжественный завтрак казался почти религиозной службой, которую со стены благословляла богиня среднего благополучия – голубоглазая кошка. Но на этот раз Джон не просто молчал – он молчал угрюмо. Давно прошло то время, когда приход Тома радовал Джона. Он был рад возвращению Тома после войны, он принял его, как младшего брата, он хотел возобновить прерванную самим Томом опеку, он снова помог ему устроиться на заводе и помог бы выйти в люди... Со временем Том тоже имел бы дом, имел бы то же довольство... Но, вместо благодарности, он встретил со стороны Тома глухой отпор, даже насмешку. Сначала он считал это завистью – и это, конечно, было глупо и несправедливо со стороны Тома: кто же гнал его за океан? За эти два года он мог бы здесь много сделать, а ошибся – пеняй на себя, не завидуй тому, кто оказался умнее! Вскоре Джон стал подозревать, не сочувствует ли Том коммунистам. Когда же он напрямик спросил его об этом, то вдруг с ужасом услышал, что Том – член Коммунистической партии, у него даже есть партийный билет! Все стало ясно: Том – враг, потому что он враг собственности, он против того, чтобы Джон владел домом, садом, холодильником. Не только влюбленные и друзья тоскуют в разлуке – иногда и врагам не обойтись друг без друга. Бывало, Джон кричал Доре: "На порог не пущу твоего паршивого кузена!", а потом сам же чувствовал непреодолимую потребность вступить в словесную схватку с коммунистом. На путь истины коммуниста, конечно, не наставишь, но хоть пристыдить его! Томом владели другие чувства: ведь Джон – все-таки рабочий, есть же в нем, за что можно уцепиться, не окончательно же он забаррикадировался в своем доме! Джон обычно раздражался и кричал, Том говорил спокойно и тем больше раздражал Джона. Дора металась между обоими, стараясь примирить непримиримое. Но в воскресенье Джон не был расположен к схватке – вот почему приход Тома его расстроил. По воскресеньям он уже с утра предчувствовал удовольствие, с каким целый день будет возиться в своем любимом садике. Кроме того, по воскресеньям после завтрака Дора с Майком отправлялась в церковь, и это тоже настраивало Джона на торжественный лад. Сам он не так-то часто бывал в церкви – не мужское это дело! – но следил за тем, чтобы жена и сын не пропускали ни одной воскресной службы: Дора как бы представительствовала перед самим господом богом от всей семьи Джерардов. Так было надежно и прилично. Том, понимая настроение хозяев, вел себя миролюбиво: за столом не было произнесено ни одного слова, из-за которого мог бы вспыхнуть спор. Но когда завтрак кончился и Джон, сложив салфетку правильным треугольником, положил ее около своего прибора, готовясь встать, Том сказал: – А я к вам по делу. – В воскресенье дело? – насторожился Джон. – Вот именно: в воскресенье... Когда можно всех застать. Прочитайте! И, если согласны, подпишите... Том вынул из кармана вдвое сложенный лист и протянул его Джону. Тот развернул его. Под текстом, отпечатанном на машинке, чернели две колонки подписей. Джон читал, лицо его медленно наливалось кровью. – Ты что это? – воскликнул наконец он, в негодовании уставившись на Тома. – Коммунистическое воззвание притащил? – Почему же оно коммунистическое? – спокойно возразил Том. – Брось дурачка валять! Не прикидывайся. – Да что там такое? – Дора встала из-за стола и подошла к Джону. Но тот отстранил ее и, сложив лист, перебросил его через стол Тому. – Поищи дураков в другом месте! – крикнул он зло. – А меня ты, кажется, знаешь... – Думал, что знаю. А вот по-настоящему увидел только сейчас. – Ну и смотри хорошенько! – Ты выдумал, что коммунисты против такой частной собственности, как твоя, а выходит, они тебе не нравятся потому, что они против атомной бомбы. – Не пугай словами! – Джон стоял наклонив голову, точно разъяренный бык, готовый к атаке. Дора замерла рядом. – Что ж, может, я и за нее. Небось пугнет она твоих дружков, если посмеют к нам сунуть нос из Коммунистической державы... – Обязательно сунут, – усмехнулся Том. – Придут за твоим домом, холодильником и пылесосом. Они только и мечтают захватить твою собственность. Брось! У них горят глаза на вещи поценнее. И за Докпуллера не бойся! Не тронут его, нам оставят, может, вот Майк со своими товарищами умней нас с тобой будут, с ними рассчитаются... – Том, не развращай мальчишку! Иди отсюда, Майк, чего уставился? Марш в сад! Мальчик, все еще неподвижно сидевший за столом и прислушивавшийся к разговору, неохотно вышел. – Ну и несчастный же ты человек, Джон, как погляжу я на тебя, – с искренним сожалением сказал Том. – Дальше своего забора не видишь. А посмотришь через забор, – все тебе мерещится, что собираются к тебе залезть, холодильник уворовать. – Дался тебе холодильник! – с досадой сказал Джон. – Завидно, что своего нет? – Нет, Джон, младше я тебя, да по свету поскитался, людей повидал, – не завидую я, а жалко мне тебя. Был бы ты в их стране, повидал бы их дела, понял бы: не то что твой дом, им и богатства Докпуллера не нужны, они размахнулись на дела покрупнее. Они из своей страны такое сделают, что Докпуллер со своими богатствами – просто дрянь – тьфу! – внимания не стоит. – Коммунистическая пропаганда! – угрюмо сказал Джон. – Эх ты! Наслушался профсоюзных бонз да начитался "Медианского курьера" и без всякого смысла твердишь одно: "Коммунистическая пропаганда! Коммунистическое воззвание!" Ну, а в "Курьере" чья пропаганда? Господина Прукстера. Она тебе больше нравится? А ты не слушай ничьей пропаганды, сам смекай: ведь никому эта проклятая бомба так не страшна, как тебе, Доре и Майку. – Это почему? – А очень просто. Вот тебе почти сорок, а видал ли ты войну? Ведь когда за океаном бомбами и снарядами разрушали дома, убивали людей, ты преспокойно работал и копил денежки на свой дом. А там каждое поколение успевает две-три войны на своей спине попробовать. И ты думаешь, так будет продолжаться вечно? Шалишь, брат! Проголосовал ты за бомбу, значит, ее и получишь... – Замолчи, Том! – в ужасе закричала Дора. – Нет, не замолчу! – крикнул Том. – Не замолчу! Он только это и понимает. Он воображает, что будет по-прежнему мирно копаться в своем садике, пока наши бомбардировщики будут уничтожать города Коммунистической державы. Так она и позволит! Страна, расколотившая огромную армию нацистов, позволит нам безнаказанно убивать ее женщин и детей? Ну нет, это ты, Джон, дурачком не прикидывайся! Первой она на нас бомбу не пустит, но уж если мы посмеем, то тут держись... – Не запугивай! Так мы их и пустим... – упрямо сказал Джон. – Да разве тебя испугаешь! Конечно, ты не пустишь. Закроешь двери, окна, форточки, в саду дощечку выставишь: "Частное владение Джона Джерарда. Бомбы бросать строго запрещается". – Не фиглярничай! – Нет, это ты фиглярничаешь. Мир готов обрушиться, а он свое: "Плевать мне на мир, мой дом – моя крепость!" – Послушай, Джон, – внезапно сказала Дора, – ведь Том правду говорит. Джон, которого слова Тома застигли врасплох и потому заставили было призадуматься, услышав Дору, моментально рассвирепел. Ох уж эти женщины, всюду нос суют! – Ну, ты, коммунистка! – грубо окрикнул он. – Всегда готова братца поддержать. Много ты понижаешь в политике! Против обыкновения Дора не уступила. – Да какая же тут политика? – с искренним удивлением воскликнула она. Просто не хочу я, чтобы тебя и Майка в газ превратили. При чем тут политика? – А не понимаешь, так не суйся! – огрызнулся Джон. Он был сбит с толку и неожиданным рассуждением Тома и еще более неожиданным сопротивлением Доры. – Послушай, Джон, – сказала тихо Дора, – надо подписать. Неужели мы за то, чтобы этой проклятой бомбой уничтожали детей? Джон чувствовал, что надо возразить, но он окончательно потерял нить: что, в самом деле, сказать? Он только твердо знал, что воззвание коммунистическое, но ведь в словах Тома, пожалуй, есть и правда... "Вот она, пропаганда, что делает!" – вдруг испугался он. – Да ведь оно коммунистическое! – крикнул он в отчаянии. – Что же, ты хочешь, чтобы нас коммунистами считали?! – Кем угодно пусть считают, лишь бы бомбы не было, – упрямо возразила Дора. – А ты думаешь, как подпишем, так сейчас нас и послушают?.. – Вас двоих не послушают, а миллионы подпишут – поневоле придется послушать, – сказал Том. – Уж и миллионы! – Конечно. Неужели миллионы людей готовы погибать от бомбы? Эх, Джон, Джон! Да ведь не на бомбу, а на нашу глупость надеются все эти Бурманы. На то, что такие, как ты, скажут: мы – люди маленькие, ничтожные, мы не в силах ничего изменить... – И верно, что не в силах, – несколько тише, но угрюмо сказал Джон. Добьемся одного: попадем в коммунисты. В профсоюзе предупредили: кто подпишет, тот коммунист. – Вот чего ты боишься! – усмехнулся Том. – Бонзы страшнее бомбы. – Как знаешь, Джон, я подпишу, – сказала Дора. Джон, который начинал было раздумывать, теперь пришел в ярость при мысли, что Дора посмела что-то решить без него и против него. Вряд ли он все-таки согласился бы подписать воззвание, но теперь, после слов Доры, об этом не могло быть и речи. – Не смей! – яростно крикнул он. – Коммунистка! – И, исчерпав все доводы, он пригрозил: – Я преподобному Фредерику скажу. – Он еще в то воскресенье призывал подписывать воззвание против бомбы, спокойно сказала Дора. – Проповедь читал, сказал, что убийство беззащитных женщин и детей неугодно богу. Джон от изумления онемел. Боже мой, что же, и священник – коммунист? Том с молчаливой усмешкой смотрел на Джона. Дора, воспользовавшись замешательством мужа, подошла к Тому и взяла у него лист. – Не смей, не смей! – закричал Джон и бросился к Доре. – Сейчас же отдай! Дора внезапно юркнула в соседнюю комнату и захлопнула дверь перед самым носом Джона. Щелкнул ключ. Джон принялся яростно колотить кулаками в дверь. – Да перестань ты! – раздалось из-за двери. – Я уже подписала. – Я тебя не выпущу, – в неистовстве кричал Джон. – Я изорву его в клочья! Том постоял, подумал и тихонько вышел. Он решил подождать в саду, пока кончится семейная сцена. Обобьет Джон немного кулаки, поостынет, не станет же он взламывать дверь и колотить Дору! А посмеет – придется прийти на помощь, ничего не поделаешь. Прислушиваясь к крикам Джона, Том медленно спустился по лестнице и вышел в сад. Вверху, на втором этаже, открылось окно, и оттуда вылетела бумага. Том поймал ее. Это было воззвание. Внизу колонки подписей стояла подпись Доры. Том посмотрел вверх. Из окна выглядывало улыбающееся лицо Доры. – Молодчина Дора! – воскликнул Том. – Что же, мне подождать? Не будет он драться? – Иди, иди! Без тебя он скорее утихомирится, – поспешно сказала Дора и захлопнула окно. Том ушел. Более двух недель не показывался он к Джерардам: надо было дать остыть Джону. Впрочем, у них было все благополучно: Майк почти ежедневно забегал к дяде Тому. Джон по-прежнему трудился в садике, благоустраивая свой маленький мирок. С Дорой он постепенно помирился, но воззвание так и не подписал. Потом начались события на заводе, и Тому было не до Джона. Затем он узнал от Майка, что отец уехал "в гости к президенту". И, наконец, только на вокзале Том встретил Джона, с триумфом вернувшегося из столицы.

4. Сила принципов

"Принципы! – думал он, – ведь в основном – это карман! И, черт побери, когда же люди перестанут притворяться, что это не так!"

Дж.Голсуорси. "Современная комедия"

Прошло около месяца с тех пор, как Джон Джерард вернулся из поездки в столицу. Медианский прожекторный завод заканчивал выполнение старых заказов и должен был остановиться на переоборудование. А соглашение между администрацией и рабочим союзом о ставках на время остановки все еще не было достигнуто. Председатель и директор "Прожекторного общества" (вошедшего теперь в "Корпорацию Лучистой Энергии") господин Оскар Прукстер всю вину возлагал на рабочих. Он не мог себе представить, как можно платить рабочему за то время, когда тот не работает. Те полтора месяца, на которые завод надо было остановить для переоборудования, господин Прукстер соглашался полностью оплачивать занятых на этих работах, больше того: соглашался платить двадцать процентов тем, кто будет сидеть сложа руки и отдыхать. Разве это не благодеяние, не щедрость? Правда, вызывалась она тем, что директор не хотел терять своих квалифицированных рабочих: набрать их потом или подготовить новых стоило бы дороже. Двадцать процентов господин Прукстер считал подходящей ценой за это, требование же пятидесяти процентов возмущало его своей дерзостью. То обстоятельство, что он авансом получил, как выражался генерал Реминдол, "хороший куш", не могло изменить деловых принципов господина Прукстера. Он был уверен, что своего добьется – улице рабочие предпочтут двадцать процентов заработка – и потому особенно не волновался. Правда, на всякий случай поговорил по телефону со знакомым полковником в Комбии, который, помимо военной карьеры, интересовался коммерческими делами, почему и приобрел при посредстве господина Прукстера некоторое количество акций "Корпорации Лучистой Энергии". Полковник прислал в Медиану эскадрон кавалерии, конечно, по соображениям внутренней дислокации частей своего полка – к событиям на заводе это не имело отношения. Но Прукстер почувствовал себя еще спокойнее. Зато Джон Джерард, чем ближе надвигался роковой день остановки завода, приходил все в большее волнение. Он не мог представить себе, что президент забыл о своем обещании. Наконец наступил день, когда Джон почувствовал, что он не смеет оставаться равнодушным зрителем. Он должен закончить то, что начал. Он был у президента – теперь он пойдет к хозяину. Всегда лучше идти на самый верх, если, конечно, это возможно, – ну, а ему это можно: он был у самого президента. Итак, захватив все исторические номера газет, где он беседовал, обедал, курил и плавал с президентом, Джон Джерард направился в главную контору, прямо к господину. Прукстеру. Но странное дело: хотя он убеждал себя, что господин Прукстер – это много ниже и мельче президента республики, он чувствовал, что мурашек на спине у него вскакивает куда больше, чем в тот момент, когда он вступал в президентский дом. У господина Прукстера ему довелось быть лишь один раз, несколько лет назад, во время войны, когда вместе с рабочей делегацией он подносил своему патрону подарок по случаю производства его в полковники. Господин Прукстер принял всех очень милостиво, но посмотрел на Джона Джерарда примерно таким же взглядом, каким Джон смотрел у себя дома на кухонную табуретку, которая замечательна только тем, что прослужила много лет. И вот теперь Джону вспоминался этот взгляд – не гордый, не презрительный, не уничтожающий, а равнодушно не замечающий, и при этом воспоминании ему очень хотелось повернуть назад. Однако он преодолел малодушие и явился пред ясные очи Сивиллы Утайф, личной секретарши господина Прукстера. Но свои ясные очи она подняла не раньше, чем Джон Джерард убедил ее, что он именно тот самый, который ездил к президенту (для чего он и продемонстрировал строгой секретарше соответствующие фотографии). Сивилла даже мило улыбнулась, и Джон успел рассмотреть, что очи у нее не столь ясные, сколько подведенные, а на свое лицо она убила уйму красок. Он подивился вкусам богачей – известно было, что обязанности личной секретарши не заканчивались в деловом кабинете патрона. Сивилла вскоре вернулась и сообщила, что у господина Прукстера нет времени для того, чтобы принимать господина Джерарда. – Странно... у президента было, – обиженно заметил Джерард. – А вы опять поезжайте к президенту, – лукаво сказала Сивилла. – Я не шутить пришел сюда... – мрачно бросил Джон и повернулся уходить. – А я не шучу, – мило улыбнулась Сивилла. Так как Джон действительно пришел не шутить, ему больше ничего не оставалось, как повернуться и уйти. "Ладно, я покажу! – злобно подумал он по адресу Прукстера. – Меня сам президент принимал, а он..." И Джон побежал на телеграф. Телеграмма его Бурману была коротка: "Хозяин прожекторного завода отказывается от уступок. Забастовка неизбежна. Помня ваше обещание, прошу о помощи. Свидетельствую почтение вашей уважаемой супруге. Джон Джерард". Телеграмма успокоила его: президент вмешается. Однако нельзя было бездействовать. Если не удостоил приемом Прукстер, что ж, надо, по крайней мере, поговорить с Тинтерлом. Господин Тинтерл был ближайшим административным помощником директора: он ведал личным составом, приемом и увольнением рабочих. Этот вершитель тысяч судеб выглядел добродушным старичком, здоровым, розовощеким и всегда веселым. Говорили, что полное отсутствие совести у господина Тинтерла много содействовало его пищеварению и тем самым цветущему здоровью, столь завидному в его возрасте. Когда к господину Тинтерлу являлся какой-нибудь сорокалетний искатель работы со впалой грудью, с землистым цветом лица, помощник директора даже не тратил слов на отказ, зато весь вид его, румяный и пышный, красноречиво-укоризненно говорил неудачнику: "Молодой человек! Да разве вы можете работать? Почему вы были так небрежны по отношению к своему здоровью? Стыдно! Посмотрите на меня! Я куда старше вас!" Тинтерл хорошо знал Джерарда и принял его. Едва Джон появился на пороге кабинета, веселый старичок радостно приветствовал его: – А, Джерард! Наш герой! С самим президентом мылся! Джон опешил. Такая фамильярность по отношению к президенту неприятно его поразила. – Ах, Джерард, ну и ловкач! Откатал какую штуку! А мы-то считали его лояльным рабочим... – И Тинтерл принялся хохотать, точно услышал самый свежий анекдот. Он был расположен к смешливости. Джерард обиделся. – Что же тут нелояльного? – недовольно спросил он. – По-моему, наоборот. А по-вашему, господин Тинтерл, лучше, чтобы коммунисты втравили рабочих в забастовку? Господин Тинтерл перестал смеяться и сказал очень серьезно и веско: – По-нашему, Джерард, не должен жаловаться тот рабочий, который проработал у нас двадцать лет и не видел ничего, кроме добра. Да и кому жаловаться? При чем тут президент? Мы предприятие частное. Джерард стал убеждать, что он вовсе не жаловался, цель у него была другая: предотвратить забастовку. У рабочих настроение твердое: если администрация не уступит, пойдут за коммунистами. – Ну, в эти дела я не путаюсь, – зевнул Тинтерл. – Об этом говорите с патроном. А вам скажу, что о вас мы мнение изменили. Да. И я подумываю о том, чтобы из списка оставляемых на переоборудование вас вычеркнуть. Вот, видите... – И Тинтерл показал Джерарду список. Против фамилии Джерарда был выведен красным карандашом большой вопросительный знак. Этот красный крючок так и вцепился в сердце Джона. Квалифицированный мастер, он считал свое место на работах по переоборудованию завода обеспеченным. А теперь ему грозило остаться лишь с двадцатью процентами ставки. Черт дернул его ехать к президенту! Будет ли от этого прок – еще неизвестно, а себе навредил! С этими мрачными мыслями Джон уныло побрел домой. Между тем в своей обиде на Прукстера Джон был не совсем справедлив: кто знает, может быть, хозяин и принял бы, приди он в более удачный момент, теперь же Прукстер был совершенно точен, ответив, что у него нет времени принять господина Джерарда. Дело в том, что незадолго до прихода Джерарда господин Прукстер вызвал секретаршу и распорядился: – Госпожа Утайф, пригласите Фрейлингтона. Да скажите ему, что срочно. – Слушаю, господин Прукстер, – ответила секретарша. Отношения между патроном и секретаршей были более тесные, чем требовалось по службе, но на службе господин Прукстер признавал только официальный тон. И вот, когда так неудачно явился Джерард, в кабинете директора уже восседал председатель местного рабочего союза господин Фрейлингтон. Разговор был настолько конфиденциальный и щекотливый, что, едва секретарша ввела гостя, патрон сказал ей: – Я вас не задерживаю, госпожа Утайф. Стенограммы не потребуется. – Затем, обратившись к гостю, директор расплылся в улыбке: – Чрезвычайно рад видеть вас, господин Фрейлингтон. Поверьте, я глубоко огорчен, что между нами возникли разногласия. Я думал, мы все же сумеем договориться. – Очень прискорбно... – согласился господин Фрейлингтон. – Но договориться – это зависит от вас. Лицо у господина Фрейлингтона действительно было прискорбное: длинное, вытянутое и безнадежно унылое. В кругу близких друзей председатель рабочего союза объяснял это профессиональной травмой: попробуйте, поманеврируйте между молотом и наковальней, между боссами и рабочими каждого сплющит! Господин Прукстер привык к устоявшемуся пессимизму этого рабочего деятеля и поэтому продолжал беседу в игриво-серьезном тоне. – Послушайте, господин Фрейлингтон, – сказал директор, заглянув в бесцветные глаза гостя, – признайтесь откровенно, между нами, конечно, требования рабочих необоснованны. Отдыхать полтора месяца да еще получать двадцать процентов... – Трудно отдыхать на пустое брюхо... – уныло протянул Фрейлингтон, и его лицо еще больше вытянулось. Прукстера несколько покоробило грубое слово. Однако он и виду не подал. – Вы преувеличиваете, господин Фрейлингтон, – сказал он так же ласково. Пумферц, господин председатель Федерации Труда, находит мои условия вполне приемлемыми, и полагает... – Пумферц, Пумферц! – презрительно перебил председатель. – Ему легко из столицы командовать. Попробовал бы он здесь посидеть, на нашем вулкане... – А если мы немного накинем? – спросил директор и хитро прищурился. – Например? – на лице председателя появилось оживление. – Ну, вместо двадцати процентов дадим тридцать. – Не выйдет... – на лицо набежала прежняя унылость. – Поверьте, господин Прукстер, рад бы душой. Но рабочие... Приходится считаться. – Не скромничайте, господин Фрейлингтон. Руководство тоже кое-что значит. Не вас учить. – Не всегда можно рисковать своим престижем. Да и к чему? – Ну что ж, вам виднее. А жалко. Рабочие только потеряют от забастовки. – Возможно, – печально согласился Фрейлингтон. – И все же... – Да, у меня еще к вам дело. Вам известны мои взгляды на необходимость гармонического сотрудничества капитала и труда. У меня многие рабочие имеют акции, вы это знаете. Обидно, что они оказались так неблагодарны. Так вот. Теперь мы – акционеры "Корпорации Лучистой Энергии". Мне кажется справедливым просить вас принять небольшой пакет акций. – По какому курсу? – Унылости на лице председателя как не бывало. – Пустяки, стоит ли об этом говорить! – небрежно бросил Прукстер. Как-нибудь сочтемся. Мы пойдем вам навстречу. Вот только бы с этой забастовкой... Неужели, в самом деле, нельзя убедить рабочих? – Трудно, очень трудно, господин Прукстер... – Лицо вытянулось. – Если бы еще набавить... – Ну нет, больше некуда! – недовольно сказал Прукстер. Он действительно считал свою уступчивость пределом щедрости, да и уступил только потому, что генерал Реминдол одолел телефонными звонками и требованиями уладить дело. – Видите ли, важно дело поставить психологически правильно. – Председатель понизил голос и придвинулся к Прукстеру. – Скажем, мы с вами согласимся между собой на тридцать пять. Так, негласно. А официально вы предложите тридцать. Мы не соглашаемся, настаиваем: тридцать пять. Вы не уступаете. Мы грозим забастовкой. Вы вынуждены уступить... Психологический эффект: мы победили!.. – Да, понимаю... – Прукстер склонил свой седой ежик. – Так что же, можно сделать так: согласимся окончательно на тридцать, а для начала я предложу двадцать пять... Тот же эффект... – Тридцать пять лучше бы... – Вы, видимо, господин Фрейлингтон, не хотите соглашения... – Ну хорошо, попробуем... – торопливо сказал Фрейлингтон. – Поручиться нельзя, но... Только вот что: заранее о надбавке не сообщайте. Надо подготовить, а уже на собрании... – Как вам угодно... Итак, разговор шел действительно настолько важный, что Прукстеру было не до Джона Джерарда. Конечно, Джерард не мог знать об этом разговоре. Он узнал о нем на следующий день, но в несколько другой редакции, когда был приглашен к председателю союза Фрейлингтону. Господин Фрейлингтон прежде всего сказал господину Джерарду, что его чрезвычайно заботит создавшееся положение. Если забастовка начнется, она очень больно ударит по рабочим. Желать забастовки могут только коммунисты, потому что они надеются извлечь из нее пользу для себя. Хотя Джерард так же привык к унылому выражению физиономии Фрейлингтона, как путники к неизменному пейзажу пустыни, все же, глядя на это лицо, нельзя было не посочувствовать огорчению этого достойного деятеля. "Благородный человек!" – невольно подумал Джон. – Неужели мы должны выдать рабочих с головой коммунистам, как вы думаете, Джерард? – проникновенно глядя на Джона, спросил председатель. – Оно-то нет, – согласился Джон, – да только и двадцать процентов нельзя... – Еще бы, я понимаю... – подхватил Фрейлингтон. – Нет, на двадцать процентов мы не пойдем. Уж тогда действительно будем драться, как львы! Председатель, очевидно, хотел придать своему лицу выражение львиного мужества, но лицо плохо поддавалось... – Придется... – мрачно сказал Джон. – Но, с другой стороны, Джерард, на пятьдесят рассчитывать нельзя. Я зондировал почву... Говорил с Прукстером. Он показал мне кое-какие документы... Действительно положение компании трудное... – А субсидия? – спросил Джон, исподлобья взглянув на председателя. – На заводе все говорят, что Прукстер получил миллионы. – Вы этому верите? – Фрейлингтон даже попытался усмехнуться. Коммунистический трюк! Право, я не думал, что вы так легковерны. – А что же тут неправдоподобного? – Посудите сами: стал бы Прукстер рисковать, если бы не крайность... Как-никак забастовка и его ударит по карману... Зачем это ему, если бы он получил субсидию... Видно, вы верите этому Бейлу по-родственному. – Да уж, родственник... На мою голову... – с искренней неприязнью сказал Джон. – Я его на порог не пускаю. И хотя это было не совсем точно, Джон не почувствовал никакой неловкости: в сущности, таково было его постоянное желание, только как-то само собой выходило, что Том все-таки переступал порог дома Джерарда. – Видите, зондаж мне кое-что дал, – продолжал между тем Фрейлингтон. – Я очень настаивал, говорил, что настроение у нас твердое, мы не уступим. По-моему, Прукстер почувствовал это и готов согласиться на двадцать пять. – Да что вы? – радостно воскликнул Джон, но сейчас же сдержал себя: – Мало. – Конечно, мало. Я очень рад, что мои мнения совпадают с мнениями массы. Мы должны добиваться большего. И вы должны помочь, Джерард... – Чем я могу? – Вы цеховой делегат. Ваш авторитет... Вы были у президента. Я обращусь и к другим благоразумным делегатам... Не к коммунистам, конечно... – Хорош авторитет, – горько усмехнулся Джон. – Тинтерл собирается вычеркнуть из списка оставляемых на переоборудование. Как раз за поездку к президенту... – Ну, это глупости! – в негодовании воскликнул Фрейлингтон. – Я с ним поговорю. Можете считать, что улажено. Слово председателя. – А что же можно сделать? – спросил Джон. Обещание Фрейлингтона очень подбодрило его: слов на ветер такой солидный деятель не бросает. – А вот что. Давайте рассудим, чего мы можем добиться. Но по-деловому, реально... О пятидесяти процентах забудем. И сорока не добьемся. Ну, а если, например, тридцать? На двадцать пять он почти согласен, до тридцати недалеко. Но нужно, чтобы исходило не от меня, а от массы, понимаете, Джерард? – Фрейлингтон внимательно посмотрел на собеседника. – Да и для Прукстера так внушительней, скорей уступит... И потом эти коммунисты... Вы же знаете. Вместо благодарности, подымут шум: бонзы такие-сякие, сорвали пятьдесят процентов... Словом, пропаганда... – Это уже по своему обычаю... – подтвердил Джон. – Ну вот, а что ж нам плясать под дудку коммунистов? Что лучше: тридцать процентов заработка или на все сто голодовка? – Лицо Фрейлингтона приняло невероятно тоскливое выражение. У Джона на этот счет никаких сомнений уже не было, тем более, что теперь, при благоприятном исходе переговоров, он был уверен в ста процентах заработка для себя. – Я думаю, Джерард, – начал председатель после паузы, – вы и другие благонамеренные делегаты – я их тоже вызову – должны и в разговорах и на собраниях убеждать, что пятидесяти процентов все равно не добиться, а забастовка бессмысленна, надо добиваться хотя бы тридцати... Но не сдавайтесь: требуйте тридцать, грозите забастовкой. Из-за пяти процентов не станет он рисковать. Уверен: победим! Джон ушел от Фрейлингтона в приподнятом настроении. Если план удастся, он выскочит из затруднений с платежами за дом. Впрочем, Джон был уверен, что он думает не только о себе, но и о других: забастовка – вещь тяжелая, ребята будут голодать, а треть заработка – все-таки поддержка, полтора месяца можно перебиться. Это было настолько ясно, что Джон был уверен в успехе. Однако на следующий же день на собрании цеховых делегатов он убедился, что не так-то это просто. Пока он обстоятельно развивал свою мысль, делегаты молча слушали, но Джон чувствовал, что это молчание не дружественно. Поддержали Джона старый Херойд и еще несколько делегатов, видимо тоже инструктированные Фрейлингтоном. Зато резко выступил Том. Он доказывал, что согласиться на тридцать процентов – значит предать интересы рабочих. – И это в то время, когда Прукстер загреб из казны миллионы! – воскликнул он. – А ты видел эти миллионы? – рассердился Джон. – Толкуешь о субсидии. А почему мы тебе верить должны? Известно, коммунист! – Джон постарался вложить в это слово все свое презрение. – Ты мне докажи насчет субсидии, я, может, первый пойду за тобой. Дело кончилось скандалом: Том не выдержал и назвал Джона хозяйским прихвостнем. Джон полез с кулаками, его оттащили, и председатель закрыл собрание. Никакого решения так и не приняли. Первая неудача не обескуражила Джона. Он собрал у себя дома делегатов, поддержавших его предложение. Было решено убеждать рабочих согласиться на тридцать процентов. – Что ж, ребята, неужели уступим коммунистам? – подбодряя товарищей, спросил Джон. – Ни в коем случае! – воскликнул старый Херойд. – Он, Прукстер, хоть и подлец, а все ж таки кормит. А коммунистической забастовкой сыт не будешь! Вскоре Джон и думать забыл о президенте. Из-за него он чуть в беду не угодил, хорошо – Фрейлингтон вызвал. Нет, видно, прежде чем большой политикой заниматься, надо свои личные дела обеспечить. Он не какой-нибудь голяк Том, которому нечего терять! Бейлу что? Закроют завод – он махнет зайцем в товарном поезде на другой конец света, только его и видели! А другие тут оставайся, расхлебывай кашу, которую заварил этот коммунист. Нет, слава богу, Джон Джерард – не бездомный бродяга, ему есть за что постоять!